Мои сказки

Дверь в детство

Почему-то детства становится меньше и меньше,

не в цене штуковины без смысла и всякие монстры и духи.

На дверях сизокрылая вязь из побелок и трещин,

вызываю тебя, дух облупленной детской вещи,

в перламутр бинокля, в резную игру шкатулки.

Если дело всего лишь в оправе, в земной опале

взгляда, в коем роднится стеклянная лупы лужа

с яркой радужкой детства в весёлом клейме детали...

в детстве вещи, однако, как в зеркале томном –  почти недужны,

вещи все ... это космос неведомый, очень страшный,

облюбованный для приключений опасных и странствий,

я б хотела, на крайний случай, в зеркальной коробочке глаза

сохранить этот сладкий, щемящий, как вечность, ужас.

К сожалению, детство не станет игрой или стилем,

ни биноклем, пенсне, театральным  волшебным картоном.

Как к глазку в двери, прижимаюсь к нему, наблюдая мили

одиночества в сером зеркальном глазке напротив.

Занавес

Дай нам размер, как счастье в мере

     всем допустимой простоты!

     Да не мели ты нам, Емеля,

     меж трёх дремучих сосен – сны!

     Спусти на землю крошку неба

     и клетку пташке заведи...

     Что, Беатриче, мало кашки,

     не всунуть в голубую чашку

     небесных роз твои шипы?

     Где виды улиц, парков, мебель?

     Где ты сидишь? Гуляешь где?

     Один лишь ветер сцене верил.

     Он – занавес, он – здесь, нигде.

     Он – тень, не за земличкой ходит,

     не по-воду. Он весь – не толк.

     Он – пол-от-но... Он  за нос водит.

     Он тёмный лес. В его природе

     засадой кормят воронков.

Из грузинских зарисовок. Медея

1. Лето в Кобулети.

Как из Юдифи да в Медею,

из Суламифи – в Саломею,

я угодила, кто ответчик?

Когда мне голову излечат?

На блюдце Грузии она

полна вины, полна вина.

Из Коктебеля заманила

да в Кобулети, – что за сила?

A к изголовью подходила

морскою пеной Афродит:

моя судьба в ней вся сгорит

в змеиных космах, тех, что душу

в скорлупке моря ни за грош

втянули в это: слушать, слушать

как море каплет в сердце дрожь.

Саму себя в любой трущобе

как в Ботичелевскoй ракушке,

как в Ботаническом саду,

зеленоглазую беру

я душу – девочкой, – подружкой.

Но лето пребывает в коме,

хоть каждый стих, мой шумный враль,

и андрогинный Яков Бёме.

Но лета – яростен янтарь.

Гомер испил до дна Грааль,

и море стонет в древнем томе...

любом... Кто выдумал алтарь?

Кто Море выдумал, кто море...?

2.

Паси овец, придумай снова сказку

о Золотом Руне, Ясоне и Медее,

о Грузии, её смешную ласку,

прими, как пух цветной, летящий на качели

истории... здесь быть или не быть –

легко забыть... здесь живо всё в могилах,

могильники – цветочною водой

камней, семей – все – плодоносной жилой

голубоватой, полной ворожбой...

Под небом Грузии все живы зёрна в тесте,

растёт звезда на каждом огороде,

ложится лето в грудь, и всё проходит…

проходит всё…  Медеи звонок пестик,

поют, поют… и медуницею целуют.

Романс-с

Ефиму Ярошевскому, автору великой книги «Провинциальный роман-с»

Он – таки – да,

он птах великих плах.

Хоть в парике у жёлтой канарейки

одолженном, –

подсядет на скамейки

ко всем поэтам

пьяным и изгложенным

тоской весны,

изгаженным, заложенным

в ломбард исповедален,

в колокольчик

он позвенит,

и – шире –

            ноги-руки:

вам от погонщика весеннего – укольчик:

от Мука маленького,

и его вселенской муки.

Всё – льды весны, всё – розы да весы.

Но на скамейке станет всем не тесно,

поэтам, пробудится аппетит:

он людоед весны и снов и, знаешь, из Одессы

Барух Спиноза – уличных цариц.

Мы все – немножко, сударь, из Одессы:

там чудеса, там звёзды, все бельмесы,

и бесы, но не плачь, ведь он научит:

как скальпель клюфф его,

а небом душу пучит:

не плачь, не плачь, не пей –

смотри сюда,

смотри-ка поскорей,

как розы из стекла

цветут,

и в клюве неба – есть слеза,

и на каблук у тёти Розы протекла,

всем алым пропиталась.

В ней – алмаз,

слов звёздный веер, памяти пасьянс.

Мы все немножко из Парижей, Кельнов, Риг.

Таков сударыни романс, о, Ёрик-c  Лир-к.

Букова фуга

«Я жил с Моцартом, но умирать буду с Бахом»

Райнер Мария Рильке

Очень хрупкий цветок у меня жил, моцартианский,

на последней из веток, из точек небесных, из смеха, из бальных пинеток, из слёз,

я его поливала то бурей, а то из пипетки, лепила листочки, как пластик,

но однажды его чей-то ветер враждебный унёс,

я сама, я одна, я во всём, я во всём виновата:

– ну, зачем сочинила ему эти гольфы с помпоном и шар золотой?

а гусиная кожа коры, вместо страсти, что лебедю – латы,

и сыграла всю дерева фугу, как солнечный призрачный зной.

Пар небесный бежит по раструбам органным, и страх, это – букова фуга,

эта жизнь василька, эта смерть на последней руке

деревянных органов, кругов, Моцарт снова несётся по лугу,

– Не грусти, милый Бах, он вернётся, вернётся к тебе.

Гербарий

Тане Осинцовой

Гравюрная история времён,

гербарий жизни, судеб отпечатки.

Как ветки в небе. И реснички на сетчатке.

Горяч станок был, и отвратен века ком.

В гербарии, в папирусной бумаге

цветы и кровь, как пятна от помады...

Ах, сколько надо, милый мой, отваги

и запах калачей, и ядра снегопада,

любовь и календарь осеннего распада

в гербарий засушить, разгладив утюгом?

Но девочка-швея, не получивши роль,

не став актрискою, в провинции – всё гладит

чугунным утюгом охапку белых роз –

воротничковых выкроек гербарий

в комод засунут, папироской синей сушит

цветочки, их простуженные души,

и кто-то в двери лязгает ключом,

и страшно так, и музыка играет...

в соседнем  баре…

Боже мой... она о чём??

Утро в тифлисе

Каждый день страна другая,

розовая, голубая

и зелёная горит

за окном, и кто не спит,

тот увидит рано утром,

как на бархате-атласе

гор, где ярус синих бусин

лучики крошат, – там красят

неба тоненький стеклярус:

он звенит и будто плачет,

по холмам царевна скачет

(Вся зелёная – она,

я ж – лягушкой у окна)

Только что там вдаль за вид?

Изумрудом – что горит?

Так горит, как в нашем детстве:

будто смыло эту местность –

драгоценною водой,

корпусов залило плесень,

кошек, мусорки – в покой

золочённою – иглой

горизонта, сшило – в ворот –

облаков – их целый ворох.

Город стал совсем не тесен:

просто сон продрогших лестниц

в этих сумерках… Постой!

Сколько я здесь? Под водой?

Каждый раз в рассветной пенке

новых сумерек примерки

начинаются страной

розовою, голубой...

W.-A. Mozart – das butterbrot

Чисто золото – твоя

                   голова упрямая,

стружки по ветру летят, желтая да пряная.

Мажет маслом бутерброд солнце на окошке,

как варенье в нём поёт, слышно только ложке;

как малины толок-ток – топот ксилофончиков,

ксилофончик-кислород в барабаны-пончики.

Моцарту сейчас идёт пятый годик. С малым

что ещё произойдет, знает только Aнгел.

Ангел знает, как в бреду ясность Лакримозы

возникает, пот на лбу – орошает розу.

Ангел знает, звук ножей только Agnus слышит

музыкою, что метель мечет нам на крыши.

Aнгел знает, ураган сдержит в аполлоньей

чаше солнца – Великан – музыки – наш Вольфганг.

Ангел знает miserere из глубинок ада,

Ангел знает: нет могил, – лишь цветок да падаль.

Моцарту сейчас всего малых пять годочков,

мажет мама бутерброд, ангел спит под бочкой...

Бог

Никогда не оставляйте бога одного

в кроватке.

Он очень маленький,

и ему часто страшно, поэтому лёжа в темноте

с сухими глазами, он сочиняет:

тучу в светлячках неоновых афиш всех времён, племён и народов,

прогноз погоды на завтра,

погоны для солдатика,

лужу из радуг,

космос,

пустыню и море,

и пустыня, почему-то, всегда получается гораздо больше моря,

а светлячки путаются и гаснут в зеркальных волшебных галошах

спешащего мимо времени

и очень мешают ходить по мокрому небу,

так что ему приходится выворачивать галоши наизнанку,

выдумывать красный бархат театрального занавеса,

кровь, храм,

облако и бинокль куполов,

а так же арлекина и птицу феникс,

а в пустыне –

поселять домового сфинкса.

Очень неверный друг этот молчащий товарищ сфинкс,

наводящий бога на размышления

о сухих трещинах и влажных бугорках краски

на двери в мамину спальню,

отсутствии папы,

поезде, войне,

и возможном разводе,

за чем следует

всенепременно снова воссоздать

ослика, Иерусалим и

ЕвуАдама.

Как все очень, очень маленькие,

он придумывает только самое большое и важное,

и когда ресничка ночи

крестиком падает на его подушку,

следите, чтобы вслед за ней не выкатилась его слеза. 

Он вполне способен выдумать что-то гораздо больше

даже самого, самого, самого.

И в нём захлебнуть мир.

Рыжий священник. Вивальди. Зима

Вивальди рыжим помелом

священнодействует над храмом,

на небе – солнечном, –

и гамом

снежинки каждой – скрип и пот –

на свет он вымел – чтоб лучился,

согнал гармонией в аккорд,

и утвердил, как звонкий лёд,

законом радости и смысла.

А снег идёт сквозь дымоход

туманов, сосен, лет сплетений.

Он рушит, рушит всё забвеньем,

он чист, как сумерек восход,

он чист, как островок из леса,

но магией метлы оркестра

священник кланяется. Он

и снег ведёт нам на поклон.

И снег заставил. Только тесно,

как в шубном гардеробном детстве,

метелям в радости его.

И вот они опять – в окно:

лишь пух боа от бальных платьиц

сезонов, сцен, судеб, надежд,

останется в руках невежд –

снежинок дворника Вивальди,

священника всех детских партий,

в метелях белых – помелом.

Мой до Дыра Питер

Андрею Белому

Аполлон Аполлонович жил на Фонтанке,

в коммунальной квартире,

на кухне три соседских шалтая-болтая

приготовляли яишницу,

Аполлон их недолюбливал

за едкий запах.

Он любил Мой до Дыра,

и порфиру душистой своей Софии.

Мой до Дыр жил на Мойке, писал стихи,

на Фонтанку захаживал в мятом кафтане по воскресеньям,

Аполлон Аполлонович изобрёл для него проспекты и утюги,

(и духи для тех трёх шалтаев), кормил бутербродами, и блоковским песнопеньем.

Оба были бедны. Шипела яичница фонарей.

Шалтаи-болтаи возносились над городом жёлтыми колдунами.

А через дорогу Белый стоял и плакал, как соловей,

стоял и плакал,

весь был белый-белый от Господа,

над голубым каналом.

Но его не позвали.

Новогоднее попурри

Мальчик у Христа на Ёлке

с куколками и в жабо,

ангелок сидит на полке,

девочка глядит в окно:

зеркало разбили тролли, –

вот она в окно глядит.

Спички отсырели что ли?

Конь за окнами летит.

Чёрный конь, и к королеве

мальчик – в сани, а в окно

так серебрено запели

все коньки, что из кино.

Там снежинок изумруды,

в рыжем зареве каток.

Елей чудные сосуды,

сказок бархатный мешок.

Леса – театральный бархат,

и хлопушки прежних встреч,

в королевстве ворон старый

Клару хочет уберечь

от тоски от новогодней,

но кораллы все в огнях:

Клара, девочка, загадка,

эта роль не для тебя.

Эти огненные роли,

и от зимнего огня

долгой тенью бродит в поле

ворон – волюшка моя.

Балетные арабески. Светлане Захаровой

1.

Ты – в тишине самой себя – смятение оттенков

судьбы неведомой, летящей в воплощенье,

соединяемой лишь линией плеча

и рук дарующих и отбирающей мгновенье

у тех пространств, где всё одновременно,

где сердце в кисти рук чуть тронет всполох ветра –

зыбь пальцев ветром – соскользнёт –

– О, ты ничья!

Но всем семи стихиям ты желанна...

Изгиб ступни твоей –

что корень пряных трав,

что пядь сухой, святой –

Обетованной,

Он продолжается в земле,

Он держит мир, как арфу,

и небо – шалью на груди распяв,

качает торс её в эоловой волне.

Но в теле помнится стихиям о войне.

Итак тобой – и сцена – тоже суд.

Тягуч напев у тела новой жрицы!

В струеньи рук, безмолвно небо длится,

как храмы ткёт из стай, из серебра, а птицы –

в неясных жестах, в хрупкости зарницы,

как колыбель лучей раскачивают арки,

и жертву превращают в танец Парки.

Так девы небеса в мужья берут.

2.

Но в бормотаньях тела Парок

всё ж невнятны

стихии смыслы –

совершаются на ощупь.

Поля и судьбы в небе

так полощут,

и с полнолунием – сверяют жизни даты,

и тишину прощупывают в слух,

весь в всхлипах тела.

Истончено многократна

раздача удивленья тонких рук,

почуявших крыло, как истину.

Как правду –

струящих неуверенность, испуг.

Так полнотой становится движенье,

лучистым тленом – головокруженье.

И вот уж райский сад горит вокруг.

В нем нежность розы, серый дым фиалки,

протуберанцем – и стрела и лук –

летят по небу. Я смотрю в лицо весталки,

смотрю в фиалку –

вижу танец – лук.

В нём вертикальность – розовой стрелой...

Но новый поворот и чудо – коль

клонится –

и пошла, пошла по кругу

и стала многоводную рекой.

Река ж взошла и полетела в теле птицы,

развоплотилась в луг, цветущий под горой,

зарёю стала –

диким лебедем искрится

в зрачке у синеокого зверинца

ночного неба.

Так Изиде часто снится

девичья нежность,

и подземный вой –

изяществу.

Смятение берёзки –

звезде туманной

снится в млечном воске.

В кристалле много тёмных, ярких бликов.

Звезда – как зверь волшебный многолика.

В ней памяти цветка живая сочность.

И полнота волны. И вечность. И порочность.

И святость – в силе – сутью естества

невинной девушки на вышколенной сцене.

В томленьи ль тела – о Душе – твоё свеченье?

Иль просто бредит Вечностью Весна?

Лебедь

Лишь на краешке небес тебя увидеть.

Вот и всё, на что сгодилось заклинанье.

Лебедь. Оборотень. Дивный витязь.

Порожденье тёплого дыханья.

Мечется дитя-воображенье.

Куст, колючки, лопухи да пыль.

Гувернёр – Закон Земного Притяженья

Поднимает к небу свой костыль.

Вот и всё, на что воображение сгодилось.

Как ему, лохматому, поверить?

Спит ребёнок – и ребёнку снится

Облако, костыль, колючки, лебедь.

Алхимия детства

Г. Х. Андерсену

Вещи,

писать я хочу иногда только вещи,

так же, как Андерсен в сказках,

как розовый куст

вырос из трещин

в зеленной макушке на чайнике утром –

и в розовой меди, –

воду писать,

ту, что тоненькой кожей

яблоко, лопаясь, солнышку дарит,

и вате из дыма – подснежник;

пыль и парчу

ту, что свет заморозила в вспышках

кобальта памяти,

в ясных алмазах из комнаты детства, не знавшей

вещи бездушия –

всё описать,

что шагреневой кожей лиловой

в старой шкатулке хранилось годами;

беззвучно и ломко, –

треск хрусталей,

и фарфора грeмучесть в безделке.

Суть вещества у невинной души,  что – в вещице...

Всё – чем  сей мир обернётся, вернётся

и взглянет с буфета,

живопись жизни рассыплет по комнате заново начатой жизни,

жизнь разложив на столе ожерельем желанья волшебным,

веер испанский и фрукты, и полную чашу,

женственность бархата, шнур золотой и тесёмку,

всё – что вернёт одиночество – сердцу,  и мягко подстелет –

Сердце пробудит в младенце. Я радуюсь вещи,

будто бы розе.... ещё не бывалой на свете

В. Набокову

1.

мне лампочка на двадцать ват

укажет на отметку

на карте, где заветный клад

укладывался в сетку

хребтов и рек.

Мой детский клад

зарыт был в сеть из шубы –

подкладка шёлка – водопад

и слёзы – щебет в губы.

Кузина раз нашла меня

под шубою в прихожей...

Она взрослее на два дня,

и мураши – по коже.

2.

Не до ада, не до рая,

до излома рук, до формул

волшебства и солнце даром

в золоте зеркальном дрогнет.

Не до ада. Аду! Дара!

Точность – где страна такая?

Там сеченье золотое

бредней сада буквой сада.

Берега другие, казни...

Марфинка в шкафу зарыта,

Цинцината медный тазик,

на картонке – Афродита.

Аленький рок.  Мандельштамaм

шу, шу, шу –

листья летят сквозь капель,

шу, шу, шу –

так души

смотрятся – в щель.

шa шa шa –

Наденька! – Петроград!

шу – шу – шу:

шарф надень на парад.

А я всё пеку пирог

ореховый, –

да никак,

а я всё куплю ковёр

на твой последний пятак,

а я всё кормлю щеглов,

крошками от побед.

Мыши идут на зов,

Тебя – нет.

Я всё звоню в сад

с лестницы. Чёрный ход.

Шах, Падишах. Мат.

В горле застрял вздох

вечности. Из заплат

шёлковых-губ-твоих.

Слышу: шумит сад,

гусь над садом летит.

С мясом вырван звонок,

лебедь утоп в молоке,

розы вальсируют. Бог,

чем напоить? – Где?

Лета один глоток!

Лета и мост. Сник.

Аленький. Мой.

Рок.

В шали Рахили – спит.

Сказочка.  Арсению Тарковскому

Себя отпаивала понемножку

по капельке, стихом из пустоты, –

горчайшею, микстурною окрошкой:

поэта были семицветные пласты

толсты текстурою корявой, но в проколах

иголки тоненькой рисунок неземной,

как будто у судьбы из протоколов

изъят самой девчоночкой весной.

Там однодневки-мотылька едино чудо

горит в смоле и расползается под спудом

коры земной в янтарные разводы,

и там же опирается рукой

на посох дня, на долгих странствий годы

седая вечность с Моисеевой Звездой.

И всё что было – снова встанет после.

И постучат из будущего гости.

И посох тот в пустыне расцветёт.

И сказочка пустынею бредёт.

Но всё это потом в сиротских крошках

по небу разлетается, летит...

Пои меня ещё, пои – пусть будет горше,

страшнее будет, будет легче, проще,

пока твоя строка мне годы серебрит

и в кронах мокрых клёнов птицей свищет.

О, одели зерном горчичной простоты

у глубины миров на голубином днище.

Маленькой Кассандре

Как жить, когда раскрыт любой тайник?

Как пыль живёт, когда окно открыто...

в глазах ребёнка – солнечной уликой,

что комната безвременьем промыта,

пыль – света видимость, а за окном притих

пустырь времён, и так вот пыль в том танце

сама всё кажется дитятетке лучом –

в ресничной благодати нипочём

ни Трои гибель, ни коварные спартанцы.

Безумной девочке, Кассандре, зареветь,

моря размазав по щекам, не так чтоб в горе.

Пророчество ведь не кимвал, не медь, –

глаза песка, земная пыль, цветное море.

Осёл

Я знаю, как сшить ползунки,

подгузник для мысли лукавой,

хореев и ямбов тиски,

как ритмы отшлёпывать в гаммах.

Тогда и любой контроллёр

меня до искусства прокатит.

Вот только куда тот осёл

девался? Где после распятья

хоронится шкура его?

Не зайцем ж въезжать нам в искусство?

И дырочки из его-го

не сделать в билете, – укусит.

Не зайцем ж в искусство въезжать,

не болью ж, прозрачно одетой?

Куда подевался осёл

всех Новых и Старых Заветов?

Моему королю

На одного маленького ребёнка не хватило в мире любви.

Марина Цветаева

У меня нет достоинства, у меня только 200 сирот.

Януш Корчак

Доктор, война уснула,

Таня уснула, кукла,

к синим губам раздутым,

пальчик прижала, уксус

выскоблил звёзды на досках, –

докторская гигиена.

В этом сиротском доме

чище б для дочки – стены.

Чище бы там, Марина,

где до последнего всхлипа

в синем – не ждали смерти,

в чести – не верили нимбам.

Там, где летят дети

с поезда под откосы,

не лебедята – клином.

Там – не живые кости.

Просто поход на остров,

птичий весёлый щебет,

ждёт здесь детей в гости

не золотая лебедь.

Это не Эльба – тосты

за гениальное детство

здесь не уместны,

детям –

верится просто в место,

где навещается мальчик,

брезговавший рыбьим жиром,

детский король-неудачник...

глупый... а Доктору – миром

всем предлагали волю,

волю – ты слышишь, Марина,

в снежном твоём Подмосковье,

в горьком твоём дыме?

<волю-побег-паспорт >

Слышишь Отказ, где сказка

длилась – до самого газа

там –

где и ангелы в масках,

там –

где Архангелам – сера

там –

где от моря – корчит,

мечется сердце в перьях

вовсе не Лед - а квочек,

С ним бы наркоз – синька.

С ним - не до сфер. Кроток.

Там – не до звёзд. Треблинка.

С девочкой – Матиуш Корчак.

Моему Королю.

Звёздная ночь. Ван Гог

Ван Гог, он по небу гуляет с обычным плугом.

Избороздил он неба камень – земною мукой.

И приказал – сей, каруселься, цвети землицей!

Но звёздочек не скрыться спицам – в шарах пшеницы.

Тогда баранкой, как подсолнух, он небо водит.

И вот из облаков – дорога. К плохой погоде.

Так грубо небо колосится, рожком пронзено.

Им кипарис, как стог пшеницы, под бок – бессонно.

А снизу город витражами, как в пламя хлынет,

зажжённый звёздными ежами, и в мёд – застынет.

Во всей Ван Гоговской картине – лишь он зачем-то

куда-то вдаль спешит, уходит, а звёздам – тесно.

А небу по кругу, по сини – спешить не надо.

Ван Гог так крутанул вершины, что это стадо

Господне: выбирай любую, звезду – распятой,

Ван Гог, зачем же я тоскую - о той, единственной, проклятой?

***

Два дымных ангела на льду, –

на черепице звёздной крыши,

как в ухо – стариной задышит...

Но занавес из звёзд прорвут

вдруг все смычки в пустом саду?

В сквозняк из заметельных линий

подденут тюль из метонимий

ночного неба? Тихих скиний

тогда в снегах пойдёт поход.

На нас, на дом, на Новый Год.

Где утро. Мы пока – вдвоём,

как в самый первый день на свете:

один – в окна насквозь проём,

другой – огнём снегов пресветел,

но третий, третий... Был ли... третий?