Адский уголёк

Дайте адского уголька зажечь папироску…

В.В. Розанов. Уединённое

Кому и за что поют осанну…

Любить В.В. Розанова невозможно. И не потому, что он не умел писать, не поражал воображение читателей неповторимой образностью, чеканностью фраз, афористичностью изложения, красотой слога и мудростью речи, а потому что нормальный человек, взяв в руки книгу В.В. Розанова «Уединённое» из «Опавших листьев», остановится в недоумении: да это же типичный пример вырождения! И в самом деле: вырождение настолько явно просматривается в его творчестве, что только удивляешься, кто, как и за какие заслуги его причислил к «лику святых» отечественной философии. Да Боже избавь! Его книги не то что читать вредно, но даже и дома держать не следует, поскольку они источают яд смертоносный. Подчёркиваем, мы для анализа взяли только «Уединённое», о других его сочинениях если и скажем, то вскользь.

И дело вовсе не в противоречивости В.В. Розанова, противоречивость чаще всего говорит о том, что автор в своём духовном развитии, становлении взглядов и совершенствовании нравственных качеств проходит эволюцию. И если он в молодых летах воспевал революционные идеалы, а в зрелом возрасте отказался от них, то это может свидетельствовать о его постепенной эволюции. И это нормально, это ступени роста, это подъём по лествице духа, это возвышение собственной личности до растворения её в Боге.

Так было с А.С. Пушкиным, Ф.М. Достоевским, А.А. Блоком[1] и даже с В.Г. Белинским, и даже с П.А. Вяземским. Но если человек в один и тот же период своей жизни крайне противоречив, причём, эти противоречия проявляются в одной книге – это настораживает и, возможно, говорит о раздвоении личности, расщеплении сознания и, скорее всего, патологии психического состояния.

Именно к таковым относится и В.В. Розанов, и достойно удивления, как это такого явного «психопата» вознесли на такую высоту. Психопатом он называл себя сам, причём, с этакой доброжелательной усмешкой: «В моё время, при моей жизни создались некоторые новые слова: в 1880 году я сам себя называл «психопатом», смеясь и веселясь новому удачному слову. До себя я ни от кого (кажется) его не слыхал. Потом (еврея Шопенгауэра) многие так стали называть себя или других; потом появилось это в журналах. Теперь это бранная кличка, но первоначально это обозначало «болезнь духа», вроде Байрона, – обозначало поэтов и философов. Вертер был «психопат». – Потом, позднее, возникло слово «декадент», и так же я был из первых»[2].

Впрочем, это как раз и неудивительно, так как расчленители общества, разрушители России прекрасно знают, кому петь осанну, а кого оставить в тени. В.В. Розанову поют осанну. Чёрный пиарщик толкает того, кто работает на разрушение сознания; того же, кто своим творчеством способствует созиданию и сплочению общества – он всеми силами пытается замолчать и не дать ему ходу. И напрасно Д. Галковский, автор статьи «Счастливый Розанов» (Литературная газета, № 16 (6067), 19-25 апреля 2006 г.) говорит: «И вот в 90-е годы «юродивый» Розанов ЗАДАВИЛ ВСЕХ. Его книги стали выходить для философа просто-таки гигантскими тиражами, тиражами совершенно коммерческими. Розанова узнали, Розанова полюбили, Розановым увлеклись не сотни московских интеллектуалов, а широкие читающие массы»[3]. Неужели г-н Галковский не знает, как это просто делается? И что у такой славы есть своя технология? И что «широкие читающие массы» никогда бы не узнали В.В. Розанова, не будь в него вложены немалые деньги с точным расчётом получить ещё большие деньги, и не будь ему обеспечены: 1) приличные тиражи; 2) реклама имени. Не зря же он сам говорит – «тиражи коммерческие». Но чтобы скрыть это знание, он наивно восклицает: «Причём, никакого центра, насаждающего розановщину, не было. Наоборот, между несколькими группами розановедов шла ожесточённая конкуренция».

Смешно, ей-Богу. Если бы это сказал семнадцатилетний юнец – понятно – восторженное молоко на губах не обсохло. Но когда это говорит зрелый муж (надо полагать), – извините, тут дело не чисто. Во-первых, ничто так не способствует экономическому процветанию и продвижению товара (а сочинения В.В. Розанова – тоже товар), как конкуренция. И во-вторых, тому чёрному пиарщику, который невидимо управляет обществом и, в частности, литературным процессом, крайне выгодно популяризировать творчество В.В. Розанова, ибо оно разрушительно в своей сути, что, собственно, и требуется сегодня для оболванивания людей. Он поощряет всех, кто ему служит.

Но г-н Галковский причину подобного успеха видит в том, что «К Розанову можно привязать всё. И всех – всё многонациональное и многосословное население России. Розанов – это вечная юность, вечное удивление, вечная приспособляемость и стремление к пониманию». Это отчасти верно, но гораздо правдивее этот автор, на наш взгляд, выразился тогда, когда заметил, что «Розанов подавался как ультрамонархический антисемит, юродивый эротоман и карикатурный подлец…» и отметил также его «всеядность». Вот это последнее качество и делает В.В. Розанова удобоваримым для всех.

Но кому небезразлична судьба России и дорог престиж нашего Отечества, тот никогда не станет в ряд почитателей творчества В.В. Розанова. Никогда.

Опасные симптомы вырождения человека solo

Начнём сначала. Как известно, лучше всего об авторе говорят его собственные сочинения, вот и обратимся к его шибко «раскрученным» критикой «Опавшим листьям». Кстати сказать, любой психиатр уже в этом названии увидит опасные симптомы душевного нездоровья – не радость жизни, не цветение природы, не солнечный свет стали предметом вдохновения В.В. Розанова, а опавшие листья, высохшие, сморщенные, покоробившиеся и почерневшие, как символ смерти, увядания, угасания.

Если рассматривать психологическую подоплёку этого названия – автор не видел в жизни радостной перспективы, и как впереди у опавших листьев – распад и тление, так и В.В. Розанов видел вокруг только беды и несчастья. И они не замедлили произойти, словно материализованные его писательским словом. У него умер единственный сын, заболела, а потом умерла жена, парализовало его самого, а после его смерти повесилась дочь. Но он подсознательно был готов к несчастьям и разрушению, он готовил для них почву и сам был их источником.

Упаднические мотивы могут возникать в сознании незрелого юнца или юницы, когда вследствие первых конфликтов с миром и первых разочарований появляется этакий комплекс Печорина, но потом у нормального человека это проходит, по мере его взросления и понимания законов жизни. И, как правило, эти юношеские мотивы мнимой тоски, одиночества, непонимания впоследствии вспоминаются с улыбкой. Но когда человек постоянно живёт в этом состоянии – это наводит на вполне определённые мысли о его нездоровье и самое страшное – о его нездоровом влиянии на общество посредством своих сочинений.

Среди деятелей искусства, так же, как и во всех других областях, безусловно, есть люди душевнобольные, но если многие другие сферы деятельности для них исключаются, искусство – это та сфера, которая им не запрещена, вот они и разворачиваются на её поприще.

Среди лётчиков, к примеру, вы не найдёте ни одного сумасшедшего, потому что в эту область их просто не допустят. Первая же медицинская комиссия им даст такое заключение, что они забудут и мечтать о небе. В школу к детям их тоже не допустят, так же, как и в юриспруденцию, банковскую сферу и так далее.

Область же искусства кажется людям более безопасной, и, между прочим, зря. Влияние искусства на человечество огромно, и тот вред, который могут нанести душевному и нравственному здоровью других людей психически неполноценные деятели, страшен.

Но всё же, к счастью, не они вносят основной вклад в развитие мирового искусства и двигают его вперёд.

И, тем не менее, я убеждена: нельзя искусство отдавать на откуп сумасшедшим. Их  надо изолировать от здоровых людей. И тогда не будет таких деятелей, как Марк Шагал с его безумными и полубезумными картинами. Не будет совершеннейшего вырожденца Сальвадора Дали, которого такие же вырожденцы объявили гением. Не будет творчества всех этих кубистов и футуристов, имажинистов и модернистов, всех этих дыр, квадратов, треугольников, всей этой мазни, которую выдают за шедевры и вводят в заблуждение весь мир.

Истинные же деятели искусства – это всегда душевно здоровые люди, гармоничные, полноценные, стремящиеся к совершенству. Своими произведениями они привносят в мир радость, гармонизируют его и, что называется, увеличивают количество света. И напротив, лжедеятели искусства дурно влияют на общество посредством своих сочинений, привнося хаос, путаницу и беспорядочность в сознание и давая молодёжи ложные ориентиры. И в этом смысле их творчество, так же, как и творчество В.В. Розанова, крайне вредно. Собственно, он и сам себя, как мы помним, назвал психопатом.

Он вообще о себе отзывался дурно: «Моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти»[4]. И даже откровенно признавался: «Хотел ли бы я быть только хорошим? Было бы скучно. Но чего я ни за что не хотел бы, – это быть злым, вредительным. Тут я предпочёл бы умереть. Но я был в жизни всегда ужасно неуклюжий. Во мне есть ужасное уродство поведения, до неумения «встать» и «сесть». Просто, не знаю как»[5].

Он приводил о себе нелестные отзывы других: «Шперк мне сказал однажды: «Не в намерениях ваших, не в идеях – но как в человеке в вас есть что-то нехорошее, какая-то нечистая примесь, что-то мутное в организации или в крови. Я не знаю чтó, – но чувствую»[6].

А вот его признания в собственной слабости, ведомости, безынициативности, ощутимые им с детства: «Слабым я стал делаться с 7-8 лет... Это – странная потеря своей воли над собою, – над своими поступками, «выбором деятельности», «должности». Например, на факультет я поступил потому, что старший брат был «на таком факультете», без всякой умственной и вообще без всякой (тогда) связи с братом. Я всегда шёл «в отворенную дверь», и мне было всё равно, «которая дверь отворилась». Никогда в жизни я не делал выбора, никогда в этом смысле не колебался. Это было странное безволие и странная безучастность»[7].

Любопытно и такое признание, свидетельствующее о сильно развитом ego: «Мне собственно противны те недостатки, которых я не имею. Но мои собственные недостатки, когда я их встречаю в других, нисколько не противны. И я бы их никогда не осудил»[8].

При этом его захлёстывает самомнение: «Трёх людей я встретил умнее или, вернее, даровитее, оригинальнее, самобытнее себя…»[9], – заявляет он, и даже делается за него неловко. Но он своими дальнейшими высказываниями только усиливает это ощущение: «Прочие из знаменитых людей, каких я встречал: Рачинский, Страхов, Толстой, Победоносцев, Соловьёв, Мережковский, – не были сильнее меня...»[10]. Вот так, не больше и не меньше. И одновременно он бывает самокритичен, вернее, эта самокритичность прорывается в полуболезненных и болезненных откровениях, когда он чувствовал себя то странником, то иностранцем, всюду чужим, везде одиноким и всегда непонятым человеком. Он писал: «Всё мне чуждо, и какой-то странной, на роду написанной, отчуждённостью. Что бы я ни делал, кого бы ни видел – не могу ни с чем слиться. «Несовокупляющийся человек», – духовно. Человек solo»[11].

Человек solo… запомним это…

В другом месте о своём одиночестве он скажет так: «Страшное одиночество за всю жизнь. С детства. Одинокие души суть затаённые души. А затаённость – от порочности»[12]. Логичный вывод: его одиночество содержит в себе нечто порочное, то есть это не такое одиночество, которое иногда бывает необходимо человеку, чтобы собраться с мыслями, обдумать ситуацию, принять решение, просто посидеть в лирической тишине и насладиться ею. Это одиночество иное, оно – следствие внутренней затаённости и порочности. В.В. Розанов всю жизнь воспевал эту порочность и томился ею. Он враждовал с миром, людьми, природой, не находя гармонии ни в чём. Да так и умер, не поняв и не увидев её. Наверное, он был глубоко несчастным человеком.

О сходстве с другими вырожденцами

Признаки вырождения у В.В. Розанова можно наблюдать с самого раннего детства. Удивительно, но он ненавидел даже свою фамилию, которую получил его отец – Василий Фёдорович Елизаров, учась в духовной семинарии, именно получил, так как среди духовенства перемена фамилии была нормой того времени. Более того, он считал: «Такая неестественно отвратительная фамилия дана мне в дополнение к мизерабельному виду. Сколько я гимназистом простаивал (когда ученики разойдутся из гимназии) перед большим зеркалом в коридоре, – «сколько тайных слёз украдкой» пролил. Лицо красное. Кожа какая-то неприятная, лоснящаяся (не сухая). Волосы прямо огненного цвета (у гимназиста) и торчат кверху, но не благородным «ежом» (мужской характер), а какой-то поднимающейся волной, совсем нелепо, и как я не видал ни у кого»[13].

Но и это ещё не всё. Он писал: «… я с детства любил худую, заношенную, проношенную одежду. «Новенькая» меня всегда жала, теснила, даже невыносима была…»[14].

И уж совершенно потрясающее откровение: «Я наименее рождённый человек», как бы «ещё лежу (комком) в утробе матери» (её бесконечно люблю…)»[15].

Более того, в письме к П.А. Флоренскому (от 9 июня 1909 г.) он писал: «Я часто представляю мать, совокупляющуюся тем совокуплением, от которого произошёл, и она мне ужасно мила в этом. <… > Она ужасно милая и трогательная, моя мама, я её ужасно люблю. Точно и теперь в её утробе».

Всё это очень напоминает нам двух других, не менее знаменитых вырожденцев, которых мы уже упомянули – Марка Шагала и Сальвадора Дали. Болезненное воспоминание о своём детстве беспокоило С. Дали всю жизнь, более того, он сделал это предметом литературного творчества и написал заметки, один из разделов которых назвал «О своём рождении», и первая же фраза говорит за себя: «Вот меня и выродили. Теперь с  этим придётся считаться».[16]

И вот они, признаки вырождения – налицо: «Как это прекрасно – рождаться на свет таким мерзким пасмурным днём!»[17].

И ещё одно красноречивое признание С. Дали: «То, что предстаёт взгляду взрослого сборищем мерзостей, в нежном возрасте есть набор обыденностей»[18].

Но более всего удивляет схожесть С. Дали и В. Розанова в другом – судите сами, вот откровение С. Дали: «Думаю, мои читатели вовсе не помнят или помнят очень смутно о важнейшем сроке своего бытия, проходящем в материнском лоне и предшествующем появлению на свет. Мне же он помнится так отчётливо, как вчерашний день. Вот почему я начну с самого начала – с ясных и уникальных воспоминаний о своей внутриутробной жизни. Без сомнения, это будут первые мемуары такого рода в мировой литературе»[19].

Ещё цитата: «У внутриутробного рая – цвет адского пламени: красно-оранжево-жёлто-синий»[20].

И для сравнения – выдержки из книги В.В. Розанова: «Я похож на младенца в утробе матери, но которому вовсе не хочется родиться. ”Мне и тут тепло”»[21].

А как вы думаете, кому могут принадлежать вот эти слова: «Не надо быть Аристотелем, чтобы прийти к единственному правильному выводу – внутри лучше, чем снаружи. И потому мы стремимся, что и миг, залезть кому-нибудь под юбку»[22]. Это уже С. Дали.

Но вот признания другого прославленного «мэтра»: «Но главное, родился я мёртвым. Не хотел жить. Этакий, вообразите, бледный комочек, не желающий жить. Как будто насмотрелся картин Шагала. Его кололи булавками, окунали в ведро с водой. И наконец он слабо мяукнул. В общем, я мертворождённый. Пусть только психологи не делают из этого никаких нелепых выводов»[23]. Это уже М. Шагал. Я не знаю, делали ли психологи из этого какие выводы, но, по-моему, тут и так всё ясно. Более красноречиво о собственном состоянии М. Шагал сказать не мог.

Мертворождённый человек впоследствии породил мертворождённые картины. И этот мертворождённый мазилка ещё смел потом судить о русском искусстве и призывать: «Куда мы идём? Что за эпоха, прославляющая технику и преклоняющаяся перед формализмом? Да здравствует же безумие! Очистительный потоп. Глубинная, а не поверхностная революция»[24]. Вот они-то, такие безумцы, её и устроили.

Но главное – болезненные впечатления патологически расщеплённого сознания диктовали им схожие мысли, которые находили своё отражение в философских сочинениях, автобиографических заметках, письмах, картинах и т. д.

Если в основе мировоззрения – порочность…

Вырожденец всегда знает, что он вырожденец. И потому иногда он говорит удивительно правильные вещи: «Какими рождаемся – таковы и в могилку. Тут какие-то особенные законы зачатия. Наследственность. Тут какой-то миг мысли, туман мысли или безмыслия у родителей, когда они зачинали меня: и в ребёнке это стало непоправимо»[25], – писал, например, В.В. Розанов.

Временами вырожденец ясно осознаёт пагубность собственного творчества и понимает, что оно – следствие нездорового мышления. В эти редкостные минуты он даже делает трезвые выводы: «Запутался мой ум, совершенно запутался... Всю жизнь посвятить на разрушение того, что одно в мире люблю: была ли у кого печальнее судьба»[26].

Но будто подхваченные волной собственного аморфного сознания, рождающего чудовищные образы, они начинают говорить уже нечто другое, то, что противно натуре нравственно полноценного человека. В.В. Розанов, например, буквально воспевал унижение, он его обожал и пел ему хвалу. Причём, ему было неважно, относилось ли оно к нему самому или кому другому, главнее – ему необходимо было почувствовать униженность, отверженность, изгойство как перманентное состояние. Он писал: «Ни о чём я не тосковал так, как об унижении. «Известность» иногда радовала меня, – чисто поросячьим удовольствием. Но всегда это бывало ненадолго (день, два): затем вступала прежняя тоска – быть, напротив, униженным»[27]. Удивительное признание, которое можно написать на воротах психиатрической больницы.

Но В.В. Розанов на этом не останавливался, он буквально заходился от собственной любви к унижению: «Унижение всегда переходит через несколько дней в такое душевное сияние, с которым не сравнится ничто»[28].

И при этом, желая быть униженным, одновременно он осознавал нелепость собственных ощущений, чувствовал себя ненужным элементом в обществе, этаким лишним человеком, более того, даже сором… И потому, размышляя о смерти, он писал: «Нужно, чтобы этот сор был выметен из мира. И вот, когда настанет это «нужно» – я умру»[29].

Болезненно состояние, выраженное в желании быть униженным, имеет и другую сторону – садомазохизм, то есть желание унижать других, издеваться над ними, упиваясь видом их страданий. По сути, это, что называется, другая сторона медали.

Видимо, не случайно, не на бесплодной почве возникали эти ощущения – собственной никчёмности, ненужности, необязательности… Когда в фундаменте здания – трещина, ненадёжно всё здание; если в основе мировоззрения – порок, то порочно и всё творчество, какими бы красивостями оно ни прикрывалось. Страшно сказать – В.В. Розанов, которого возводят в образец порядочности, добродетельности, гениального ума, совершенно цинично заявлял: «Я ещё не такой подлец, чтобы думать о морали»[30]. И не менее цинично записывал: «Даже не знаю, через «ѣ» или «е» пишется «нравственность»[31].

Более того, он откровенно признавался в письме к П.А. Флоренскому в своих гомосексуальных опытах: «О содомии Вы угадали: конечно, я не боюсь её, и выставил: христианство=содомия для популярного возражения, в очах толпы. <…> В тожестве содомизма и христианства я внутренне убеждён (не педерастии, а настоящей содомии, которая бывает и духовная, без физики). И именно нынешний год это убеждение у меня окончательно созрело. «Как брату моему» я Вам скажу, что из любопытства я испытал содомию (это год), но увидел, что «не имею вкуса», для меня – ничего не представляет…»[32].

В этой же книге приводится интересный комментарий В.Г. Сукача, который отмечает: «Интимное признание вызвало молчание корреспондента, и Розанов снова продолжает тему в письме от 7 января 1909 г.: “Вы рассердились на меня за мой опыт с s? Готов заглянуть хоть в вулкан, чтобы знать, что там делается. <…> Мне больно думать, что Вы меня презираете за опыт” (там же). 23 марта 1909 г. Розанов, уже раскаявшийся в своём «опыте», снова возвращается к нему в письме к своему другу: “Не судите меня очень за любопытство… Конечно, я всё заботливо пишу насчёт своих «признаний», что погрузился в такую-то и такую-то «нечистоту». Правда, я слаб в любопытстве, как баба (с гимназических лет)”»[33].

После этих откровений меркнет облик В.В. Розанова, упорно создаваемый сегодня чёрным пиарщиком и его купленными СМИ. И не просто создаваемый, а ещё и навязываемый нам чуть ли не в отцы нации. Д. Галковский, уже упоминаемый нами, например, считает, что «провокатор» и «маргинал Розанов оказался великим объединителем. Культурным паролем»[34] именно в силу его всеядности. Только в русском народе это всегда называлось: и нашим – и вашим, и никогда не считалось доблестью.

А то, что имя В.В. Розанова является «культурным паролем» – мы не сомневаемся. Безусловно, это так. Свои люди прекрасно понимают, о чём идёт речь.

Читая В.В. Розанова, очень трудно найти у него светлые мысли, у него всё мрачно, пессимистично, тоскливо. И потому, говоря о его творчестве, испытываешь чувство угнетённости и даже безысходности. Краски сгущаются как бы сами собой – такова была вся его жизнь. Судьба. Карма. Но не нам о том судить – это его личная карма. Мы можем только размышлять о её отражении – его тёмном творчестве.

Тропиночка к свету

Искренне желая найти у В.В. Розанова нечто светлее, этакую тропиночку к свету, мы попытались взглянуть на его циничные, полные злобности «Опавшие листья» иначе. Безусловно, не всё в творчестве В.В. Розанова так темно и разрушительно, есть и проблески здравого смысла, некоего тяготения к красоте.  Мы можем найти у него вполне приятные мысли, как например, эта: «Секрет писательства заключается в вечной и невольной музыке в душе. Если её нет, человек может только «сделать из себя писателя». Но он не писатель...»[35]. Или эта: «Когда, кажется на концерте Гофмана, я услышал впервые «Франческу Да Римини», забывшись, я подумал: «Это моя душа». То место музыки, где так ясно слышно движение крыл (изумительно!!!)»[36].

Да, красиво, романтично, возвышенно – невольная музыка, движение крыл… И кстати, начало «Опавших листьев» тоже прельщает лирической нотой и какой-то волнующей, сладостно-щемящей грустью: «Шумит ветер в полночь и несёт листы... Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, получувства... Которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что «сошли» прямо с души, без переработки, без цели, без преднамеренья, – без всего постороннего... Просто, – «душа живёт»... т. е. «жила», «дохнула»...»[37].

Есть мысли и вовсе замечательные: «Живи каждый день так, как бы ты жил всю жизнь именно для этого дня»[38]. Или: «Правда выше солнца, выше неба, выше Бога: ибо если и Бог начинался бы не с правды – он – не Бог, и небо – трясина, и солнце – медная посуда»[39].

Есть правильные мысли, с которыми легко согласиться, например, о развитии техники, всё более вторгающейся в нашу жизнь: «Техника, присоединившись к душе, дала ей всемогущество. Но она же её и раздавила. Появилась «техническая душа» – contradictio in adjecto. И вдохновение умерло»[40]; о тщеславии и хвастовстве: «И только одно хвастовство, и только один у каждого вопрос: «Какую роль при этом я буду играть?» Если «при этом» он не будет играть роли, – “к чёрту”»[41]. Или же о литературе: «Всякое движение души у меня сопровождается выговариванием. И всякое выговаривание я хочу непременно записать. Это – инстинкт. Не из такого ли инстинкта родилась литература (письменная)?»[42]; о желании всё знать: «О, мои грустные «опыты»... И зачем я захотел вс` знать. Теперь уже я не умру спокойно, как надеялся...»[43].

Но и эти цитаты из книги В.В. Розанова, положа руку на сердце, не поражают воображение какими-то особенными достоинствами, они достаточно заурядны, и любой честный читатель скажет, что они вообще, что называется, сейчас притянуты за уши, чтобы показать, что не всё так безнад`жно и мрачно в его творчестве. Пусть так, но мне очень хотелось увидеть у В.В. Розанова хоть искорку настоящего света и таланта.

Однако чаще всего мы встречаем в его сочинениях мысли вполне банальные, расхожие, без блеска ума, вроде следующих.

«Из безвестности приходят наши мысли и уходят в безвестность»[44].

«Малую травку родить – труднее, чем разрушить каменный дом»[45].

«Человек стоит на двух якорях: родители, их «дом», его младенчество – это один якорь. «Первая любовь». 13-14 лет – есть перелом; предвестие, что потянул «другой якорь»... Исход и – венец; пристань «отчала» и пристань “причала”»[46].

Но всё это общеизвестно, неново, неярко. И всё это блекнет перед другим В.В. Розановым – В.В. Розановым как типичным представителем вырождения, возведённого в ранг национального гения. Но мы скажем иначе: В.В. Розанов – даже не гений зла, ему вообще далеко до гениальности, он просто ремесленник разрушения. Одна из его любимых фраз – «Позволю себе немного поинквизиторствовать…»[47]. И ведь инквизиторствовал, причём, всю жизнь. В этом была его суть, его кредо.

Злобно говорил он о М.Е. Салтыкове-Щедрине: «Этот ругающийся вице-губернатор – отвратительное явление. И нужно было родиться всему безвкусию нашего общества, чтобы вынести его. <…> … выбрал себе «стул, который не проваливается» – министерство внутренних дел. И дослужился, т. е. его всё «повышали», до вице-губернатора: должность не маленькая. Потом в чём-то «разошёлся с начальством», едва ли «ратуя за старообрядцев» или «защищая молодых студентов», и его выгнали. «Обыкновенная история»... Он сделался знаменитым писателем»[48]. И о нём же – ещё более гадко: «Как «матёрой волк» он наелся русской крови и сытый отвалился в могилу»[49].

Злобно говорил он о художнике И.Е. Репине: «Какая ложная, притворная жизнь Р.; какая ложная, притворная, невыносимая вся его личность. А гений. Не говорю о боли: но как физически почти невыносимо видеть это сочетание гения и уродства»[50].

Злобно, даже язвительно говорил и о его жене: «Около него эта толстая красивая женщина, его поглотившая – как кит Иону: властолюбивая, честолюбивая и в то же время восторженно-слащавая. Оба они погружены в демократию и – только и мечтают о том, как бы получить заказ от двора. Точнее, демократия их происходит от того, что они давно не получают заказов от двора… [51]».

Злобно говорил он о В.Г. Короленко: «Короленко какой-то угрюмый и, может быть, не умный. Я думаю, несколько сумасшедший»[52].

Злобно говорил он о Л.Н. Толстом: «Толстой прожил, собственно, глубоко пошлую жизнь... Это ему и на ум никогда не приходило. Никакого страдания; никакого «тернового венца»; никакой героической борьбы за убеждения; и даже никаких особенно интересных приключений. Полная пошлость»[53].

В другой раз он пишет: «Таких, как эти две строки Некрасова:

Еду ли ночью по улице тёмной, –

Друг одинокий!..

нет ещё во всей русской литературе. Толстой, сказавший о нём, что «он нисколько не был поэт», не только обнаружил мало «христианского смирения», но не обнаружил беспристрастия и простого мирового судьи. Стихи, как:

Дом – не тележка у дядюшки Якова –

народнее, чем всё, что написал Толстой»[54].

И словно спохватываясь, скажет о нём уже несколько иным тоном, правда, не о нём самом, а о его похоронах: «Поразительно, что к гробу Толстого сбежались все Добчинские со всей России, и, кроме Добчинских, никого там и не было…  <…> Всю жизнь он полагал именно на борьбу с такими, на просвещение таких, на то, чтобы разбудить таких, воскресить, преобразить...»[55].

Что же имел в виду Василий Васильевич Розанов, когда рука его выводила эти строчки? И что он имел в виду, говоря, что многие знаменитые люди, которых он встречал в жизни, были слабее его, среди которых он называл и Л.Н. Толстого? В.В. Розанов несколько это пояснял: «Толстой... Когда я говорил с ним, между прочим, о семье и браке, о поле, – я увидел, что во всём этом он путается, как переписывающий с прописей гимназист между «и» и «i» и «й»; и, в сущности, ничего в этом не понимает, кроме того, что «надо удерживаться». <…> Ни – анализа, ни – способности комбинировать; ни даже – мысли, одни восклицания»[56].

Не лестнее и о К.П. Победоносцеве: «Победоносцев был прекрасный человек; но ничем не выразил, что имел «прекрасный, самородный русский ум». Был настолько обыкновенен, что не истоптал своего профессорства»[57].

В старости В.В. Розанов стал ещё большим пессимистом, чем был раньше. Тому способствовали обстоятельства его жизни: смерть сына, болезнь жены, бедность… У него появляются грустные мысли о старости, скором уходе. И, кстати сказать, именно в этих размышлениях В.В. Розанов видится нам наиболее искренним, задушевным и менее экзальтированно-болезненным. Посудите сами: «Вот и совсем прошла жизнь... Остались немногие хмурые годы, старые, тоскливые, ненужные... Как всё становится ненужно. Это главное ощущение старости. Особенно – вещи, предметы: одежда, мебель, обстановка».

И здесь же – о смысле жизни, её итоге: «Каков же итог жизни? Ужасно мало смысла. Жил, когда-то радовался: вот главное. Что вышло? Ничего особенного»[58].

И далее: «Только в старости узнаёшь, что «надо было хорошо жить». В юности это даже не приходит на ум. И в зрелом возрасте – не приходит. А в старости воспоминание о добром поступке, о ласковом отношении, о деликатном отношении – единственный «светлый гость» в «комнату» (в душу)»[59].

И снова – искренние нотки: «Закатывается, закатывается жизнь. И не удержать. И не хочется задерживать. Как всё изменилось в смысле соответственно этому положению. Как теперь не хочется веселья, удовольствий. О, как не хочется. Вот час, когда добродетель слаще наслаждений. Никогда не думал, никогда не предполагал»[60].

А вот – из его рассуждений о смерти: «Могила... знаете ли вы, что смысл её победит целую цивилизацию... Т. е. вот равнина... поле... ничего нет, никого нет... И этот горбик земли, под которым зарыт человек. И эти два слова: «зарыт человек», «человек умер», своим потрясающим смыслом, своим великим смыслом, стенающим... преодолевают всю планету…»[61]. И далее: «Да: может быть, мы всю жизнь живём, чтобы заслужить могилу. Но узнаём об этом, только подходя к ней: раньше и на ум не приходило»[62].

Но даже эти, вполне искренние высказывания не могут создать нам образ Розанова-мыслителя, Розанова-творца, Розанова-созидателя, пусть даже и меланхолического типа, склонного к рефлексии и упадническим настроениям. Никакие его высказывания не могут заслонить истинный облик Розанова-разрушителя. Да, и мы снова повторим: даже в поисках света В.В. Розанов был и оставался ремесленником разрушения.

О «шепотке» диавола...

Как, например, вам понравится эта мысль: «В террор можно и влюбиться и возненавидеть до глубины души, – и притом с оттенком «на неделе семь пятниц», без всякой неискренности»[63]. И здесь же: «Хороша Геся Гельфман, – но кровавая Фрумкина мне органически противна…»[64]. Кто же такая эта Геся Гельфман, что так мила сердцу В. В. Розанова? Как кто? Вот короткая справочка: «…российская революционерка, агент Исполнительного комитета «Народной воли». Одна из первомартовцев»[65], тех самых, которые готовили покушение на российского государя Александра II в 1881 году.

Вот справка о другой даме – Фруме Мордуховне Фрумкиной: «Полиции стало известно, что в Киеве ждут некую террористку из Минска для устройства типографии. Это оказалась Фрума Фрумкина. Она ещё в 1902 году хотела убить минского жандармского полковника. После Киева Фрумкина намеревалась ехать в Одессу для убийства тамошнего градоначальника графа П. Шувалова, боевого офицера, участника русско-турецкой войны. Ему к тому времени было уже 73 года. Эсеры обвиняли его в попустительстве одесским еврейским погромам. В конце концов его всё же убили в 1905 году. Для этой акции был подобран русский учитель, тщеславный Куликовский, осуждённый потом на вечную каторгу. Он явился на приём и убил графа четырьмя выстрелами.

Фрумкина сняла комнату. Наблюдение установило, что к ней стали носить типографские части. Провели обыск. Печатный станок был замаскирован в кухонном столе, нашли и шрифт.

Сама Фрумкина была чёрная, как галка, с неопрятными сальными волосами, да ещё вдобавок хромая. Её посадили в тюрьму. Там она раздобыла где-то ножик и потребовала разговора с начальником киевской полиции генералом Новицким, якобы для признания. Фрумкину привели на допрос, та начала рассказывать генералу какие-то выдуманные истории.

Тот, довольный, стал записывать. Фрумкина, кинувшись к нему, схватила за волосы и хотела перерезать горло. Новицкий с силой отбросил её рукой к стене. По шее текла кровь. За эсеровскую деятельность и покушение на Новицкого Фрумкину осудили на 11 лет каторги, которую она отбывала в Горном Зерентуе. После царского манифеста 1905 года её отправили на поселение, но Фрумкина по дороге бежала в Москву. В начале 1907 года её арестовали в Большом театре с револьвером в сумочке. Она намеревалась убить московского градоначальника Рейнбота. В Бутырках она ранила начальника тюрьмы. Казнена летом 1907 года»[66].

И хотя В.В. Розанов говорит о таких революционерах, что «все они – чахоточные, с чахоткой в нервах» и что у них «нет гармонии души», тем не менее, он словно бы и оправдывает их, да и сам террор. Вот он словно вздыхает, хотя и горестно: «Сколько у нас репутаций если не литературных (литературной – ни одной), то журнальных, обмоченных в юношеской крови»[67]. Он даже слышит в этом «шёпот дьявола» и почему-то думается, он слышал его частенько. И тогда, когда рассуждал о социал-демократических теориях, значение и суть которых сводятся к тезису: «хочется мне кушать»; и тогда, когда ясно видел голодных людей и упорно твердил «и всё-таки революция права»[68].

Но ещё более явственно этот дьявольский шепоток он слышал, когда похаживал в дом банкира Я.С. Полякова, в котором находилась квартира его родственника, писателя Николая Максимовича Минского, и где устраивалось нечто вроде развлечения – хозяин и гости проводили занимательные вечера… с чёрной мессой. Электронная энциклопедия «Википедия» даёт справку: «Чёрная месса – приписываемый христианской традицией дьяволопоклонникам религиозный обряд, пародия на христианское богослужение, в первую очередь, профанация святого причастия».

Настоящая фамилия Н.М. Минского – Виленкин, родился он в бедной еврейской семье, окончил юридический факультет, в 1900 году вместе с В.В. Розановым, Д.М. Мережковским, З.Н. Гиппиус и др. основывают в Петербурге Религиозно-Философское Общество, официальной целью которого было сближение интеллигенции с церковью. Что происходило на этих вечерах – Бог весть, но позднее сам В.В. Розанов оправдывал это увлечением «декадентской чепухой». Об этом он написал в работе «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови».

И хотя позднее у В.В. Розанова были сожаления о посещении этого дома: «И я вошёл в этот проклятый инородческий дом, о котором сам же, при первом визите, подумал: “Никогда не встречал такого: тут можно только повеситься”»[69], но увы… что произошло – то произошло. 

Однажды у него вырвалось полутрагическое-полуёрническое: «Несите, несите, братцы: что делать – помер. Сказано: «не жизнь, а жисть». Не трясите очень. Впрочем, не смущайтесь, если и тряхнёте. Всю жизнь трясло. Покурил бы, да неудобно: официальное положение. Покойник в гробу должен быть «руки по швам». Я всю жизнь «руки по швам» (чёрт знает перед кем). Закапывайте, пожалуйста, поскорее и убирайтесь к чёрту с вашей официальностью. Непременно в земле скомкаю саван и колено выставлю вперёд. Скажут: «Иди на страшный суд». Я скажу: «Не пойду». – «Страшно?» – “Ничего не страшно, а просто не хочу идти. Я хочу курить. Дайте адского уголька зажечь папироску”»[70]. Понимал, видно, что наломал в жизни дров, но каяться не хотелось – а зачем каяться-то, если даже и в виртуальном гробу его виртуальный покойник «адского уголька» требовал. Так что круг замкнулся, и шепоток превратился сначала в шёпот, а потом и вполне внятную и даже громкую речь дьявола.

И вот этот адский уголёк словно разжигал его всю жизнь, не давал покоя, зудил, подначивал, подталкивал… И диктовал, диктовал ему по ночам… Обратите внимание, как часто В.В. Розанов писал по ночам, а ведь это тоже неспроста. Нормальному человеку для работы свет нужен, солнышко, а по ночам только нечисть беснуется, да добрый люд с пути сбивает… Вот и В.В. Розанов доброго читателя с пути сбивал, блуждая сам и не видя божественной цели.

О религиозности В.В. Розанова

Религиозность В.В. Розанова – это отдельная большая тема, где действительно можно найти всё – от восторга перед религией до её уничижения. Казалось бы, В.В. Розанов с пиитической экзальтированностью восклицает: «Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию»[71]. И даже: «Религиозный человек выше мудрого, выше поэта, выше победителя и оратора. «Кто молится» – победит всех, и святые будут победителями мира»[72].

И тут же с усмешкой прожжённого скептика заявлял: «– Народы, хотите ли, я вам скажу громовую истину, какой вам не говорил ни один из пророков...

– Ну? Ну?.. Хх...

– Это – что частная жизнь выше всего.

– Хе-хе-хе!.. Ха-ха-ха!.. Ха-ха!..

– Да, да! Никто этого не говорил; я – первый... Просто, сидеть дома и хотя бы ковырять в носу и смотреть на закат солнца.

– Ха, ха, ха...

– Ей-ей: это – общее религии... Все религии пройдут, а это останется: просто – сидеть на стуле и смотреть вдаль»[73].

Так и хочется спросить: кто смеялся вместе с ним диковатым и страшным смешком, когда он писал эти строки? А может быть, даже и диктовал? Заметим, кстати, что признавая философа Владимира Соловьёва слабее себя, он снисходительно замечал, что «В С-ве тó только интересное, что бесёнок сидел у него на плече»[74].

При этом он несколько наивно вопрошал: «Знаете ли вы, что религия есть самое важное, самое первое, самое нужное?»[75]; он замечал, что «Русская церковь представляет замечательное явление»[76]; что «Душа православия – в даре молитвы»[77].

Он даже заключает: «Кто любит русский народ – не может не любить церкви. Потому что народ и его церковь – одно. И только у русских это одно»[78].

А вот и вовсе подкупающее своей задушевностью признание: «Да чтó же и дорого-то в России, как не старые церкви. Уж не канцелярии ли? или не редакции ли? А церковь старая-старая, и дьячок – «не очень», все с грешком, слабенькие. А тепло только тут. Отчего же тут тепло, когда везде холодно? Хоронили тут мамашу, братцев: похоронят меня; будут тут же жениться дети; все – тут... Всё важное... И вот люди надышали тепла»[79].

И вместе с тем, признавая, что все лучшие люди, каких он встречал в жизни, были религиозными, он приходит к выводу, опять же, почти ёрническому:

«Молитва – или ничего.

Или:

Молитва – и  игра.

Молитва – и  пиры.

Молитва – и  танцы.

Но в сердцевине всего – молитва.

Есть «молящийся человек» – и  можно всё.

Нет «его» – и ничего нельзя.

Это мое «credo» – и да сойду я с ним в гроб.

Я начну великий танец молитвы. С длинными трубами, с музыкой, со всем: и всё будет дозволено, потому что всё будет замолено»[80].

По В.В. Розанову получается – молящимся можно грешить («можно всё»), и им позволительны игры, пиры, танцы, содомские развлечения, потому что «всё будет замолено». Странная логика, а впрочем, не странная, а вполне закономерная для человека слабого, грешного, низменного, погрязшего в своих похотях, мерзких желаниях, непотребных страстях, нравственной скверне и полном разложении…

Неужели такая религия нужна миру? Неужели ради такой морали приходили на Землю святые и пророки? Ей-Богу, какое-то потребительско-торгашеское отношение к религии просматривается в этих его размышлениях. И хоть сам он замечательно писал о торгашеском духе, завладевшим сознанием людей («Торг, везде торг, в литературе, в политике…»), но и сам, видимо, был подвержен этому пороку.

Но ведь если любой грех, порок, преступление можно отмолить – то в чём же тогда смысл молитвы? Ведь есть же у неё возвышенно-небесное предназначение…

Неужели оно только в том, что ею покрывать свой грех, обелять с её помощью почерневшую от нравственной грязи душу? Значит, душа растлилась? Значит, душа раздвоилась – на добро и зло? Но В.В. Розанов словно не понимал этого раздвоения, то и дело впадая то в наивно-расслабленную мечтательность («60 раз только, в самом счастливом случае, я мог простоять в Великий Четверток «со свечечками» всенощную: как же я мог хоть один четверг пропустить?!! Боже: да и Пасох 60!!! Так мало. Только 60 Рождеств!!! Как же можно из этого пропустить хоть одно?!!»[81]); то рефлексирующую грусть («Как пуст мой бунт против христианства»[82]); то бездумные сожаления («Церковь есть единственно поэтическое, единственно глубокое на земле. Боже, какое безумие было, что лет 11 я делал все усилия, чтобы её разрушить»[83]).

Что же это всё значит? А то и значит, что шепоток дьявола тревожил его всю жизнь. Но болезная душа не всегда ищет исцеления, иногда она погружается в мрачную бездну отчаяния, где с наслаждением муссирует пороки и доводит свою болезнь, боль и отчаяние до абсурда. Редко кому удаётся увидеть себя в этой бездне – человек не догадывается, что ему надо просто взглянуть наверх. И он погружается ещё глубже в этот кипящий котёл адского варева.

Но даже и самой грешной, самой осквернённой ужасами душе дано совершить свой подвиг восхождения, ведь и В.В. Розанов замечательно говорил о Боге: «Я мог бы отказаться от даров, от литературы, от будущности своего я, от славы или известности – слишком мог бы; от счастья, от благополучия... не знаю. Но от Бога я никогда не мог бы отказаться…»[84]. И добавлял: «В конце концов, Бог – моя жизнь. Я только живу для Него, через Него. Вне Бога – меня нет»[85].

Говорят, перед смертью, будучи совершенно больным, разбитый параличом, он пересмотрел свои взгляды… и повернулся лицом к религии. Но к какой? И что он вдруг понял? И какие сделал выводы? Может быть, он просто примирился с церковью – и не более того?

Падший патриот.

О национальных взглядах философа

Когда-то В.В. Розанов, захлёбываясь от восторга, написал такие строки: «…Я разгадал тетраграмму, Боже, я разгадал её»[86]. Отчего же так возрадовался Василий Васильевич Розанов? Что так взволновало его впечатлительную душу?

Тетраграмматоном в иудейской религиозной и каббалистической традиции  называют непроизносимое имя Бога, состоящее их четырёх букв, то есть это имя еврейского бога Яхве. Именно этому и обрадовался философ.

И в другой раз он со смешанным чувством, в котором присутствует любопытство и уважение, пишет о старинных обычаях, например, обряде очищения в микве. Миква – это резервуар или небольшой бассейн с минимальным количеством воды для ритуального очищения от ритуальной нечистоты.

Любовью к еврейскому народу Василий Васильевич пылал всю жизнь, признавая в нём избранность: «Авраама призвал Бог: а я сам призвал Бога... Вот вся разница. Всё-таки ни один из библеистов не рассмотрел этой особенности и странности библейского рассказа, что ведь не Авраам искал Бога, a Бог хотел Авраама»[87]. При этом он словно забывал, что этим богом был не единый и всемогущий Бог-Абсолют, а местечковый, племенной бог Яхве.

Более того, его любовь к евреям порой не знает границ, вслушайтесь в эти слова, сказанные им уже в работе «Апокалипсис нашего времени»: «… евреи  являются на самом деле не только первенствующим народом Азии, давшим уже не «кое-что», а весь свет Азии, весь смысл её, но они гигантскими усилиями, неутомимой деятельностью становятся мало-помалу и первым народом Европы».[88]

Но и это ещё не всё, вот что он пишет дальше: «Посмотрите, встрепенитесь, опомнитесь: несмотря на побои, как они часто любят русских и жалеют их пороки, и никогда «по-гоголевски» не издеваются над ними». И далее: «Над пороком нельзя смеяться, это – преступно, зверски. И своею и нравственною, и культурною душою они никогда этого не делают. Я за всю жизнь никогда не видел еврея, посмеявшегося над пьяным или ленивым русским. Это что-нибудь значит среди оглушительного хохота самих русских над своими пороками».

Нужны ли комментарии? Скажем только, что никому не возбраняется любить того, кого он желает. Только не надо при этом делать вид, что ты – русский патриот, близкий славянофилам и почвенникам.

Но теперь мы более внимательно рассмотрим взгляды В.В. Розанова на русский народ – уж очень колко и язвительно выглядят эти последние строки. Нам думается, что его отношение к России было не то чтобы сдержанно лояльным, но даже и враждебным. О «пьяных» и «ленивых» русских он писал не раз, на все лады повторяя ложь о неспособности и нежелании русского человека трудиться, вымышленную и усиленно внедряемую в сознание людей врагами русского государства.

С сарказмом, достойным врага отечества, он писал следующие строки: «В России вся собственность выросла из «выпросил», или «подарил», или кого-нибудь обобрал»[89]. И здесь же – о русском человеке: «Вечно мечтает, и всегда одна мысль: – как бы уклониться от работы».

Таким образом, В.В. Розанов не принимал во внимание и даже игнорировал, что тысячи лет славяне, русские люди трудились, создавая величайшую страну с величайшей культурой, которую ещё в глубокой древности называли Гардарикой – то есть страной городов! Но, по его мнению, её величие создано при помощи жалких подачек, подарков и поборов. Ситуация как раз таки противоположная, это весь мир во все времена зарился на русские богатства и русские земли, пытаясь сорвать какой-никакой куш и отхватить кусок.

А теперь – вопрос: кто может так цинично сказать о своём Отечестве? Только откровенный враг.

В.В. Розанов признаётся: «Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их. «Пренесносный Щедрин». Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает»[90]. Казалось бы, в этом признании есть доля патриотизма, намёк на тот самый патриотизм, когда мы, ругая за недостатки свой дом, всё же любим его бесконечно и желаем ему только добра. И ругаем его лишь из желания поскорее эти недостатки исправить. Но это не то настроение, здесь мы видим неприкрытую враждебность, которая, собственно, и подтверждается следующей строчкой: «Между тем я, бесспорно, и презираю русских, до отвращения. Аномалия»[91]. Действительно аномалия.

Кстати сказать, гипертрофированная ненависть В.В. Розанова к М.Е. Салтыкову-Щедрину, возможно, объясняется тем, что автор «Господ Головлёвых» одного из своих героев – Порфирия Головлёва прозвал Иудушкой и Кровопивушкой? Знать, не случайно…

Некоторые исследователи любят ссылаться на следующие слова В.В. Розанова: «Посмотришь на русского человека острым глазком... Посмотрит он на тебя острым глазком... И всё понятно. И не надо никаких слов. Вот чего нельзя с иностранцем»[92], прямо-таки умиляясь ими. В самом деле, впору и нам умиляться, да только не от чего, потому что В.В. Розанов – редкий ненавистник русского народа. Конечно, он подражал Ф.М. Достоевскому, видел всемирность и всеохватность русского гения, понимал глубину русской души, потому и писал про «острый глазок», но при этом мыслил иначе. Что касается его подражания Ф.М. Достоевскому, на то была глубоко личная причина, ведь он был влюблён в Аполлинарию Суслову, женщину, которую когда-то любил Ф.М. Достоевский.

Собственно, в конце жизни (хотя все упорно пишут о резком пересмотре им своих собственных взглядов, неком душевном перевороте) он лишь подтвердил эту свою ненависть к русскому народу: «Вот и я кончаю тем, что всё русское начинаю ненавидеть. Как это печально, как страшно. Печально особенно на конце жизни»[93]. И добавил цинично: «Эти заспанные лица, неметёные комнаты, немощёные улицы... Противно, противно».

Вот – итог жизни философа В.В. Розанова. Итог закономерный, когда божественная искра была в нём почти потушена, и вместо неё ярко вспыхнул тот адский уголёк.  

К концу жизни эта ненависть в нём только разгоралась, в работе «Апокалипсис нашего времени» он писал: «Русские в странном обольщении утверждали, что они «и восточный, и западный народ» – соединяют «и Европу, и Азию в себе», не замечая вовсе того, что скорее они и не западный, и не восточный народ, ибо что же они принесли Азии, и какую роль сыграли в Европе?»[94].

Жутко читать, право. Но послушаем дальше речь этого человека, которого упорно выдают за патриота: «На востоке они ободрали и споили бурят, черемисов, киргиз-кайсаков, ободрали Армению и Грузию, запретив даже (сам слушал обедню) слушать свою православную обедню по-грузински. О, о, о... Сам слушал, сам слушал в Тифлисе». И далее: «Между Европой и Азией мы явились именно «межеумками», т. е. именно нигилистами, не понимая ни Европы, ни Азии. Только пьянство, муть и грязь внесли»[95].

Давайте наберёмся терпения выслушать этот пасквильный монолог до конца: «Но принесли ли мы семью? Добрые начала нравов? Трудоспособность? Ни-ни-ни. Теперь, Господи, как страшно сказать... Тогда как мы «и не восточный, и не западный народ», а просто ерунда, — ерунда с художеством…».

Понятно вам, любезные мои соотечественники, кто мы с вами, по мнению якобы русского философа и патриота Василия Розанова – «ерунда с художеством».

И вот он, наконец, сравнивает русский народ с евреями, и конечно, не в пользу русского народа: «…среди «свинства» русских есть, правда, одно дорогое качество – интимность, задушевность. Евреи – то же. И вот этою чертою они ужасно связываются с русскими. Только русский есть пьяный задушевный человек, а еврей есть трезвый задушевный человек»[96].

Как же всё это прикажете понимать?

Адский уголёк разгорелся в адское пламя…

А так и понимать, что адский уголёк разгорелся и превратился в адское пламя. Оно сжигало В.В. Розанова изнутри, не давало ему покоя ни днём ни ночью, принося лишь одни страдания и муки, не зря он так много писал о страданиях души, собственных несчастьях, душевной боли, муках одиночества и непонимании, называя себя «человеком solo»... «В душе моей много лет стоит какая-то непрерывная боль»[97], – писал он. Всё это лишь подтверждает мертвенность его идей, вредоносность взглядов, скудость мыслей, ошибочность устремлений и пагубность всеядности… Ведь он даже о таланте говорил как о чём-то низменном: «Дело в том, что таланты наши как-то связаны с пороками, а добродетели – с бесцветностью»[98].

Итог вырождения – нисхождение. Нисхождение в ту самую бездну. Не случайно она так манила его, в письме к Н.Н. Страхову от 22 января 1888 года он написал однажды страшное: «… по крайней мере, некоторые виды добра, блага не могут появиться иначе, как из зла, и поэтому зло необходимо, желательно даже в жизни и в природе. Когда я думаю о этих странных вещах, об этом сцеплении добра со злом, я думаю, что Бог не всемогущ, что он связан, что вне Его есть какая-то страшная и тёмная сила, о которой мы только догадываемся и с которою едва успевает бороться Бог»[99].

Его заманила эта «страшная и тёмная сила», он пошёл у неё на поводу.

Итог вырождения – окончательная гибель души.

Когда-то Макс Нордау (настоящее имя этого еврейского автора прямо противоположно его псевдониму – Зюдфельд) в книге «Вырождение» писал, что симптомами вырождения, кроме физических признаков, являются и нравственные признаки: отсутствие стыда, слабое чувство справедливости, склонность к бесплодной мечтательности, мистицизм, болезненное самокопание. Все эти признаки ярко проявляются в асоциальном поведении.

В искусстве вырождение проявляется в склонности к вычурным формам, диссонансах, нарушении законов гармонии, пристрастии к необычному стилю, гипертрофированности ничего не значащих деталей и т.д. Кроме того, произведения вырожденцев отмечены печатью пессимизма, склонностью к упадническим мотивам, уходом от действительности, погружением в собственный мир, сотканный из жалоб на вечное одиночество, тоску и непонимание. И всё это – не следствие утончённости натуры, это следствие деградации человека, его постепенного вырождения и угасания в нём Божьей искры – души.

Но нам не хочется так думать о человеке, для чего-то рождённом на Земле, ведь была же у него (должна была быть!) какая-то светлая миссия! Может быть, в этом падшем патриоте было всё-таки какое-то спасительное зёрнышко? Писал же он, в конце концов, о себе: «Откуда такое чувство? От чувства вины; и ещё от глубокого чистосердечного сознания, что я не был хороший человек»[100]. Мне хочется зацепиться за эти слова, потому что нет ничего страшнее гибели души. И вот что мы читаем дальше: «Бог дал мне таланты: но это – другое. Более страшный вопрос: был ли я хороший человек – и решается в отрицательную сторону»[101].

Конечно, вопрос этот решается не человеком… Но человеку дана хрестоматийная свобода воли, и выбор между Божественной искрой и адским угольком он делает сам.