Круги на воде / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Круги на воде Провела карандашом по бровям, щёточкой – по ресницам, мульнула губы ярко-красной помадой… Откуда она взяла это слово – мульнула? А – неизвестно. Само пришло. А откуда…

Вот себя Света знает, кажется, всю, с головы до ног. Голова – круглая, шаром, волосы надёжно закручены в локоны химзавивкой. Глаза тоже круглые, серо-зелёные; носик довольно симпатичный и губки – тоже. Да и вся она, вся её фигурка приятных очертаний – родители были аккуратисты…

Ну вот, мульнула она свои губки (на работе говорит – помаду за триста рублей взяла, но хоть бы раз кто поверил!) и на эту самую работу пошла. Хотя губы ей вообще можно не красить, – кому она с ними нужна – санитарка в больнице? На её работе важно другое – руки. Но Света привыкла: перед тем, как взять ведро с водой и швабру, привести себя в порядок. Полы-то она моет не в пустыне – ей в палату к людям идти. И зайдя, она каждый раз говорит одно и то же: «А ну-ка, ягодки мои, на тумбочках прибрать, тапки – под матрац. Чистоту наводить будем. Чистота – залог здоровья».

Больные поднимают на неё глаза, оживают; врач с обходом, когда ещё придёт, а Света («Светуля» – чаще всего почему-то называют её больные) – вот она, и каждому уже сделала инъекцию надежды…

К одному больному она так привязалась (был он из дальнего села, и никто к нему не ездил), что таскала ему еду из дома. От сына, можно сказать, отрывала. Другие санитарки морщились: «Ты прямо как мать Тереза. Вспомни, какая у тебя зарплата»…

Да помнит, помнит она про свою зарплату! И экономить научена. Краску для волос не в галантерее – в хозяйственном магазине покупает: тридцать пять рублей пакетик, хватает на два раза…

Но иногда на неё словно что находит. Вот копила, копила однажды деньги, думала – новый шифоньер купит. А сама села в поезд и поехала на юга – денежки те мотать. Вернулась с моря с загаром, камушками и… сыном.

Про сына она, конечно, догадалась не сразу: сначала знала только, что сошла с катушек. Что – не слышала она про курортные романы-обманы? Да сто раз! Но с катушек сошла. Потому что купилась на красоту.

Звали его Вахтанг, и был он красив как Кикабидзе. Море она видела впервые в жизни (потому и поехала поглядеть), пальмы – тоже. А как пахли магнолии! А какие на юге ночи – тёплые как печка зимой, и звёзды хоть и на небе, а совсем рядом…

Тут и возник Вахтанг. Она как увидела его, так голову и потеряла...

Сынулю своего (своего – и ничьего больше!) назвала Ваней – чтобы никаких воспоминаний о южных морях, чтобы рос, как все соседские мальчишки, у которых отцы Коли, Васи, Сани…

А второго своего мужчину Светуля нашла на… помойке. В прямом смысле слова: шла мимо помойки, а неподалёку на скамейке сидели мужики, опорожняли бутылку. Чего она остановилась? Зачем?

Но – остановилась. Может, потому, что руки его увидала: у собутыльников они дрожали, а у него были крепкие, рабочие. Вспомнила покосившийся забор, крышу, которая протекала… а сын – ещё не помощник…

– Что – жизнь прожигаете? – подъелдыкнула мужиков. – А у меня вот проводка сгорела.

Ни на кого никакого впечатления её сообщение не произвело. Кроме того – с крепкими руками. Он-то и поднял на неё глаза:

– Что – помочь?

Она привела его домой. Провела на кухню. Пока он возился с проводами, узнала, что зовут его Фёдор, жена из дома выгнала, и идти ему, кроме как опять на помойку, некуда.

Когда проводка была готова, пригласила гостя к столу. Ещё раз посмотрела на его руки и неожиданно для себя сказала:

– А ты оставайся у нас.

Ещё была жива мама. Светуля уловила её осуждающий взгляд, но слово – не воробей…

– Ты ему про сына-то, про сына скажи, – всё же попробовала её урезонить мать.

Она сказала. Фёдор повёл плечами: сын так сын…

Так и стали они жить вместе. Руки у Фёдора, убедились вскоре и Света, и даже мать, оказались и впрямь золотые. За что ни возьмётся – всё сделает. Рейки штакетника вокруг палисадника встали, как солдаты на марше – друг другу в затылок, крыша перестала течь, терраска заневестилась новым, с кружевным наличником, окном…

Единственное, что огорчало и Светулю, и тёщу, и сына Ваню – Фёдоров взгляд. Отчего-то смотрел он на всех подозрительно. Мать так и сказала: «Он что – боится, что его облапошат? А чего у него взять-то?»

Света бы и к такому взгляду привыкла – сын не хотел привыкать. Вслед за бабушкой говорил: «Он что – боится, что его кинут?». Та говорила – облапошат, этот – кинут…

Света старалась и так, и сяк: и доброе слово в ход пускала, и лучший кусок норовила ему на тарелку положить… Наглаживала рубахи. «Чего их гладить – мне не в контору идти»… Гладила всё равно. Ночью лезла под мышку: «Мы же ещё не старые»…

На небольшое время он размякал, а утром – опять как день ненастный. Вот словно у него сломалось устройство, которое должно отзываться на доброту. Или вовсе его не было никогда. Мать однажды не выдержала:

– Тебе кто дороже – сын или чужой мужик?

– Мам, ну что ты мне душу рвёшь? Конечно, сын. Но ведь и этого жалко!

– Чего тебе его жалко-то?

– Ну, как же… Вырос в детдоме. Он, мам, оказывается, в детдоме вырос. Мы своего Ивана любим. А его сроду никто не любил.

– А ты тут при чём?

– Не знаю…

Однажды они с сыном позвали Фёдора на рыбалку. Отказался – «без дела сидеть не умею». А они с Иваном пошли. Известно, рыбалка – дело не женское, но Светуля, сознавая свою перед сыном вину и желая в чём только можно заменить ему отца, пристрастилась ходить с ним на речку. И скоро это дело так полюбила, что от реки её было не оттащить. И старалась она не только ради улова. Ей нравился, как теперь говорят умные люди, сам процесс. Сидела с удочкой час, два… Время останавливалось. В воде отражались деревья и небо, и прибрежный камыш, и этот отражённый мир был едва ли не привлекательнее, чем тот, что по эту сторону воды. Разве так может быть, чтобы – лучше? – спрашивала себя Светуля.

Она бросала удочку, круги на воде разбивали и деревья, и небо, но потом покой восстанавливался. И опять отражённый мир казался ещё лучше, чем тот, что вокруг. Забывались дела, которые ещё вчера казались важными. Важным выходило совсем другое: вот это бездельное времяпрепровождение, когда чуешь только себя да поплавок, дрожащий на прозрачной воде. И чудилось, что в ней, этой воде, утонули не только дубы и осины, и облака, но и ещё что-то, в воздухе незримо витающее, от чего сердце сладко замирает, а на душу нисходит покой, и навевает он не дрёму, нет, а вовсе наоборот – восторг и желание понять о жизни что-то такое, что в суете будней понять просто не успеваешь…

Может, о чём-то похожем размышлял и сын?..

До шестого класса Иван был мальчишка как мальчишка: к соседям в сад за яблоками лазил, на кино денег просил. А потом что-то случилось. Стал таскать из библиотеки странные книжки. Света попробовала их читать – и не смогла: много непонятных слов. А если слова и понятные, то в такой комбинации, что в голове от них что-то кружиться начинает...

– Зачем они тебе? – спрашивала Ваню.

– Мам, ну хочется же понять.

– Чего?

– Ну, как мир устроен.

Света пугалась: это ей уже можно задуматься о чём постороннем, а ему-то? В его-то годы? Лучше бы за девкой какой приударил – вон, ровесники уже провожаются, а он за книжками всеми вечерами сидит. Одно хорошо – учится без натуги. Другие матери то с кнутом, то с пряником к детям подступают, а у неё в этом смысле – никаких забот.

…Забота тем летом появилась у Фёдора – принялся строить баню. Света ли не понимала, как это хорошо: бани в их маленьком городе нет, люди моются кто как, кто где. Баня – это чистота и здоровье.

И в очередной выходной она сказала сыну:

– Давай-ка пропустим одну рыбалку. Баня – дело нужное. Надо помочь…

Все вместе они таскали кирпичи и доски, а потом она, оставив мужиков, пошла готовить обед. Только наладилась с кастрюлями да сковородками – со двора шум. Вышла на крыльцо, и поймала конец гневной Фединой речи:

– … у тебя руки откуда растут? Ни черта по хозяйству не можешь!

Светуля понимала, что, в общем-то, Фёдор всё правильно говорит, и парня к мужицкой работе приучать надо – пришла пора. Но… был бы родной отец – конечно, нашёл бы слова помягче…

Сердце сжало болью, но она заставила себя, ничего не сказав, вернуться в дом.

За обедом больше молчали. И пока молчали, Света придумала компромисс: на бане работать по вечерам, а в выходной…

– Идите, идите, – отпустил их Фёдор. – Мне без вас даже лучше – никого подгонять не надо.

И в следующее воскресенье они опять умотали на рыбалку. Когда сели перекусить, Ваня задумчиво (чаще всего он говорил именно так – задумчиво) произнёс:

– Как будто только для работы человек живёт.

Света взялась его убеждать: как же это можно – без работы? А что тогда есть-пить? Где жить? Чего на себя надевать? Не-е-т, это только в райских кущах, наверное, можно готовые плоды с веток срывать, а здесь, на грешной земле…

Ваня молчал. Света забрасывала удочку, смотрела на круги на воде, а потом на отражённый в речке мир, но обычного покоя в душе не возникало. Душа рвалась между сыном и… чужим, в общем-то, человеком. Может, и в правду пора ему сказать: «Иди, куда хочешь, мил человек»…

Баню за лето не одолели. А весной проводили Ваню в армию. По теплу Фёдор опять взялся за стройку, и теперь Светуля уже неотлучно помогала ему. Не пойдёт же она на речку одна. Да и дело вперёд быстрее продвигается, когда – вместе да вдвоём.

И всё-таки управиться до конца за лето опять не получилось – Фёдору пришлось лечь в больницу. Теперь Светуля носила в больницу еду, ни от кого ничего не отрывая.

– Чего нос-то повесил? – бодро говорила она, зайдя в палату. – Доктор говорит: идёшь на поправку. Через пару дней выписываться будем.

Про выписку доктор действительно сказал. Только причину назвал другую:

– Запоздали вы, Светлана Егоровна.

Она вздрогнула. Виновато проговорила:

– Да он сроду никогда ни на что…

– Не привык жаловаться. Характер.

Доктор закурил сигарету. Поглядел в окно. И поставил точку:

– Скорее всего, детдомовское детство его догнало. Делать операцию не вижу смысла.

Болезнь Фёдора не смягчила. Дома он тоскливо глядел за окно, где сосед, нанятый для завершения стройки (дел-то всего ничего осталось) управляется с баней. Работал тот не спеша, с частыми перекурами, и это выводило Фёдора из себя: «Нет, совсем люди работать разучились. Ну, ладно, свой хоть малой был, а этот…».

И всё же дело шло к концу. Вот уже навешена дверь, вставлено окошко. Вот уж и вовсе – осталось только козырёк на трубу надеть, а сосед куда-то запропал.

– Что – не может такую малость сделать? – кипятился Фёдор.

– Дался он тебе, этот козырёк. Не нынче – завтра поставит.

Но и на другой день сосед не пришёл. Тогда Фёдор сказал:

– Сам пойду.

– Ты что – с ума сошёл? – всполошилась Светуля.

– Не могу больше глядеть! Тошно!

Кое-как дошёл до вешалки; она, видя, что возражать бесполезно, помогла ему надеть фуфайку. На улице, возле бани, помогла поставить лесенку. Ещё раз попробовала остановить:

– Фёдор, а может, завтра? Посмотри – день-то нынче какой! Давай посидим на крылечке.

– Вот-вот: вам бы только сидеть…

И она сдалась. Помогла ему встать на нижнюю ступеньку. Потом стала лесенку держать – для прочности.

До середины он добрался. А потом замер – и осел. И скатился к её ногам…

Давать сыну телеграмму она не стала. Управилась с похоронами одна. По вечерам сидела в чёрном платке у окна, глядела на улицу. В голове отчего-то крутились строчки услышанной по радио томительной песни:

А что я не умерла,

Знала голая ветла,

Да ещё перепела с перепёлками…

Однажды сын ей сказал:

– Знаешь, мама, когда мы уйдём ТУДА, у нас будет возможность докончить то, что мы начали на этой земле. Но не всё, а только то, о чём мы здесь страстно мечтали.

Она тогда засмеялась: страстно мечтали… Слова-то какие чудные. Непривычные…

А теперь почему-то подумалось: неужели Фёдор и ТАМ будет думать о том, как надеть козырёк на трубу бани?

Ну, а она сама? Что будет делать ТАМ она сама?

Может, искать Вахтанга? Как она мечтала, чтобы они встретились – отец и сын. Пожалуй, это и было её самой заветной, страстной мечтой (вот – и сама так заговорила)… Может, она и Фёдора привела в дом как раз потому, что втайне надеялась: он заменит ему отца.

Не получилось. И она понимает, что сыну сейчас это уже и не нужно. Сын вырос – теперь он не только без Фёдора, но и без неё не пропадёт.

И ей самой… Разыскать бы такие травы, да приготовить снадобье, да смягчить Федино сердце…