Щука / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Лежит Емеля –

не скучно ему,

неделя, неделя –

не душно ему.

Без мыслей грезит –

всё вольно ему;

пока не слезет,

покойно ему.

***

Идёт ли время

за годом год,

гнетёт ли бремя

вокруг народ –

лежит Емеля,

как пуп земли,

не сыт, не хмелен:

всем обнесли.

***

Лежать на печке

теплым-тепло,

не надо свечки

и чтоб светло;

один Емеля –

вокруг ведёт

жизнь еле-еле

свой хоровод.

А земля наша всяко небогата,

земледелие – скучное занятье:

что кидаем зерно, то погибает

там безвозвратно.

А в лесах наших зверя-то, следов-то!

Заплутаешь, ища, кружа, вернёшься –

и следит за тобой зверь, чья охота

будет удачней.

Наши тощие, злобные говяда

так мычат, чуть ли не нутро наружу,

полхозяйства зимой съедят, чтоб летом –

сыты остатком.

Все ремесла-то наши бескорыстны,

неумелы ремесла, только хохот

на базаре, как вынесем товары:

кто их, глуп, купит?

Пирог с начинкою,

с мякоть-мякинкою,

шуба с починкою –

как дыра с овчинкою.

Чарка-сударушка

сухим-суха,

в скорлупе ядрышка

нет – пуста.

Для бесталанного

вот столь щедры –

нет нежеланного –

судьбы дары!

А чем в бедности жить,

так лучше головы сложить –

посоветовались старшИе

за дела взяться большие.

Один брат – добывать,

второй брат – торговать,

а тебе, третьему, – на печи сидеть,

но третью владеть.

Братья

На тебе, свет-братик, большое дело:

дом держи, хозяйство; две бабы-дуры

знай блудят, кидают добро налево –

стань им обузой.

Емеля

Хорошо, родные, большие братья,

я останусь дома – глаз, глаз за рыжей

молодой женой, за чернявой тоже,

будьте покойны!

И пошли по Руси гулять,

судьбу одолевать

братья – кистень да топор,

братья – день да вечор.

Не у церкви на паперти,

а у Бога на скатерти

им поставлено брашно-питие –

ешь-пей, как своё.

Невелика добыча – свой же брат,

нищающий мужик. Разбойный труд

к нам не щедрее всякого другого –

одни убытки. Всех мудрей Емеля:

проспит он холод, голод, он проснётся –

и вот те царство Божье поутру.

А в бабском царстве

и Емеля господин,

как в слепом государстве

тот, у кого глаз един.

Он правит, понукает

со своей высоты

печной; смекает

от своей простоты.

Невестки

Дни долгие пошли. Мужья далёко.

А погулять бы. Ходят у ворот

дружочки, напевают песни громко.

Любовные. Ах, как бы выйти к ним!

Лежит, собака, смотрит. Спит не спит.

Он и во сне вполглаза наблюдает.

Он отвернётся – чувствую, что он

весь слух. Как дверью скрипнуть, ускользнуть?

Что для коварства женского

запоры, соглядатаи!

Глуп, слаб для дела честного

ум – ловок для предательства,

для лазанья змеиного,

для похоти собачьей и

для чёрту угождения –

всё мыслится им, можется.

Что братовы удумали?

Разлили воду по полу,

поохали над лужею

да над пустою кадкою:

ни чаю выпить крепкого,

ни щи затеять квашены,

ни постираться вечером

да ни умыться утречком.

Невестки

Ты сходи, Емелюшка, за водою.

Пусто в кадке, вёдра, смотри, рассохлись.

Ты сходи на речку, как мы ходили

в летнюю пору.

Мы бы сами, сами, две бабы-клуши,

неуклюжи бабы, бадью свернули,

так бы нам и надо – но как прорубим

лёд над водою?

Ты сходи уж, милый, сходи уж, малый,

а мы пряник тульский с печатью важной

вынем из запасов, тебя уважим

вкусным печеньем.

Емеля

И что им не сиделось, не

терпелось до мужей своих!

Воды им надо… По спине

их плёткой бы, одной двоих.

Теперь иди, себя труди

по холоду, где снег лежит.

Слезаю с печки. Гос-поди,

какая дрянь в очах кружит.

Беру ведро, другое где?

Беру топор – в реке рубить;

а весу, весу в той воде –

и надо на себя взвалить…

А у других колодец есть –

среди двора бери воды;

за что-то им такая честь,

а мне вставай, давай иди!

Тоскую смертно от работ, трудов; руки

болят мои держать любую снасть, тяжесть

и ноги не идут, куда толпой люди –

на поле, на страду, – урок мой не сделан.

***

Прокормит Бог того, кто горд и прям в мыслях,

в обетах твёрд, кто за куском большим, жирным

не тянется, и попадут ему в руки

дары такие… что и ни пером-словом.

***

Забрался я повыше – всё равно нет мне

покою: теребят да верещат, суки,

того-сего им надо, потрудись, сделай –

нам на потеху, сукам, расшибись, парень!

Только Емеля со двора –

вокруг него кишмя детвора,

песенки распевают,

на игрище зазывают.

А он дурак дураком,

от них бегом –

быстрей бы обернуться,

домой вернуться.

***

Идёт, спотыкается,

с горки спускается.

Смеются над ним,

неловким таким:

«Гы-гы-гы! Емеля

среди метели –

гы-гы-гы! – среди взметённой воды

идёт Бог весть куды».

И мысли невесёлые его

одолевают… Братья далеко…

Да и при братьях – было легче, что ли?..

Тоска и беспокойство…

Зимний день

кончается, и в сумерках вода

сереет.

Никого на берегу.

Как небо низко. Будто потолок

над печкою…

Но только неуютно.

***

Как неуютен Божий мир вокруг!

Не выходить бы из дому.

Пошарил

рукой по подоконнику, нагрёб

себе снежку – и вот тебе вода.

Нет. На ночь глядя. По льду. В дикий холод…

А в дому теперь не от печки жара,

а те, кто рядом бродили с утра,

как гости дорогие усажены,

ласками сгоряча уважены.

Хохот у них – аж стёкла дрожат,

забавы у них – хозяйки визжат,

дом ходит ходуном,

на дорогу смотрит одним окном –

наблюдает:

не идёт ли по селу жид пархатый,

не идёт ли поп, борода лопатой,

не идёт ли вор, наши тащит вещи –

где он, брат-доносчик, водою плещет?

1-я невестка

А даров не надо, мой милый, любый,

жемчугов не надо, а чтоб задобрить

дурачка Емелю, неси с базара

пряник печатный.

2-я невестка

Золота не надо, но ты в печатный

пряник то подсыпь, что не ешь, не пробуй.

Натолки, натри, запихни в начинку!

И в штоф казённый.

1-я невестка

Дурачок? Да всё он на ус мотает,

он посмотрит – жутко, как будто видит

всю меня насквозь и аршин под землю

тоже видает.

2-я невестка

Белые глаза его вроде белой

подо льдом воды; его глупость, честность –

ах! кого обманут? Змея мудреет,

лёжа на тёплом.

Упал три раза. Трижды встал, утёрся

от снега, отряхнулся. Как обратно,

да с вёдрами, да с полными? На дне

там разве что останется воды.

Ходи вот так до ночи, дотемна.

Ну хоть бы ручеёк, чтоб полынья,

ну хоть бы прорубь кто…

Лёд, целиком

покрывший реку, крепок; топнешь – звоном

ответствует…

Один по всей реке

гуляет невеликий человек…

Топор достал, на руки поплевал.

Ну, с Богом, что ли, раззудись плечо,

махни рука. И скользко, и опасно;

топор взлетает – мелкие осколки

небольно по лицу.

Топор уже

вверх мокрый возвращается, вода

за ним взлетает. Вот тебе и прорубь…

В воде как будто бултыхнулось что-то

тяжолое и сильное; вода

полным-полна чудес и всякой жути;

особенно им вольно, хладнокровным,

в час на закате солнца.

Как сейчас!

Наклоняется к воде,

виснет лёд на бороде;

зачерпнул воды студёной –

в искры месяц отражённый

разлетелся; не беда,

восстановит вид вода,

вид небесный, вид далёкий:

смотрит око – видит око.

Вынул первое ведро,

полное воды сырой,

достаёт ведро второе –

есть как будто что живое

в этой малой глубине,

с чешуёю на спине,

плещет, воздуха хватает,

смерти близкой не желает…

А что в ведре, Емелюшка?

Смотри-кась – рыба знатная,

ох, бьётся востромордая,

зубастая торопится

вернуться в тьму глубокую,

пока жуть-ветры-воздухи

всю жизнь с неё не выдули.

Всё зря – судьба окончена.

Ох, будет яство знатное –

уха-ушица жирная,

горячая и сытная,

Емелюшке достанется…

А как наешься досыта –

душа твоя разнежится,

душа твоя устроится,

как будто в рае радостном.

Щука

Отпусти, Емелюшка, в глубь воды,

отпусти запутать свои следы

между верхом, низом, меж льдом и дном,

отпусти старуху ты в ейный дом.

Что тебе за прибыль в моей беде?

Буду я те помочь всегда, везде:

за тебя сработаю, накормлю,

во карман сведу тебе рубль к рублю.

Ох, мудра я, старая, знаю, как

услужить Емелюшке, вижу знак

на тебе судьбы большой – царь царей,

сядешь на земле царить; кинь скорей

в воду меня тёмную, там махну

я хвостом-метёлкою – звезды спну

с места, чтобы встали, тебе судьбу

новую вещая, – звёзд подгребу!

Щука

Как отпустишь меня, щуку,

людям обо мне ни звуку,

но запомни, что сказать,

чтобы щуку обязать

дело сделать: «По веленью

щучьему да по хотенью

моему пусть станет всяк,

как хочу, желаю как!»

Значит, слово есть такое,

произносишь золотое –

происходит по нему,

что желаешь, хоть саму

дочерь царскую достанешь,

на Руси сам властью станешь:

что бесстрашно – задрожит,

что недвижно – побежит.

Он выпустил. Обманет, не обманет?

Кого послушал – щуку! Дураку

легко даётся, ничего не впрок,

а тут с сетями, удочками – пусто…

Он прошептал, и вздрогнули водою

и потащились вёдра вверх; за ними

Емеля налегке, свистит, хохочет,

как будто силой новою играет.

Ну, вёдра,

давайте бодро

своими краями,

как ногами;

да чтоб цела,

как была,

вода-водица –

чур чуть крениться,

не расплескаться,

полными остаться!

Как щука велела –

жить хотела, –

как я сказал,

словом связал,

как слышала вода –

начнись ходьба!

И, слава Богу, вечер, никого

на улицах, а то бы страху, смеху:

«На вёдра глянь, на дурака гляди!»

***

Заходит в дом – всё тихо, свет погашен,

следов не видно…

«Ну-кась, божий свет,

пролейся ты по горнице, как будто

от глаз моих». Он видит то, что было,

недавнее и давнее; ложится,

и сны, что ему снятся, хороши!

А поутру у баб новая охота,

а поутру у баб новая забота –

холод избыть, хлеб испечь,

да холодна, пуста стоит печь.

А на дворе ни брёвнышка, хвать-похвать –

неча в самовар, ниже в печь совать,

инеем оделась изба с утра –

за дровами-хворостом в путь пора!

Что ж – новая работа, новый срок

постылой меледе; ну, ты не выдай,

зубастая мать-рыбина: топор,

пилу усвой благой подвижной силой,

враждебной их всегдашней, неизменной,

неистребимой косности, покою…

А мне бежать за ними, что ли? Греться

погоней? Нет, я полежу, посплю

покамест на холодной, а добудем

сей прорве корму, так пойдёт езда

проворней, веселее… Ну, савраска

где белая, где рыжая в потёках,

тащи меня, поклажу, по селу,

по полю и до леса довези…

И с места печь. И вздрогнула изба,

печь пропуская, брёвна подняла

на воздух, вверх; осела невредима,

лишь пыль из всех щелей.

Ну, в добрый путь,

печь русская…

Скрипит, широкий путь

прокладывает… Вот и лес высокий.

Ну, мать пила,

давай пилить,

посредь ствола

дуб шевелить.

Ну, брат топор,

давай летать,

блескуч и скор,

сучки срубать.

Верёвка, ты

вяжи, сестра,

лес как в снопы,

шустра, быстра.

Дров набрали, поехали; дорога

веселей пошла: в сытости да жаре

как не ехать, как силой не лихачить –

весело, быстро!

Печь идёт, мнёт-примнёт себе дорогу,

невзирая на кочки, на деревья,

на заборы, дома, на Божьи церквы,

на бездорожье…

И пошли разговоры, тары-бары:

кто такой Москвой ездит, людей давит,

как один только царь, надёжа наша,

может с народом?

Костный хруст,

смертный визг,

путь не пуст,

кровный дрызг.

***

Русский народ

гневить, давить

мой черёд,

богато жить,

ездить не глядя,

брать сполна

дурости ради –

эх, страна!

Доехал, разгрузился, встала печь

как вкопана там, где была, стояла.

Ездок не шелохнулся, белых ног

на пол не опустил.

«Давай сюда

печёное, варёное, горючим

запить неси… Уж я ли не старался,

Емеля, уработался на славу».

Накормили братовы,

напоили братовы,

яствия проклятого

подносили братовы,

лили – с кровью ратовать –

зелья в стопку братовы!

Хлопочут да услуживают,

хрипят да подзуживают:

«Ты иди, парень, людей посмотреть,

ты иди, парень, себя показать,

ты иди на площадь песни петь,

на широкую площадь людям сказать!»

Из дому торопят –

съеден корж, штоф допит.

И вышел парень голову проветрить,

а мысли злые все, одна одну

язвит, кусает…

Отчего ж такая

тоска? И не прогнать, не разогнать

веленьем щучьим…

Знает он дорожку,

и есть рубли. Кабак встречает гвалтом

беды, братвы, торговли…

«Поднеси,

кабатчик, всем, чтоб за моё здоровье

сполна, до дна…»

Косятся на Емелю.

И горланит песни спьяну,

песни лютые, срамные,

и грохочет фортепьяно,

клавиши, как бы живые

зубья, лязгают; мотива

не избыть вытьём, наружу

выворачиваешь душу,

уж на что, тля, сиротлива…

***

«С кабака-то нас прогнали,

и бока-то нам намяли,

до копеечки отняли

то, что сами не отдали!

И сидим посередь лужи,

хорошо-то нам и вольно –

моря синего не хуже

нас качает, гонит волны».

Из церкви – дочерь царская, тиха,

мила, молитвы помнит, тёплый запах

от ладана за нею…

Нищей братье

ссыпает злато-серебро, не видя

лиц, душ…

Для ихней святости что наши

и срамота и нагота!.. Для Бога

старается…

Широко швыряет

одним, другим,

только забывает

грехам моим

серебра, прощенья –

противен, да?!

За мои лишенья,

жизнь без труда!

Не твоей заботой

из пут, тенёт,

не своей работой

сбил, сдвинул гнёт,

не молитвой Божьей

себе стяжал!

А не вышел рожей,

а воз-желал!

А нашему Емеле – ничего.

Всей ихней добродетели не видно

души белейшей в теле…

«Я коплю

свои обиды, долгим будет счёт,

и в нём всегда ты – первая…»

Копейки

хватило бы… Чем этих нищих всех –

добавь тому, кто как тряхнёт мошной,

то вздрогнет всё: страна, кабак и церковь.

«Я тоже, знаешь… Ну, моя царевна,

по щучьему велению и так,

как я хотел, желал, влюбись в меня,

как бы какая кошка…»

Щука в тёмной

воде плеснула. И отяжелела

царевна духом, телом… Полюбила!

Ты по мне иссохнешь,

изъешь себя,

к прочим всем оглохнешь,

твоя судьба

будет за моею –

нить за иглой,

станешь плотью всею

моей женой.

Сны мои приснятся

обоим нам,

крови отворятся

по тем делам,

будет плод и мука

во всей красе.

Не навек разлука,

не на дни все!

Царевна понесла, отяжелела.

Позор и страх гуляют по дворцу.

Торопится, перерывает розыск

перины, всё исподнее. Готовы:

для казней – площадь, для венчанья – церковь,

для пира – зал. Тоска, разброд во всех,

какие есть тут, мыслях. А сама

как будто и не знает, кто виновник.

***

И водят перед ней людей, проводят

такие толпы, весь народ прошёл:

узнает, не узнает? Есть ли кто

забытый, кто сюда не приведенный?

И по сусекам царства-государства

пошла метла летать и собирает

сор, чернь, любую мелочь, мелюзгу…

И к ней приводят молодца,

царевна смотрит хмуро,

на бедной деве нет лица –

вот так игра Амура!

Стоит мал ростом, видом дик,

вонючий, неумытый,

есть изо рта наружу клык,

есть язвины нескрыты.

Ей не узнать его нельзя –

есть правда, правда сердца;

и, очи светлые слезя,

она должна раздеться –

бежать к нему, к нему припасть:

так щука ей велела,

так нудит, хоть дурная, страсть

податливое тело!

Судьи мало рассуждали,

две души зараз пропали –

так царевну, жениха

сплавят морем от греха.

Донага двоих раздели,

в тесну бочку влезть велели,

запечатали – печать,

где орёл сел Русь клевать.

Бочку по морю пустили,

полдня ход её следили,

как носило по волнам,

не пускало к берегам.

Ночь пришла, ушли зеваки

продолжать дневные враки:

мол, Емеля – молодец,

да не тот ему венец!

Уж такой у нас обычай:

нету правды, нет мужичьей,

даже тот, кому везло,

счастье обратил во зло.

И гонят волны и крутят струг,

зла, тяжела вода;

с царевной с этой сижу сам-друг,

как нас свели сюда!

Огарок светит, доеден хлеб,

в щели – ливмя вода,

и вот – сплетение двух судеб

и сам-третей беда!

И неба над нами бел плат простёрт,

и с неба вода, вода;

и смерть промокла, чтоб сам-четвёрт

быть с нами навсегда.

Вода – пять сажен под нами, и

округ пять верст – вода!

Теченья движет, течёт свои

начало начал – вода.

Щука-мать, в твоей стихии

мы плывём пока живые,

бочку – дом наш – шевелим

нетерпением своим.

Долго ль, коротко ль скитались,

в тесноте они толкались –

вот им время умереть,

если трюм не отпереть.

Ну, по щучьему веленью,

по Емелину хотенью

встань, земля, из бездны вод,

остров, а на нём народ,

встаньте, домы, горы тоже,

и леса, и церквы Божьи,

встань, Емелина земля,

как не видно из Кремля.

И остров встал. Вот так же из глубин

и остальная вся земля в час добрый

творения.

И бочка – поплавок,

без голубя ковчег – о берег тюк

и развалилась. Как её стихия

так долго берегла? Из бочки двое.

Неужто спасены?

Ногою топнул –

и облеклись в прекрасные одежды;

чего-то пошептал – и перед ними

стол яств, сидят, пируют – время длится!

Сидит Емеля –

ох, тошно ему,

неделя, неделя

тоска-смрад в уму.

Постылые виды

глядеть, не избыть;

былые обиды

вовек не простить!

***

От дому далёко

Емеля сидит,

как с печки высокой,

с утёса глядит.

И щука отсюда

не может вернуть,

по морю покуда

не ляжет сух путь.

***

Помянут Емелю

два брата, хлебнут

сполна пойла-хмеля –

их скоро убьют.

И братовы двое

помянут того

(что ж, дело былое),

боялись кого.

Емелю помянет

российский народ:

мол, время настанет –

Емелин черёд.

Царь-батюшка тоже

помянет – и вот

законы к нам строже,

свинцовее гнёт.

Емеля

Ах ты царёва дочь,

оскорбила меня тогда,

заманила меня сюда,

откуда никак мне прочь!

А покуражусь я над тобою,

сука, бл…ь, белая кость,

как нельзя, как никто ещё, –

душу саму снасильничаю,

надсмеюсь, растопчу!

Ты виновата, ты!

Емеля

Ты и есть та рыбина из глубин воды,

выуженная мною заради большой беды,

большой любви, большого пути сюда.

Ты и есть та рыбина, и каплет с тебя вода.

Ты и есть остроноса, зубаста, ты

в чешуе своей святости, чистоты, наготы

молчишь, стоишь, куда завела, куда

занесла покорная тебе вода.

А я ростом мал, я судьбою мал –

для чего, почему попался тебе в оскал?!

Как рыба, нема царевна,

бита, но смотрит гневно,

как рыба, блестит, сверкает

золотом, полыхает.

Всё по её веленью,

всё по её хотенью

тут происходит – чудо

наше невесть откуда!

Страшно Емеле, страшно:

прахом ли станет брашно,

или земля водою,

щука – самой собою?

Есть земля – край,

где иссоп, мак!

Зыбей сон – рай!

Морякам – знак!

В добрый день, час

из глубин, вод

принесло вас

продолжать род!

Льётся бел свет

смыть век, стыд, боль;

времени нет,

воля есть воль.

Но один страх,

но один грех:

ну как всё – прах,

над тобой смех?

И где-то там есть родина, за морем,

за тысячами миль его пространства…

Там печь стоит пуста под синим небом,

на полпути оставлена, ещё

тепла, и люди помнят её ход

и как давила; сдвинуты дома…

Емеля, ох, Емеля, сын крестьянский,

России без тебя стоять теперь!

А было лучше на печи, под низким,

некрашеным, щелястым потолком…

Художник: К.М. Мельников (Палех)