Давай за жизнь…

Свет потухших глаз

«О, родина моя! О, жизнь! О, мой народ! Что Вы есть-то? Чего ещё надо сделать, чтобы прозреть, воскреснуть, не провалиться в небытиё, не сгинуть?»

Виктор Петрович Астафьев

Всё сложнее искать темы для рассказов, ведь до тебя уже написано и переписано – не счесть. Да вот – чего-то скребёт внутри. Жить для того, чтобы есть, спать, любить родных, близких и неблизких людей – это, безусловно, часть нашей многоукладной жизни, но нестерпимо захотелось исповедаться на бумаге, ведь читал немало книг и хороших художественных фильмов, слава Богу, видел достаточно. Из этих моих наблюдений знаю, что писали многие, вовсе и не являясь писателями. Так вот водится в жизни-то нашей загадочной…

Жила в деревне, давно покинутой людьми, бабка одна, звали её Алёной. Уж почти девяносто годов ей было. Электричества в этом селении лет пятнадцать как уж не было. Поворовали все провода подчистую. И вот вроде бы безысходная ситуация вырисовывается, ан нет, дорогой читатель, ежели таковой отыщется. Не тут-то было. Так как дом и все окрестности, пока глаза видели, бабушка изучила до мельчайших тонкостей, то это обстоятельство и выручило впоследствии. Вот они самые наиважнейшие детали для жизни человеческой – вода, еда и тепло.

Колодец у Николаевны находился прямо возле дома. Имелся довольно большой запас разных круп. Из хозяйства были куры, которые, к великому счастью деревенского старожила, не подводили её – несли крупные яйца, а наседки изредка давали приплод. Держала Алёна ещё и козу с козлом, через что потомство-то и велось. Бывало, и побранит козла Николаевна за попытки по преждевременному съеданию капусты: «Ух, ирод окоянный, назола мне с тобой!» и гнала палкой его с огорода.

Крохотную пенсию за неё получала давнишняя подруга Елизавета Амбросьевна, жившая в соседнем селе, сыновья которой и привозили Алёне продуктов, а то и дров подкидывали. Бывало, что и земляки по родине заскучают – приезжают. Радостно тогда было на душе у бабушки, ведь пожилой возраст – это вечная дилемма: жить, али помирать? И, когда кто-то из бывших односельчан оставался ночевать в своих брошенных домах, то наш старожил была счастлива и хотела жить.

У соседки, бабки Шуры, кто-то стащил новые чугуны, и по этому поводу она сильно кручинилась. Теперь же, живя в районном центре и изредка навещая свой дом, обязательно топила баню и непременно приглашала Николаевну к себе. А после бани две давние подружки не могли досыта наговориться, ибо понимали всем нутром, что жить им осталось немного. И – вот, вроде бы, и возраст почтенный, а бабушки всё помнят, всех земляков зовут поимённо и нарядными сарафанами не забудут похвастаться друг перед дружкой.

Но вот уходило, всегда такое крохотное, счастье – подруга уезжала, и снова Алёне становилось грустно и страшно…

В этот год почему-то её никто не навещал. Она всё терзалась и молила Бога о том, что, дескать, «зажилась я на белом свете – ослобони меня, Боже».

А дело было в том, что и в той деревне, где ещё как-то теплилась жизнь, всё враз оборвалось – померла её подружка Елизавета. Сыновья, которые возили Алёне продукты, тоже куда-то разбрелись. Да и слух кто-то пустил, что бабка Алёна Николаевна Поспелова померла. Случаев, похожих на этот, по матушке России было много и уже давно никого не удивляли…

Случилось так, что забыта и брошена оказалась бабушка Поспелова, и в этот же, несчастный для неё год, совсем ослепла. Неделю кряду проплакав, понемногу стала привыкать к «новой» слепой жизни. Утром, когда ещё не забрезжил рассвет, поднималась и часа два молилась на иконы, произнося вслух молитвы, которых помнила великое множество. Затем привычным движением рук затапливала печь. Кур у неё оставалось около двадцати, и Николаевна, по какой-то одной ей ведомой примете, выбирала самую старую на суп. Варила яйца, пила козье молоко. Вечером же молилась уже гораздо больше утреннего. Потом засыпала, да какой сон у пожилого человека известно – заболит чего-нибудь, вот и опять пробуждение. Встанет, поковыляет на лавочку, присядет, нащупает старый целлофановый мешочек с такими же старыми таблетками и опять, по одним ей ведомым приметам, отыщет нужные лекарства...

Летом козы и куры гуляли по брошенным огородам и досыта наедались сочной травой, но дело подходило к осени… Раньше, когда земляки покидали деревню, то отдавали Алёне своё сено, и находчивая Николаевна, чтобы не таскать сухую траву к своему дому, просто брала козу и вела её до очередной покинутой избы. Вытаскивала сено с сушил и кормила свою ненаглядную кормилицу, да и сама подкашивала травки понемногу. Теперь же сил едва хватало, чтобы топить печь и кормиться. Пока дети Елизаветы Амбросьевны ездили к ней, то с пенсии, каким-то чудом, на две машины дров денег скопила. Как же радостно бывало ей наблюдать за ребятами, которые, расположившись на полянке возле дома, кололи и складывали в поленницы такой, воистину, необходимый для зимы запас.

Теперь же сено заканчивалось, и нужно было забивать скот. А как это сделать слепой и обессилевшей бабушке?.. И Алёна опять садилась на лавку и, раздосадовано тихонько мотая головою, плакала и твердила: «Одна, одна ведь я»… Кошка в такие тяжкие минуты бабушкиного бытия совсем не отходила от неё. Вновь и вновь ластилась, довольно громко урча возле ног пожилого человека, на которые были надеты связанные самой Николаевной носки из овечьей шерсти, и во все времена незаменимые в деревенском обиходе, калоши…

На смену предзимью полноправно вступала в свои владения зима…

В это утро Николаевна, как всегда, после утренней молитвы затопила печь и, надевши незаменимую телогрейку, вышла во двор покормить своих коз, которые уже ощущали, что хозяйка даёт им корму всё меньше и меньше. Поэтому то тут, то там были обглоданы старые дощатые постройки, но Алёна уже не могла этого видеть, что отчасти облегчало её страдания.

Затем было самое трудное – достать воду из колодца. Она уже давно приспособила для этого дела маленькое ведёрко, но даже и это было ей в тягость.

С Божией помощью достав воды и перекрестившись, понесла ведро в избу, поставила его возле печи, и в этот момент у неё неожиданно закружилась голова. Николаевна, совсем не понимая, что с ней происходит, повалилась на пол. Сколько она вот так пролежала, было неведомо. Только очнувшись, вдруг услышала разговоры. Лежала она почему-то на своей кровати и сильно была удивлена от того, что в доме было натоплено. К ней кто-то подошёл, и Алёна, почувствовав это, сильно испугалась. Человек же молодым голосом заговорил: «Ну, что, бабушка, очнулась? Вот и хорошо, а мы думали, что конец тебе». После этого незнакомец помог приподняться беспомощному старому человеку и напоил его водой. Николаевна дрожащим голосом еле прошептала: «Откуда ты взялся, сынок?» Молодой парень, представившись Сергеем, сообщил о том, что он здесь не один, а со своей девушкой Любой и, улыбнувшись, мягко поинтересовался: «А Вас как зовут, бабушка?». Николаевна, немного успокоившись, промолвила: «Бабка Алёна я, – и, помолчав, добавила, – слепая и никому не нужная». Слезам её снова не было удержу. Сергей подошёл к плачущему и, в его понимании непонятно как ещё жившему здесь человеку, помог вытереть висевшим на кровати полотенцем лицо бабушки. «А знаешь, баба Алёна, а ведь ты нас спасла. Мы с невестой ехали на машине, ну, можно сказать, путешествовали. Только сломался наш автомобиль, а на улице морозно. Попуток не было. Не замерзать же? Пошёл тогда я в близлежащий прилесок за дровами. Вдруг вижу, недалеко ваша деревня красуется. Ну, думаю, пустят люди, не дадут умереть. Да и сотовый в вашем районе почему-то не берёт. Пошли мы с Любой в ваше селение, а как подходить-то стали, видим, что только в одной избе дым из трубы идёт – твоей избы, спасительница ты наша. Мы ж думали – часа через два в город приедем, поэтому и еды с собой не взяли. Так что не взыщи – перекусили мы у тебя немного».

По мере того как Сергей рассказывал, Николаевне становилось полегче, и она наконец стала ощущать в своём поизношенном жизнью организме живительную силу. Она робко спросила: «Да чем же перекусили-то? Я ведь и спроворить ничего не успела, растянулась на полу». Сергей, поочерёдно переводя взгляд с Любы на бабушку, отвечал: «Яиц сырых в корзине под лавкой взяли, молоко у тебя в глиняном горшке на столе стояло. Вот и перекусили. Мы ведь, когда в избу-то зашли, испугались, ведь лежит человек без сознания. Перенесли тебя на кровать. Люба первую помощь оказала. Она ведь в мединституте учится – вот и пригодились знания на практике» Люба же, виновато улыбнувшись, только и сказала: «А вы ничего, бабушка, держались молодцом»…

Впервые за год в брошенную деревню пришли люди, и они, конечно, дивились, как выжил пожилой человек в таких условиях, да ещё вдобавок и слепой.

В эту ночь в селении ночевало три человека, а если учитывать то, что Николаевна целый год не слышала живой человеческой речи, то эта ночь, может так статься, самим Богом была послана Алёне.

Утром молодые люди, никогда не видевшие вживую, как готовят в русской печи еду, были шокированы всем действом, которое происходило у них на глазах. Слепая бабушка, аккуратно разложив лесенкой дрова в печи и, умело подложив бересты под низ, моментально развела огонь. Налив в чугун колодезной воды, бросила туда порубленные Сергеем куски курицы. Взяла почищенную Любой картошку с квашеной капустой, и, положив всё это в чугунок, добавила соли с лаврушкой. При помощи ухвата закатила сосуд в логово печи. Сергей и Люба, присев, как маленькие дети, на корточки и, открыв рты от удивления, любовались всем происходящим. Девушка поинтересовалась: «А как это Вы, баба Алёна, сразу сырое мясо с картошкой кладёте? Ведь картошка развалится и превратится в месиво. У меня мама сначала мясо сварит, а потом остальное добавляет». Николаевна, с лукавинкой улыбнувшись, промолвила: «А посмотрите, деточки, чего будет?» И когда это загадочное хлёбово разлилось по тарелкам, то каждая картошина осталось целёхонькой. «Такого вкусного супа, – говорил Сергей, – я никогда в жизни не ел». И, попросивши добавки, ловко уплетал его, а Николаевна, довольная собою, приговаривала: «Ведь томится хлёбово-то, вот и вкусно»…

За разговором молодые люди потихоньку узнавали о трудностях старожила деревни. Сергей всё качал головой. «Как же ты, слепая-то, картошку садила?». Баба Алёна ответствовала так: «Да так, сынок: копну лопатой и кидаю с корзины по одной, затем проверяю – попала ли в ямку». «А как с подпола одна семена картошки доставала?» – не унимался Сергей. «Потихоньку… Наберу в махонькую корзиночку и подымаю. Бывало в голове помутнет, отдохну». «А огород кто пахал?» – подхватила Люба. «Ране робяты, подружки моей Лизаветы, приезжали, пахали на тракторе, а этот год никого не было. Больше месяца промаялась – сама копавши».

Сергей, выросший в состоятельной и благополучной семье, представив всю эту картину, только и вымолвил, сквозь слёзы: «Не понимаю, живу в своей родной стране и ничего не понимаю». Схватившись обеими руками за голову, зарыдал. Люба тоже была растрогана услышанным и, обняв Сергея, прошептала: «Вот поэтому я тебя и полюбила. Ты искренний, настоящий. Другие какие-то не такие».

Когда Сергей ушёл посмотреть, что можно сделать с машиной и как её отремонтировать, то баба Алёна принялась учить Любу доить козу. После дойки молодая девушка – будущий медработник, пробуя козье молочко, понимала всем сердцем, что никогда в своей жизни ей не доводилось испить такой чудодейственный нектар…

А что же было потом? А было, что перепугались за молодых их родные и устроили розыски, а когда нашли, то конечно, плакали. Бабушку Алёну Сергей забрал к себе. Каждое лето он с Любой и Николаевной непременно приезжал в деревенский домик. Бабушка Алёна научила Любу вязать носки, и однажды, будучи в командировке, сильно замёрзнув, Сергей, одев шерстяные носки, вдруг ощутил трепетное домашнее тепло, которое и продлевает наши человеческие годы.

Сквозь облака затуманные вихрем проложен наш путь. Путь тот до счастья желанного. Пусть он согреет чуть-чуть, пусть сквозь печали и радости нам повезёт иногда. В жизни бывает по-разному. Звёзды не счесть никогда. Сколько вокруг интересного? Вот бы заметить его, чтобы родник напоил всех нас этой святою водой…

Потом будет уход из жизни бабушки Алёны, но Сергей и Люба по-прежнему каждый год летом будут навещать деревенский домик, а их дети, мальчик и девочка, будут с удовольствием уплетать еду из русской печи. А Люба всплакнёт и будет верить, что бабушка Алёна всё слышит и видит на небесах, и светом своих прозревших глаз молит Бога за Сергея с Любой и их детей. А так как душе её и этого мало, то молится она и за всю матушку Русь. Вот такую, какая она есть…

Богобоязненные они были

«Помру ведь я без своей бабки-то, жёнушки моей любезной, милушки моей!» – сидя на старенькой, им же сделанной табуретке, размышлял Семён Григорьевич Васихин. Бесполезной и бессмысленной казалась теперь жизнь одинокому старику. С Глашей своей прожили они почитай шестьдесят лет. Каждую струночку в себе изучили – по походке, по дыху понимали себя. Все шестеро сыновей разбежались по городам. Двоих – Андрея и Алёши уже не было в живых, их поглотил суровый и безжалостный город. Было, было о чём печалиться старику, в его понимании жизненная колея рухнула, отрубилась попросту говоря. Почтальонша, приносившая каждый месяц пенсию, дивилась:

– Как это вы, Семён Григорьевич, живы-то до сих пор? Уж печь, поди, месяц не топлена. Вам ведь государство пенсию платит, чтобы вы жили, не тужили, ели, а вы вон чего учиняете – совсем себя нарушили.

В деревне их – Селятино осталось в живых семь стариков, почтальонка, слава богу, приезжала регулярно, и разнося эти денежные крохи в дома старожилов, когда-то звавшаяся Настей, а теперь Анастасией Прокопьевной, она не переставала удивляться выживаемости стариков и рассуждала вслух так:

– Ведь знамо дело и значительно, что дети-то их поуехали давно с деревни, а вот старики эти совсем не хотели ехать к детям, хоть и звали их постоянно. Да почему ж это случается с русскими людьми? Не просто, ох как не просто объяснить всё это.

И сама себе Прокопьевна отвечала:

– Да ведь привыкли они к дому-то своему, каженную дощечку чуяли. А воспоминания одни чего стоят, с измальства сами выросшие и своих детей в этих стародавних домах поднявшие, это чего, разве этого мало? Нет, нет и нет!

Анастасия Прокопьевна, тихонько подойдя к Григорьевичу, опустила руки на казавшиеся теперь такие одряхлевшие плечи, неторопливо заговорила:

– Не печалься ты так, Семён Григорьевич, да, нету твоей Глашеньки, и чего? Все ведь там будем. Знаешь, поди, как всё деется на белом свете. Только ты живи подоле. Сейчас ведь какая власть – вымрут старики в деревнях, и мы без работы останемся, а у нас ведь тоже детишки и внуки имеются.

И вдруг широко вздохнув, Анастасия провозгласила:

– Живите вы, наши сердешные!

И сама, ни с того ни с сего, расплакалась. Даже старик Васихин принялся её успокаивать.

– Не плачь, Настасьюшка, поживём ишшо, ежели на то будет Господня воля. Пойдём в огород, я тебя яблочком попотчаю. Ни у кого в округе таких яблок нетути. Секрет старики знали!

И, вздохнув, ясно проговорил:

– Яблоки, они только у хороших людей вкусные бывают, боле ни у кого, запомни это!

И, встрепенувшись, вдруг засовестился:

– Да я не о себе толкую, не подумай там чего. Я о предках наших, богобоязненные они были. Вот им Бог-то и помогал.

Уходила Анастасия от деда с полной корзиной яблок, дедом же сплетённой и подаренной ей, сердешной.

А вечером её внуки ели эти самые яблоки и нахваливали. Зайдя в ванную комнату и включив напор холодной воды, Анастасия Прокопьевна опять заплакала и размышляла:

– Что же будет дальше, ежели такие сердешные старики уйдут из жизни?

Поплакав вдосталь и умыв лицо, вышла из ванны. Корзина с медовыми яблоками была наполовину пуста. Её дети и внуки, громко хрустя яблоками, весело что-то обсуждали. Жизнь продолжалась…

Бачки

Сидим на поминках тёти Тамары. Всю жизнь она проработала поваром. И, как это у нас водится, люди встают и говорят, каким человеком она была. Со мною рядом сидит пожилая женщина. Немного выпили, закусили, и пошёл он, разговор-то: «Ух и потаскали мы эти бач­ки с Тамарой. Каждый по пятьдесят килограмм. Нас ведь лошадьми начальство-то на­зы­вало. Братск только строился. Все рабочие в столовых питались. Ох, и очереди были, страх. Всем есть хотелось. Веришь, Толик, месяцами света белого не видели. А как иначе-то? Люди идут и идут, а мы готовим. Продукты без конца везут. Бывало, только к двум или трём часам ночи всю посуду перемоешь. Вроде бы и поспать можно часа три, а так ведь утром надо столовую открывать, кормить рабочих завтраком. Мы ведь с Тамарой жили в столовой. Иначе бы и не справились. Но да молодые были – вот и управлялись. Как вспомнишь – и не веришь самой себе. Я замуж вышла. Муж работает, а я в столовой живу. Друг друга почти не видели. Вот жизнь так жизнь. Но ничего, справились как-то… Ой, всё равно не верится… Целые ван­ны картошки, моркови, капусты начистить. Тогда ведь машин-то разных не было. Всё вруч­ную. И в глазах потемнеет от усталости, а чистить надо. И вот, не поверишь, Анатолий, быва­ло, накормишь рабочих, а бачки-то пустые. Посмеёмся, поедим хлеба, чаю сладкого попьём и опять варить надо. Я больно солдатиков жалела. Придут, смотрят, а мне всё казалось, что голодные, и больше всего им накладываю. Кассирша бежит, ругается: «Ты чего норму не со­б­людаешь?». Я её крепким словом укорачивала. Жаловалась она на меня начальству. Ну и что? Приведут молодых, те и недели не могли вытерпеть. Бочки таскай, мешки с картошкою, коровьи и свиные туши таскай. Грузчиков-то нет. Всё сами на хребту своём трёхжильном. Хоть и называло нас начальство-то лошадьми, но и понимало, что таких, как мы с Тамарой, поискать… С годами-то полегче стало, техника появилась разная, а в начале становления Братска-то досталось нам. Это уж когда мы с Тамарой на пенсию пошли, то решили к врачу сходить, ноги у нас шибко болели. Врач глянул и ахнул. Я, говорит, таких огромных шишек на ногах ни у кого не видел. Тамаре ведь ещё в 2003 году предлагали ногу-то ампутировать. Не знаю вообще, как она до 2011 года дожила. Терпела. Четыре внучки. Вот сыну-то с не­вес­ткой и помогала их поднимать. Про Тамару-то как в народе говорили: «Из говна конфетку сделает». Ну, это некрасивое суждение, конечно. Но она была профессионалом высшей сте­пени, и в лихие 90-ые с простых продуктов умудрялась делать деликатесы, а это надо уметь… Вот и нет Тамары, всё… нет. И меня, должно, скоро не будет. Да… покормили мы солдатиков-то, –  всех покормили. Вот от бачков этих ноги-то болят, что нет спасу…»

Расходился народ с поминок. Светило ярко солнце. И подружка тёти Тамары хромая, шла к своему дому…

Давай за жизнь…

Летом 2010 года, приехал с деревни в свой родной посёлок Гидростроитель, и сын Серёжка, можно сказать, прямо с поезда стал уговаривать сходить с ним на острова и искупаться. На другой день, взяв резиновую лодку, спиннинг, мы с сыном и его друзьями отправились отдохнуть на воде. Накачав лодку, я отплыл недалеко, чтобы отвести душу киданием спиннинга. Ребята же отыскали довольно большое и толстое бревно и были этому несказанно рады. Увлёкшись рыбалкой и отплыв на довольно большое расстояние, поймав всего одного окуня, я возвращался к месту нашей стоянки. Вдруг слышу, что мой Серёжка кричит мне: «Папа, папа, подплывай к острову». Оказалось, они с другом Кульковым Сашей уплыли на том бревне на остров, а так как бревно было большое, они быстро выдохлись и на обратный путь у них уже почти не оставалось сил. Я крикнул ребятам, чтобы они оттолкнули бревно от берега и немного проплыли, а я потом возьму их на буксир. Можно, конечно, было довезти мальчишек на лодке, но те не захотели бросать бревно. И вот два отважных капитана направляются ко мне по голубой водной глади. Очень было заметно, что ребята устали, потому как я отчётливо слышал их быстрое дыхание. Вдруг Серёжка громко так сказал: «Давай, Саня, запевай», и Саша тут же запел: «Давай за жизнь, давай брат до конца, давай за тех, кто дома ждёт тебя». Я обомлел от радости. Ведь это была песня группы «Любэ», взрослая песня десантников, а тут поёт пацан, которому двенадцать лет, да и мой начал подпевать…

Как же мне было в этот день хорошо на душе. Ведь ребята в трудную минуту не спасовали и, что удивительно, песню какую хорошую выбрали. Растут, стало быть, защитники земли русской, Слава Богу, растут…

Бревно

На довольно толстом, кое-где уже замшелом бревне сидело трое мужиков… Один из них, Кирилл Набожин, спокойно рассуждал: «А сколько ж лет бревну-то этому, на котором сидим? Все говорят – древнее оно…» И, затянувшись папиросой, ждал ответа от своих друзей. Иван Ионов, улыбнувшись, выпалил: «Деды-то наши точно на нём сидели, я помню. Да и ты Кирилл об этом знаешь. Чего эт ты вдруг интересуешься?» Третий из сидевших на бревне, Агапий Кадочников, нагнувшись, стал читать вслух вырезанную ножом на бревне надпись: «Уходим, робяты, в армию. 1939 год». «Это ж кого тогда забирали из наших, кто помнит?» – опять задал вопрос Кирилл. «Вот как раз дедов наших и забирали. Да-а, много годов прошло». «Дак это чего получается?» – продолжил невесть откуда взявшийся разговор Иван: «Выходит на этом бревне наши деды с девками сидели, кумекали кой о чём, затем отцы, потом, само собой, мы, а на днях, гляжу, мой Васька уж с какой-то молодкой подсаживался. Темно было, не видел с кем». «Да с кем, с кем? С моей дочкой Галей. С кем же ещё-то?» – повеселевшим голосом забубнил Агапий, и все трое деревенских мужиков вдруг рассмеялись. Потому как каждый вспомнил те сладостные минуты, когда они именно на этом бревне целовали своих будущих жён.

А бревно это действительно видело много чего из деревенской жизни – и горе, и радость, и свадьбы, и проводы. История этого бревна была таковою: по весне местная речка широко разливается и несёт по ней, родименькой, много чего, в том числе и деревья разные. Вот это всё богатство и вылавливается местными жителями, а потом распиливается, раскалывается на дрова. Вот и это бревно хотели на распил пустить. Хвать, а пила-то его и не берёт. Сколько раз пытались и бросили, но в деревне ничего даром не пропадает. Приспособили под лавочку. Бывало, и выпивали, и закусывали на бревне. Удобное какое-то оно для отдыха оказалось. Видно, поэтому и не дало себя распилить, а когда летом наступает вечер, бревно поджидает какую-нибудь парочку, чтобы, как и встарь, услышать слова о любви. 

Млечный путь детства

«Спешите делать добрые дела,

Чтоб не хватило времени на зло…»

(Из песни Владимира Мигули)

К вечеру, набегавшись досыта на улице, мальчик Серёжа пришёл домой. Ещё утром он позавтракал сырками, а к вечеру ему стало плохо. Вскоре открылась рвота. Мама с папой, зная о том, что это может быть очень опасно, тут же вызвали скорую помощь, и Сережу сразу же увезли в больницу. Серёжа был домашним мальчиком, а тут, вдруг, неожиданная разлука. Он подошёл к окну больничной палаты. За окном пасмурная погода. Осенние, облетающие листья падали на головы проходящих мимо людей. Серёже было тринадцать лет и, хотя у него было много друзей и папа с мамой его очень любили, он вдруг заплакал. Вскоре по палатам стали ходить медсёстры и, увидев такого большого, плачущего юношу, заспешили к главврачу Николаю Степановичу и наперебой стали делиться с ним своими догадками, утверждая о том, что, может быть, мальчик ненормальный. Николаю Степановичу было шестьдесят лет и, слушая молодых медсестёр, он вдруг встал и пошёл в палату к Сергею. Оказалось, что мальчик сильно тоскует по родителям и друзьям, которые сейчас на улице гуляют, а вот он в больнице. И ещё у него дома остались собака Веста и кот Томас, что тоже давало повод для грусти.

Вскоре, к радости родителей и вообще всех, кто знал Серёжку, здоровье мальчика пошло на поправку. После выписки Сергея, Николай Степанович пригласил молоденьких медсестёр в свой кабинет и завёл с ними непринуждённый разговор. «Вы подумали, раз такой большой мальчик плачет, так, стало быть, уже и ненормальный?» Медсёстры, в один голос: «Конечно, а что же ещё?» – и удивлённо посмотрели на главврача.

Николай Степанович, едва заметно улыбнувшись, продолжил свою неторопливую речь: «Понимаете,  вы обратили внимание только на физические данные мальчика, но помимо этого есть душа, а вот она-то как раз у всех разная» – и, немного помолчав, добавил: «И всё же как это прекрасно, когда ты подольше остаёшься в детстве».

Вдруг о чём-то вспомнив, Николай Степанович быстро вышел из кабинета и, когда возвращался, то речь Риты и Татьяны за дверью, невольно остановила его. Двадцатилетняя Рита довольно громко повествовала: «О чём это главврач нам пытается сказать? У того парня с головой точно было, чо-то не то». А Татьяна даже с какой-то весёлостью потакала своей подруге…

Николай Степанович вошёл в кабинет и, увидев выступившие наружу слёзы своего начальника, Рита с Татьяной кинулись – кто предлагать стакан воды, кто с предложением присесть на стул. Медсёстры в этот момент напоминали нашкодивших маленьких детей. Присев на стул, главврач, вдруг, вытерев глаза, улыбнулся, чем окончательно добил медперсонал. «А знаете, мне уже шестьдесят лет, и я до сих пор не вышел из детства. Я в нём живу, оно мне помогает. Я радуюсь и разговариваю с солнышком, с зелёной травкой. Очень люблю лимонад и пирожные. Мне бесконечно жаль взрослых, что они такие незамечайки как вот вы, например. Дай Бог, чтобы у этого мальчика Серёжки подольше не кончалось детство…»

После этих слов пожилой врач ушёл осматривать больных, а медсёстры очень быстро решили про себя, что старик спятил, что у него с головой тоже – что-то не то…

Господи, как же это хорошо, что люди все разные, и в моей памяти старый врач и мальчик Серёжка идут по млечному пути волшебного детства…

Нравственность мужика

Был бал. А на балах, как водится – пересуды, сплетни процветают. Господа выискива­ют новеньких, молоденьких дам. Тем же занимается и женская половина состоятельного общества...

Во дворец, где проходило торжество, вошёл высокий мужик. На нём был не новый, но в хорошем состоянии полушубок. Шапка же, напротив, была новая, лисья, впрямь как у боя­рина. Его молодые голубые глаза, живо осмотревшие богатый дом, были почему-то грустны. Он подошёл к лакею и попросил, чтобы тот передал барыне Авдотье Хвалынс­кой, что прибыл её кучер Фёдор и ждёт дальнейших распоряжений…

Авдотья Никитична, любившая командовать своей прислугой, требовала по отноше­нию к себе беспрекословного подчинения, поэтому личный извозчик Фёдор Просветов, прек­расно зная характер своей кормилицы-барыни, постарался сделать всё, как та велела.

В это самое время вниз по лестнице спускалась госпожа Антонина Лисичкина. На вид ей было лет тридцать пять – сорок. Её опытный, пронизывающий и всё про всех знаю­щий взгляд заставлял слегка робеть не только мужчин, но и вообще всех, кто когда-либо хоть как-то с ней соприкасался. Многим, конечно, было известно, что, будучи ещё сов­сем молодой девушкой, она очень удачно для самой себя вышла замуж за пожилого гене­рала Прохора Дармедонтовича Лисичкина и, вскоре овдовев, стала владелицей до­вольно приличного состояния. Не имея своих детей, пустилась Антонина Ильинична в любов­ные приключения, но вот беда: единственного верного суженого так и не нашла. Корот­кие романы стали порядком ей надоедать, а, зная её крутой норов, многие так и вов­се стара­лись обходить её стороной…

И вот, спускаясь по лестнице, эта уже немолодая особа господского вида, вдруг, без всякого стеснения уставилась на высокого молодого человека и смотрела на него так, что Фёдору сразу стало как-то не по себе. Давно привыкшая ни в чём себе не отка­зы­вать, Ан­тонина Ильинична подошла к Просветову и напрямую спросила: «Ты чей бу­дешь?». Совершенно покраснев, молодой, явно пышущий здоровьем, но в этот мо­мент окончательно сконфузившийся, мужчина робко ответил: «У барыни Авдотьи Ники­тичны Хвалынской в кучерах я»…

В этот же вечер между барынями Антониной Лисичкиной и Авдотьей Хвалынской сос­тоял­ся необычный разговор. «Отдай, Авдотья, мне своего кучера на ночку» – и, лука­во засмеявшись, Лисичкина всё же зорко наблюдала за мимикой на лице у Хвалынской. Ни­китична, явно самодовольно улыбнувшись, с каким-то превосходством в голосе спро­си­ла: «Что – понравился?» – и, немного подумав, добавила. – «Да… И вправду чер­товс­ки хо­рош. Только об этом ты с ним сама поговори. Мне-то что? Не жалко. Но учти – он ведь сов­сем недавно женился»…

Мечтая скорее осуществить свою прихоть, генеральша даже и не обратила внимания на последние слова хозяйки кучера. Возившийся в конюшне с лошадью Фёдор и не заме­тил, как подошла сзади знатная особа. Он даже и не успел как следует растеряться, как Ли­сички­на неожиданно и напористо притянув его руками к себе и горячо дыша ему в лицо, шепну­ла: «Сегодня в десять вечера жду у себя». От слов этих молодой кучер по­чувст­вовал, как по спине его потекли струйки пота. Фёдору на миг показалось, что будто кол осиновый в его голову вбили. Собравшись с духом, Просветов, как мог сдер­жанно и веж­ли­во ответил: «Вы извиняйте меня, уважаемая барыня. Я жонат и Насте своей изменять не буду». От мгновенно вспыхнувшей ненависти барыня наотмашь дала Фёдору пощёчину и гордо, с независимым видом удалилась.

Всю ночь Фёдору не спалось. Каждой клеточкой своего крестьянского орга­низма он чувствовал, что генеральша будет мстить ему за неслыханную дерзость и, пос­мотрев на сладко спящую Настю, вдруг, улыбнувшись, подумал: «Это надо же как я так посмел, ответил-то? Как духу-то хватило?». Появившаяся было добрая, светлая мысль тут же сме­нилась на грустную. Думалось Просветову и об издевательствах своей барыни, гос­по­жи Хвалынской. Бывает и надо, и не надо побранит…

Хороший полушубок и новую лисью шапку ему привёз из деревни отец Евлампий. Жили они с матерью не богато, но и не бедно. Держали три коровы, и лошадь своя име­лась. Узнав о том, сколько зарабатывает сын, отец не раз звал его домой. «В своём хо­зяйстве независимость, – говаривал Евлампий. – Только робь. Я ишшо ковды в солдатах был, всё мечтал – приду домой, и чтоб ни от кого не зависеть»…

В деревне ли, на селе ли исстари жили, не разъезжаясь, но Фёдора чем-то прильсти­ла городская жизнь и подался он на вольные хлеба…

На утро Хвалынская, откуда-то уже обо всём узнавшая, позвала Фёдора к себе. «По­чему так устроен мир, ведь не виноват я, а ноги в коленях дрожат» – рассуждал про себя молодой мужик. И, зайдя в жарко натопленный просторный дом, нервно перебирая в ру­ках шапку, думал об одном: «Ох, не ляпнуть бы чего лишнего хозяйке». Госпожа, приг­ласив­шая кучера в свою комнату и, словно королева, восседавшая на троне, лукаво спро­сила: «Че­го это ты, холоп, возгордился что ли? Ты ведь у меня вольнонаёмный, враз вы­гоню. И как ты вообще осмелился дерзить барыне Антонине Ильиничне? – и, сделав паузу, грозно добавила. – Отвечай немедленно». Понуро стоящий Фёдор и вправ­ду не знавший, чего ответить, нервно переминаясь с ноги на ногу, молчал, думая о том, что говорить ему совсем во вред будет.

В самый разгар этих событий вдруг заявилась «оскорблённая» генеральша. То, что было дальше, красивый молодой кучер помнил уже урывками, потому как в голове стоял сплошной туман. Всласть поиздевались над ним эти две барыни. Одно им было непонятно: «Да как же можно от такого заманчиво­го предложения отказаться?»… Насытив своё себялюбие и выпустив изрядное количест­во желчи, Хвалынская и Лисичкина наконец отпустили воистину ни в чём не повинного мужика. Сидя за обедом, полным разной снеди и выпивки, изрядно захмелев, Лисичкина склоняла Авдотью Никитичну, чтобы та выгнала непокорного кучера, на что Хвалынская парировала: «Ну работает-то он хорошо»... Она и вправду была довольна его трудолюби­ем. Фёдор хорошо ухаживал за её лошадьми и исправно нёс службу. Именно за это, пос­ле того как Просветов женился, она и предоставила молодым небольшой закуток в своём имении и, совсем не собираясь выгонять своего кучера, наоборот, стала задумываться: «Не переборщила ли я с этой игрой».

Ночью Фёдор, совсем не ложившийся спать, рассуждал: «Ну почему так? – Говорил он своей любимой Насте. – Если хозяева, то всё можно? Не виноватый ведь я». Настя же, еле-еле сдерживая слёзы, как могла, успокаивала мужа. Поздно ночью, когда жена ус­нула, Фёдор, уже на что-то решившийся, пошёл проститься с лошадьми и, поглаживая их гривы, тихо говорил: «Ах, вы мои хорошие. Вы лучше, чем люди. Вы всё понимаете и жалеете меня. Я ведь вижу»… Вытерев слёзы рукавом, покурив и погоревав, вернулся домой.

Ранним утром, когда ещё не забрезжил рассвет, никому не сообщив, Просветов с молодой женой Настей ушли жить в свою родную, зате­рявшуюся за дальними далями, деревушку…

Побило сыночков-то

Небольшая речка тихо и мирно текла по своему многовековому руслу. Солнечные зайчики, веселясь, играли по водной глади, будто намекая кому-то о том, что жизнь продолжается, что по-прежнему на земле умирает и вновь рождается уйма народу, а каждая страна денно и нощно молится своим богам о еде, тепле и здоровье… Русло человеческой жизни, как и этой, затерявшейся на просторах матушки-России неприметной речушки, по-прежнему, как и встарь, не пересыхает…

На перевёрнутой, старой, деревянной лодке сидел одряхлевший старик. Его белая рубаха, бывшая когда-то ему впору, шелестела по ветру. Вся деревня, скопом, жалела Спиридона Фёдоровича Угрюмова. Да и как не посочувствовать человеку – семерых сыновей с войны не дождался. Старуха его, Матрёна, как на пятерых похоронку получили, не вынесла – померла, а на последних двух уже без жены страшные письма Спиридон получил. Вышло так, что не успели даже и ожениться сыновья. Старик, молясь возле иконы, плача, говорил: «Хош бы семя какое пустили сыночки-то». Слёг он после похоронки на последнего сына Андрея. Соседи, приходившие к Спиридону, чуть ли не силком заставляли его чего-нибудь поесть. Спустя полгода, Фёдорович сам пошёл к председателю и попросил работы. Так с лошадьми, конюхом и доработал до старости. Только они его и спасали. Всё, что на душе накипит, придёт и расскажет этим умнейшим животинам. Вот уж, воистину, кто слушал и понимал его…

Однажды нагрянули в деревню газетчики. «Где, – говорят, – тут ваш старик живёт, у которого семеро сыновей погибло?». Жители указали им на колхозную конюшню… Сколько ни пытались, чего только ни делали служители прессы, чтобы разговорить деда. На все их вопросы Спиридон, сквозь слёзы, повторял только два слова: «Побило сыночков-то».

Со слов жителей записали, кто что знал об этой истории, и уехали. Потом была заметка в районной газете. Принесли статью Фёдоровичу, а он и читать не стал. Односельчане опять с расспросами: «Ты чего, мол, дед? Там же про твоих сынов и про тебя писано-то». Угрюмов отвечал так: «Побило моих робят. Придёт время ишшо и новых побьют. Им чего? Россия сызнова нарожат». И совсем тихо добавил: «Не буду я читать эту вашу газету».

Вечером ребятня, носившаяся у берега реки, увидела деда Спиридона. Он по-прежнему, сгорбившись, сидел на старой лодке, но уже не дышал…