Разговор у печки

Кажись, добралась. Наконец-то.

В-о-о-н тот неказистый домик, почти у леса. Э-хе-хе-ех! Что же так далеко забрался? А вдруг ты будешь не рад мне или не один дома? Рисковая всё же: явиться вот так, без предупреждения.

Я так ждала этой встречи! Всю жизнь, наверное!..

Солнце садилось. Снег ещё буянил, поблёскивал под заходящими лучами. Зима продолжала вызванивать и морозной свежестью, и сохранившимися гроздьями рябин, и поскрипыванием под ногами снежного наста.

***

Вблизи дом производил очень даже благовидное впечатление: добротным был. Заметно, что сруб вязали не ахти какие мастеровые, но рубили всё же не очень топорно. Окна обрамляли резные узорчатые ставни...

И женщина вспомнила где-то прочитанное: у деревянных изб цвет непостоянный. Если солнце выглянет, такой дом становится «вкусным» как пчелиный мёд, уютный он... Если за облаком скроется, – начнёт серебриться. Вечером – темнеет, а вот утром, – наоборот, светлеет, синь от неба принимает...

Лес здесь – сразу же за избой, рукой подать.

Женщина легонько отворила калитку. Тут же послышался лай собаки. Она выскочила из своего укрытия и, уставившись на неожиданную гостью, залаяла. Начала метаться по дуге, насколько ей позволяла лязгающая цепь.

– Ну, что ты, ну, что ты, – несмело успокаивала пса женщина. – Я же своя, своя, понимаешь? Роднее человека у меня, чем твой хозяин, нет.

Собака как-то приутихла, словно пыталась понять смысл доносившейся женской речи.

– На вот тебе, – порылась в сумке незнакомка и бросила псу остатки недоеденного бутерброда.

***

– Полкан, ты чего?! Кто там тебя побеспокоил? – на крыльце в наброшенном на плечи полушубке появился мужчина, могучий с виду.

– Я это, я!

– Кто?! – удивился хозяин. – А ну, подходите ближе. Полкан, свои, на место, ступай, дружок, ступай.

Пёс послушно засеменил к конуре.

Гостья медленно, всё же с опаской, миновала лохматого сторожа и приблизилась к крыльцу.

– Солнышко, это я.

– Ветла, ты, что ли? – почти вскрикнул от удивления мужчина.

– Я самая.

Мужчина засуетился.

– Боже ж ты мой, не ожидал, подумать даже не мог. Как же ты меня разыскала, как добралась? В дом входи, в дом, вон вся продрогла, заходи. Хорошо, что засветло, иначе и заблудиться могла. Здравствуй, родная, здравствуй.

С этими словами наклонился к женщине, как-то робко поцеловал её в щёчку.       Ветла ответила тем же.

***

Пропустив вперёд себя женщину, хозяин закрыл изнутри на задвижку входные двери.

– Проходи, не стесняйся. Проходи смелее... Не удивляйся. По-холостяцки живу.

Хозяин щёлкнул выключателем.

В горнице загорелась одна-единственная лампочка. Видимо, небольшой мощности. Свет как-то прищурено рассеялся вокруг. Оглянувшись, женщина увидела разгорающиеся в печи поленья. На полу – обычные цветные домотканые дорожки.

Сняв шубу, хотела затем снять и сапоги.

– Не город это. Не стоит. Холодный пол здесь.

– Но мне неудобно.

– Тогда минутку. Вот, возьми валенки, они сухие, чистые, тёплые.

Женщина послушно переобулась. Осторожно подошла к печке.

– Слушай, тебе бы с дороги хорошо глинтвейна нашего горяченького, помнишь, как готовила его на даче?

– Ой, как мы одинаково думаем. Я даже специи прихватила: и корицу, и гвоздику, бадьян и мускатный орех. Вот возьми. А травы, надеюсь, у тебя есть?

– Мята есть и зверобой.

– Вот и славно. Давай чайник.

– Только вино у меня домашнее.

– И хорошо. Сухое ведь? Медку еще добавим.

Приготовив всю смесь будущего горячего напитка, поставили чайник на газовую плиту.

– Вот пока мы тут сообразим, что к чему, пусть греется, этак градусов до семидесяти...

– Огонь! Как здорово! Он живой, послушай, как потрескивают поленья.

– Смолистые потому что. Ты голодна?

– Да не стоит суетиться.

– Нет уж, позволь, стоит. Я помню науку бабкину: гость в дом – накорми сначала, а потом и разговоры разговаривай.

– Нет уж, дай хоть поглядеть на тебя.

– А чего же глядеть?! Сама видишь. Не люблю себя нынешнего. Вспоминаю того, помнишь, что на фото, которое высылал тебе? Подтянутого, стройного, одетого с иголочки. А что ныне? Копна-копной. Седой весь.

– Так и я невесть какая!

– Какая, какая, да не такая. Всё же на десятка полтора лет моложе?! Сбросить бы мне их теперь! На руках, как невесту, внес бы в дом.

– И что?

– А то! Помнишь: «Зацелую допьяна, изомну как цвет, хмельному от радости пересуду нет»?

– Помню-помню. Такое не забывается.

***

Ветла стояла, прислонившись спиной к печке, и не верила, что перед ней хлопочет тот, о ком страдало её сердце, многие годы ныло, тревожилось, тосковало.

– Ты как же решилась приехать в такую даль? Поди, километров, ой, сколько же это будет?

– Две тысячи. И что? Не страшно. Поезда, слава Богу, ездят, самолёты летают.

– Так, поди, поиздержалась, дорого ведь?

– Не дороже нашей с тобой жизни. И сколько её осталось-то? Пролетела, пронеслась, родимая.

Так, слово за слово, выпив по кружке глинтвейна, и поужинали.

– А ты на «Ветлу» так и отзываешься по-прежнему?!

– Так только ты и зовёшь меня так. Веталина я для всех.

***

Женщина открыла завязанный пакет, вынула из него привезённые подарки.

– Фотоаппарат? Да зачем? Мои руки-то к такой нежной аппаратуре не приучены.

– У тебя тут красотища, наверное, вокруг, природу будешь фотографировать.

– А зачем её снимать, коли она каждый день перед глазами?

Заметив на лице женщины промелькнувшую тень огорчения, молвил:

– Ладно-ладно, спасибо, конечно, не обижайся. Ты же меня знаешь...

– Знаю, похоже, не изменился. Что думаешь, то и говоришь.

– Ну, да, как ты там меня называла: мужиковатым, кажись? А я таким и есть. На то и мужик, чтобы этой самой мужиковатостью от него веяло и в словах, и в поступках. Иначе – размазня-размазнёй. Бабы бояться мужика должны!

– Скажешь такое. А вот я тебя и не боюсь. Ты же, как и все мужчины, в душе ребёнок. Защиты ищешь.

– Может, и ищу, но баба об этом знать не должна.

– Это ж почему?

– Да потому, что на шею сядет.

– Ты хочешь сказать, что и я тебе на шею села, коли отвернулся от меня?

– Ещё неизвестно, кто от кого отвернулся. Не береди рану.

– А ты как был хулиганистым и вреднющим, таким и остался.

– Опять неудовольствие высказываешь, опять претензии?!

– Да куда уж мне, с претензиями-то к такой умной махине.

– Издеваешься, да? Ну, располнел, ну, постарел, так что же теперь? – с нескрываемой обидой хозяин отошёл к печке, подбросил пару поленьев.

***

– Вот тут у стеночки будет очень тепло, иди сюда, грейся.

А под нос себе пробубнил:

– Затопи ты печку, постели постель,

У меня на сердце без тебя метель.

– Солнце, всё так же Есенина цитируешь? Помню, покорил меня, наверное, все его стихи наизусть выучил за эти годы?

– Вечером синим, вечером лунным

Был я когда-то красивым и юным.

Неудержимо, неповторимо

Всё пролетело далече... мимо...

Сердце остыло, и выцвели очи...

Синее счастье! Лунные ночи!, – опять процитировал. – А имя-то моё не забыла?

– Ты же знаешь, Солнце ты у меня, а нарекли тебя неверно: Лука-Мука.

– Зато дочь Лукинична, Анфиса Лукинична. Скажешь, не звучит?

– Неплохо. Но ты был у меня Солнцем, им и останешься. Свет мой, лучик.

***

Ветла подошла к Луке...

Нет, не успела приблизиться, как в доме погас свет. Темень, не мешкая, завладела комнатой...

– Надо же, и сегодня гаснет. От движка хуторного свет.

Ребята чего-то опять нахимичили. Я уже было ругаться с ними начал, так вроде и не виновны они: то ветер сильный, то метель, то горючего нет... Жизнь – малина, в общем.

Где-то свечи есть у меня, поискать надо.

– Не нужно. Люблю в темноте сидеть, когда в печке огонь полыхает. Да разве только в печке?! «Сердце ноет и болит, о любви всё говорит»...

Лука открыл настежь дверцу печки. Враз посветлело, глаза начали привыкать к этому тёплому сумраку.

– Посидим у реки,

Посидим у огня,

Годы не велики.

Обними-ка меня.

Годы не велики –

Скоротечны они.

Полыхнут за рекой

Уж не наши огни.

А пока – наш огонь.

Искры мечет в ночи,

Посидим рядом с ним,

Обо всем помолчим.

– Это твои стихи? Я помню, ты много сочинял.

– Водился такой грех за мной, был.

Он повернулся к женщине, его руки вдруг сами, почти произвольно потянулись к ней.

– Милая, – только и выдохнул, – милая, сколько же ночей я провёл в мыслях о тебе, о нас! Как я ругал себя, когда мы ссорились...

Мужчина осыпал женщину поцелуями, все её лицо.

Ветла осторожно отстранила голову, взяла руки Луки в свои, поднесла их к своим губам, прижала их и... замерла. Лука ощутил на пальцах горячую влагу. Женщина не рыдала, не вздрагивала. Просто слёзы катились, лились из её глаз.

– Ты плачешь? Почему?

– Подожди, давай присядем.

Хозяин принёс две табуретки.

– Присаживайся. Вот здесь у печки и поговорим.

***

Ветла сняла с плеч пуховый платок, послушно села.

– Ну, как ты, рассказывай, – обратилась к Луке.

– А что рассказывать? Вышел на пенсию два года назад. Живу. Городскую квартиру оставил детям. Дом этот – ещё родительский. Отремонтировал, нормалёк. Остался один, если ты об этом. Жена давно ушла. С «чумачедчим» жить не захотела.

– Ещё чего? Где только таких слов набрался?

– Так внучок приезжает и распевает песню каких-то Насти и Потапа.

Так и поёт : «Чумачедчая я, чумачедчая я».

– А не женился-то чего?

– Ты ещё спрашиваешь?! Сколько времени с тобой провёл? Больше года. Эту командировку мне не забыть. Это было лучшее время в моей жизни. Душевное какое-то. Вот так в мыслях о тебе и пронеслись эти годы. А ты как?

***

– Спасибо. Ох, и люблю я вот так греться у печки, – Ветла перевела разговор. – Ничто так не передаёт чувство дома, родного очага, как время, когда разгорается огонь в печи, когда она оживает. Без печи нет избы. В этом огне заложено какое-то священнодействие. Ведь, правда?

– Правда.

– Натопит, бывало, бабушка «грубку», как мы называли тогда печку, присядем вот так, насыплет в подол семечек, и пошло-поехало. О чём только не расскажет. Всё больше о молодости своей вспоминала. Как с дедулей познакомилась. Молодцеватым был. Играл на гуслях, гармошке. Никакая свадьба без него не обходилась. Пел красиво. И не одна девка-то сохла по нему. Ан нет, приглянулась ему Пелагея, взял её в жёны совсем молоденькую, и шестнадцати ещё не было. Шестеро деток родила.

Только недолгим её счастье женское было. В тридцать три года деда не стало. Тиф сразил. Так что в двадцать пять лет бабушка уже и овдовела. Я часто, приезжая на каникулы к ней, потом спрашивала, была ли она за дедом счастлива, почему замуж-то больше не выходила? Ведь красивой была. Коса толстенная, как завернёт вокруг головы, ну, типичная тебе гоголевская Оксана, глазищи большие, карие, раскосые, с поволокой, румяная – кровь с молоком.

– И что бабушка отвечала-то?

– По сей день, говорит, помнит деда. Никого бы рядом не поставила. «Вот, вот он где у меня», – показывала на сердце.

– Вот скажи, Солнышко, почему одних мы помним, забыть не можем, а других забываем? Вот у тебя же много женщин было?

Лука заёрзал на стуле.

– Ну, были.

– И всех помнишь?

– Кого как.

– А казалось каждый раз, что любил?

– Казалось. Теперь не кажется.

– И, как развёлся, так никого и не было?

– Тебе скажи, так нос задерёшь.

– На что намекаешь? Скажешь, из-за меня?

– Я тебе уже сказал. Всех с тобой сравнивал.

– И?

– И ничего, неужели не ясно?

– Боишься это слово произнести?

– Боюсь. Боюсь, что вспугну, что не достанется мне это счастье. Да, и что такое любовь? Так, приходит и уходит.

– Не скажи. Приходит и уходит влюблённость, замешанная на «физике». А физиология с возрастом ведь меняется. Тут всё понятно. Семью держит затем долг, ответственность.

А любовь тогда что?

– «Любовь-морковь», – хотел было пошутить Лука. – Это вот, когда, как у нас, духовные нити связывают. Оба мы педагоги, оба над одной темой работали в аспирантуре, оба мечтали друг о друге. Каждую минуту, каждую секунду ощущали друг друга. Притяжение сильное. У нас ведь как получалось? Близость нам приносила больше сердечных радостей, чем физического удовлетворения. Зато вечно неудовлетворённое желание не позволяло угаснуть нашей страсти. Я думаю, что в единении душ нет места животному началу, и трудно определить, когда духовное слияние переходит в физическое. Да, что говорить. Вот тебе, например, чего не хватает? Ты же и дальше со своим?

– Да... – почти прошептала женщина.

***

Лука тоже замолчал. Потом протянул руку к Ветле за спину, наклонил легонько к себе. Её голова оказалась у подбородка, сунул лицо в её волосы.

– Молчи. Молчи, моя Ветла. Всю жизнь ты мне перевернула. Никого не вижу, ни с кем быть не хочу, кроме тебя. Не могу без тебя... Люблю, люблю....

В пылу страсти они забыли, кто они, по сколько им лет, где находятся. Не существовало никого и ничего, только учащённо бились двое, возбуждённых страстными объятиями, сердец, они, казалось, выпрыгнут из груди, вырвутся, полетят, и уже никто и никогда их не разлучит...

Только такие пленительные миги возникающей и утолённой страсти как раз и не забываются, только память об этом блаженстве, наверное, и делает бессмертной любовь.

Возвращаясь из сладкого небытия, Ветла тихо спросила:

– Почему же пижонился, гордеца из себя строил, не признавался никогда? Я ласки от тебя всегда хотела. А ты был скуп на неё... Тем самым ты сдерживал меня. Я не могла сказать тебе всего того, что ощущала, что думала о нас.

– Потому что такой вот я есть, а ты не углядела. А раз не поняла, значит, не нужен я тебе.

***

Женщина обняла голову своего Солнца, поцеловала в лоб.

– И я все годы жила тобой. Как бабка моя говорила, вот тут ты, в сердце, не выковырять, всё естество тобой пронизано.

– Хочешь сказать, без меня не можешь? А как же живёшь тогда с мужем своим?

– По долгу. Ответственна я за него. Он слаб, а я сильная. Любит меня, боготворит.

– И чего же тебе тогда ещё нужно? Вон, сколько баб одиноких, тоскуют по духу даже мужскому. Да и моложе он тебя.

– Знаешь, я поняла, что для женщины важно не только быть любимой, но ещё важнее быть и любящей. Ведь столько накапливается внутри нерастраченности женской, столько ласки, тепла и так хочется окунуть в них любимого человека!

– Так и окуни своего мужа. Небось, мечтает, не откажется.

– Не могу. Не ему это всё предназначено. Ты же услышь: любимому, единственному. За тем и приехала к тебе. Хоть на денёк, хоть на несколько часов. Слово себе дала: встречусь, подарю ему всё, что не высказано, что накопилось женского в душе и на сердце. Разве не ощутил, не почувствовал?

– Мне? Грубияну? Жестокосердному?

– Да, и грубияну, и жестокосердному, и невнимательному, и гордецу-эгоисту, – вот такому.

***

Лука нежно снова притянул к себе свою Ветлу, гладил по голове, опять жадно и неистово целовал её лицо, волосы.

– Славная моя, радость моя, голубушка, спасибо. Нас свело с тобой какое-то провидение, и все эти годы твой образ не покидал меня. Пожалуйста, не уезжай...

Сказал и сам не поверил своим словам.

Они на какое-то время замолчали.

Каждый думал о своём.

Возможно ли изменить жизнь сейчас, когда выросли дети, внуки, когда у каждого сложилась, состоялась своя судьба? Во имя той духовной связи, которую они пронесли через годы?

Ответа на этот вопрос так и не найти.

Рассвело....

Рано поутру в сумке Ветлы раздался звонок.

– Слушаю. Да, да, извини, не было покрытия, вот ты пробился, молодец. Я? Да, нет, всё у подруги хорошо. Сегодня выезжаю.

***

Каждое слово Ветлы отдавалось болью в сердце Луки. Он стоял возле ведра с водой, зачерпнул, было, черпаком напиться, потом в какой-то нерешительности выпустил его из рук, а затем тупо смотрел на расплывающееся пятно на полу.

«Вот так расплылась и наша любовь...» – рыдали в его груди эти слова...