Литературный критик Вячеслав Лютый в особых представлениях не нуждается. Сегодня он известен если не всей России, то читающей и пишущей – определённо. Мне посчастливилось познакомиться с Вячеславом Дмитриевичем много лет назад, и с тех пор меня не перестаёт восхищать его умение точно, кратко, корректно и, в то же время, жёстко называть вещи своими именами. Как говорится, Лютый есть Лютый, зря Бог человеку фамилию не даёт. Мой собеседник – профессиональный критик, не признающий литературу самодостаточную и тем более - самодовольную, то есть никак не связанную с жизнью. И поэтому наш разговор - о жизни и о месте литературы в ней.
– Вячеслав Дмитриевич, не у меня одной возникают вопросы по поводу твоей необычной и яркой фамилии. Честно говоря, она более походит на псевдоним. Писателям России известна твоя творческая «лютость» в тех случаях, когда речь идёт о сохранении стратегических приоритетов в литературе, озвученных ещё Пушкиным. Твоя творческая и нравственно-эстетическая непримиримость, на мой взгляд, парадоксально сочетается с человеческой тактичностью и вежливостью. Думаю, и писателям, и читателям хотелось бы знать о твоих родовых истоках. Предположений много – и не только у меня. Одни поговаривают, что фамилия «Лютый» казачьего донского происхождения. Другой коллега озвучил свою версию: мол, было на Руси славянское племя лютичей с князем Лютом во главе. Пресловутые лютичи, как считают некоторые историки-языкознатцы, заложили в древние времени Лютецию – город, ставший предтечей-основанием Парижа… А что ты сам скажешь о своих корнях?
– Пожалуй, для критика моя фамилия слишком «говорящая», в какой-то степени даже «программная». Хотя в её этимологической расшифровке есть и более мирные значения: старательный, горячий на дело, быстрый... Кроме того, лютый – славянское наименование второго месяца зимы – февраля.
Что касается литературной непримиримости, то во времена девальвации главных смыслов – правды, совести, почвы, родной земли – это свойство характера соответствует эпохе. Насколько я отвечаю оттенкам такого определения, не мне судить. Однако дискутировать на низкие темы с их адептами, на мой взгляд, неправильно: тень должна знать своё место. Здесь диалог невозможен, хотя соседство высокого и низкого было всегда. Вот только прежде никому в голову не приходило говорить о небе из канавы, попутно наслаждаясь её стоками: если говоришь из бездны, в словах непременно должны присутствовать боль и горечь. Теперь же в умозрениях возобладала тенденция всё «обмерзить» – эта довольно точная формула прозвучала в одной телевизионной дискуссии. Сегодня в массовой культуре душевная чистота представляется «лопоухостью», верность принципам – косностью, бережность к памяти предков – неспособностью жить идеями завтрашнего дня. И такая «помойная» палитра часто предлагается как литературное произведение. Однако стоит вспомнить слова Блока из его Пушкинской речи: «никаких особенных искусств не имеется; не следует давать имя искусства тому, что называется не так; для того, чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать». Я уже повторял не один раз эти суждения, и с каждым новым днём они звучат всё более революционно по отношению ко всякой ерунде, которую втискивают в сознание обывателя поддельные художники и их идеологи.
Между тем, молодое поколение пришло в мир, в котором «тьма низких истин» выдается за жизненный идеал, а возможность личностной самореализации резко ограничена, несмотря на хождения в народ менеджеров от искусства. Они вбрасывают в толпу, словно листовки, слова: «вы уже художники», выравнивая всех иных под себя. А реально крупный талант им чужд: собственная, личная ничтожность рядом с ним слишком очевидна. И поэзия молодых дисгармонична именно по этой причине. В ней живёт оскорбленная память детства, когда любовь не зависела от рациональных условий, а предательство не объяснялось важными причинами – хотя и прощалось по широте юного сердца. И вот в таком, почти зашифрованном, вопле Иова искусство в стихах молодых узнаётся читателем.
О своих родовых истоках, к сожалению, много сказать не могу: слишком поздно я обратился к собственным корням, когда уже и бабушки ушли в мир иной, и родители покинули меня один за другим. Кое-что я знаю по мимолётным записям, по сохранившимся метрикам, по давним отцовским рассказам. Мой отец, Лютый Дмитрий Анатольевич, был родом из Нового Оскола, из мещанской семьи. На самом деле его фамилия – Люто́й, но в советское время это написание было русифицировано. В детстве он пел на клиросе, в юности стал комсомольцем, недолго преподавал украинский язык на Слобожанщине, затем поступил в военное топографическое училище, воевал, в отставку вышел в звании полковника. Мать, Баранова Елизавета Алексеевна, родилась в деревне Балынтово Тульской губернии, окончила в Москве медицинский институт, стала фармацевтом. Поженились они весной 1941 года; мама работала в госпитале, в послевоенное время с детьми и скудным имуществом следовала за мужем по местам его службы.
О древних пластах нашей фамилии я, практически, не знаю ничего, за исключением тех записей, которые сделала моя жена Римма в последний год жизни отца. Я работал тогда инкассатором в московском банке – это был единственный источник дохода нашей семьи в 1995-96 годах, а она присматривала за отцом в Воронеже. Если в действительности моя родословная связана с казачеством и Доном, то это прибавляет мне фамильной гордости: славное прошлое во многом помогает нам стать теми, кем бы мы хотели быть. Хотя часто с «общечеловеческой» интонацией в голосе говорят, что гордость такая глупа и греховна. Однако в десяти заповедях сказано: чти отца своего и мать свою. А всё другое – от толерантного лукавого: дескать, дагестанец или, скажем, еврей обидятся от такой твоей родовой непокладистости. Если бы все люди произошли от весёлых и находчивых обезьян, подобная память была бы нелепа. Но коли ты веришь, что род людской создан Волею Божьей, такая память поистине драгоценна.
Вполне вероятно, что истоки моей фамилии – не в средневековом прозвище одного из предков, пришедших с юга, а в скрытом тьмой времён племени лютичей. Дохристианская Русь требует внимания не только энтузиастов, но и учёных коллективов, и институтов. Однако тема эта многие десятилетия настойчиво задвигается в какой-то пятый угол и выводится из полемического научного обихода. Важно, чтобы авторитетный исследователь, а не какой-нибудь газетный щелкопёр задавался вопросами и искал на них объективные ответы – и притом любил предмет своего поиска.
– Вячеслав Дмитриевич, как сказал, вроде бы, Мизнер: «Критик – это человек, который объясняет изумлённому писателю смысл написанного этим писателем произведения». Это, конечно, шутка, но в ней лишь доля шутки. Как ты определяешь сверхзадачу критика? Почему ты занимаешься столь трудным, изматывающим и очень часто неблагодарным делом? Априори неблагодарным, ибо истинный критик говорит правду, а правда далеко не всем нравится. И кем ты себя более ощущаешь в критике – «врачом», призванным поставить правильный творческий «диагноз» литератору и литпроцессу? Или психоаналитиком, который объясняет автору его же самого? А может, художником, призванным превратить критику в самодостаточный «господский» жанр из некоего «приложения» к тому или иному литературному произведению?
– Наверное, каждая из названных тобою сторон литературной критики есть в моих статьях, хотя сила, которая влечёт меня к письменному столу, определяется не ими. Меня притягивает тайна личности художника и мир, который возникает в его произведениях: ведь это не объективная картинка окружающего пространства, а некий смысл, который в реальности скрыт от поверхностного взгляда. Кроме того, мною всегда владело чувство справедливости, я не люблю врать... А художественная правда невозможна без этих изначальных установок. И если я порой касаюсь литературного процесса, то мне важнее определить его тенденции, а не просто назвать ряд имён. Потому что, образно говоря, важнее маршрут поезда, а не именной список поездной бригады, хотя и это весьма существенно. И здесь возникает спор литературы и жизни: что весомей? Я всегда выбирал жизнь, потому что только она способна формировать личность. А литература создаётся уже потом.
Очень часто на текст автора ложится отсвет его имени, и критика начинает толковать слабые произведения действительно хорошего поэта или прозаика в каком-то смысле превратно, отыскивая в неудаче несуществующие достоинства. Или, напротив, самоуверенный критический ум не замечает главного в стихах, которые бегло просматривает его скептическое око: всё не так и не о том. Это повседневная практика критики, которая забыла самоё себя: предмет изучения должен быть тебе интересен. Необходимо быть справедливым, внимательным и уметь донести до автора литературно-критическую мысль о его творении. В таком контексте я, как будто, вписываюсь в твоё определение «объясняющего критика».
Между тем, я являюсь представителем корпорации читателей, а вовсе не литераторов. Поэтому мне нужно понять, как произведение соотносится с жизнью: убивает её – даёт ей надежду – фиксирует её в том или ином состоянии – говорит о её основах... Наверное, это функция наблюдателя или лоцмана, который показывает – здесь мель, тут стремнина, там камни. А врач-диагност – вряд ли...
В свою очередь, критик-художник тут вполне уместен. Очень значимо, насколько художественно ты выразишь свой взгляд на вещи, поскольку «суконный» язык рассуждения способен разрушить самые благие намерения говорящего.
– Насколько я знаю, ты человек верующий, хотя особо это не акцентируешь. Твои отношения с Богом, конечно, тема сокровенная, но всё же – что тебе даёт Вера? Как писателю, как гражданину, как человеку?
– Всё в нашей жизни происходит не случайно: почему-то и для чего-то. Именно вера учит меня видеть знаки Промысла в окружающем мире и побуждает поступать так, а не иначе. Для меня очень важны евангельские слова: обретите веру, и она сделает вас свободными. Та внутренняя свобода, которая живёт во мне, продиктована этим убеждением. Разумеется, я что-нибудь делаю неправильно, не так, как хотелось бы. Мне не хватает смирения и терпения, которые теснимы темпераментом, а для православного человека это плохо. Я считаю себя «воскресным прихожанином», т.е. степень моего воцерковления довольно мала – то ли по слабости воли, то ли по житейским обстоятельствам, поди теперь разбери...
Мне дорога́ дохристианская Русь, которая, по моему разумению, с Крещением обрела нравственный закон, хотя одновременно начали рушиться связи древнего русского человека с природой. Пространство духа получило координаты высокой и вечной Правды, и такое понимание Русской Веры помогает мне в литературном отношении.
Как гражданин я дорожу государственным устройством своей страны, однако почва и вопросы духа для меня важнее. И как бы извращенно сегодня не выглядела государственная пирамида в России, она берёт своё начало в священном царстве нашего средневековья. И здесь существенны не изъяны, а скрепы, которые держат русские земли в единстве. А это также связано с Православием.
Для меня неким образцом православного человека служат князь Александр Невский, монахи Пересвет и Ослябя. В них удивительным образом соединились православное смирение и воинский подвиг. У Ивана Ильина в «Сопротивлении злу силою» – работе, которая вызвала дикий вой в либеральной русской эмиграции – есть одно замечательное смысловое уточнение. Когда враг попирает Родину и предаёт огню и мечу женщин и детей, только личное мужество заставляет тебя нарушать заповедь «не убий». Ибо стороннее созерцание растлевает душу, делая её спасение главной целью.
Потому что есть задачи, превышающие по своей значимости спасение человеческой души. Например, у великого русского миссионера святого равноапостольного Николая (Касаткина), архиепископа Японского есть запись в дневнике: «Что-то с душою будет? Ох! Пусть гибнет. Лишь бы Япония сделалась православною». На войне же солдат следует подобному духовному решению – сознательно умаляет себя и жертвует собой уже в координатах вечности. И Спаситель видит его подвиг и отпускает его грех.
– Вячеслав Дмитриевич, рискну на правах нашей многолетней дружбы вторгнуться на территорию, на которую ты не пускаешь даже друзей. Увы, удачных браков в литературной и творческой среде мало. Но Ваш союз с Риммой Лютой (урождённой Харченко) у меня вызывает одновременно удивление и восхищение. Римма – не только музыковед и театровед, она поэтесса, эссеистка, одним словом – писатель. И вы всю жизнь, с юности вместе. Вам просто, как говорит молодёжь, «тупо повезло» друг с другом в плане созвучности? Или ваши отношения – плод непростого пути и большого труда? И возможно ли вообще, на твой взгляд, успешно совмещать территорию творческую, профессиональную – с территорией семейной?
– Наша с Риммой встреча произошла по Промыслу вовремя – ни раньше, ни позже. Как оказалось, у нас было очень много общих приятелей среди любителей рок-музыки, так что мы вполне могли познакомиться и года на два раньше. Однако увидели друг друга впервые на литературном объединении, а все разговоры наши уже касались поэзии. Года через полтора мы поженились, через несколько месяцев меня призвали в армию офицером – как окончившего военную кафедру при политехническом институте (по первой специальности я – радиоинженер).
Время службы на Западной Украине и под Житомиром в период, когда разгорелись польские события 1981-го, стало для нас трудным началом семейной жизни. Попутно, за несколько месяцев до призыва, мы составили альманах поэзии и эссе «Медный собор», в который включили работы наших воронежских друзей, среди которых были фигуры самые разные. Михаил Болгов (Компоэтор), влюбленный в звучание русского слова; Борис Юхананов, впоследствии известный авангардный театральный режиссер; Алексей Горбунов – сегодня директор галереи современного искусства; Геннадий Заридзе, ставший спустя годы священником и исполнителем духовных песен; Александр Сухоруков, ныне авторитетный эниолог, мастер биолокации и специалист по аномальным явлениям. В довольно толстый том вошли также наши с Риммой стихи, её эссе о музыке Скрябина, графические шмуцтитулы и портреты участников «Медного собора». Альманах мы показали тогдашнему руководителю воронежского управления культуры, замечательному человеку Олегу Кирилловичу Застрожному и собирались отвезти эту «самиздатовскую» книгу в «Комсомольскую правду». Однако пришлось идти в противоположную сторону – в воронежское управление КГБ. Альманах изъяли, со всеми провели неоднократно профилактические беседы. Застрожный оказался в опале, меня перевели из стационарной радиотехнической бригады в Бродах подо Львовом – в танковую дивизию в городе Овруч под Житомиром. Это произошло почти сразу же после собеседований с сотрудником «серого ведомства» в наш авантюрный приезд из армии в Воронеж на несколько дней. Кстати, из Бродов в дивизию, которая должна была находиться на острие возможного вооруженного конфликта с войсками НАТО, кроме меня никто не попал.
На излёте моей службы, с месячным ребенком на руках, Римма поступила на заочное отделение Литературного института. Надо сказать, что прежде ей предлагали идти в консерваторию на отделение теории музыки. Но литература – как искусство, на мой взгляд, более личностное, – победила.
Последующие десятилетия были очень трудными и в материальном отношении, и в семейном. Действительно, двум творческим людям ужиться довольно тяжело. Однако мудрость и терпение женщины способны сохранить семью. Наконец, мои попытки поступить в Литературный институт увенчались успехом (за 9 лет я 5 раз участвовал во вступительном творческом конкурсе и 2 раза сдавал экзамены), и я был зачислен в заочный семинар поэзии Валерия Дементьева. Следующим летом перевелся на дневное отделение в семинар Ал. Михайлова и Галины Седых, в котором состояла и Римма. А спустя год перешёл на отделение критики в семинар Игоря Виноградова. Потом была аспирантура у Риммы и у меня, а затем начали умирать один за другим родители. На дворе были «лихие-двяностые»... Мы были вынуждены пойти на работу в коммерческий банк. Внутренний перелом был страшный, но приобретённый опыт оказался очень важен. Во второй половине 90-х вернулись из Москвы в Воронеж. Римма стала ответственным секретарем местной организации Союза композиторов, а я – редактором журнала «Подъем».
Оглядываясь на прожитую совместно жизнь, я понимаю, что мой резкий характер не один раз мог поломать нашу семью, но жена с великим чутьём и самоотверженностью её сберегла. Сегодня она мой первый строгий редактор, с тонким слухом и чувством слова. Римма Лютая автор многих стихотворений, отмеченных глубоким драматизмом, критических статей о литературе, театре и музыке, переводов англоязычной сказочной прозы и поэзии. А ещё – редактор-составитель культурно-информационного издания «Вестник Антониевского храма». Эта газета-журнал отличается мастерским и очень органичным соединением Православия с культурой, историей и поэзией. Его иллюстративный ряд включает работы великих художников, выразительные фотографии. Издание с жадным интересом читается почти во всех приходах Воронежской епархии, во многих светских библиотеках, воинских частях.
Отвечая на твой вопрос о возможном союзе двух творческих людей, я скажу только одно: литература и жизнь связаны сложными узами, иногда эти связи едва ли не трагичны. И всё зависит от ума и любви людей, которым приходится в семье подчас жертвовать собою. Но есть одно правило, которому, на мой взгляд, нужно следовать безукоризненно: литература может быть принесена в жертву жизни, и это обстоятельство завтра позволит литературе постепенно возродиться из мелких житейских обломков. Но никогда не стоит бросать жизнь в «литературную» топку, потому что из пепла здание искусства не построить.
– Обычно собеседника просят назвать авторов, которые ему интересны, в данном случае как критику. Но мне хотелось бы услышать имена перспективных поэтов и прозаиков, творчество которых ещё неизвестно широкой читательской аудитории… Ведь при всей твоей занятости, тебя знают как человека, много помогающего молодым литераторам…
– Сегодня сложилась грустная ситуация. Поэты, которые были задавлены тяжким грузом 90-х годов и лишены выхода к широкому читателю, теперь часто появляются на страницах вместе с литературной молодёжью. Однако если стихи молодых отвечают внешним приметам окружающей реальности и уже потому доброжелательно воспринимаются современниками, то строки выдающихся авторов, ушедших не так давно, почти не «узнаются» читателем. А ведь в них порой сосредоточена поэзия хрустальной прозрачности. Елена Федотова, погибшая в середине 90-х в Тверской глубинке, Александр Ромахов, умерший пять лет тому назад под Воронежем, Сергей Гуляевский, скончавшийся весной 2012 года в Пензе... И другие, о которых нам неизвестно сейчас почти ничего. Но рано или поздно мы извлечём их из тьмы забвения, и поэзия заблистает новыми гранями, удивит читателя неожиданными интонациями. Это наш литературный долг, от которого освобождают себя только поверхностные и самовлюблённые люди.
Если упоминать писателей ныне живущих, то я очень люблю прозу Василия Килякова из Подмосковья. В особенности – его исповедальные записки, уникальные по искренности. Он автор, не часто упоминаемый в литературных журналах и газетах. Рассказы и повести молодого воронежского поэта Алексея Ряскина со временем станут известны и любимы читателями самого разного возраста. У него есть «Сказки одной недели», пронизанные фантазией и мудростью. Переклички с прошлой литературой и стилевые акценты современности в них даны с удивительным чувством меры. Стихи Сергея Бударина из-под Самары аукаются с Есениным, но в них узнаётся поэт, живущий сегодня. Его строки обладают «сладостью» народной песни, их читаешь с наслаждением. Также стоит упомянуть и выходящую на страницы журналов и сайтов поэзию воронежца Михаила Болгова (Компоэтора), обладающую какой-то первозданной чистотой интонации. В течение долгого времени его произведения не покидали узкий круг ценителей поэзии Но сейчас их публикуют журналы «Подъём» и «Странник», виртуальные издания «Молоко» и «Камертон». И ещё много-много имён, старых и молодых – волшебных поэтов, которых наше прагматическое время воспринимает как малахольных чудаков, потому что они самозабвенно влюблены в сокровенное русское слово.
– Да уж, ныне, когда литература как бы в упор не замечается властью и почти никак финансово не поддерживается, связывать свою жизнь профессионально с творческим трудом писателя способны, наверное, только такие вот «малахольные», которым без этого существование не в радость. В советское время писатели имели статус, вес, были социально защищённой категорией советских граждан. Ныне любовь к литературе стала более областью духа. А посему обойтись без того, чтобы ты не назвал имена критиков, классиков и современников, которых ты считаешь своими учителями, людьми, тебе близкими по духу, не получится…
– Прозрачности критического суждения я учился у Пушкина. До сих пор высоко ценю Белинского, который сейчас не в моде за свои революционно-демократические взгляды, за осуждение Гоголя и т.п. Но образность, которую он привил отечественной критике, есть дар чрезвычайно весомый. Аполлон Григорьев дал мне очень много в раскованности речи, в живой подаче театральных впечатлений. Я не люблю стихи и прозу Андрея Белого, но его исследование поэтики Гоголя научило меня наблюдательности. Блок стал примером беспощадной искренности в оценках: «Надо говорить правду!» Пушкинские работы Лидии Гинзбург и Юрия Лотмана перевернули моё мировоззрение – я полюбил реализм и, наконец-то, с восторгом воспринял поэзию Твардовского, которая прежде скользила мимо моего ума и сердца. Андрей Тарковский привил мне пристальное внимание к предметам, которые никогда не бывают случайными в произведении искусства. У Акутагавы я увидел, как простые события превращаются в жизненный путь и судьбу, как безыскусные слова становятся историей человеческого горя. Публицистика и философские работы Ивана Ильина соединили меня с почвой. Вот некоторые имена, которые повлияли на склад моего ума и определили направление моих чувств.
– Вячеслав Дмитриевич, я уже затронула тему взаимоотношений писателей и власти. Этот вопрос в той или иной степени интересует любого пишущего и читающего человека. А для тех, кто понимает значимость идеологической составляющей литературного творчества, и вовсе этот вопрос непраздный. Что происходит с общественным статусом литературы? Почему она так унижена? Ведь понятно, что слово – основа основ любого вида искусства, даже сценарий для балета пишется словами. Один выдающийся французский режиссёр утверждал, что в фильме главными являются три вещи – сценарий, сценарий и ещё раз сценарий. То есть отдавал предпочтение именно слову, а не кинокамере. Бетховен был уверен, что композитор – это ТОЖЕ поэт, таким образом ставя поэзию даже выше музыки. И примеры того, как выдающиеся творцы в самых разных сферах искусства чётко осознавали приоритет слова в иерархии других видов творчества, можно длить и длить. Так почему сегодня литература пребывает в роли некой Золушки на балу прочих видов искусства? И каковы, на твой взгляд, пути преодоления этой ситуации?
– Литература изо всех видов искусств в наибольшей степени связана с иерархией смыслов и их внятным толкованием. Именно потому серьёзные произведения сегодня находятся в маргинальном положении, а разного рода сочинители – от детективов и фантастики до сентиментальных женских романов и низкопробной исторической беллетристики – почитаются как метры и интеллектуалы. То, что ныне в почёте, не отвечает на вопросы измученной русской души – в таких книгах нет глубины, но может быть броскость формы, а их «привязка» к родной почве выглядит иной раз смехотворно.
Однако и другие искусства испытывают такое же давление со стороны олигархата и системы власти. Эта линия проводится через соответствующих выдвиженцев, возникающих порой, будто чёрт из табакерки или заяц из шляпы. Ближайший пример – Марат Гельман, Борис Мильграм, Анатолий Иксанов... Их фигуры множатся и складываются в конфигурацию клапанов и рычагов, которые меняют направление развития культуры, вбрасывают в неё разных шарлатанов и затеняют подлинных творцов. Телевидение время от времени повторяет какие-нибудь имена вроде модерниста Ильи Кабакова, но творчество гениального современного русского художника Павла Рыженко если и попадет на телеэкран, то лишь по чьему-то недосмотру, да и то в неудобное время – в рабочий полдень или в четыре часа утра. Подобная отборочная сетка есть и в театре. В Воронеже в 2000-х годах театральные критики буквально затоптали глубокие и искренние постановки Анатолия Иванова по пьесе Виктора Розова «Вечно живые» и по рассказу Андрея Платонова «Возвращение», тогда как сценические экзерсисы по текстам Евгения Гришковца под названием «Зима» были восприняты в качестве содержательного художественного послания.
Вместе с тем, власть всё-таки не должна испытывать терпение писателя. Происходит смена поколений. И если для уходящих с литературного поля авторов государство, какое бы оно ни было, есть форма существования народа, то для новой писательской волны – детей безвременья последних двух десятилетий – вчерашние «священные коровы» подчас не значат ничего. Сегодня вы встретите в книгах, которые обозначаются издательствами как проза, – и мат, и разнузданный секс, и готовность ко всему, что может впрыснуть в кровь читателя адреналин. Но очень скоро появятся сочинения, в которых государственная власть будет опущена ниже плинтуса, ведь чиновник уже сейчас превратился в синоним ничтожества. И это будет не гневная отповедь оскорбленного героя, а общее место повествования. Уже зашаталась юстиция – в криминальных романах её иерархия показана как система порока. Появись сегодня беспощадный талант, равный по силе Салтыкову-Щедрину, государство завалилось бы на бок в течение года. В отсутствие подобного художественного феномена время растягивается, а его ритм цепляется за подрастающее литературное поколение. Власть сегодня кажется раздробленной. Она шарахается то от одного фактора, то от другого, но литературу понимает как нечто подконтрольное: в целом писатели немного «бузят», но особо яростные издаются мизерными тиражами и вокруг них создается образ не вполне адекватного «борца за справедливость». На это можно сказать только одно: писатели власть не любят – не за что, а власть писателей не боится – и зря…
– Ты уже назвал некоторые имена, которые в творческом отношении фальшивы и, скорее, являются «намыленными» искусственным пиаром продажными «брэндами». Может ли, по-твоему, быть коммерчески успешной настоящая литература, при этом оставаясь литературой как таковой, не переходя в разряд специально созданных «брэндов»? Я думаю, ответ на этот вопрос важен для будущих поколений писателей, о которых ты только что говорил. Нужно ли молодым авторам стремиться к коммерческой успешности, если они хотят стать не просто творцами одноразовых бестселлеров, но именно – писателями. Что ни говори, коммерческая успешность может дать писателю ту независимость от власти, которая должна быть в идеале… Или молодым талантливым авторам надо, идя в литературу, заранее готовить себя к «нарымским лагерям»?
– Говоря о коммерческом успехе писателя, важно понимать, какие акценты отличают коммерцию сегодня. Прежде всего, в стране отсутствует общественное мнение. Консолидированный протест был подавлен осенью 1993 года, и с тех пор в нашем сознании звучит хаотическое многоголосие. В XIX веке, когда коммерчески успешным проектом считалось издание сочинений Толстого, Чехова, Достоевского, всё было не так: нравственные оценки авторитетных писательских фигур обладали громким эхом. Кроме того, в те давние годы невозможно было представить безудержную пропаганду наживы, похоти, демонстративной кичливости своим богатством или влиянием. К тому же, само государство являлось православной монархией, а в анкете царь называл себя «Хозяином Русской Земли». Теперь Хозяина, который отвечал бы за всё, принципиально нет, порок проникает в мельчайшие поры общества и извращает самосознание человека. То есть бесчисленные обстоятельства подогнаны друг к другу так, что истинная литература – художественная, нравственная и духовная – «торгашескому» социуму и не нужна, и враждебна. Литература, которая становится сегодня успешной, однозначно идёт на уступки такой окружающей среде.
Наши классики, заботясь о стилевых аспектах собственных произведений и особенностях построения сюжета, всё-таки главной своей задачей полагали донести до читателя некий бытийный смысл, старались исправить жизнь или хотя бы показать её тайные изъяны. Разве можно себе представить коммерчески успешную современную литературу, которая взамен уже привычного кликушества уделила бы внимание художественности и была бы одухотворённой? Днём с огнём не найти таких авторов и произведений. Это не означает, что подобных писателей и книг сегодня нет – напротив, их много, однако они в координатах рыночного государства маргинальны. Чтобы истинные произведения литературы стали драгоценными для общества, необходимо менять систему мнений и приоритетов: государственных, медийных и только потом – коммерческих.
Для молодого писателя определённой обманкой может стать мысль: вот напишу сейчас роман с весёлыми матерными оборотами «под реальность»; покажу читателю, что у героев в штанах; со смехом нарисую неудалого русского человека на фоне пассионарной молодёжи без рода и племени – и продам с выгодой этот опус. А потом начну вещь философскую, серьёзную, безо всяких скидок на личные жизненные обстоятельства… Это напоминает ситуацию из романа Куприна «Яма»: хотел студент облагородить проститутку, приобщить её к вежливым разговорам и деликатности, а она по профессиональной привычке всё старалась предложить ему свою «нижнюю чакру».
После духовного падения нравственные высоты становятся, как правило, почти недоступны. И художник должен помнить эту истину неукоснительно. Впрочем, если для кого-то важнее литературная карьера, нежели самоотдача, по известной строке Пастернака, то пусть он в этом признается для начала хотя бы самому себе.
– Да уж, «быть знаменитым некрасиво»... Кроме того, быть знаменитым в советскую эпоху, как показало беспристрастное время, оказалось чревато для посмертной судьбы того, что тобой написано при жизни. Государство и писатели… В советское время власть фактически превратила писателей в идеологическую обслугу и всякое инакомыслие пресекалось в корне по принципу: «Вот тебе кусок – заткни себе роток!». Много ли наговоришь дерзостей власти с набитым ртом? На поверку оказалось, что наиболее ярким олицетворением советской литературы вообще и поэзии в частности стали те писатели, которые отнюдь не были «прикормлены» властью, которые говорили не на потребу режиму, а то, что хотелось сказать. Я говорю, в частности, о Рубцове, не избалованном премиями и орденами, не написавшем ни одной оды к очередному партсъезду, но ставшем при этом самым ярким советским поэтом, как получается сегодня, в сухом остатке. Или такая мощь и величина, как Юрий Кузнецов! Можно ещё примеры привести. Хотя упомянутым мною поэтам «советскость» не помешала быть и остаться русскими... А как всё-таки современным писателям следует выстраивать отношения с властью? Я наблюдаю сейчас в литературной среде острое писательское желание снова вернуться на довольствие режима. И голодать-то нищенствовать, будем честны, надоело, но и петь с голоса власти, а придётся, тоже опрично… Возможно ли совместить творческое первородство с чечевичной похлёбкой?
– Важно определиться в самом главном: есть ли у писателя и власти общие интересы и заботы – не на словах, а в действительности? В советскую эпоху государство спускало всех собак на писателя, если он подвергал сомнению сложившийся социальный порядок: видишь по-своему ход событий в 1917 году – получи по шапке – и с вещами на выход. Однако в том случае, когда речь шла об устройстве современной жизни, о социальных и природных проектах, писатели вступали в дискуссию с государственными структурами, и часто предварительно принятые решения отменялись. Достаточно вспомнить борьбу Валентина Распутина и Сергея Залыгина против поворота северных рек. Разумеется, это уже не 30-е годы, однако именно эпоха 60-70-х в наибольшей степени показательна как время своего рода «конкордата», соглашения между писателями и государством. Понятно, у такого соглашения границы были весьма жёсткими. Но писатели обладали серьёзным влиянием на общество и даже номенклатуру, притом не нужно было выпрыгивать из штанов для обретения семейного и творческого благополучия. Если ты честный человек, то собственной сдержанности вполне достаточно, чтобы книги твои издавались. Разумеется, существовало и большое количество сочинителей, которые ради успеха готовы были облизывать пятки начальству и петь гимны родной коммунистической партии. Тут уж речь об искушении и внутренней готовности человека избежать нравственного падения.
Теперь ситуация в корне изменилась. Либеральная власть постоянно отказывается от своей социальной роли, проводит реформы, которые разрушают фундамент страны. Если для кормления из властных рук необходимо отречься от родного языка, от нравственных норм, от образования, науки, медицины – это выбор Иуды. Такая солидарность продажного писателя и циничного государства будет проклята потомками. Но в случае уяснения некоей «охранной территории», общей для творческого человека и чиновника самого высокого ранга – взаимные шаги навстречу делать нужно. Потому что легче искать врагов, нежели союзников.
Нет сомнений, что государство, помогая писателям, захочет их лояльности. Так вот, мера и такт, чувство перспективы и терпение, личная самоотверженность членов литературного сообщества способны повлиять на состав воздуха, которым мы сегодня дышим. Это звучит достаточно наивно, и найдётся масса не слишком щепетильных самолюбивых и малоталантливых литераторов, которые вряд ли примут подобные правила творческого поведения – как душевно затратные. Но так было всегда: одни ценили свою истинную репутацию, другие – перечень личных достижений: бумажный листок, который завтра превратится в обертку…
Кстати, сегодняшние либералы, их родители и деды в советские годы вкушали чечевичную похлебку так, что за ушами трещало. В немалой степени потому, что были лишены первородства изначально. Или оно в действительности было иным, скрытым от посторонних глаз, предназначенным только для узкого круга посвященных.
– Вячеслав Дмитриевич, ты ведь известен не только как литературный критик. Для меня не вполне понятен твой «широкоформатный» подход к творчеству. Критиков в литературе всегда было мало, хороших – вообще по пальцам одной руки посчитать. Притом что талантливых поэтов и прозаиков у нас, всё-таки, значительное число. Но ты время от времени покидаешь сугубо писательский «огород» и берёшься за театральную критику, делаешь телеобзоры в «Литературке»… Это такой вид досуга у тебя, отдых от основного занятия или способ расширить собственные творческие жанровые рамки?
– Литература – дело книжное, слова здесь отобранные, уложенные в смысловую цепочку, надо всем в произведении царит композиция. Мимолётно-случайного тут, кажется, нет. То есть всё то, что автор хотел написать – он зафиксировал на бумаге. В театре – не так, там каждый сыгранный спектакль отличается от предыдущего – по той же пьесе. Там есть эффект живого присутствия человека, во многом непредсказуемого, и, наверное, такая связь с жизнью меня и влечёт в театр. Однако это только в том случае, если представление соприкасается с реальностью или с органическими характерами персонажей. Когда постановка оказывается игрой со смыслами, с политикой, с грубой низовой жизнью – в подобный театр я не пойду, а в случае необходимости скажу о спектакле всё, что думаю, несмотря на возможный авторитет постановщика. В 1982-86 годах я работал звукооператором в воронежском драматическом театре им. А. Кольцова, много узнал тогда о сценической «механике» и впервые проникся завораживающим театральным духом. В конце 80-х заведовал литературной частью в Экспериментальном театре под руководством Вячеслава Спесивцева в Москве и одновременно подрабатывал электриком в театре им. А. Пушкина, что рядом с Литературным институтом на Тверском бульваре. Но в 1990-х годах театральное искусство в России во многом словно провалилось в какую-то яму, заразилось тлетворностью и стало походить на пошлое кривляние бездушных марионеток. И я перестал ходить в театр. Лишь в 2001 году по предложению тогдашнего художественного руководителя кольцовского театра Анатолия Иванова я посмотрел «Вечно живых» – по той же пьесе В. Розова снят гениальный фильм «Летят журавли». И написал жёсткую рецензию, где отстаивал этот выдающийся спектакль и асфальтовым катком прошёлся по местной театральной критике, демонстративно отрицавшей его достоинства. Всё последующее десятилетие я был театральным критиком, следил за новыми воронежскими постановками, делал годовые сценические обзоры. Для меня это стало возможностью соединить литературную, письменную речь – с живой, устной. Потому что реакция на отсмотренный спектакль, по определению, должна быть эмоциональной и непосредственной, хотя автор статьи вполне может использовать аналитические приёмы, наработанные в литературе.
Своего рода продолжением моего «хождения в театр» стали обзоры литературных передач на ТВ. Года полтора я занимался этим «чёрным» делом. Поскольку телевидение у нас лживое и циничное, то и фальшивых характеристик в разговорах о литературных новинках и именах там через край. Я старался находить хорошее и безжалостно говорить о плохом. Для колонки в «Литературной газете» был необходим соответствующий тон, когда на малом текстовом пространстве нужно упомянуть многое. Одновременно в небольших обзорных статьях должно быть место прямому слову, в котором нравственная и духовная оценка предмета бескомпромиссна. Этот опыт для меня очень ценен, хотя и дался мне он довольно трудно: я постоянно прикреплял к сетке телевизионного вещания свои планы на вечер, выходные, даже на рабочее время, когда программа транслировалось, к примеру, в полдень. Постоянная подмена настоящего и талантливого – поддельным и ничтожным – вот характеристика материала, с которым я вынужден был работать. Занятие определённо не душеполезное. И когда в газете главный редактор решил изменить концепцию рубрики «Литература в ящике», я воспринял это обстоятельство как удачный «побег с галер».
– В своё время для меня почти программной стала озвученная тобой мысль, что тьма есть просто отсутствие света. Если бы мы вместо того, чтобы бороться с тьмой, старались добавить света, тогда и тьма бы постепенно сошла на нет. Пожелаю тебе и всем нам, писателям, помнить, что куда важнее борьбы с тьмой – помощь Свету, в частности, на нашем литературном ристалище. Не зря Свет, как и Слово-Логос, является одним из имён Христа.
