Смех сквозь слёзы...

Партизан

«Ну вот, ужо и за восемьдесят перевалило» – беззубо ворчал Кузьма, лёжа на печи. «Вся жисть сейчас кажется, вроде как день. А сколь было всякого! То революции, коллектизации, голод, война. Тьфу, всю жисть спокоя не было! Сколь было энтих вождей опосля войны: то энтот кукурузник, то бровятый с Малой земли, то трепач меченый с Райкой. Один другого лучше, а толку ни хрена. Да и энтот, Ельцин, хоть говорят, что иврей, но, видно пьянь та ишо».

Кряхтя, Кузьма слез с печи, одел выцветшие подштанники «Адидас», что давеча прислал сын Фёдор с Владивостока, и вышел на крыльцо. Солнечные лучи ярко и празднично пробивались сквозь цветастые гроздья двух раскидистых рябин, что посадила ещё жена. Уж лет пять, как похоронил он её, и жил теперь одиноко в избе на окраине пустой, забытой Богом деревни. Кроме него тут доживали ещё три старухи. Когда-то она, деревня, была дворов на двадцать, и детишек на лето бывало привозили из города.

«Да, тода всё веселей было, а счас, ужо года четыре, как никого. Ишо хорошо ко мне за медком хочь редко, но всё ж иногда заглядуют, хто так покупает, а хто привезёт с города хлеба, колбаски, водочки или ишо чего. Это-то лучше», – соображал Кузьма. Пасека его и впрямь выручала. Как жена померла, ударился он в пчеловоды. Соорудил пяток ульев и пчёл элитных достал у своего старого приятеля, с которым вместе партизанили. Правда, обошлись эти пчёлы дороговато – пять поллитров распили.

Только нынче и солнце его не радовало, и всё вспоминалось не зря – причина была...

Позавчера, к вечеру, приехали трое мордоворотов на какой-то заграничной машине. Поначалу-то всё было путём: попросили продать трёхлитровую банку мёда, расспросили, сколько мёда собирает за лето, а потом вдруг и заявили: «Вот что, Кузьма! Обижать мы тебя не будем и другим не дадим. Только треть сбора будешь отстёгивать нам. И живи себе спокойно. Ну, а если будешь ершиться – пеняй на себя. Спалим все ульи вместе с твоей избой».

Взыграла у Кузьмы кровь, дед-то он был не робкий, банку с мёдом поставил в угол и говорит: «Ребятки! Мёд я вам ни счас, ни апосля не продам ни за какие шиши, да и ни какой трети не ждите! Я, едрёный корень, не лопух. Вот и весь мой сказ!» Тогда тот, что помордастее, видно главный, саданул по банке ботинком и прохрипел: «Смотри дед! Мы предупредили, а ты на свою жопу приключений не ищи. Подумай, ещё есть время, а послезавтра жди».

Уехали гости, а Кузьма собрал осколки от банки да разлитый по полу мёд и задумался. Впервой с ним такое. Только город далеко, а тут и кому пожалуешься-то, старухам что ли? С горя выпил стакан водки, закусил, чем Бог послал, и лёг спать. А уж когда засыпал, вспомнил, что давно и позабыл – в сарае, в погребе, как отпартизанил, спрятал завёрнутый в немецкий офицерский плащ свой смазанный автомат с диском патрон. То ли по молодости, то ли по глупости пожалел тогда сдавать его, сколько раз выручал он его, Кузьму. Ну а потом и вовсе забыл про него. Да вот вспомнил!

С утра достал его из погреба, промыл керосином, насухо протёр и задумался: «С войны не держал его, родимого! А сколь разов он и не такую мразь давил! Ну, едрёна корень, пущай являются, мне терять-то уж нечего, коли что – порешу всех». Для проверки стрельнул одиночным в воздух. И вроде как помолодел, вроде как и полегчало, вроде и не было этих восьмидесяти. «Так, значит сегодня эти обалдуи и обещались приехать, – вспомнил утром Кузьма, глядя на любимые развесистые рябинки. Ну, что ж, покажу вам кузькину мать, как казал фрицам!»

Для храбрости выпил, как когда-то, свои боевые сто пятьдесят, достал из шкафа гимнастёрку с медалью «Партизану Отечественной Войны», надел её и сел ждать.

Вечерело, когда подъехали те самые, «долгожданные» гости. Открыли калитку и не спеша, вразвалочку, словно хозяева, направились к избе.

Кузьма через окно сразу резанул очередью в небо. Мордовороты вмиг улеглись на землю. Старшой завопил: «Дед, ты што? Сдаёмся! Мы ж пошутили. Давай заплатим за мёд и уйдём!»

«Не, – заорал Кузьма, – я в плен таких вонючих козлов тода не брал и щас не беру. Ползите отседова на хрен по-хорошему, пока не казал вам кузькину мать!» Для острастки саданул ещё короткой очередью поверх них, в сторону калитки. Послышался хлопок разлетевшегося стекла машины. Мордовороты, разодетые в костюмы, проворно выползли из калитки, автомашина взревела и унеслась, подняв за собой столб пыли.

Кузьма погладил автомат, аккуратно поставил его в угол, выпил ещё сто пятьдесят и, сидя у раскрытого окна, затянул свою любимую: «Любо, братцы, любо. Любо, братцы, жить!»

И вдруг слёзы покатились по его давно небритому лицу…

Журавли возвращаются весной

Обаяние южного города Павла не обрадовало. Он бесцельно бродил по его узким улочкам с яркими развесистыми глициниями по обочинам, сутолокой отдыхающих и бойкими криками уличных торговок. Вдали, между кипарисами и платанами виднелась изумрудная гладь моря и над ней – белёсая дымка.

В гостинице свободных мест не оказалось, и администратор посоветовала заглянуть утром. После утомительного перелёта хотелось принять душ и выспаться, но всё складывалось не так, как он предполагал.

Только сейчас Павел осознал абсурдность своего поступка.

Да, в последнее время они с Мариной жили под одной крышей, занятые каждый своими проблемами, не очень понимая друг друга. Она, в свои двадцать восемь уже защитила кандидатскую и готовила докторскую, а он, в тридцать, был ещё малоизвестным художником.

Это, несмотря на их тёплые отношения, задевало его мужское самолюбие. Только почему у него внезапно возникло желание – разорвать всё, уволиться, уехать навсегда подальше, чтобы начать всё сначала – он и сам не смог бы объяснить.

Почему именно в этот город? Может, в надежде, что мягкий климат и море, которое он никогда не видел, успокоят его расшатанные нервы и откроют новые ощущения.

Павел сдал вещи в камеру хранения, машинально зашёл в небольшой, пустой ресторан, заказал сто пятьдесят водки и бефстроганов.

Водка оказалась тёплой, а бефстроганов – холодным.

Пригубив налитое в рюмку, он поковырял вилкой в тарелке, отыскивая там хоть что-то съедобное. Аппетит пропал.

Глядя в окно, он вспомнил, как Марина, когда автобус уже трогался в аэропорт, опустив глаза, сказала: «Надумаешь вернуться, я буду рада!» Слезинки предательски покатились по её лицу. Он, молча, кивнул, а на душе стало горько…

Воспоминания прервала официантка, подавшая счёт.

Павел расплатился и пошёл к морю. Солнце уже наполовину скрылось за горизонтом, и прямо от берега по бесконечной, уже темнеющей массе воды, тянулась ослепительная, до боли в глазах, яркая дорожка. Волны с шумом накатывали на берег, а затем, шурша прибрежной галькой, словно недовольно ворча, сползали обратно.

Невольно вспомнилось: как-то друзья, рассматривая его подмосковные пейзажи и случайно наткнувшись среди них на портрет Марины, сострили: «Так ты ещё и маринист! А ты море хоть видел?»

Павел бесцельно бродил по опустевшему пляжу. Сумерки наступили как-то внезапно, и свод неба осторожно заиграл мириадами звёзд. Их отражение в тёмной воде было завораживающим. Постепенно серебристая луна окутала дрёмой пляж и бухту.

Павел прошёл по пирсу и, подняв воротник пиджака, сел на скамейку. Монотонный шум волны, бьющей о пирс, и тёплый южный ветер убаюкивали... Стараясь ни о чём не думать, он уснул...

Снилось, будто они с Мариной летят, словно птицы, высоко-высоко в вечернем небе. Внизу, в излучине Москвы реки видны ярко освещённые золотые купола и кресты церквей Коломенской усадьбы. Голову Марины украшает венок из ромашек, лепестки которых, кружась словно снег, падают вниз…

«Всё в жизни проходит безвозвратно, – говорит он ей, – вот и твой венок осыпается». Она только и успевает ему возразить: «Нет, птицы всегда…».

И в этот момент далёкие сполохи молний и раскат грома его внезапно разбудили.

«Странный сон, – подумал Павел, подойдя к парапету пирса. – Что она хотела сказать про птиц?» Оглянувшись на спящий город, он вдруг сказал в сердцах: «Пропади всё пропадом. Всё пройдёт!»

«Что, утопиться решили? Больно неудачное место выбрали. Мелковато здесь, можно только ноги поломать. Подождите хоть до утра!», – раздался откуда-то из предрассветной темноты насмешливый женский голос. Только сейчас на самом конце пирса он разглядел рыбачку со спиннингом в руках.

«А вы что, тут утопленников ловите?», – поддержал он шутку.

«Да полное ведро уже наловила», – ответила она дружелюбно, – скумбрия с рассветом подходит».

Вдруг со стороны моря послышалось громкое курлыканье журавлей, и высоко в утреннем просыпающемся небе показался клин журавлиной стаи. Павел, заворожённый этой красотой, стоял, задрав голову.

«Ну, всего хорошего! Пора мне сматывать удочки, – сказала рыбачка, поднимаясь. – Вон и журавли полетели до дома».

«Да и мне пора!», – ответил он, решительно, – дайте ведро, я помогу донести». Они не спеша шли по ещё спящим улочкам и говорили о всякой чепухе.

Потом он вдруг сказал: «Знаете, сегодня впервые увидел, как журавли летят к нам, на север. Всегда с грустью провожал их, летящих на юг».

«Чудной вы какой-то! Так журавли всегда весной возвращаются на север».

Около её дома они расстались, так и не познакомившись.

«Смотрите, весну не прозевайте!», – пожелала рыбачка на прощанье.

«Да, Марина была права, – вспомнился недавний сон, – птицы всегда летят домой…»

Спустя два часа Павел был уже в аэропорту.

На аукционе Кристис в Лондоне картина «Журавли возвращаются весной» была продана в первый же день работы.

Смех сквозь слёзы...

Я познакомился с ним уже здесь, в Нью-Йорке.

И хотя Вячеслав Ушаков старше меня лет на десять, памятью обладает прекрасной и в разговоре, зачастую, наизусть выдаёт такие перлы из давно прочитанного, что диву даёшься! Но больше всего в его характере подкупает скромность и какая-то врождённая мудрость, унаследованная им от своей деревенской бабушки и мамы, да умение выслушивать собеседника, при этом ненавязчиво излагая своё мнение. Мальчишкой сполна он хлебнул всю горечь военных «прелестей», но всегда дипломатично обходил вопросы того времени.

Однажды мне всё же удалось его разговорить.

– Знаешь, не люблю я рассказывать про войну. Не хочется на старости лет ворошить тяжёлые воспоминания, но из головы их не выкинешь. В конце лета сорок второго мы вели оборону под Гжатском, нынче Гагарин. Там, в окопах, в этих трудных условиях фронтового быта, мы жили как все, горести перемежались с радостями, и всегда были мысленно со своими родными, но в короткие передышки шутили и подтрунивали друг над другом. До сих пор не могу понять, как среди огня и смерти может сохраняться живая человеческая душа!

Во взводе нас было человек тридцать, разных по возрасту и национальности.

Среди нас были ещё недавние студенты, колхозники, рабочие, инженеры и даже один профессиональный артист. Его любили за весёлый характер, за умение придумывать и рассказывать всякие байки, а потому так и величали – артист. Но абсолютно все уважали и звали по имени отчеству взводного старшину Александра Григорьевича из Абакана за его неторопливость, рассудительность и отеческую любовь к солдатам. И, хотя у меня был свой помкомвзвода, но старшина, благодаря своему жизненному опыту охотника, был моим первым советчиком.

Только что была отбита очередная вялая немецкая атака, бойцы отдыхали. Изредка над окопом пострёкивали пули. «К утру фрицы начнут, видно ждут, когда подойдут танки» –сказал старшина, сильно окая.

Но тут из соседнего леска, где была походная кухня и находился резервный взвод нашего батальона, принесли пару вёдер с пшённой кашей. И хотя, по правде говоря, приелась она нам здорово, но ложки дружно застучали о котелки, и даже послышались шутки ребят.

«Эх, Катюху бы мне сюда на второе!» – нарочито громко вздохнул артист, облизывая ложку.

«А с кроватью, али как?» – развили эту мечту из соседнего окопа.

«А почему, мужики, в сказках всегда Иван-дурак едет на печи? А бабы на печи не ездят?» – мечтательно вопрошал кто-то.

«Да ладно, дождутся ваши Катюхи. Вот вернётесь и отыграетесь, – ввернул старшина, – а вот вам на второе, кажись, и почта притопала».

И правда. Откуда-то сверху в окоп свалился наш почтальон, Михалыч, деревенский мужичок лет пятидесяти. Обычно, если для меня было письмецо, он, из уважения к начальству, сначала подходил ко мне (я, тогда ещё мальчишка, был комвзводом и носил на гимнастёрке аж целых два кубаря), а уж потом, глядя на треугольные весточки, выкрикивал фамилии счастливчиков. Но, на этот раз Михалыч вместе с несколькими письмами притащил небольшую фанерную посылку.

«Хлопцы! – заорал он, – отколупывай крышку, это нам на цельный взвод!»

На крышке неровная надпись растёкшимся химическим карандашом – БОЙЦАМ НА ФРОНТ. Сапёрной лопаткой открыли ящик. Всё аккуратно завёрнуто – печенье, конфеты – подушечки, несколько пачек махорки, портянки, тёплые варежки и носки.

А когда всё разобрали, на дне ящика обнаружили записку, которую артист развернул и с выражением громко прочитал:

«Дорогие воины! Освобождайте нашу Родину! Смерть немецким оккупантам! Мы вас любим и ждём с победой! Буфетчица московского Казанского вокзала, Катя».

Громкий хохот потряс наши окопы. Смеялись потому, что шуточным желанием после войны были заветные пять К, это – КАТЯ, КРОВАТЬ, КВАРТИРА, КУРЕВО и КОРОВА.

Смеялись до слёз, как давно не смеялись...

Вот она, та самая Катя, сама напомнила о себе!

«А что, братцы, – сквозь смех предложил артист, – давайте поблагодарим Катюху, да пусть приготовит ещё девчат для встречи».

И вот несколько молодых развеселившихся солдат во главе с сияющим артистом уселись писать благодарственное письмо.

Со стороны это было похожим на знакомую картину Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

«Дорогая Катя! – было в письме, – от всех бойцов нашего взвода, а особенно от холостых, большое тебе спасибо за всё. Не сомневайся, немцев побьём и обязательно приедем свататься, готовь ещё невест. Обнимают и целуют тебя все бойцы нашего взвода, особенно холостые, и даже наш командир Вячеслав Ушаков».

Потом были тяжёлые бои за Гжатск и тяжёлые потери. Уже не было с нами многих, не было весёлого артиста, не было и Михалыча – почтальона. Изредка приходило пополнение, в основном молодые ребята двадцать четвёртого, двадцать пятого года.

Спустя где-то месяц от Кати получили ответ.

«Дорогие ребятки! Пишет вам Катя, буфетчица с Казанского вокзала. Получила ваше письмо. Только вы меня не так поняли, мне-то уже 70 лет. Но всё равно приезжайте. А у меня зато есть внучка, ей скоро 18, да у ней и подруги есть. А я всё равно обнимаю вас. Катя».

Прочитать – прочитали, да только не до смеха уж было – почти половины тех холостых ребят не было в живых.

Смех сквозь слёзы...