Не оглядывайся назад. Повесть / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Не оглядывайся назад 1

За окном плотно загустевали вечерние сумерки. Ещё совсем немного, и все дома, деревья растворятся в чернильной темноте. Андрей стоял возле кухонного окна и с некоторым любопытством разглядывал одиноких прохожих, которые возникали, чтобы через несколько коротких минут исчезнуть из виду. Близкая осенняя ночная мгла поторапливала их поскорее добраться до своего дома. Мужчина в короткой брезентовой серой куртке шёл, быстро перебирая ногами. Ему видимо было холодно. Он втянул шею в поднятый воротник, пытаясь спрятать лицо от порывистого холодного ветра, дующего из-за угла соседнего дома. Свет из комнаты падал на асфальтовую дорожку. Под окном в большой тёмной луже плавали жёлтые листья тополя. Андрей увидел высокую, худощавую женщину, которая одной рукой в тёмной перчатке пыталась придерживать широкополую шляпу, а в другой несла сетчатую авоську с продуктами. Северный ветер шально налетел, сдул несколько тополиных листьев, хлопнул входной подъездной дверью и сорвал с головы женщины шляпу. Подхваченная ветром, она взлетела немного вверх и исчезла в темноте. Женщина растерянно остановилась, ища глазами свою шляпу, и устало пошла в ту сторону, куда её унёс ветер. Вдоль асфальтовой дорожки росли старые тополя. Голые, с глубокими бороздами и обрезанными ветками стволы выглядели уродливо. Тёмные пятна с наростами выдавали деревья: они, как и люди, тоже болели. В душу Андрея смутно закралась сердечная печаль-тоска. Вчера после работы он сразу направился к своей подруге Светке. Преодолев в одно дыхание истёртые ногами и отбитые частыми переездами ступени, оказался возле её двери. На узковатой лестничной площадке возле каждого порога лежали, как отметина, небольшие, сотканные из разноцветного тряпья коврики. Уверенно ткнул пальцем в белую кнопку звонка. За дверью, обитой сероватой клеёнкой, послышались торопливые шаги, зашебаршили ключом в замке. Дверь распахнулась – в проёме стояла и выразительно смотрела его подруга. На просветлённом лице сияла нескрываемая улыбка. Света в своём душевном порыве прищурила глаза, так она всегда делала, когда у неё было мажорное настроение.

– Сейчас выйду, минутку подожди. И уже, перед тем как прикрыть дверь заговорчески прошептала: – Сегодня у меня дома предки.

Она затворила за собой дверь, и вся площадка снова погрузилась в египетскую темноту. В подъезде пахло застоялой кошачьей мочой и чем-то острым, отчего хотелось чихать. Дом, построенный ещё при царе Горохе, состарился и покосился немного в сторону. С годами менялись жильцы, но дух постоянной затхлости и запустенья с примесью кошачьих испражнений не исчезал.

Андрея такая ситуация не очень устраивала: она нарушала их вечернюю встречу. Обычно, когда он к ней приходил, Света пропускала его сразу в квартиру. Сняв в прихожей одежду, он тихо прошмыгивал в её комнату. Родители у неё из простых ивановских крестьян. Отец, Ефрем Иванович с землёй-матушкой пуповиной не был связан, вот и поддался на уговоры вербовщиков, которые ездили по деревням и агитировали поехать в далёкий уральский край на прядильную фабрику. Деревенские сборы были недолгие. Покидал спешно в потёртый с помятыми углами фанерный чемоданчик свои пожитки и пошёл на ближайшую железнодорожную станцию, до которой было десять вёрст махать. Покружил по немереной в своих расстояниях стране, наконец-то добрался до небольшого городка, где на первое время снял с таким же бедолагой у полуглухой с выцветшими глазами старухи угол. И не имея пролетарского навыка, стоял переминаясь с ноги на ногу в кабинете у кадровички, пока она рассматривала его документы. На первое время пристроила его на полгода к слесарю пятого разряда в ученики. Так и обучился слесарному делу. Со своей будущей женой Зиной познакомился на работе. Долго присматривался к худенькой девушке с озорными глазами, которая работала ткачихой на фабрике. Набравшись смелости, Ефрем сделал ей предложение. Ожидая её на трескучем декабрьском морозе возле проходной, он в томительном напряжении от холода и нервной дрожжи притоптывал ногами, обутыми в осенние ботинки. Народ выходил из здания проходной усталый и вереницей тянулся к автобусной остановке, поскрипывая недавно выпавшим снегом. Вечерние сумерки накрывали своим покрывалом всё вокруг, и очертания фабричных застроек стали растворяться в них. На небе слабо проклюнулись несколько блёклых звёздочек. Ещё немного – и станет совсем темно. Скудное фонарное освещение выхватывало лица людей. Ефрем всматривался старательно в лица, опасаясь пропустить Зину. Она появилась в коротком пальто, отороченным искусственным мехом. На голове синяя вязаная шапочка, натянутая до самых бровей. Увидев мёрзнувшего Ефрема, подошла к нему, сочувственно спросила:

– Наверное, совсем замёрз?

Вместо ответа он подхватил её под руку, и они дружно заторопились к остановке, где народ штурмовал двери автобуса. Подходя к общежитию, он обнял Зину за плечи и, притянув к себе, только прошептал мёрзлыми губами:

– Выходи за меня замуж! Эти неожиданные слова обожгли Зинино сердце. Вспыхнув лицом, она крутанулась, освобождаясь от Ефремовых рук, быстро, не прощаясь, исчезла за дверью. Зина после этого потеряла покой, размышляла ровно неделю. Ближе к вечеру Ефрем пришёл к ней в общежитие за ответом. Долго уговаривал вахтёршу пропустить на третий этаж, но она встала на его пути, расставив широко руки, словно хотела поймать его в невод.

– Не пущу… пропуск покажи. Ефрем от досады только почесал затылок и отошёл от неё на безопасное расстояние. Хлопнув входной дверью, в просторный и гулкий общежитский вестибюль зашли две молодых женщины. Они о чём-то громко меж собой говорили, их весёлый говорок витал в пустом вестибюле. Вахтёрша, подбоченившись, разговаривала по телефону, отвернувшись к большому, затянутому в морозные разводы окну. Она на короткое время потеряла бдительность, чем и воспользовался Ефрем. Шустро пристроился сбоку к женщинам и незаметно прошмыгнул дальше в узкий и длинный коридор, где слышались отдалённые голоса. Тяжело отдышавшись от быстрого бега по крутым ступеням, напряжённо стукнул кончиком указательного пальца в тонкую дверь. В тесноватой комнате молча сел за стол, стесняясь трёх Зининых соседок, которые с нескрываемым интересом посверлили его глазками и, накинув на плечи лёгкие плащики, разом брызнули в открытые двери, словно стайка мелких рыбёшек. Зина юлой крутилась по комнате, стараясь угодить своему гостю. Быстро поставила на стол чайник с помятым боком и чайные чашки. Из бумажного кулька сыпанула немного шоколадных конфет. Сидели молча друг против друга, и всматривалась пристально Зина в него, словно увидала в первый раз. Решала свою ситуацию по-бабьи: с кем ей придётся жить да детей наживать. Тогда она не подозревала, какой тяжёлый хомут на свою шею наденет. Порой не знаешь, что найдёшь, а что потеряешь в жизни. Неведомы наши пути…

Ближе к выходным Ефрем приходил домой с работы, как обычно, пьяным в дым. Пил с такими же работягами, как он сам. Употребляли, что придётся, не чурались порой тройного одеколона и аптекарского спиртового настоя из лечебных трав. В пятницу, когда часовая стрелка приближалась к трём часам, отправлялся ходок в ближайший магазин, а им как всегда оказывался субтильный паренёк Гриша. Он быстрой тенью проскальзывал сквозь проходную, где привычно восседала на стуле в дремотном состоянии вахтёр – тётенька в синей униформе, она только вздрагивала телом, разлепив сонные глаза, услышав его приближающиеся шаги. И устремлялся Гриша быстрым шагом в соседний, через дорогу, небольшой магазинчик, где шустрая на руку продавщица Валя могла продать в рабочее время и поллитровку «светленькой» из-под прилавка, а то если пребывала в хорошем расположении духа, и несколько пузырьков дефицитного тройного одеколона. Продавщица с порога оценивающе окинула взглядом возникшего в дверном проёме покупателя, из-за его спины виднелся небольшой, синеватого цвета клочок неба. В рабочей промаслённой спецовке и грубых ботинках из свиной кожи, сдёрнув с головы нелепое кепи, Гриша стоял в нерешительности, топчась на месте. На маленьком рябоватом личике промелькнуло подобие жалкой улыбки, было видно, что мнимое радушие даётся ему с большим трудом.

– Чего тебе? Опять, наверное, в долг будешь просить? – поводила Валя зеленоватыми кошачьими глазами из- под очков.

– Вот мужики попросили купить две бутылки водки.

– А не много будет? День только выстоялся, а вы уже готовы себе лужёные глотки залить, – незлобно отреагировала на его просьбу Валя. – Начальству вашему надо сказать, что за водкой бегаете вместо того, чтобы пятилетний план выполнять, – насмешливо перевела разговор в другое русло находчивая продавщица, она-то знала, что всегда останется с ежедневным наваром. Опытным взглядом безошибочно могла прикинуть, насколько обманет покупателя. Если старушка «божий одуванчик», с утра потоптавшись на грязноватом крыльце, заглянет за бутылкой молока и свежим батоном, то она её не обсчитает, знает, что та ещё с вечера отложила серебряную мелочь себе на пропитание. А когда мужики захаживали и теснились возле прилавка с красными лицами за очередной выпивкой, то они могли недосчитаться с бутылки рубль, а то и два. За годы стояния за магазинным прилавком она нажила себе варикозную болезнь ног и неплохо научилась распознавать человека по одежде, по выражению лица. А поначалу её жизнь крепко била за недостачи. Пришла в торговлю ещё несмышлёнышем, а опытные товарки к очередной ревизии навешивали на неё всю магазинную недостачу. Однажды чуть дело до суда не дошло. Тогда спас её от пребывания в северных краях участковый Михаил Гаврилович Почкин. Валя его доброту запомнила на всю жизнь. А расплатилась с ним женской любовью. Когда акт ревизии передали в ОБХСС к следователю, то Валя, долго не думая, пригласила в гости к себе участкового в маленькую подслеповатую комнатушку на первом этаже. Дом, в котором она снимала комнату, построили ещё в начале века. По длинным и сумеречным коридорам гуляли весь день детские голоса и только к вечеру они стихали, а незваный шальной ветер забегал в полуоткрытую дверь и вольно гулял там. Перед приходом участкового Валя тщательно помыла крашеный пол, не поленилась выйти во двор и потрясти домотканые половики. Надела модное яркое платье с глубоким вырезом впереди, под него надела узковатый бюстгальтер так, что сдавленные и налитые соками груди пытались выскользнуть из него. Загодя купила трёхзвездочного коньяка «Самтрест», из магазина принесла несколько жёлто-зелёных лимонов и плитку шоколада «Алёнка». Участковый Михаил Гаврилович уверено прошёл по коридору, обходя развешанные на верёвках разные постирушки. Остановился возле нужной ему двери, стряхнул невидимую пылинку с кителя и стукнул в дверь два раза. Не дождавшись ответа, толкнув её, прошёл грузной походкой, придирчиво оглядев комнатушку. Убранство состояло из кровати с панцирной сеткой и никелированными душками, круглого стола, на котором уже была разложена нехитрая закуска, да старого комода, доставшегося от покойной матери.

– Да! Небогато ты живёшь, Валентина!

Хозяйка сразу нашлась что ответить.

– Откуда здесь богатству-то водиться! Помилуйте меня, Михаил Гаврилыч? Подвели меня эти торговки под монастырь. На глазах навернулись неподдельные слёзы.

– Ладно, не плачь, – ласково успокаивал участковый. – Решим твой вопрос. Есть там у меня знакомства: дальний родственник по жениной линии работает. Потом они пили коньяк из рюмок на толстой ножке, и под последние вечерние аккорды божественный напиток шёл на брудершафт.

– Сладкая ты женщина! – увещевал участковый, оторвавшись от Валентиновых губ.

Та в ответ улыбалась, и, сконфузившись от таких слов, стыдливо прятала глаза.

– Скажете тоже мне, Михаил Гаврилович! Обыкновенная я женщина. Таких как я много, просто не замечаете.

– Не скажи, не скажи, – частил участковый.

Потушив свет, Валентина, быстро сбросила с себя ненужные одежды и юркнула в холодную постель. В темноте участковый медленно разделся, аккуратно складывая свои вещи на стул с изогнутой спинкой, громоздясь большим телом в тесной комнате. Он лёг на скрипучую кровать, сетка под его весом провисла, чуть не задев, пола. Горячие пахнущие коньяком губы Валентины ткнулись в его щёку, он повернулся на бок и с силой прижал к себе плотное молодое тело. Валентина, отдаваясь своим нахлынувшим чувствам, безвольно подалась к нему. Их губы в желании нашлись, унося в сладострастную телесную истому. Утром, когда за окном не было даже намёка на близкий рассвета, участковый тихо вышел в длинный коридор, где цепкие глаза соседок придирчиво оценили нового ухажёра продавщицы. Тайная личная жизнь каждого жильца вскоре становилась обсуждаемой явью для всех и каждого. Валентина, многие годы старательно копившая деньги на покупку новой кооперативной квартиры, останется обманутой, как и многие миллионы граждан некогда великой страны. Её призрачные мечты вырваться из мутного омута жизненного дна разбились о суровые реалии иллюзорной партийной перестройки. Гайдаровские реформы, написанные под копирку западными либералами, вытряхнут из припрятанных заначек людские накопления и отбросят их в нищенское существование на долгие годы. Нет ничего страшнее, чем жить в эпоху перемен, когда всё здравое подменяется ложными посулами о сладкой жизни.

Дощатый, на скорую руку сколоченный барак с двумя террасами и изрезанными ножами скамейками видел на своём веку многое. Любовь, переходящую в нелепую и яростную ненависть. Как говорится, от любви до ненависти всего один шаг. Шумные свадьбы и горькие разводы с криками и битьём посуды, да многое другое, без чего наша жизнь кажется неполной и пресной. Век живи, век учись…

Некоторым людям можно посмотреть в лицо и не читать дальше жизненную биографию. Ефрем был мужичок невысокого росточка с худым туловищем и птичьей головой. На впалых щеках рыжела привычная недельная щетина. На жилистой шее из-под дрябловатой кожи выпирали синеватые вены. Когда он являлся домой, то всё затихало, и только настенные часы с кукушкой нарушали тишину. Ефрем после выпитого сомнительного алкоголя, становился порой неуправляемым. На худых чреслах до колен висели синие трусы, они придавали ему воинствующий вид. Его хриплый и надрывистый злой голос властвовал в квартире

– Зинка, ну-ка выйди! Посмотри, кого опять твоя дочь привела. Иди, милая, знакомься с новым женихом! Из угловой комнаты появлялась Светкина мать, Зинаида Григорьевна. Тяжело ступая больными ногами, она проходила в прихожую и устало ему выговаривала:

– Опять ты за своё! Чурбан ты неотёсанный. Да разве плохо, что женихи к твоей дочке ходят. Может, кто-то и замуж возьмёт. Нечего ей бегать по танцулькам и хвостом там вертеть. Она в негодовании взмахивала руками:

– Если бы я знала, за кого замуж выхожу! Дал мне Бог испытания. Ирод проклятый, жизни от тебя нет. Ефрем, не ожидая такого яростного напора, медленно затухал в своей воинственности, брёл на кухню и гремел там чайником на плите.

Со Светой Андрей познакомился полгода назад на танцах, которые проходили в местном островке культуры – ДК «Прогресс». Буфет на первом этаже плотно обступали и, кто побойчей, руками и локтями пробивали себе путь поближе к тёте Фае. Она стояла за прилавком, зорко всматриваясь в лица.

– Эй, отойди! Кому сказали? – густым голосом осаждала она мужчину с красным лицом и в расстёгнутой рубашке. Мужчина тянул руку к ней с зажатыми мятыми рублями. Буфетчица хватала его за руку и выворачивала её. Мужик взвинтился:

– Ты чего себе позволяешь?

– А ты не лезь без очереди, – привычно командовала она. И, окинув взглядом очередь, – кто следующий?

Все приходили в движение, очередь оживала. В буфете можно было купить немного водки и нехитрый бутерброд с селёдкой на закуску. На втором этаже танцевальный зал ярко освещался большими светильниками под самым потолком. Музыканты с длинными волосами в брюках клёш играли на электрогитарах ритмичную музыку. Ударник, рыжеватый парень в красной рубахе, закрыв глаза, покачиваясь из стороны в сторону, стучал палочками по барабанам. Изредка он подбрасывал их вверх и ловко ловил. Казалось, что он находится в экстазе.

В зал незаметно вошли трое дружинников с милиционером. Они прошли вдоль стенки, к которой прислонились люди, и, вглядываясь в лица, выискивая пьяных, важно вышли. На сцене появился невысокого роста усатый парень лет под тридцать. Чёрные крашеные волосы отдавали синевой. Короткий вельветовый пиджак с накладными карманами и узкие обтягивающие кожаные брюки придавали ему стиляжный вид. Это был руководитель вокально-инструментального ансамбля «Дубравные молодцы» Семён Корочкин собственной персоной. О нём в городе складывались целые легенды. И основания к этому были. В его нетрудовой биографии имелись отметины о двух годах, проведённых за тунеядство в Соликамском лагере. Жил он один в небольшой темноватой квартире на первом этаже старого трёхэтажного дома. Окна выходили в небольшой дворик, затянутый неухоженным кустарником, где была детская игровая площадка. На ней стояли кривые металлические качели да песочница, куда приспособилась ходить по утрам справлять нужду кудрявая похожая на хозяйку болонка. Привычно сидевшие на облюбованной и обшарпанной лавочке возле подъезда бабушки-соседки, жалея его, причитали:

– Сеня! Брось ты энту музыку, не доведёт она тебя до добра. Всё по вечерам тренькаете на гитарах, да девок крашенных водите. Спать не даёте. Слава Богу, хоть твоя мать не дожила до такого сраму. Сеня, одумайся – доносилось до него, пока он вышагивал в кожаных штанах подальше от сердобольных старушек. Периодически к нему на огонёк заглядывала избранная молодёжь. В прихожей, раздеваясь, они гремели бутылками портвейна «три семёрки», выуживая их из карманов курток. Покинув тёмную и узкую прихожую, они видели странную картину. В прокуренной и заваленной разным музыкальным хламом комнате, на полу сидел с закрытыми глазами полураздетый Семён в позе лотоса и медитировал. Сначала он открыл один глаз, и некоторое время разглядывал незваных гостей, затем другой. Йогом он стал случайно, благодаря своему мятежному духу. В очередной поездке в Москву, купил случайно на привокзальной площади тощую книжицу об индийских йогах. Учение сразу пришлось по душе. Первое время неумело медитировал, пытаясь сконцентрироваться на кончике своего носа. Жена, не понимая новой блажи мужа, уходила спать в другую комнату и на ночь запиралась на два оборота ключа. На всякие призывы она отвечала глухим молчанием. Семёну в тот момент хотелось выбить дверь ногой. Пытался разными посулами выманить жену, но она упорно не соглашалась и ставила условия: либо она, либо его дальнейшее занятие йогой. Тогда раздосадованный своими неудачами Семён решил окончательно вычеркнуть жену из своей творческой биографии. Найдя её паспорт в польской стенке, он на странице, где стоял лиловый штемпель городского ЗАГСа, от руки написал одно слово: «Свободна».

Своих случайных гостей он ошарашивал поверхностными и неглубокими познаниями индийской философии и связями с неземными зелёными человечками. Один раз в неделю к Семёну наведывался участковый, который садился на стул посередине комнаты и читал ему лекцию о вреде тунеядства.

– Да какой же я тунеядец? – ретиво не соглашался хозяин квартиры. Участковый только ухмылялся в пушистые усы: – Ну-ну, я тебя предупредил о последствиях. Почитай получше уголовный кодекс. Тебе решать, как дальше жить. На этом очередная профилактическая беседа заканчивалась, и участковый, поскрипывая начищенными сапогами, исчезал, чтобы появиться ровно через неделю.

Молодой человек, прислонившись к дверному косяку, прошептал таинственно в ухо своей подруге в джинсовом сарафане:

– Это Сеня занимается хатха-йогой.

– Чем…чем? – не поняла девушка, и у неё от удивления взметнулись на лоб брови.

– Да, индийской гимнастикой, это сейчас модно.

– А чо пришли? – тихо вопрошал потревоженный йог.

– Увидали свет в окне и решили тебя навестить.

Сеня, стирая с лица напускную задумчивость, предложил:

– Коль пришли, то на стол накрывайте, отметим это историческое событие. Бутылки с разноцветными этикетками водрузились на стол, и появилась нехитрая закуска. Колбаса, извлечённая из недр кухонного холодильника, сразу же была порезана на тонкие почти прозрачные кружки. Батон, хранившийся в эмалированной кастрюле, от долго пребывания там засох и им можно было забивать гвозди. После выпитого дешёвого вина девушка в джинсовом сарафане, захмелев, в упор стала рассматривать Сеню:

– Вы знаете индийскую философию? Как это интересно!

Не дожидаясь ответа, она тонкими и изящными пальцами поспешно достала из чёрной сумочки с длинными ручками сигареты «Cаmеl».

– Дай и мне «старого Джо» подымить, – бесцеремонно попросил Сеня. Сигареты в страну завозили контрабандой, и шустрые фарцовщики втридорога перепродавали их. Девушка протянула ему пачку сигарет. Их руки на мгновение встретились, и по ним пробежала тонкая искорка влечения. Её блеклое лицо на мгновение вспыхнуло и пошло красными пятнами. Потом они пели песни под наигрыш гитары, и Настя читала стихи:

Без Бахуса Венера зябнет

И смотрит в ночь.

Ей кажется: вот-вот

Возлюбленный раздвинет твёрдою рукой ночь и мгла исчезнет,

И милый сердцу Бахус с кувшином доброго вина

Шагнёт в её покои…

Соседи стуком по батарее отопления напомнили им про поздний час. За окном ночь пролила чёрную грусть. Дом напротив темнел оконными проёмами. Осень стучала по плохо закреплённому железному оконному сливу. Проводив гостей, Семён полулежал на старом и продавленном диване, задумчиво перебирал струны гитары, как вдруг услышал тихий стук в окно. В темноте высвечивалось бледное и взволнованное лицо Насти. По губам он только смог прочесть: «Открой». Любовный роман Семёна и Насти продлится около года. Молодой человек, с кем она пришла в тот злополучный вечер к музыканту, вскоре бросит учёбу в строительном институте и пойдёт служить в армию.

А совсем недавно Семён привёз из Москвы две белые гитары «Мusima», которые сторговал за пятьсот рублей у одного барыги-музыканта в подземном переходе возле станции метро «Беговая». Он свысока посмотрел на пустующий танцевальный пятачок и покачал головой, его волосы под ярким светом отливали чёрно-синей гаммой.

– Что-то наши кони застоялись, а не пора ли нам поскакать? – обратился через спину к своим музыкантам. Те только радостно заулыбались и стали разбирать инструменты.

– Объявляется дамский танец, – прогудели динамики, и зал сразу ожил в движении поисков партнёров. Музыкант в мятых брюках и глухом под самое горло синем свитере перекинул через плечо широкий ремень гитары «Аккорд» ленинградской фабрики имени просветителя Луначарского. Пробежал небрежно длинными пальцами по грифу и запел надрывно фальцетом:

Вот и всё: я тебя от себя отлучаю,

Вот и всё: я себя от тебя отучаю,

Отучаю от встреч, ровно в пять не встречаю,

Отучаю от плеч и от кос отучаю…

К Андрею шла через весь зал девушка. Голубое приталенное платье из крепдешина, плотно облегало с намёком полноватую фигуру. Широкий пояс с блестящей пряжкой дополнял её вечерний наряд. Голова слегка запрокинута назад, на лице выделялись припухлые губы, взгляд синеватых глаз выражал уверенность. Она сразу обратила на него внимание, как только он появился в танцзале. Высокий, по-юношески худощавый, с короткой стрижкой. Прямой нос, под которым едва заметна полоска усиков. Губы у Андрея слегка дрогнули, когда он увидал, как от противоположной стенке к нему идёт девушка.

– Вы танцуете?

У Андрея от неожиданности перехватило дыхание. Он, преодолевая стеснительность, смог выдавить из себя:

– Да, танцую.

– Тогда пойдём, потанцуем.

Девушка сразу перешла на «ты». Андрей шёл за ней на ватных ногах. В висках пульсировало сердце, словно оно выскочило из груди и переместилось ему в голову. Девушка уверенно положила его руку себе на талию, а другую, потную от волнения, взяла в свою пухлую ладонь. Музыка плавала над головами, вовлекая всех в таинственный танец. Верхний свет притушили, и зал погрузился в полутьму. Девушка притянула Андрея к себе, обдав жарким дыханием, и он своей грудью прикоснулся к мягкой плоти.

– Ты проводишь меня домой? – голос девушки прозвучал в самое ухо. Тогда Андрею показалось, что неведомые химеры подхватили его, оторвали от пола, и он парит в воздухе. Так они вдвоём провели остаток вечера. Потолкавшись в людном гардеробе, где слышалось разноголосье, они вскоре оказались на грязной улице плохо освещённой уличными фонарями. Люди безмолвными тенями возникали из темноты и снова в ней растворялись.

– Вот мы и пришли, – Света остановилась возле брусчатого двухэтажного дома. – Дома все уже спят.

Она подняла голову, всматриваясь в окна своей квартиры, и ей показалось, что там мелькнул размытый женский силуэт.

– Мама, наверное, не спит. Меня поджидает. Будем прощаться, – протянула Света руку. Андрей совсем неожиданно для себя прижал её к себе. Она не сопротивляясь, только руками сдерживала его порыв. Андрей увидал белое лицо и неумело поцеловал в холодные сжатые губы.

– Зайдём в подъезд, а то нас может мама увидеть, – тихо проговорила Света и решительно шагнула в тёмный дверной провал. Там, жарко дыша ему в лицо, нашла его губы, впилась в них так, что стукнулись зубами. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, дав волю своим рукам. Празднику торжества молодых тел помешал шум открываемой двери.

– Ну вот, мама пошла меня искать.

– Света отстранилась от растерянного Андрея и, запахивая на ходу пальто, стала подниматься по лестнице вверх. Домой он бежал, нет, даже летел, не замечая в темноте дождевых луж под ногами. В душе у него метался огонь ещё ни разу не изведанной радости. Так произошло их знакомство, которое длилось уже два месяца.

Андрей стоял на лестничной площадке, прогоняя от себя размывчатые воспоминания. Из двери тихо на цыпочках вышла Света. На плечах у неё был накинут осенний плащик коричневого цвета, а под ним – короткий халатик с пояском.

– Как я соскучилась! Она обхватила двумя руками шею и притянула Андрея к себе. Он не сопротивлялся, отдаваясь вечерним обстоятельствам. В тот вечер они постояли, как обычно в тёмном подъезде, жадно ловя мокрые губы друг друга. Света отзывалась на поцелуи, прижималась к нему всем телом. Сердце у Андрея заходилось в радостном исступлении. Они целовались до тех пор, пока губы не занемели. Андрей отодвинулся от горячей Светки и спросил:

– Ты будешь ждать меня? В наступившем потом молчании он исподтишка разглядывал расплывчатое в темноте лицо девушки. Только смог уловить, как нервно дрогнули уголки губ и брови сошлись возле самой переносицы, образовав кожную бороздку. В тот момент входная дверь хлопнула. По ступенькам кто-то тяжело поднимался, простужено подкашливая, подгоняя её к ответу:

– Не знаю, не знаю, ждать-то надо целых два года. Может, и терпенья не хватит, – попыталась отшутиться она.

– Ну и не жди! Больно надо! В ту же секунду Андрея захлестнула обида, он резко повернулся к Свете и, силой толкнув дверь, оказался на улице. Пахло сырой землёй и прелыми листьями. Он пошёл быстро в сторону от дома, решая про себя, что это была последняя их встреча. «Так будет лучше мне и ей. Никакой ответственности и обязательств» – пытался убедить себя, отгоняя прочь другие мысли. Впереди призрачно маячили два года службы в армии, и оставлять обманчивые ожидания не следовало. Укореняясь в своей правоте, Андрей успокоился, подходя к своему дому, очертания которого вырисовывались сквозь деревья. Капельки дождя прозрачно серебрились на голых сучковатых ветках. Двор его детства пустовал, только несколько окон высвечивались, напоминая ему, что скорая разлука с ним неминуема. От нахлынувшего чувства у него сжалось где-то в груди. Андрей ускорил свой шаг, чтобы не оказаться пленником грустных мыслей. В подъезде дома было тепло и пахло на первом этаже жареной картошкой.

Уже потом, через месяц, когда проходил «учебку», его школьный друг Сергей Коняев написал ему письмо, в котором он прочёл, что Света ходит уже на танцы с другим парнем.

У каждого своя судьба, и не знаешь, куда она повернёт и потом из какого омутка вытянет на блестящую поверхность.

На следующий день Андрей увидел воткнутую в дверь военкоматовскую повестку с напоминанием, что ему необходимо выполнить конституционный долг перед родиной, при этом взять с собой трёхдневный паёк и смену белья. Проводы были короткие, пришли одноклассники, не забыв прихватить с собой две тёмные бутылки болгарского коньяка «Плиска», да соседка по этажу. Когда гости расселись по своим местам, встал отец Андрея, Сергей Петрович. Его мосластая фигура возвышалась над всеми. Широкоскулое лицо было напряжено, и тонкая венка, видимая в отвороте клетчатой рубахи, пульсировала на загорелой шее. Пригладив рукой льняные волосы, он налил себе водки в чайную кружку и, немного смущаясь гостей, глухо произнёс.

– Вот что, сынок! Пришло и тебе время служить. Это почётно для каждого мужчины. Мой отец, а значит твой дед, светлая ему память, погиб на войне. Немного не дошёл до Берлина. Дядька твой пропал без вести. Не было в нашей семье трусов, и ты не посрами, – расчувствовался Семён Петрович от своей речи так, что слеза не удержалась и скатилась с ресницы, упала в кружку. Сергей Петрович одним движением влил в себя водку, затем поискал глазами по столу, чем можно бы закусить. Подцепил вилкой маленький изогнутый пупырчатый огурчик летней засолки. Смачно похрустел на зубах и распорядился:

– Ты вот что, мать, положи их тоже парню в дорогу. Клавдия Петровна суетилась возле стола, заглядывая через плечи на тарелки с едой. Женщина с короткой светлой стрижкой, которая придавала ей моложавый вид. Узковатое лицо с ямочкой на подбородке и небольшим носиком выражало озабоченность скорого расставания. Выразительные зеленоватые глаза таили озёрную глубину. Клавдия Петровна собирала со стола пустые тарелки и уносила на кухню. Вернувшись к гостям, присела на краешек стула, поймала себя на мысли о скорой разлуке с сыном, тяжело вздохнула и утайкой вытерла слёзы полотенцем, которое держала в руке. В комнате включили проигрыватель «Рекорд», зазвучала популярная песня:

Листья жёлтые над городом кружатся,

с тихим шорохом нам под ноги ложатся...

– Ма, выключили эту тоску, – попросил Андрей из темноты кухни. Он стоял у открытой форточки и курил. Неслышно зашёл отец, щёлкнул выключателем, свет растворил темноту и обозначил бледность Андреева лица.

– Надо поговорить! Присаживайся, в ногах правды нет, так в народе говорят. – Отец в тот момент подбирал нужные для разговора слова:

– Да, сынок вырастили тебя вместе с мамой. Ты сейчас совсем уже взрослый. Он подошёл близко к Андрею, положил руку на плечо и всмотрелся в его глаза. – Знаешь! Жизнь прожить – не поле перейти. Всё устроено гораздо сложнее. Иди вперёд, не оборачивайся назад. Только так можно что-то в жизни достичь. Он ещё хотел что-то сказать, это было видно по его лицу, но из комнаты зашла Марина, худенькая девушка с большими грустными глазами. Она плечом привалилась к дверному косяку и взволнованно теребила поясок платья. Смущаясь, бледнея лицом, только и нашлась:

– Какие планы у тебя после армии? Пойдёшь, наверное, в институт учиться?

– Так далеко не загадываю. Два года, это не килограмм пряников съесть, – решил просто отшутиться Андрей.

– А можно я тебе писать буду? – озадачила Марина.

– Зачем? – неожиданно для себя отреагировал Андрей.

Понимая, что этими словами может обидеть Марину, спохватившись, какую глупость сморозил, взял её руку. – Не обижайся на меня… Пожалуйста, не обижайся! – голос у него дрогнул, спазмы неожиданно перехватили горло.

– Не буду писать! В её словах сквозила обида. – Дурак всё-таки ты, Андрей. Пойду лучше твоей маме помогу.

Марина, словно отстраняясь от него, отступила на шаг назад и вышла из кухни. Андрей не подозревал, что Марина испытывает к нему тихую и неразделённую любовь. Она всегда казалась ему невзрачной пигалицей, на которую никто не обращал внимания в школе. Но в жизни бывает так, что из них получаются хорошие и верные жёны.

Через два часа гости стали расходиться. Одноклассник Жора-толстый на прощание протянул пухлую кисть:

– Желаю тебе, Андрюха, отбарабанить без проблем. Помни народную мудрую пословицу: «Поближе к кухне и подальше от начальства». Я тоже через полгода пойду лямку тянуть, только в стройбат. ВСО – войска столичной обороны, – он засмеялся своей шутке, показывая кривые зубы. – А ты не волнуйся, за Светкой мы присмотрим. На танцы будет бегать, ухажёрам по рогам дадим. Сам знаешь, за нами дело не станет. Андрей только хмыкнул:

– Ты, что, Жора, совсем очумел? Я на неё железный пояс верности не надевал и заветный ключик с собой в армию не прихватил. И хватит этих ненужных никому базаров, про луч света в тёмном царстве.

Тётя Зоя, одинокая полноватая женщина с каштановой причёской – соседка из шестой квартиры, протянула ему набор бумаги и несколько шариковых ручек:

– Пиши, Андрюша, маме почаще письма, она скучать будет, не забывай. Пожалей материнское сердце. – Тётя Зоя сделала попытку выжать из себя слезу, её лицо съёжилось, придавая ей жалкий и некрасивый вид. Соседка без определённого возраста и немного глуповатая, жила бездетно. Мать Андрея пригласили её на проводы так, по-соседски.

Уже перед тем как идти на железнодорожный вокзал, мать, уткнувшись ему лицом в плечо, всхлипывала и не могла унять свою нервную дрожь. Говорила тихо, словно хотела, чтобы никто их не услышал. Из глаз тонкими ручейками текли слёзы, она их не стеснялась, а только изредка вытирала тыльной стороной руки.

– Как я без тебя, сынок? Береги себя там, ради Бога. – Сильно прижала его к себе, так, что они оба почувствовали, как в единый такт бьётся сердце матери и сына. Андрею призрачно показалось, что он помнит родной запах матери ещё с утробы.

Семён Петрович внезапно, никогда раньше себе не позволял такие сентиментальности, крепко обнял его жилистыми руками так, что хрустнули кости , похлопал по спине:

– Будем ждать тебя, сынок! Как только будет возможность, брось письмо на проходящей станции, не поленись. Что передать Светке? – Андрей отвёл взгляд, равнодушно взмахнул рукой

– Она сама всё решила. Ждать не зарекалась. Я что, должен по этому поводу детские слюни распускать?

На перроне железнодорожного вокзальчика народ сбился в несколько кучек. Слышалось, как гуляет весёлый людской шумок. Из темноты появились две мужские фигуры, они вели под мышки пьяного будущего защитника. Он не хотел идти, пытаясь освободиться от сопровождающих и, как молодой бычок, бодал их стриженной под ноль головой.

– Никола, а Никола, ты не ерепенься, а то вместо армии в милицию попадёшь, – пытался урезонить его мужчина ростом повыше. Призывник, уставший сопротивляться, безвольно обмяк, и его понесли дальше к шумной и пьяной компании. Фонарь, висевший на деревянном столбе, от резких порывов ветра отбрасывал круг света на асфальт с натянутой водной пленкой. Невысокая полноватая женщина с растрёпанными волосами держала пёструю косынку в одной руке, притоптывала ногами, хрипло пела простуженным голосом:

– Не ходил бы ты, Ванёк, во солдаты.

В Красной Армии штыки, чай, найдутся,

Без тебя большевики обойдутся…

Локомотив, пробивая тьму своим прожектором, подал к перрону пассажирские вагоны. Толпа сразу засуетилась, ожила в броуновском движении, опять послышались бабьи причитания. Андрей обнял за плечи мать, чмокнул её в заплаканное лицо:

– Ладно, ма, успокойся! Не на войну же провожаете! Как в часть приеду, сразу напишу, честное комсомольское. – У отца взял свой старый походный рюкзак, крепко по-мужски обнялись. Закинул его за плечо, пошёл, не оборачиваясь, к ближайшему вагону, где в нетерпении поджидал в длинной шинели перетянутый ремнями военкоматовский майор. Он спросил фамилию и быстро чиркнул карандашом в небольшом блокноте.

– Проходи! Не задерживай. На краю перрона стояла дежурная по вокзалу. Ей было холодно, и про себя думала: «Вот сейчас отправлю поезд – и скорее в тёплую дежурку». Она притоптывала ногами в коротких сапожках, держа в одной руке красный флажок, а в другой подслеповатый фонарь. Дежурная с облегчением смотрела, как состав дёрнулся несколько раз, перестукивая чугунными буферами, медленно набирая скорость. Призывники, толкая друг друга, стояли около слабо освещённых окон и махали на прощание руками. Андрей вдали увидал Маринин расплывчатый силуэт, он отдалялся и вскоре пропал из виду. Мелькнув красными огоньками последнего вагона, поезд растворится в ночи. Так закончилась вольная жизнь на гражданке.

В учебный полк попал под Ташкент. Пока ехали на автобусе от вокзала, Андрей с любопытством разглядывал незнакомые картины азиатской жизни. Вдоль дороги тянулись шеренги тополей, они взметнулись вверх тонкими пирамидальными кронами. По выбеленному асфальту ехал на ослике старый человек с большой седой бородой. Он слегка покачивался, и казалось, что он спит. Поношенный чапан запахнут на груди, красный платок обхватывал и стягивал пояс. На голове натянута на самые уши тюбетейка. Он подгонял хворостиной своё средство передвижения, но упрямый осёл не хотел чаще перебирать копытами. Аксакал, ругаясь, размахивал руками, затем слез с него и потянул вперёд за верёвку. Потом показалась смуглолицая девушка-узбечка в длинном, до самых щиколоток платье зеленоватого цвета. Она торопливо шла, держа за руку маленького мальчика. Большой диск солнца закатывался за горизонт, и сразу пахнуло прохладой и близкой ночью.

В первый день молодых солдат привели в палатку, где они сняли с себя гражданскую одежду, в другой старшина роты на глаз примерил и выдал старое и поношенное «хэбэ». Остаток дня прошёл в каком-то тягостном состоянии. После отбоя Андрей лежал и рассматривал сетку верхней койки. Сосед по верхнему этажу ворочался, и продавленная сетка издавала жалобные звуки. Ему показалось, что в дальнем углу палатки промелькнули тени. Через несколько секунд дневальный подошёл к нему и, наклоняясь, прошептал:

– Иди скорее, тебя «деды» зовут. Поговорить хотят. – Андрей поднялся, вставил ноги в сапоги и пошёл в длинных трусах, хлопая голенищами по ногам, в тёмный угол палатки, где витал сладковатый запах анаши. Забивка папиросы не составляла труда и была до банальности проста. Из папиросы вытряхивался низкосортный табак, затем он смешивался с тёмно-зелённой субстанцией и забивался обратно. Косяк передавался «дембелям», которые сидели полукругом и по очереди затягивались папиросой «Беломор» с плотной набивкой афганской травки, которая уносила их в мир грёз и несбыточных желаний. Передавали друг другу осторожно, держа папиросу почти вертикально, чтобы горящая анаша не выпала:

– Воин! Как ты стоишь перед «дедушками» Красной Армии? – С табурета встал невысокий с приплюснутой головой и хорошо развитыми бицепсами ефрейтор Коробейников, больше известный в части по прозвищу «Короб». При этом его лицо не отразило признаков интеллигентности и душевной теплоты. При случае он всегда пытался ткнуть кулаком в поддых тех, кто был моложе по призыву. Первым делом он поинтересовался, умеет ли Андрей держать живот. Потрогал одной рукой, а другой без размаха коротко заученным ударом пробил снизу.

На короткое время Андрею показалось, что он был в отключке. Жадно хватая открытым ртом воздух, он согнулся в спине, упал на колени, больно ударившись головой о земляной пол. В таком оцепенении пребывал до тех пор, пока его не поднял один из «стариков».

– Ты что, Короб, совсем опупел? Так и убить можно. Поедешь вместо дома в дисбат. Гони сюда побыстрее на воспитание следующего. Боль медленно отступала. Андрей чувствовал, как кровь прилила к голове, и жгучая обида захлестнула его. Только сухими губами спросил «Короба»:

– Ты за что меня ударил?

– Это всем полагается, чтобы больше порядка было в армии. Не нами это придумано и не нам этот ритуал отменять! – усмехнулся Короб. Андрей, как ему тогда показалось, собрал всю силу в один удар и хлёстко двинул в правую челюсть своему обидчику. Короб опрокинулся назад, отлетел дальше к кроватям. Сразу же возникла гнетущая тишина, не предвещающая ничего хорошего для Андрея. «Деды» напряглись. Один из них встал с места и заученным движением наматывал солдатский ремень на руку. Весьма редкий случай, чтобы при проведении процедуры «прописки» молодой солдат взбунтовался. Честь «Короба», по армейским неписанным понятиям, была осквернена и требовала карающих действий. К тому времени он очухался и потряхивал головой. По-бычьи опустив голову, при этом издавая нечленораздельное мычание, он с разбегу ударил Андрея в лицо. У Андрея из глаз брызнули искры, и на какое-то время он потерял зрительное ощущение пространства. Он понял, что с ним беседовать на философские темы в этот поздний час никто не намерен и приготовился к самому худшему. На кроватях солдаты-первогодки натянули одеяла на головы и делали вид, что они спят крепким здоровым сном. «Надо биться, иначе могут убить» – неприятная мысль сверлила его сознание. Он ударил рукой прямо, голова у Короба налетела на препятствие в виде крепко сжатого кулака, дёрнулась, и на какое-то мгновение он потерял контроль. Андрей для закрепления успеха ещё ударил разок, на этот раз коленом в пах. Ефрейтор взвыл от боли, зажав обеими руками промежность, и упал на пол. Схватка на этом не закончилась. Били Андрея сейчас все старики при скудном палаточном свете, убеждённые в том, что армия всё спишет. Через месяц для «дедов» должны зачитать приказ министра обороны, и они, радостные и счастливые от близкой встречи с родными, разъедутся по домам. Чемоданы у многих были упакованы.

Утром у Андрея голова не хотела отделяться от подушки, глаза отекли и заплыли, и на свет божий можно только было смотреть, приподняв веки пальцами.

Ещё до подъёма командир роты старший лейтенант Горин подошёл к кровати. Ему уже доложили о ЧП. Некоторое время, молча, рассматривал Андрея, затем задумчиво поскрёб острый подбородок и стал выпытывать:

– Что случилось, боец? Андрей посмотрел на него одним глазом:

– Так, ничего, упал с верхнего яруса после отбоя. Воспитываю силу воли для прохождения дальнейшей службы.

Старлей только разочарованно покачал головой, и от возникшей ярости под кожей на лице взбугрились желваки:

– Если не хочешь говорить, кто тебя избил, то я сам их найду и устрою им такой «дембель», что мало не покажется. И прямиком в дисбат, там им место. При этом старлей произнёс несколько фраз ненормативной лексики. Обвёл сузившимися глазами палатку, быстро повернулся, и зашагал к выходу, опустив голову.

Из дальнего угла палатки незвано возник ефрейтор Короб, словно чёрт из табакерки. Выглядел он тоже неважно: губы разбиты и распухли, на щеке краснея, тянулась большая ссадина.

– Смотри, что ты сделал! Ефрейтор с трудом разлепил губы: двух передних зубов не хватало, словно их невзначай слизала корова языком. Он пытался разжалобить Андрея, потому что впереди ему светил в недалёком будущем трибунал. И от этого разговора зависела дальнейшая судьба «дембелей».

– Извини, вчера местной «дури» обкурились, крыша совсем поехала. Подожди! Через два года ты такой же будешь. Нервы – совсем никуда. Комроты сказал, что все пойдём под трибунал. Ты вот что: «дембель» не порти. Ротный приказал извиниться перед тобой. Он повёл своими тусклыми рыбьими глазами, замолчал в ожидании ответа. Вяло протянул руку для примирения. Андрей, не замечая этого жеста, отвернулся, думая, что таким он никогда не будет.

Афганистан встретил их зноем, пылью и антисанитарией. После утреннего построения Андрей бесцельно побродил по палаточному городку, где сразу за колючей проволокой тянулась песчаная пустыня. Совсем далеко на фоне тёмно-синего неба виднелись очертания изломанных гор с белеющими вершинами. Прошёл год. Война набирала обороты, словно кто-то невидимый закручивал пружину. Боевые действия активизировались с той и другой стороны. Моджахеды получили новое вооружение. Боевые выходы всегда сопряжены с опасностью. Если уходили в горы, то брали с собой питание на несколько дней и боеприпасов под завязку. В сутки приходилось спать по три-четыре часа, не более. Днём изнемогали от палящего зноя, ночью деревенели телом от низкой температуры. Война – это не санаторий, и приходилось делать всё, чтобы остаться в живых и не подвести боевых друзей. На последней для Андрея операции взвод осаждал горную вершину. Дышать тяжело, воздух разрежен. И не хочется делать лишних телодвижений. Перед подъёмом в гору взвод прошёл по каменистому руслу мелкой речки. Она зарождалась выше в горах на вечных белоснежных ледниках. Весной её воды наполнялись, река уже бушевала и становилась непроходимой. Переводя дыхание, поднялись на склон по еле уловимой глазом тропке – и, на тебе, совсем неожиданная встреча с «духами». Те шли налегке, одеты были по сезону: в тёплых ватных халатах, на ногах чёрные сапогах в которых можно ходить мягко по камням, не создавая шума. У каждого в руках автоматы АК-47 китайского производства. Бородатый «дух» с тёмно-коричневым от загара лицом громко закричал, предупреждая остальных, и на вскидку, не целясь, выпустил длинную очередь, не жалея патронов. Пули роем злых шмелей прожужжали над головой. Андрей спиной привалился к выпуклому, прогретому за день коричневому валуну, выдернул чеку гранаты и бросил в сторону, откуда были слышны выстрелы. Воздух от разрыва сжался и эхом ушёл дальше в горы. Перестрелка шла около часа. Андрей сменил позицию, ему сверху было хорошо видно, как «духи» стали спускаться вниз, оставив для прикрытия отхода трёх человек. Поймал в планку прицела автомата спину высокого и немного сутулого духа в грязно-белых штанах, нажал на курок и выпустил несколько коротких очередей. Тот надломился телом, упал лицом вниз и покатился, оставив автомат на каменистой земле. У самого подножья горы, где была земля помягче, уходя от преследования, «духи» успели поставить на узкой тропе несколько мин в пластиковой оболочке. Андрей шёл быстрым шагом замыкающим и на какое-то время загляделся на гору, нависшую над ним. Земля неожиданно вздрогнула и стала исчезать из-под ног. Разрыва мины он уже не слышал. Упал контуженный, просечённый острыми осколками, в тёплую землю, которая забила рот и нос, не давала дышать. Правая нога, оторванная до колена, держалась только на сухожилиях, белая кость торчала из ноги. Солдаты быстро и без лишней суеты перетянули резиновым жгутом бедро, воткнули через штанину промедол, чтобы не наступил болевой шок. На мгновение Андрей открыл глаза и сквозь мутную пелену увидел взводного.

Он что-то говорил, Андрей это определил по движению губ. Наркотик действовал, он не чувствовал боли, беспокойство охватило его, и он стал проваливаться, пытаясь ухватиться за кончики последних видений.

Тем временем взводный Рыбакин по рации связался с полком, откуда пообещали утром вертолётом эвакуировать раненого. Взводный подозвал к себе сержанта Сорокина:

– Останешься с ним. Мы сейчас снимаемся и идём дальше. В медицинском пакете есть ещё промедол, и не давай ему в сознание приходить. Чуть что – коли. Взвод, осторожно ступая след в след, растворился в темноте. Ночь выстелила звёздное покрывало над горами. Они были так близко, что казалось их можно достать рукой. Было тихо, только вдалеке мигал огонёк костра.

Утром за горой послышался шум «вертушки». Вертолёт появился внезапно, едва не задевая лопастями отвесный склон. На короткое время завис, из проёма появились четыре руки, затащили обоих солдат в салон, вертолёт круто взлетел и, отстреливая тепловые ракеты, стал удаляться, превращаясь в маленькую точку.

Нет в жизни большей радости, чем воскрешать из мертвых, когда подземная река несёт уже по ту сторону бытия. Андрей хотел умереть несколько раз. Первый – в Кабульском госпитале на холодном хирургическом столе, когда его ампутированную конечность бросили в эмалированный таз. Второй раз он умер и похоронил себя, считая, что двадцатилетнему парню, обрубку человеческой плоти недостойно жить в этом мире.

Раненые солдаты лежали втроём в госпитальной палате с высоким потолком и большим окном, выходящим во двор. Витька-танкист с грубыми рубцами от ожогов на лице лежал на привилегированном месте, у окна. Зимой от ребристой батареи шло тепло. Весной можно было видеть глубокое небо и раскидистую берёзу, ветки которой стучались в окно.

Витькин танк сопровождал колонну автомашин-заправщиков. Утром, когда ещё сонные облака цеплялись за снежные шапки гор, колонна втянулась в крутой подъём, танки цеплялись гусеницами за твёрдую скальную породу. С одной стороны вниз посмотришь – крутизна, справа – отвесная стена, местами закопчённая, – совсем недавно духи подожгли колонны. Надеялись проскочить этот опасный и пристрелянный участок, который хорошо просматривался. Не получилось. «Духи» подождали, пока вся колонна будет у них на виду, и ударили внезапно с противоположной стороны. Один заряд гранатомёта сразу попал в гусеницу, танк развернуло, другой пробил бочки с солярой, они дымно загорелись. Топливо стало растекаться, и огонь уже жадно лизал броню танка. Соляра из подбитых заправщиков текла огненной рекой вниз по дороге. Всё кругом горело. Экипаж танка стал прыгать прямо в пламя. «Духи» стреляли по ним из автоматического оружия. Витька вылез последним через передний люк, руками и ногами попал в огненную реку. Кто его вытаскивал и тушил на нём комбинезон, он не помнил. Очнулся только в госпитале, откуда его всего в бинтах самолётом отправили в Союз.

Ближе к умывальнику лежал узбек Атахон, худощавый телом. Глаза чёрные с большими загнутыми ресницами. В Афган попал сразу после школы молодого бойца. Не знал, как правильно с автоматом обращаться. В кишлаке под Ферганой, где он жил, некоторые откупались от службы: кто баранами, кто деньгами. Над ним беззлобно подшучивали:

– Не повезло тебе в жизни, Атахон, пошёл в райцентр за спичками, а попал в армию. Он только грустно в ответ улыбался и покачивал головой, цокая языком. По-русски плохо понимал, а ещё хуже говорил. Поэтому большей частью лежал, смотрел на белый свет большими чёрными глазами, в которых можно было прочесть тоску по дому. Так же, как Андрей, он подорвался на итальянской мине.

Как правило, утро они начинали с гимна Советского Союза. Громкоговоритель пропел им: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь». В новостях диктор сообщил, что на Чернобыльской атомной станции случился пожар, жертв и разрушений нет. Затем перешёл к полевым работам. В общем, страна жила своей жизнью, а они, замкнутые больничной палатой, – своей. Тяжёлый «отходняк» был после сна, всему беда – демедрол, будь он неладен. С утра голова будто чугунная. Без снотворного никто давно не спал, к нему привыкли. Витька первое время всё кричал:

– Тушите скорее, горю! Больно! Потом плакал, вздрагивая всем телом, и засыпал, уткнувшись в подушку под действием снотворного.

В палату зашла, придерживая дверь рукой, санитарка Маша, худенькая и вся какая-то нескладная. Халат, потерявший свою белизну, висел, словно она взяла его поносить без разрешения с чужого плеча. Из-под него виднелись синие спортивные штаны. Когда она пребывала в хорошем душевном настрое и улыбалась, то во рту блестели серебром зубы, которые ей вставил по знакомству городской протезист. Пока она сидела у него в кресле с широко открытым ртом, то он успевал рукой пошарить у неё на груди. Из-за оскорбительно низкой зарплаты никто в санитарки работать не шёл. Желающих, если не считать Машу, уносить судно из-под больных не находилось. В одной руке она держала с отбитой эмалью жёлтый чайник, в другой – тазик. Приветливо улыбнулась, отчего от небольших серых глаз разбежались тонкие лучики морщин.

– Как спали, солдатики? Девки не снились? Дело молодое, – рассмеялась Маша собственной шутке. Шагнула сразу к Витьке, приподняла одеяло и поставила судно.

– Маша! Дай покурить! Уши пухнут – попытался тот выцыганить сигарету.

– Когда сходишь, тогда дам. Что-то душновато в палате! Она встала на стул и, дотянувшись руками до форточки, распахнула её настежь. В палату сразу же залетел ветерок, будто ожидая этого момента. Он отодвинул длинную штору, разворошил старые газеты на круглом столе и вылетел дальше в коридор через приоткрытую дверь палаты. Маша достала из оттопыренного кармана пачку «Примы». Особо не мусоля во рту, прикурила от спички и сунула танкисту в сухие губы. Витька жадно и со вкусом затянулся. Серый пепел посыпался на одеяло. Маша, оглядываясь на дверь, быстро смахнула его полотенцем на пол. Жалея женским сердцем и внутренней болью этих пацанов: «Опалила война, будь она неладная. Девок ещё, наверное, не пробовали». Маша была добрая по своей натуре, иногда в ночное дежурство приносила в бутылке красного вина и наливала им в кружки. Все начинали курить, презрев строгий запрет начальника госпиталя. Поливая тёплую воду из чайника на полотенце, она умыла их по очереди.

– Ну всё, мои хорошие! Водные процедуры на этом закончим. Ждите врачебного обхода. А я ушла! Пока.

В самых дверях остановилась, повернулась и одарила всех блестящей улыбкой. Вечно не унывающая санитарка Маша на вопрос: «Почему у неё жизнь не сложилась», отвечала не задумываясь: «Это у меня земная планида такая». Она верила в то, что добра в жизни гораздо больше, нежели тёмного зла. Старалась по выходным ходить в Божий Храм, там, в полумрачной тишине, всматриваясь в суровые лики святых. Молилась своими словами святому великомученику Пантелеймону о здравии, била ему поклоны, чувствуя, как её душа высвобождается от всего лишнего и наносного. Ей от этого становилось радостно на душе.

В палату уверенной походкой вошёл майор медицинской службы Иван Григорьевич. Он присел на кровать Андрея:

– Как спалось? Живот не болит? – спросил он и стал осторожно кистями рук прощупывать живот. Стул нормальный? Придётся очистительные клизмы ставить, кишечник плохо работает, мышцы немного атрофировались, надо ходить понемногу. Распоряжусь, чтобы принесли костыли. Иначе может возникнуть заворот кишок. – И уже обращаясь к остальным: – Всех покажу психиатру.

У Андрея пробежала по лицу тень от удивления:

– И зачем, собственно говоря? Мы не психи. Зачем он вообще нужен?

Иван Григорьевич только улыбнулся:

– Я, кажется, не говорил, что вы душевнобольные. Дело не в этом. Всем, кто перенёс подобные ампутации, необходима помощь психологическая. Это дело тонкое. Вам самим не справиться. Болевой шок, длительный наркоз – всё это накладывается и может дать нежелательный эффект. Он закинул ногу на ногу, продолжал:

– Могу рассказать, что после Великой Отечественной войны мало кто обращал на солдат внимание, на их психическое состояние. Они пережили большой стресс. Позже кто-то спился, кто-то покончил жизнь самоубийством. И, словно подытоживая и ставя точку в сегодняшнем разговоре, – так-то.

Кухонная рабочая шла по коридору и заглядывала в палаты:

– Завтрак… завтрак. Буквально вслед за ней в палате появилась медсестра Соня, широкоскулая татарочка с раскосыми глазами, улыбнулась, показывая два ряда ровных зубов, как на плакате в стоматологической поликлинике:

– Мальчики, кушать подано!

Первому принесла кашу Атахону. Витька протянул со своего места:

– Опять эта каша! Ну сколько можно нас овсом кормить? И так скоро, наверное, копытом забьём. У нас что, в стране запасы этой крупы неиссякаемы? Будённого с его Первой конной армией давненько нет, а овсом запаслись на десятилетия! Шутка понравилась, все рассмеялись. Соня стала выпытывать у Атахона, действительно ли в Средней Азии женщины носят паранджу и за них платят калым. Атахон моргал ресницами, смущаясь её вопросов:

– Да, в некоторых глухих кишлаках бывает, невесту и крадут, а потом выкуп за неё дают. Слышал, что некоторые мужчины и не одну женщину содержат, только об этом особо не говорят. Кораном содержать несколько жён не запрещается.

– А у тебя девушка осталась? – не отступала от своего Соня. Ей было интересно, как живут в Узбекистане люди. Там она не была.

– Какая ещё девушка? Рано об этом думать. Надо домой вернуться, устроиться на работу. А потом уже думать о женитьбе. Соня ответила Атахону улыбкой, приподняла его голову, стала поить из поильника с тонким и длинным носиком.

Ближе к вечеру над городком нависли дождевые тёмно-свинцовые тучи. Птицы тёмными тенями проскользнули возле окна и спрятались в щели под деревянным карнизом. Вдруг разом потемнело, и воздух разорвало тугим и упругим раскатом грома, словно кто-то наверху сильно бил в тугой барабан. Вслед за громом небо осветилось отблесками яркой молнии. Дождь сначала застучал крупными каплями, а потом вообще полил, словно из ведра. Ветер толкнул створку окна, оно распахнулось. Сразу запахло свежестью дождя, нагретой за день землёй. Струи дождя полились по широкому подоконнику, разнося брызги по палате.

В палату вбежала Соня. Окинув взглядом палату, она всплеснула руками:

– Ребята, ничего не случилось? Я сейчас быстро окно закрою. Встала на табурет, закрывая верхний оконный шпингалет. Халат приподнялся, и показались стройные ноги с тонкими щиколотками. Витька поворочался в кровати:

– Да, разыгралась мать-стихия. У нас на Рязанщине был такой случай. Во время грозы мужики пошли купаться на речку, молния как раз ударила по воде. Потом всех бреднем вылавливали.

Соня ушла, тихо прикрыв за собой дверь. Там, за окном, буйствовала природа. Берёза прогибалась под натиском ветра и длинными ветками хлестала по окну, пытаясь о чём-то сказать.

Вернулась Соня. Включила свет, в руке несла крышку от стерилизатора, в ней три стеклянных шприца. Она повернула Андрея на бок и шлепком поставила в ягодицу укол с димедролом. Снотворное стало действовать, и он уже приглушённо слышал разговор своих соседей. К нему пришёл сон, которого он давно и с нетерпением ожидал. Сначала он увидел мать: он радостно бежал к ней с широко раскинутыми руки и хотел обнять её. Но ноги не слушались, он хотел от досады заплакать и не мог. Потом картинка сменилась, и уже перед глазами белая пелена, это снежная зима с бугристыми сугробами и занесённые снегом первые этажи домов. Детвора с радостью прыгала вниз головой с дровяников прямо в рыхлый снег.

Гром пророкотал совсем близко, вернул его опять на войну. Он, как посторонний наблюдатель, смотрел на происходящее со стороны в чёрно-белом изображении. Солдат достает из ящика мину с оперением и почему-то очень медленно идёт, даже бредёт к миномёту. Он вставляет её в трубу, раздаётся хлопок, и мина с протяжным воем исчезает за бугром. Голову стало сдавливать металлическим обручем, кровь запульсировала в висках. Хотелось обхватить её руками, крепко сжать и закричать.

В палату забежала взволнованная Соня, она была без белого колпака, чёрные воронёные волосы рассыпались на плечах. Волновалась, это чувствовалось по её прерывистому дыханию:

– Тебе, Андрей, плохо? – намочила полотенце и положила его на лоб. Андрея бросало то в жар, то в холод. На правом виске нервно пульсировала под кожей вена. Он цепко ухватил тёплую руку медсестры и в полубредовом состоянии умоляюще просил:

– Оставьте мне ногу. Оставьте, как я буду ходить без неё. Соня нежно гладила его по мокрым волосам, успокаивала: – Я сейчас приду, потерпи немного, поставлю еще снотворного.

Пока она ходила в процедурный кабинет, Андрей уже провалился в липкий сон. Коридорный свет выключен, только на посту горела настольная лампа, очерчивая желтоватое пятно возле стола. Соня достала из верхнего ящика стола чистый лист бумаги и аккуратно выводила адрес получателя. Писала она Клавдии Петровне о том, что её сын лежит в госпитале для тяжелораненых. Был сильно контужен, ногу пришлось ампутировать выше колена, чтобы не было гангрены. Закончив писать, она подумала, всё ли написала, и сложила бумагу пополам, решила, что утром после дежурства купит конверт и отправит письмо в далёкий уральский посёлок.

Гроза сверкала и властвовала всю ночь над городом и, когда на горизонте появилась робкая розоватая тонкая полоска нового дня, ушла, отдалённо грохоча, в сторону. Берёза под окном стояла умытая первым весенним дождём. Дневной свет, разрезав полутьму, проник в госпитальную палату, где безмятежно спали солдаты. Андрей спал на спине, закинув одну руку за голову, другая выпросталась и покоилась поверх одеяла. Он тихо дышал, только изредка уголки губ подрагивали.

За последнюю операцию он будет награждён орденом Красной Звезды. Вернётся домой на костылях. Первое время будет отсиживаться дома, никого не подпуская к себе, замыкаясь и отгораживаясь от всего белого света. Бывшая подруга несколько раз позвонит и попросит о встрече, но, получив очередной отказ, будет настойчиво ему названивать. Боль в душе со временем перегорит, оставив только блёклый пепел. Через два года Андрей женится на своей однокласснице Марине, которая подарит ему двух сыновей. Жизнь продолжалась. Андрей дальше пойдёт по ней, не оглядываясь назад. Он понял, что, предавая, в первую очередь предаёшь себя. Эту бесценную житейскую истину можно постичь, только набив себе на лбу шишки.

Атахон в ночном беспокойстве сбросил подушку на пол, спал на боку, по-детски поджав ноги к животу. Ему снился родной дом. Небольшой двор и скудная тень от нескольких деревьев не спасала от знойного азиатского солнца. Невысокий глиняный дувал отгораживал от любопытных взоров прохожих. Престарелый отец пришёл с работы. В пыльном пиджаке сидел на невысоком табурете, устало опустив плечи, и ждал, когда Атахон принесёт ему пиалу с водой. Монгол, так зовут собаку-алабая из-за маленьких и узких глаз на лобастой голове, лежит возле крыльца дома у самых ног и дремотно поглядывает на своего хозяина. Кажется, что он под жарким солнцем ленив и неподвижен, но это обманчиво. Монгол при своей кажущейся неповоротливости быстр и стремителен в движении. Алабаю уже десять лет, и Атахону кажется, что собака понимает его мысли.

После госпиталя он вернётся в родной кишлак. Заочно окончит кооперативный техникум и до самой пенсии проработает в колхозе бухгалтером.

Витька-танкист лежал, глухо накрывшись одеялом с головой. Ему снилось озеро за деревней, куда они летом хаживали с друзьями поудить рыбу. Озёрная вода стояла тихая, отражая высокое небо. Возле самого берега внезапно плесканулась мелкая рыбёшка, отчего по воде пошли небольшие круги. Лето выстоялось, и денёчки стояли тёплые, как раз для ловли серебряного карася. Нагуливал он вес к этому периоду, но зимой рыбалки на него не было, и как только мороз сковывал панцирем озеро, карась зарывался в придонный ил и впадал в спячку до самой весны.

Витька перенесёт ещё несколько пластических операций на лице, но грубые рубцы всё равно останутся. Вернувшись домой, долго там не пробудет, стесняясь своего изуродованного лица. Запьёт первое время по-чёрному до липкого беспамятства, оказываясь в случайных компаниях смутных и вечно похмельных физиономий. Всё хотелось забыться… Потом враз одумается, поняв, что судьба остановила его у последней черты, за которой только тёмная пропасть, куда и трезвому страшно заглянуть.

Как-то утром, проснувшись в хмельном полузабытьи, подспудно осознавая, что это его последний шанс остаться человеком на этой земле, теряясь в рое мыслей в голове, соберёт нехитрые пожитки в спортивную сумку, и ни с кем не попрощавшись, подастся к дальней тётке в Карелию, где женится и будет работать в леспромхозе на трелёвочнике.

Дверь приоткрылась, и в палату неслышно зашла Соня. Она подняла с пола подушку Атахона, положила на стул. Андрей открыл глаза, ему показалось, что Соня пришла к нему во сне, он улыбнулся и закрыл глаза в неведении, что совсем скоро в госпиталь приедет мать.