Уроки чукотского

 

В сентябре 1978 года, будучи собкором дальневосточной «морской» радиостанции «Тихий океан» по Магаданской области, я прилетел в Анадырь. Предстояло сделать несколько сюжетов про Анадырьский морской торговый порт и рыбозавод, расположенный на противоположном берегу лимана. Но как это часто случается в журналистской практике, меня здесь ждали куда более увлекательные сюжеты. Которые, впрочем, едва не стоили жизни мне и моим спутникам.

Наутро после прилета мне в гостиничный номер позвонил Женя Рожков – тогда совсем еще молодой прозаик, дебютировавший книгой рассказов «Дикий зверь кошка». Мы частенько общались с ним посредством Интернета. Совсем недавно моего друга не стало. А тогда…

– Сань, сегодня после обеда в Усть-Белую и в Марково отходит сухогруз «Космонавт Комаров». С остановкой в Краснено. Неподалеку от этого селения размыло старинный погост дежневских казаков, которых атаман оставил там по пути в Анадырь для строительства острога. Тебе будет о чем написать. Кроме того, в Краснено – единственное в России месторождение обсидианов. Ну и сетку поставим, чиров на уху добудем, отдохнем по–людски… Ты хорошо знаком с руководством порта. Попроси, чтобы нас взяли на «Комаров», тебе не откажут. Да, рядом со мной тут Женя Берлинг – тоже просится в экспедицию…

Сотрудник местной газеты Женя Берлинг считался весьма способным журналистом «районного масштаба», хотя на полном серьезе держал себя за литератора, мастера устного жанра – чем–то вроде Ираклия Андроникова. В подпитии он любил представлять в лицах одну и ту же историю про литовскую поэтессу Соломею Нерис, которая якобы тянула срок на Колыме. Получалось у него неплохо, если не принимать в расчет то обстоятельство, что Нерис не только не была репрессирована, но наоборот – после публикации ее хвалебной поэмы о Сталине пользовалась всеми льготами придворных писателей. Женя относился к разряду так называемых «городских» северян. Тех, что живут на северах десятилетиями, но и понятия не имеют, что такое тайга и тундра, потому что выбираются туда только как экскурсанты или на пикничок. А город – он и на Колыме и на Чукотке все равно город, пусть даже с поправками на местные условия быта. До Анадыря Берлинг несколько лет так же безвылазно прожил в колымском городе Сусумане, за что в пишущей среде получил прозвище Сусуманг. За последние 25 лет я не имел о нем никаких сведений и лишь недавно узнал, что жив–здоров курилка. Недавно Евгений Берлинг прославился тем, что добровольно сел в тюрьму г. Фербенкса на Аляске. С целью сравнить условия жизни, лечения и отдыха американских зеков с условиями в российских тюрьмах. В американском узилище ему понравилось.

Впрочем, я отвлекся. Короче, я тут же связался с начальником Анадырьского торгового порта, переговорил с капитаном, Виктором Федоровичем (фамилия, увы, вылетела из головы), и в три часа пополудни мы уже сидели в каюте и терпеливо ждали, когда судно войдет из лимана в реку и капитан сможет принять участие в нашем импровизированном застолье.

От Анадыря до Краснено по реке около 200 километров. Селение расположено на берегу самого большого на Чукотке озера Красного, образовавшегося в давние времена в результате активной вулканической деятельности в этой части полуострова. Отсюда и обсидианы – коллекционные и поделочные камни, представляющие собой не что иное, как вулканическое стекло.

Река Анадырь по площади бассейна более чем вдвое больше Даугавы и судоходна в нижнем и среднем течении на протяжении 570 км. Краснено расположено в 180 километрах от окружного центра. Но вся сложность судоходства по этой тундровой реке состоит в том, что навигационно она никак не оборудована. Во всяком случае так было в те, 70–е, годы. Под действием течения рельеф ее дна постоянно меняется, на местах вчерашнего фарватера сегодня запросто может возникнуть банка, т.е. мель. В таких условиях штурману приходится вести судно с предельной осторожностью, постоянно промеряя глубины фарватера. Но и эти меры предосторожности не гарантируют судоводителю полной безопасности плавания. Что мы испытали на себе в ту же ночь – «Космонавт Комаров» сел на мель вскоре после выхода из лимана, и нам пришлось ждать большой воды, т.е. прилива, чтобы продолжить рейс.

 

Грустные истории о пушной фактории

 

В Краснено «Космонавт Комаров» прибыл примерно через сутки. Причала, конечно, там отродясь не было, с борта теплохода спустили длиннющие сходни без лееров, прогибавшиеся на полметра при каждом шаге, но мы все–таки умудрились не свалиться в воду и благополучно приземлились на песчаном берегу. «Космонавт» тут же убрал сходни, издал хриплый прощальный гудок и двинулся дальше вверх по реке.

Короткий полярный день стремительно шел на убыль, к Дому приезжих, минуя редкие дощатые балки и яранги, мы подошли уже в сумерках. «Отель» в селении оседлых чукчей представлял собою обычный барак, разделенный сенями на две половины. В одной половине обитала заведующая — молодая ламутка с двумя сопливыми пацанятами, другая была заставлена кроватями с панцирными сетками. Ни матрацев, ни одеял, ни тем более белья в этом «отеле» не было. Зато весело потрескивали в печи дрова, под потолком в полнакала светила настоящая лампочка Ильича, а напротив и чуть наискосок призывно сияло окошко местного ТЗП – торгово–заготовительного пункта, чукотского супермаркета образца 70–х годов прошлого века. И мы с Рожковым, побросав на панцирные сетки свои пожитки и спальные мешки, дружно двинулись на этот огонек. Берлинг остался поддерживать огонь в очаге.

– Не забудьте купить свечи! – крикнула нам вдогонку хозяйка Дома приезжих.

– Скоро движок остановят и света в селе не будет…

Но мы заранее знали, что небольшой дизельный генератор, освещавший поселок, работает в режиме строгой экономии, поэтому свечами запаслись еще в Анадыре. Нас интересовали совсем иные товары. Надо было пополнить запасы продовольствия, затариться выпивкой – на борту «Космонавта» мы истребили все, что захватили с собой в дорогу, и купить настоящего чая — в чукотских ТЗП можно было найти любые индийские и даже китайские сорта этого волшебного напитка.

Тесное помещение торгово–заготовительного пункта было битком набито чукчанками, преимущественно молодыми. При нашем появлении они, отталкивая друг друга и истошно галдя, прижали нас к стене и стали совать в руки смятые купюры.

– Купи бутылку вина, возьми мне водки! – кричали женщины. Требование, мольбу, надежду можно было без труда прочитать в раскосых черных глазах тундровых красавиц. Мы с Женей не ожидали подобного натиска и оторопело таращились друг на друга. Обстановку разрядил зычный бас заведующего ТЗП Семена Чернецкого:

– Кончили базар! Водки они вам не купят. Это начальники из Анадыря и даже из самого Магадана! Расходитесь по домам! Иначе я расскажу вашим мужчинам, чем вы тут занимаетесь в их отсутствие.

При словах «начальники» чукчанок как ветром сдуло. Семен пояснил, что в Краснено осталась только женская часть его населения. Нерест лососевых завершился, ястыки с красной икрой и рыба, добытая в реке и озере, сданы в ТЗП. Теперь продукция в леднике – ждет «Космонавта Комарова», который на обратном пути из Марково транспортирует добычу рыбаков на рыбозавод в Анадырь. А мужчины ушли в оленье стадо – ждут первого снега и начала забойной компании.

Мы поблагодарили Чернецкого за помощь и приступили к закупкам, уверовав в то, что теперь нам нечего опасаться актов агрессии со стороны местного населения. Рано мы успокоились. Как выяснилось, спасший нас от неминуемой расправы Сеня в то же время оказал нам медвежью услугу. Но об этом чуть позже. Сначала о самом Сене, его жене Деборе и собственно о ТЗП.

Торгово-заготовительные пункты на Крайнем Севере России – прямые наследники пушных факторий, которые на заре минувшего столетия создавали здесь американские негоцианты, а затем русские купцы. При советской власти вывеску сменили, но суть этих предприятий осталась прежней – меновая торговля. В обмен на пушнину, рыбу и другие охотничьи трофеи ТЗП снабжали местное население оружием, патронами, капканами и прочими орудиями охоты и лова. За деньги здесь можно было приобрести табак, чай, сахар, конфеты, печенье и другие продукты. Особой популярностью у чукчей и эскимосов в те времена пользовались болгарские и венгерские фруктово–ягодные компоты, скупали их ящиками, успевай только завозить. А вот спиртное, т.е. «огненную воду», по советским законам в обычные дни местному населению продавать строго запрещалось. Запрет снимался в дни национальных торжеств: кильвэй — праздник первого олененка, полъа — праздник кита, скат байдары — начало нового охотничьего сезона и пр. А также на Первомай и 7 Ноября. В связи с этим вспоминается старый анекдот. Корреспондент газеты спрашивает у чукчи: «Какие чувства вы испытывали до прихода советской власти на Чукотку?» «Цюство холода и цюство голода», – отвечает подготовленный агитатором к интервью чукча. «А после ее прихода?» – интересуется корреспондент. «Цюство холода, цюство голода и цюство глубокой благодарности».

Так вот, этим по сути колониальным, бесправием с немалой выгодой для себя пользовались некоторые заведующие ТЗП. В тундровой глуши, в условиях полнейшей бесконтрольности и безнаказанности эти торгаши–кровососы действовали с большим размахом и фантазией. В итоге многие из них в начале 90–х годов прошлого века стали крупными бизнесменами, владельцами промышленных предприятий, приисков, нефтяных скважин. Но и тогда, 30 лет назад, они чувствовали себя хозяевами жизни, за счет награбленных у коренного населения средств покупали себе квартиры в Москве и Питере, дорогие автомобили, строили виллы на Черноморском побережье, летали с семьями отдыхать на зарубежных курортах. Сеня Чернецкий и его жена Дебора, работавшая радисткой при ТЗП, были из их числа.

У хозяйчиков советских факторий на Чукотке было немало способов жульнического отъема денег у коренного населения. Вот, к примеру, по селу поползли слухи, что вино и водку нельзя покупать «просто так», а с нагрузкой – можно. В одном случае «нагрузкой» служили ювелирные украшения. Купи золотой перстенек получишь право на бутылку «огненной воды». Деньги в тундре девать некуда, в каждой чукотской семье их скапливалось, как правило, предостаточно. Покупали золото в нагрузку к водке, причем в массовом порядке, все село перепивалось в стельку и засыпало мертвым сном. А Дебора тем временем прочесывала яранги и подбирала золотишко, о котором, пробудившись, никто из чукчей и не вспомнил. Ведь чукотские и эскимосские женщины спокон веков сами мастерят себе великолепные украшения из мамонтовых и моржовых бивней, оленьих рогов. Они прекрасные резчики по кости. А золото для них — бесполезный металлолом. Во всяком случае 30 лет назад было именно так.

Иной раз «нагрузкой» к спиртному становились… ковровые изделия. В конечном итоге они тоже безболезненно возвращались в закрома торгашей. Чукчи спят на оленьих шкурах, из нее же мастерят себе одежду и обувь. Только мех северного оленя обладает свойством не просто согревать, а аккумулировать тепло: каждая его ворсинка полая изнутри и как бы запаяна на кончике. То есть ковры, пусть даже самые что ни на есть персидские, в быту северных народов практически бесполезны, да и никакой эстетической ценности для них не представляют…

 

Митинг протеста разгневанных чукчанок

 

У крыльца Дома приезжих нас поджидала группа чукчанок, настроенных к нам явно недружелюбно, даже враждебно. Потрясая кулаками и тыча в нас пальцами, они по–чукотски вразнобой выкрикивали в наш адрес нечто похожее на проклятия. То есть мы с Женей Рожковым попали, что называется, из огня да в полымя.

– Вот что, милые дамы. Все мы в нашей комнате не поместимся. Предлагаю вам выбрать полномочных делегаток, и пусть они внятно изложат нам причину вашего всеобщего негодования, – предложил Рожков.

Предложение было принято, три чукчанки вышли толпы митингующих и молча прошли за нами следом в жарко натопленную комнату Дома приезжих. На могучей груди одной из них гордо поблескивала «Медаль материнства» 1–й степени. Она и начала обвинительную речь:

– Здесь, в Краснено, могилы наших предков, здесь родились мы и наши дети, в том числе шестеро моих, – делегатка еще больше выпятила грудь. – И мы хотим, чтобы дети наших детей и их дети, внуки тоже рождались на берегу Красного озера!

– Все это, конечно, похвально, – сказал Женя Рожков. – Но мы–то тут при чем?

Второй Женя, Берлинг, колдовавший над чайной заваркой за спинами женщин, покрутил пальцем у виска. Дескать, спятили бабы, не иначе.

– От лица всех жителей села мы твердо заявляем, что переселяться в Анадырь не намерены! – отчеканила мать–героиня. Было видно, что ей не раз приходилось толкать речь на различных официальных мероприятиях и она неплохо овладела ораторским искусством. Да и по–русски говорила почти без акцента.

– Но мы и не собираемся вас никуда переселять! – воскликнул я.

– Так зачем вы сюда приехали?

Мои сбивчивые объяснения о казацких захоронениях и обсидианах делегатки восприняли недоверчиво:

– Мертвые тела уже стали прахом, — возразила одна их них. — А камней всюду много, незачем было ехать в такую даль.

Действительно, захороненные в вечной мерзлоте тела умерших могут веками оставаться нетленными, но, соприкоснувшись с воздухом, немедленно окисляются и превращаются в пыль. Что же касается обсидианов, то втолковать чукчанкам, в чем их ценность и отличие от обычных камней, было пустой затеей.

– Вот что, – сказал Рожков. – Объясните толком, в чем дело. Возможно, мы сможем помочь вашей беде. Вот этот, – он указал на меня,– корреспондент из Магадана, а Женя Берлинг работает в окружной газете. Я писатель из Анадыря, вот моя книжка, гордо представился Женя Рожков и протянул женщинам экземпляр своего «Дикого зверя».

Выяснилось, что новый директор совхоза им. Ленина, расположенного в черте Анадыря, якобы решил ликвидировать его Красненское отделение и переселить жителей села на центральную усадьбу. Дескать, слишком дорого обходится совхозу завоз сюда солярки. Уже на вертолете прилетал в Краснено чиновник из сельхозотдела окрисполкома и около часа при закрытых дверях беседовал с заведующим отделением. О чем именно, доподлинно неизвестно, но скорее всего о переселении. О чем же еще, других проблем у здешнего хозяйства нет. Ситуация и впрямь складывалась серьезная.

Тем не менее, убедившись в том, что к ликвидации Краснено и переселению его жителей мы не имеем никакого отношения, женщины оживились, стали вести себя более раскованно и свободно. Мы пригласили их к столу, заглянула на огонек и хозяйка нашего «отеля», уложившая спать своих сопливых отпрысков. Кавалерша «Медали материнства» Зина Кивьев сбегала к себе в ярангу и принесла кыкватоль – вяленую оленину. После двух–трех рюмок немного захмелевшие гостьи вдруг запели по–русски, звонкими и чистыми голосами «Ох, мороз, мороз, не морозь меня! Не морозь меня, моего коня…» Было странно и даже немного жутковато слышать эту древнюю казачью песню из уст чукчанок в старом бараке, за окошком которого на сотни километров во все четыре стороны простиралась окутанная доисторическим мраком бескрайняя чукотская тундра, седых мхов которой отродясь не касались конские копыта. Откуда она взялась в этих краях? А может быть, ее три столетия назад завезли сюда лихие сподвижники Семена Ивановича Дежнева – те, чей прах ныче был развеян ветром над студеными водами Красного озера?

В разгар застолья Женя Берлинг отозвал нас с Рожковым в сторонку и спросил шепотом:

– Ребята, а где здесь туалет?

Мы чуть было не попадали от хохота: ближайший туалет находился в двухстах километрах отсюда, то есть в Анадыре.

– Чего вы ржете? Туалет, спрашиваю, где? Нет мочи терпеть.

– Да вот он, рядом, за дверью и далее везде. Это же тундра голая, неогороженная, она и есть здешний общественный туалет.

– Да? Я как–то об этом не подумал, – выдавил из себя Берлинг и, накинув куртку, пулей вылетел за дверь. Через несколько минут с улицы донесся истошный, наполненный паническим страхом вопль нашего приятеля: «Помогите! Они меня сейчас загрызут!» Захватив фонарь, мы с Рожковым бросились ему на помощь. Женщины последовали за нами.

 

Голубоглазых – уничтожить!

 

Огромная круглая луна висела над головой, озаряя увядшее разнотравье тундры и редкие заросли краснотала по берегу озера. Кстати, именно благодаря красноталу оно и названо Красным.

В мертвенном свете луны перед нами открылась поистине сюрреалистическая картина: сидящий на корточках мужик со спущенными портками и перекошенной от ужаса физиономией и окружившая его плотным кольцом стая огромных молчаливых собак с оскаленными пастями и высунутыми языками. Где «почетный профессор кошмаров» Иероним Босх? Почему этого не видят гений «параноидальной» живописи Сальвадор Дали или, на худой конец, магаданский неофутурист, апологет абсурда Валера Цирсенс? Ведь еще секунда, мгновение – и этот мираж растает, растворится в ночном тундровом мраке и больше не повторится никогда...

Так и вышло. Зина Кивьев грозно прикрикнула на собак по-своему, и стая тут же исчезла во тьме.

– Это собачки охотника Вуквукая, его упряжка. Они вовсе не хотели испугать, а тем более скушать вашего друга, – сказала Зина. – Просто сидели и ждали, когда он сделает свое дело, чтобы прибрать за ним. В тундре должно быть чисто. Как только мы уйдем отсюда, они вернутся...

Ездовые собаки известны на Крайне Севере с незапамятных времен. На острове Вайгач археологи обнаружили элементы нарт, упряжи и скелеты собак, возраст которых около 8 тысяч лет. Раскопки на месте древних эскимосских селений показали, что на Чукотке этот вид транспорта – кстати, самого экологически читого за всю историю человечества! – существовал еще 2480 – 2630 лет назад. Это определил радиоуглеродный анализ собачьих скелетов.

Видимо, еще в глубокой древности чукчи и эскимосы вывели особую породу темноглазых ездовых собак, отличавшуюся необычайной выносливостью, неприхотливостью в еде, завидной «морозостойкостью». Позже, уже в новейшей истории Чукотки, стремившиеся колонизировать ее янки завезли сюда аляскинского хаски. Стандарты этой породы допускали наличие т.н. «сорочьего глаза», то есть разноглазия, и голубых глаз. Этим же отличаются и сибирские хаски. Чукчи и эскимосы, чтобы сохранить чистоту местной породы, таких собак уничтожали. Они считали, что разноглазые и голубоглазые хаски обладают недостаточно густым шерстяным покровом, недопустимо ленивы и слишком много едят.

Летом своих ездовых собак чукчи не кормят. Собаки стаями, то есть упряжками, живут «на вольном выпасе», отъедаются, охотясь на леммингов, евражек, белых куропаток, полярных зайцев и прочую тундровую живность. Зимой, в период длительного рабочего сезона, ездовых собак кормят преимущественно юколой – провяленной до каменного состояния рыбой. Юкола переваривается в собачьих желудках очень долго, столь же долго собак не покидает ощущение сытости.

Внутри каждой упряжки существует строжайшая иерархия. Вожак в ней пользуется непререкаемым авторитетом. На следующее утро, привлеченные запахами еды, собачки Вуквукая расположились полумесяцем вблизи крыльца красненского «отеля» в ожидании возможной подачки. Я взял буханку купленного накануне в ТЗП хлеба и вышел на крыльцо. Стая, гревшая до моего появления мерзлоту лохматыми животами, встрепенулась, принюхиваясь, вытянула морды мне навстречу. Я отломил и кинул им горбушку. Собаки истекали слюной, но ни одна из них не двинулась с места. Подошел вожак – не спеша, с достоинством, мигом проглотил хлеб и требовательно уставился на меня черными, как обсидиан, глазами. Я швырнул ему еще один кусок, затем другой. Вожак оценивающе посмотрел на буханку в моей руке, проглотил второй кусок, но третий трогать не стал и освободил место у «обеденного стола» для следующего за ним по неведомой человеку собачьей табели о рангах пса. Я понял, что одной буханки на всех не хватит, и пошел за второй. Беззвучно проглотив угощение, собачки так же молча ушли по своим делам в тундру.

 

Нафиг чукчам Мойдодыр?

 

Утром, когда мы пили чай, к нам в комнату зашла хозяйка Дома приезжих и попросила принести из реки пару ведер воды.

– А я тем временем поставлю сетку, добуду чира, будет нам на обед уха, – сказала ламутка. – Вот только пусть кто-то из вас присмотрит за детьми.

Донельзя замурзанные пацанята, видимо, погодки лет пяти и шести, вцепившись в полы маминой куртки, таращили на заезжих дядек чудные раскосые глазки.

– Женя, остаешься за няньку, – распорядился Евгений Флорыч Рожков. – Выдай детям по прянику и конфете и следи, чтобы они не удрали в тундру.

Берлинг пожал плечами, показывая этим, что возразить ему нечего. А мы втроем, прихватив с собою ведра и сетку, двинулись к реке, над которой еще не разошелся рассветный туман.

Наша хозяйка ловко установила небольшую сеть – от берега вразрез течения, а мы с Флорычем, наполнив ведра, разбрелись по прибрежной галечной отмели в поисках обсидианов. Внешне обсидианы ничем не отличаются от обычной крупной гальки. Но вулканическое стекло гораздо легче гранита, шпата и других минералов. Стоит взвесить такой окатыш на ладони, как сразу станет ясно, что у тебя в руке. В то утро каждый из нас нашел по нескольку приличных экземпляров этого редкого камня. Нашли бы еще больше, если бы вдруг со стороны Дома приезжих не раздались отчаянные вопли и детский плач. Неужели что-то непредвиденное и, может быть, даже страшное стряслось там с детьми ламутки, оставленными на попечение Жени Берлинга?

Вся наша троица, забыв о рыбе и обсидианах, бросилась на эти крики. Впереди, заламывая в отчаянии руки, неслась испуганная мама. К счастью, ничего из ряда вон выходящего не произошло. По крайней мере – с нашей точки зрения. А вот ламутка расценила случившеся чуть ли не как трагедию.

Короче, Женя Берлинг, страдавший близорукостью, водрузил на нос очки, чтобы отыскать в рюкзаке конфеты и пряники – угощение для малышей. И вдруг разглядел их донельзя замурзанные мордашки и грязные до черноты ручки. Это привело нашего интеллигента в негодование, и, прежде чем вручить детям гостинцы, он решил выступить в роли Мойдодыра. К несчастью, воды в жестяном умывльнике, приколоченном к стене в коридоре Дома приезжих хватало. И Женя, вооружившись губкой и мылом, приступил к омовению, радостно напевая: «Надо, надо умываться по утрам и вечерам, а нечистым трубочистам...»

Допеть песенку он не успел. Оглушенный воплями и ревом «нечистых трубочистов», выронил мыло и потерял очки, сбитые с его носа отчаянно сопротивлявшимися экзекуции мальчишками. За поиском очков мы и застали незадачливого няня в коридоре Дома приезжих. Испуганные пацанята убежали на свою половину барака и попрятались по углам.

Завидев нас, Берлинг, настроенный весьма воинственно, принялся было выговаривать ламутке за несоблюдение элементарных правил гигиены, но та не пожелала выслушивать глупые, на ее взгляд, наставления залетного Мойдодыра и захлопнула дверь своей комнаты перед его носом.

Мы с Рожковым попытались объяснить нашему спутнику, что обитающие в тундре чукчи, эскимосы, ламуты (эвены) и т.п. моются крайне редко вовсе не потому, что являются грязнулями по своей природе. Это просто один из немногих естественных способов сберечь индивидуальное тепло в царстве вечной мерзлоты и затяжных студеных зим. Жировая пленка пота на теле человека является прекрасным теплоизолятором. Коренные северяне никогда не носят белья, кухлянки шьются двухслойные – мехом внутрь и наружу, ворсинки оленьего меха, соприкасаясь с жировой пленкой тела, не только согревают, но и аккумулируют тепло. Так что частая помывка для чукчей и эскимосов не только невозможна практически, но и по-своему небезопасна с точки зрения здоровья. Правда, некоторые, весьма своеобразные попытки внедрить европейские правила гигиены в чукотский быт все-таки предпринимались и в те времена.

Однажды мне довелось лететь из Певека в Магадан в компании подвыпившего чукчи, выдвинутого властями на какую-то номенклатурную должность. Чтобы чукча мог занять ее, его нужно было принять в партию. И вот с новеньким партбилетом в кармане он летел в областной центр, где его должны были утвердить на этом полуответственном посту. Хмельной от выпитой перед полетом водки и свалившегося на него счастья, чукча все время приставал ко мне с идиотскими вопросами:

– Ти цлена партии?

– Цлена, цлена, – отвечал я.

– Знацит, тозе ходись в баню?

Оказывается, принимая чукчей или эскимосов в партию, их заставляли подписывать обязательство не реже одного раза в месяц посещать баню. Естественно, в целом это проблемы не решало: нельзя же поголовно всех чукчей и эскимосов записать в КПСС только для того, чтобы они мылись в бане.

– А детки нашей ламутки за всю свою жизнь вообще никогда не умывались, – просвещал друга Флорыч. – И вода для них – что для тебя серная кислота. Понимаешь, ты причинил им адскую боль!

– Вот как, – задумчиво произнес Берлинг. – Значит, в Краснено бани нет. А я так мечтал попариться в настоящей чукотской баньке, даже веник березовый с собой захватил – мне его недавно друзья с Колымы передали с оказией. – И Женя в самом деле достал из рюкзака старинный атрибут русской бани.

В ответ мы с Рожковым лишь развели руками.

 

Сорванный киносеанс

 

 

Побывать на Красном озере и не порыбачить было бы с нашей стороны непростительной глупостью. Тем более, что воды его богаты белорыбицей. Это и валёк, и востряк, и пыжьян. Но тронное место в компании сиговых рыб, обитающих здесь, бесспорно, занимает чир. Его-то и отправились мы ловить в одну из тихих скалистых бухточек самого большого чукотского озера.

Казанкой, оснащенной двумя лодочными моторами «Вихрь», управлял сельский механизатор Кава – юный племянник заведующего Красненским отделением совхоза одноглазого чукчи Омрынкау.

– Слава покажет вам хорошие места для рыбалки, – сказал нам в напутствие Омрынкау. – Только очень прошу вернуться до наступления темноты – в реке сильные и коварные течения, много топляков, а казанка не броненосец, топляк ее враз расколет, как яйцо и отправит вас на съедение рыбам. К тому же сегодня суббота, в клубе назначен показ нового фильма. А Кава у нас единственный, кто может запустить движок, он же киномеханник. Без него в Краснено не будет ни света, ни кина. И пожалуйста, не наливайте ему водки, угостите после киносеанса, так всем будет лучше...

К месту рыбалки мы добрались без приключений. Стояла ясная солнечная погода, лодка шла споро и ровно, поскольку на реке был полный штиль, затем мы свернули в озеро, и яранги Краснено исчезли из нашего поля зрения. Сидевший на руле Кава всю дорогу почему-то не сводил с меня своих раскосых черных глаз. Я долго не мог понять, откуда у этого вольного жителя тундры такое внимание к моей скромной персоне.

– Чего он на меня вылупился? – спросил я шепотом у Рожкова.

– Ему твоя кепка нравится, – ответил Флорыч.

Замшевая яркокоричневая кепка и впрямь была предметом моей пижонской гордости. Я приобрел ее в Риге, где проводил накануне свой летний отпуск, и специально надел, улетая в Анадырь, чтобы покрасоваться перед местными красавицами. Жаль, конечно, было с ней расставаться. Но в глазах нашего проводника и моториста сквозила такая поистине детская зависть, такая мольба, что в конце концов я снял кепку и протянул ее Каве:

– Носи на здоровье, дарю.

Тот тут же водрузил ее на свои смоляные патлы, ежеминутно поправлял, то натягивая на лоб, то сдвигая на затылок, и вскоре кепка, захватанная испачканными тавотом пальцами, стала пятнистой, как шкура леопарда.

Нельзя сказать, что наша рыбалка удалась на славу. Впрочем, на ушицу мы наловили, сварили ее на костерке в большом котелке, благо, что запасливый Женя Рожков захватил с собой сушеные укроп, лук и морковь да несколько настоящих, а не сушеных картофелин. За доброй чаркой, да под ушицу – Каве, невзирая на предупреждение Омрынкау, тоже налили – время пролетело незаметно, настала пора возвращаться. Загасив костер и выдраив песком котелок, мы погрузились в казанку и двинулись в обратном направлении. Сбиться с пути было невозможно – холмистый берег по правую руку был надежным ориентиром. Мы уже выходили из озера в основной рукав реки, на котором, собственно, и расположилось Краснено, как вдруг с северо-востока налетел шквалистый ветер, ударил снежный заряд, потерявший от выпитого бдительность Кава не справился с управлением, и лодку развернуло несколько раз вокруг оси. В тот же миг поднявшаяся волна захлестнула казанку и мы ощутили сперва несильный, а затем и более мощный толчок в корму. Моторы еще продолжали работать, но лодку несло по воле волн и ветра неизвестно куда.

– Так, кажется у нас проблемы, – сказал Рожков. – Словили все-таки топлячок. Думаю, что эта коряга срезала оба наши винта, – он показал на притопленно бревно, плывшее параллельным курсом слева по борту. – Саня, садись за весла и выгребай против ветра. Ты, Женя, возьми этот ковш и вычерпывай воду. А я гляну, что у нас там с моторами.

Я забыл сказать, что Флорыч в то время работал в окружном ОСВОДе (Обществе спасения на водах) и прекрасно разбирался в лодках вообще и в лодочных моторах, в частности. Он заглушил оба «Вихря» и поднял их над кормой. Винты действительно ушли на дно реки. К счастью, в хозяйстве нашего моториста нашелся запасной винт, и Флорыч, повозившись, приладил и закрепил его на одном из моторов.

– Ну, теперь поедем. Кава, заводи!

Тот дернул шнур пускача один раз, другой, третий – мотор не заводился. Та же самая история произошла и со вторым «Вихрем».

В тундре темнеет стремительно, не успеешь оглянуться, как робкое осеннее солнце скатывается за горизонт и воцаряется непроницаемая доисторическая тьма. Так случилось и на этот раз. Потерявшие ориентацию в пространстве, мы всецело оказались во власти стихии. Берлинг безучастно вычерпывал из казанки воду, я греб неизвестно куда из последних сил, Флорыч почти наощупь, при тусклом свете фонаря, которым подсвечивал ему Кава, принялся разбирать один из «Вихрей».

– Да, столько грязи в карбюраторе я еще на своем веку не встречал! – пробормотал он. – Эй, механик, ты когда последний раз перебирал движки?

– Никогда, – равнодушно ответил Кава. – Я в них ничего не понимаю.

А затем вдруг спросил:

– Скажите, когда человек умирает, он потом живет?

– Все это поповские и шаманские бредни! – зло ответил ему Берлинг, отшвырнув прочь ковш. – Загробная жизнь, верхние люди* и всякая подобная чушь. Сейчас вот напоремся на топляк, пойдем ко дну, и вся эта бодяга под названием «жизнь» исчезнет вместе с нами бесследно.

– Кончай скулить! – оборвал его Флорыч. – Лучше вычерпывай воду, не то мы и без топляка пойдем ко дну... Ну, кажется все, прочистил движок, сейчас попробуем его завести.

Он резко дернул шнур пускача. Мотор чихнул раз, другой – и заработал! И в это же самое время, как по заказу, далеко в кромешной тьме вспыхнули красная, зеленая, белая ракеты.

– Это Омрынкау сигналит, – радостно воскликнул Кава, разворачивая лодку. Оказывется, я греб в противоположную сторону.

На берегу нас встречало все население Краснено, включая собачек охотника Вуквукая. Люди искренне радовались нашему спасению, собаки, помнившие утреннее угощение, – тоже. О сорванном киносеансе не вспомнил никто. Лишь Омрынкау, гневно сверкнув своим единственным глазом, влепил племяннику подзатыльник.

А потом за колченогим столом в Доме приезжих мы в компании незадачливого моториста накоротке отметили это событие и легли спать. Кава, чтобы оттянуть неприятный разговор с дядей, остался ночевать у нас. Посреди ночи он разбудил меня и задал все тот же мучивший его вопрос:

– Скажи мне правду – живут люди после того, как умрут?

– Конечно, вне всяких сомнений. Мы-то ведь живы!

 

 

* «Верхние люди» – у чукчей – обитатели мифического загробного царства, в котором вдоволь еды, тепла и прочих благ, которых не хватает людям на земле.