Разгромный счёт

1.

Слепень своим монотонным жужжанием и беспорядочным тыканьем в лицо довёл Юрку Сапрыкина до нервного тика. Умахавшись вдосталь рукой, Юрка изловчился-таки и поймал надоедливое создание. Радостно настучал шалбанов по слепнёвской голове, оборвал ему все лапы, вставил в тулово соломинку и отпустил. Слепень, ошалевший от проделанной с ним процедуры, рванул в небо. На поворотах его заносило, но счастье, от того что жив, было весомее, и слепень лихо выписывал воздушные пируэты.

А Юрка, наконец, спокойно откинувшись головой на копёшку свежескошенной травы, предался размышлениям. Мысли его были развесисты, путаны, и если бы можно было их расплести и вытянуть в цепочку – цепочка бы опоясала большой город, а то и земной шар. А что? – у Юрки мыслей много – запросто на земной шар хватит. Юрка размышлял о жизни – почему так, пока молод, друзей кругом пруд пруди, а чем дальше по годам, друзей, словно центробежная сила в стороны отбрасывает. О тех, кого уже нет на свете, говорить не приходится – были они друзьями – друзьями и остались. Разговор о живых. Кто-то, заняв денег на время, испарился на года, кто-то, войдя в достаток, забыл твой телефон. А кто-то, зная, что ты с выпивкой «завязал» – пьёт с другими. Трезвый ты такому другу не интересен. А многие просто забились в свои квартиры, улеглись на диваны у плазменных телевизоров, и никуда их не выдернешь – так, иногда отзваниваются, для подтверждения факта своего существования. Вот и получается – чем дольше живёшь – тем меньше вокруг тебя тех, с кем можно было бы пообщаться. А уж тех, с кем можно какое дело замутить – таких днём с огнём не сыщешь.

Сегодня Юрка раненько с утра на марь за свежей травой приехал. Не для коровы – коровы у Юрки нет, для кроликов. Как говорится, кто-то лохов разводит – Юрка кроликов. А уж они прожорливы! Не старенький бы сапрыкинский ГАЗ-69, в просторечии «козёл», не прорвался бы Юрка на марь. Местами старая дорога почти не проезжая. Но Юркин «козлик» эту непроезжесть  почти и не заметил. На двух  ведущих мостах Юрка без проблем до покоса добрался. Там в охотку косой намахался. Отвёл душу. Потом уж чайку сгоношил. Почаёвничал до поту. Как и в работе – чай усердия требует. Только тогда это чай. А с пакетиков, да на бегу – какой же это чай?! Фикция одна. Ну, а после чайку сам Бог велел подремать. Вот Юрка и дремлет, за жизнь размышляет.

Снова раздалось монотонное жужжание. Ну, слепни, ну, достали! Юрка с досадой приоткрыл один глаз. Никого. Но жужжание нарастало и надвигалось. Юрка привстал. Вертолёт. Самого вертолёта ещё не было видно, а звук его уже из монотонного жужжания постепенно превращался в металлический грохот. Выглядывая в небе вертолёт, Юрка, краем глаза, зацепил, как метрах в ста от него на марь выскочили три оленухи, две с заметно округлившимися животами – на сносях видать. Когда оленье стадо перескочило ручей, что рассекал марь надвое, из-за сопок вынырнул вертолёт МИ-8. Сильно наклонив кабину книзу, летел он почти на бреющем.  Дверь пассажирского салона была открыта. В ней, высунувшись почти на половину своего роста, фигура человека с винтовкой.

«Ах, суки! Что делают!» – Юрку подбросило над травой. Подхватив куртку, на которой только что возлежал, выскочил на выкошенный прогон покоса, стал махать и матерно орать на подлетающее грохочущее чудовище.

С вертолёта его заметили. Резко отвернув влево, вертолёт стремительно стал набирать высоту и уходить обратно за сопки. Одновременно с этим манёвром, человек, висящий в проёме двери, выстрелил. У одной из оленух на бегу подломились передние ноги. Она на скорости сделала кульбит через голову, сгоряча попыталась встать, упала, ещё раз попыталась встать, но ноги её не держали, и она застыла на траве в полусидящем, полулежащем положении.

«Козлы! Козлы! Козлы!» – Сапрыкин был вне себя от ярости: «Совсем озверели?! Беременных оленух бьёте?! У-у-у, гниды!».

Юрка Сапрыкин лесовик по жизни. Рождённый на лесном кордоне, выросший в тайге – знает он её, как свои пять пальцев, и зверьё таёжное понимает и любит. Не до сюсюканья, конечно. Во всём мера должна быть – зверь он зверь и есть, ему до человеческих любовий и дела нет, а вот человеку – есть. Потому, как и со зверем лесным, человеком оставаться должно.

А эти, что на вертолёте, не человеки – особи. И видать не самого простого ранга. Вертолётчиков ведь заставить лететь на охоту – дело не простое. Вертолётчики ребята своевольные – могут и послать далеко. Этот экипаж, по всему видать, тоже без большой охоты браконьерничать полетел – вишь, как сразу, как только Юрку углядели, в сопки рванул – светиться в таком подлом деле не хотели. А тот, кто всё-таки выстрелил – сподличал, подставил экипаж. Дойдёт дело до судов-пересудов: без стрельбы – одно дело, со стрельбой – другое. Юрка ведь просто так дело это не оставит – не отмазаться будет вертолётчикам. Юрка глазаст – углядел на хвостовой балке номер. А особь с винтовкой, если и вправду высокого ранга, может и отвертеться. Да к бабке не ходи – отвертится. Для таких – закона нет. Хотя…

2.

Одурманивающе, до головокружения пахло свежескошенной травой. Тонким звоном был наполнен колышущийся от зноя воздух. Где-то высоко, невидимые в синеве, заливались полевые жаворонки, а в недалёких зарослях напористо отсчитывала года кукушка. Но Юрке было не до запахов и красот. Он стоял подле лежащей, завалившейся на бок оленухи.

При Юркином появлении оленуха попыталась было вскочить, но сил её на это не хватило, только и смогла она бестолково поелозить ногами по траве и в воздухе. Потом затихла. Большой круглый её живот поводов усомнится в том, что оленуха на сносях – не давал. Огромными влажными глазами раненое животное глядело на подошедшего к ней человека.

Сапрыкин отвёл взгляд. Ещё раз матюгнулся про себя: «Сволочи, одним выстрелом две жизни! Разве ж так можно?!»…

Летом, как правило, в стаде благородных оленей только самки. Три-шесть особей. Редко больше. Самцы изюбры гуляют сами по себе. Объявляются только осенью, когда гон начинается. В этом стаде, по всему видно, только три самки. Две – брюхатые.

Юрка поднял голову – на краю мари, где начинался густой подлесок, из ветвей молодого осинника выглядывали обе товарки раненой оленухи. Не ушли. Не бросили. Ждут её.

Сапрыкин, наклонившись к лежащему животному, попытался рассмотреть – куда вошла пуля. Судя по крови, что подтекала из-под оленухи – вошла она где-то в районе левой передней ноги или лопатки, точнее определить было трудно, так как самка лежала на левом боку и полностью закрывала телом рану. Но, как только Юрка зашёл за спину лежащей оленухи и просунул руку под левую лопатку, нащупывая рану, оленуха резко вскинулась, и, отталкивая в сторону Сапрыкина, встала на ноги. Опустив голову, она часто и загнанно дышала. Нервная крупная дрожь пробегала по телу. В районе левой лопатки пузырилась кровью большая, шириной с ладонь, рваная рана.

Пуля охотника прошла по касательной к телу, на пути вырвав большой кусок кожи и мяса. Рана была глубокая, но не смертельная. По-хорошему если, то затянется. Юрка мысленно перекрестился: «Слава, Богу!». Ноги целы, кости целы – это сейчас самое главное. Юрка слегка успокоился. Случись, перебита нога или лопатка – пришлось бы Сапрыкину добивать животное. Чтобы не мучилось. Со сломанными костями звери в тайге не выживают. Соответственно и плоду тогда не жить.

Юрку кровью не напугать – за свою жизнь на кого только он в тайге не охотился, но от мысли, что сейчас, при худшем раскладе, ему пришлось бы зарезать раненую беременную оленуху – его передёрнуло. Сапрыкин ещё раз мысленно перекрестился – отвёл Господь руку стрелявшего.

Оленуха немного постояла, словно привыкая к реальности, медленно подняла голову, углядела в осиннике поджидающих её товарок и острожным шагом двинулась к ним. Её качало. Видать от потери крови. От шока, от всего произошедшего. Ничего, оклемается.

Собравшееся вместе стадо уходить куда-то с полянки на краю мари не торопилось. Раненая оленуха неподвижно стояла в теньке, две другие щипали рядом траву. Время от времени, то одна, то другая, поднимали голову и смотрели в Юркину сторону.

Сапрыкин, посчитав, что теперь он здесь лишний, вернулся к копне и стал загружать траву в свой шестьдесят девятый. Оказалось, что в охотку намахавшись косой, он перестарался. Травы накосил на три такие машины, как его «козлик».

Вспомнив, что говорит его тёща в таких случаях, усмехнулся: «Кого теперь орать-то, коли сама така тупа». Точно – тупа-тупа. Ладно, ещё разок-другой подскочит. Кролям ведь, сколько травы не дай – всё мало. Сгрёб оставшуюся скошенную траву в небольшую копну и прикрыл её срубленными мелкими осинами. Все сборы и получаса не заняли.

За работой Юрка не обращал внимания на оленей, а когда поднял на них взгляд – удивился. Оленей стало четверо.

Между ног раненой оленухи, уткнувшись мордочкой ей в живот, качаясь на высоченных, ещё неуверенно стоящих на земле ногах стоял пятнистый оленёнок. Шкура его была мокрой, и мать старательно её вылизывала. От коротенького, стоящего торчком хвостика, к голове. Две другие оленухи, внимательно всматриваясь в марь, стояли по краям полянки. Словно охраняли маленькое семейство.

Оленёнок время от времени прекращал сосать молоко и, переступая  ногами, словно ходулями, пытался обойти мать по кругу, но пока это у него плохо получалось. И он снова припадал к соску.

Юрка смотрел на эту картину и улыбался от уха до уха. Не зря с вертолётом воевал.

3.

Гаишник остановил Сапрыкина на въезде в посёлок. У старой заброшенной лесопилки. Юрка даже удивился – отродясь здесь гаишников не стояло. Рейд, что ли, какой? Правил-то он никаких не нарушал. Да на этой разбитой вдрызг дороге трудно что-то и нарушить. Наверное, всё-таки рейд. Или ищут кого – может солдат беглых или, как в прошлом году,  зэков. Вон слева от гаишника две иномарки стоят – мужики у машин хмурые. Тоже, видать, тормознутые. Никому не нравится, когда без дела останавливают. Значит, точно ищут кого-то.

Гаишника Юрка не признал – видно городской. Прикомандированный. Своих-то он всех до единого – и бывших, и нонешних знает.

Козырнув и буркнув неразборчиво свою фамилию, гаишник лениво принял из рук Сапрыкина его пластиковые права.

«Сапрыкин? Юрий Николаевич?».

«Он самый».

«Что везём?».

«Траву везём».

«Откуда?»

Сапрыкин непроизвольно засмеялся: «Из лесу, вестимо».

«Шутник, значит? Ну-ну. На дальней мари косил?».

Тут уже Юрка напрягся – какое дело гаишнику, где он траву косил?

«Ну, там. Это что теперь – наказуемо?».

Гаишник как-то странно и долго посмотрел на Сапрыкина, потом протянул ему права.

«Да, мужик, сегодня, видимо наказуемо…» – обернулся к стоящим у иномарок мужикам и махнул головой. 

Трое крупных, хмурых, облачённых в одинаковые белые рубашки с короткими рукавами мужчин обступили Сапрыкина. Один, что постарше, ещё раз посмотрел на гаишника. Тот утвердительно качнул головой и сказал: «Он».

Всё, что произошло дальше – Юрка помнит частями.

Всё тот же мужчина, что выглядел старше, задал только один вопрос: «Слышь, лесовик, как у тебя с памятью – хорошая?».

Юрка не дурак, понял сразу – что ни ответь – всё одно бить будут. Не первый день на свете живёт. Хотели бы договориться – поговорить предложили бы. Не желают. Считают ниже своего достоинства. Быстро подсуетились, суки. Или это сами стрелки с вертолёта, или их челядь. Огласки не хотят. Нет, по выучке судя, всё-таки челядь. Не царское дело самому о простого мужика мараться. Высокого полёта стрелок-то оказался, очень высокого – такие силы собрал – быстро на свидетеля вышли.

«Не жалуюсь».

«Вот это-то и плохо».

Удар по печени сломал Сапрыкина пополам. Ударом снизу в челюсть его снова поставили прямо. А что было потом, в памяти не отложилось. Били его долго, умело, без вхождения в азарт. Просто выполняли работу. Нудную, знакомую, доведённую до автоматизма.

Юрка лежал в придорожной пыли. Голова звенела, глаза не открывались, болели рёбра, и трудно было дышать. Откуда-то сверху, издалека-издалека раздался чей-то голос: «Ну, что, лесовик, очистилась память?».

И не дождавшись ответа, тот же голос переспросил: «Оглох, что ли? Ты, мужик не молчи, а то не только память и уши сейчас прочистим».

Юрка попытался приподнять голову – не смог. С трудом приоткрыл заплывшие глаза, но кроме чьих-то пыльных полуботинок и щебня ничего не увидел. Вытолкнув распухшим языком изо рта сгустки вязкой крови, прошамкал: «Очиштилась…».

«Ну, вот и ладненько. Я знал, что мы сумеем договориться. И запомни главное – ты живёшь и дышишь – пока молчишь. Так, что память свою не тереби – она сама по себе, ты – сам по себе».

Мягко заурчали двигатели машин, у Юркиной головы прошуршали по щебню шины, и всё стихло. Только в траве у обочины, как сумасшедшие, стрекотали кузнечики…

Со второй попытки Юрка встал. Добрёл до своей машины и присел у заднего колеса, откинувшись на него спиной. Прикрыл глаза. Даже думать было больно. Болело всё. И тело и душа. Почему-то вспомнился утрешний слепень, которому Юрка настучал шалбанов по голове, оборвал ноги и со вставленной соломинкой в тулове отпустил летать. Как бы больно не было, но Юрка хохотнул. Потому как представилось, что тот слепень сейчас – он, Юрка Сапрыкин и есть. И настучали, и оборвали, и вставили – и живи теперь, как сможешь…

Сколько он так, бездумно просидел, Юрка не помнит. Очнулся от прикосновения к лицу чего-то влажного и шершавого. Разлепив отёкшие веки, щёлками глаз уставился в мир. Кто там?  Чья-то большая, с огромными глазами морда смотрела ему в лицо. А потом наклонилась близко-близко и красно-фиолетовым языком лизнула в щёку.  Юрка попытался улыбнуться распухшими губами. Крестники. Раненая оленуха. Из-за её крупа выглядывал маленький, с высокими нескладными ногами, пятнистый оленёнок. Ещё две оленухи стояли чуть поодаль.

Ну, что ж – будем жить. Одно побитое тело против четырёх спасённых жизней, а то и пяти, второй-то оленухе тоже вот-вот телиться – счёт куда как достойный. Пять – один. Разгромный счёт. Так, что пусть утрутся высокие охотнички – уделал их Юрка…

Юрку нашли возвращающиеся из леса грибники. Он был без сознания и всё время бредил. Звал какую-то оленуху с оленёнком…

Потом долго лежал в больнице. Но ни милиции, ни родным о том, что с ним произошло, так и не рассказал.