10 мая
Отгремели фанфары,
И в шкатулку легли ордена.
Бьют в окно оголтелые фары,
И багрянцем залита стена.
Цвета крови гвоздики в стакане,
Всё течет надоедливый кран.
По обоям, как по полю брани,
По-пластунски ползёт таракан.
Снова тихо… Раскаты салюта
Не звучат, онемел коридор.
Только в сердце стреляет так люто,
И хрустит на зубах валидол.
Пожелтела на кухне побелка,
Греет старость израненный кот –
Это наша с тобою Победа,
О нас вспомнят ещё через год.
Оставайся со мной, Беларусь
Я люблю тебя, Белая, светлая Русь,
Моя Белая Русь.
Если всё же уеду, то знай – я вернусь,
То знай – я вернусь.
Прогуляюсь по полюшку с милой моей,
Ой, да с милой моей.
Половлю в речке корюшку, и соловей,
Мне споёт соловей.
Прогуляюсь по полюшку с милой моей,
Ой, да с милой моей.
Половлю в речке корюшку, и соловей,
Мне споёт соловей.
Беларусь моя отчая, имя твоё,
Только имя твоё,
Греет сердце рабочее, сердце моё,
Ой, да сердце моё.
Прогуляюсь по полюшку с милой моей,
Ой, да с милой моей.
Половлю в речке корюшку, и соловей
Мне споёт соловей.
Прогуляюсь по полюшку с милой моей,
Ой, да с милой моей.
Половлю в речке корюшку, и соловей
Мне споёт соловей.
Беларусь моя ясная, я так молю,
На коленях молю.
Оставайся, прекрасная, рядом со мной
И в аду, и в раю.
Беларусь моя отчая, имя твоё,
Только имя твоё,
Греет сердце рабочее, сердце моё,
Ой, да сердце моё.
Пуповина Родины
Не бывал я никогда в Париже,
Не ступал по римской мостовой,
Но везде я словно был обижен,
И всегда влекло меня домой.
В этот край, где жаворонки в небе
Свили гнёзда в парке облаков,
В той земле лежит зловещий немец,
Меченосец – полчище врагов.
В этот край, где тёплая улыбка
Согревает в стужу и мороз,
Где вершил я глупые ошибки
И дарил букеты алых роз.
По Берлину пробегу, пугаясь,
Запахи чужие, не свои…
А в Пекине маленький китаец
Говорит: «Попробуй кураги».
Нет, китаец, курагу не буду я,
Мне дороже в целом мире нет,
Чем почистить молодую бульбу
И поджарить дранки на обед!
Этот край мне полюбился сразу,
Лишь младенцем явлен был на свет,
Пуповину врач отрезала от мамы,
А от Беларуси синеокой – нет.
Беларусь, с тобой навеки связан
Пуповиною, и сердцем, и душой,
Пусть накроется планета медным тазом,
Лишь бы только ты была со мной.
Татарское кладбище
На татарское кладбище вновь горевать
Я приду в сотый раз, не умея забыть,
Как проглатывал жизнь «телефон-автомат»
И твердил: «Да, обманчив мозаичный быт…»
Я дотронусь печальной холодной плиты,
Вспомню бабушку, небо, которого нет.
Так ужасно боится мышей, темноты
В этом мире блуждающий солнечный свет.
Чую родину в прахе, о, Ивье моё!
Вижу связь в зазеркалье остывших гробниц,
Птахи стихли, и лишь у могил вороньё
Мне несёт страшный стон растворившихся лиц.
И забыв о заботах и верных друзьях,
В свой родной исполком вновь бреду поутру.
Как наросты на гладких и нежных ветвях,
В моём сердце вороны клюют пустоту.
Председатель меня пригласит на ковёр,
Но, заметив мою вековую печаль,
Ухмыльнётся и скажет: «Ну, что ж ты, монтёр?
Не горюй!» И нальёт по-отечески чай.
Он меня обогреет и скажет шутя:
«Ты по скорби давно перевыполнил план!
Всё рыдаешь… А там погибает дитя –
Затопило квартиру, не выключен кран!
Что же ты тут сидишь?» … Я смотрю на него.
Председатель, как ясен твой вдумчивый взор!
Говорю: «Эх, начальник! Коль нужно чего:
Враз поправлю я кран, перепрыгнув забор!»
Улыбнётся мне вдруг председатель в усы:
«Завелося так, друг дорогой, испокон,
Что когда гражданин позабыл про часы,
Ему время напомнит родной исполком!»
И похлопав меня, как отец, по плечу,
Наставляет: «Ну, что же, товарищ, дерзай!»
Позабыв о могилах, на службу лечу.
Слышу ветер, чей глас так подобен ручью,
Вижу солнце, что всем заменяет свечу,
И гляжу, как цветёт наш застенчивый край…
За хлеб
Чтоб был счастлив человек,
Чтоб детишки были рады,
Скажем мы: «За хлеб вовек!»
И отправим стройотряды
Собирать зерно и рапс
На поля свои родные,
Нам в труде не нужен шнапс,
Мы ребята удалые.
Соберём вмиг урожай,
Лишь услышим глас поэта:
«Хлебороба уважай!
Он тебе воздаст за это!»
Скорина и фриц
Немец в Минск приехал сытый,
Улыбается, свинья,
Под свиным его копытом
Плачет бедная земля.
Не зажили ещё раны,
И не смыта с тела кровь…
Внук фашистского тирана
Поднимает нагло бровь:
– Что за ужас?! – восклицает. –
Сколь чудовищен сей гроб! –
И смеётся полицаем,
И морщинит жирный лоб,
Смотрит на библиотеку:
– Зданий хуже не видал! –
В храме истины потеху
Для себя нашёл вандал.
И смеётся, и хохочет,
И трясётся толстый зад.
Только голос бравый очень
Вдруг велит ему: «Назад!»
Оглянулся фриц мордастый
И открыл поганый рот –
По асфальту, словно в сказке,
К нему памятник идёт…
Величавый лик героя,
Влас кудрявый золотой,
Мантия ручного кроя,
Книга, светлая ладонь.
Охнул фриц, присев на чресла:
– Кто ты? – слёзно говорит.
И раздался голос честный:
– Я Скорина, паразит!
Я в святом родился крае,
Где великий жил народ,
Что за мир молился в храме
И немало знал забот
От набегов иноземцев:
Галлов, ляхов, крыжаков.
Немец нам вгрызался в сердце
И травил со всех боков!
Не остыли наши нервы
От коричневой чумы,
Что однажды в 41-м
Испытали летом мы!
Сколько ужаса узнала
Белорусская земля –
Раздавила нас металлом
Оккупантская змея!
Каждый третий спит в могиле… –
Сел Скорина на скамью
И презрительно взглянул
На покрасневшую свинью:
– Не тебе, исчадье ада,
О стране моей судить.
И советов нам не надо!
Не учи, мерзавец, жить!
От дидактики устали:
«демократия», «права»…
Кабы жил на свете Сталин,
Из тебя б росла трава!
Испугался немец жирный
И пустился со всех ног,
Получил он от Скорины
Замечательный урок.
И бежал, как с поля брани,
Отражаясь в сотне глаз
Храма самых светлых знаний –
Чистой нации алмаз.
Весёлая пастушка
Ты трещишь мне о том и об этом,
Ну, а я же не в силах всего
Рассказать тебе. Сердце поэта
Так порой сильно рвётся в село.
Ты понять моей грусти не сможешь,
Не проникнешься думой моей,
Лишь заметишь, как я сижу, морщась,
Как попавший под дождь воробей.
Я не плачу, не думай, родная,
Это вовсе не слёзы, а сок
Всех берез того тёплого Края,
Где родился я, вырос и сох
От любви к круглобоким коровам,
К кукурузе, пшенице, ко ржи
И к пастушке весёлой, которой
Я кричал: «Кавуна одолжи!»
Сколько лет за плечами, аж страшно,
Не вернуть, никогда, ни за что…
Стала жизнь моя чёрным окрашена,
Городское светило взошло.
И теперь в захудалой хрущёвке
Я гоняю отчаянно чай.
Где б в былое мне выбить путёвки?
Что ж, пастушка родная, прощай…
Лопата
В стране родной, где жил и зрел,
Как в парнике томаты,
Любой порою лицезрел
Всю мудрость я лопаты.
Один здесь выбрал лёгкий путь,
Стал химиком, банкиром,
Другой махнул рукою: «Пусть!», –
Всю жизнь провел под киром.
А я же с юности решил –
Простых путей не нужно,
И лень никчёмную душил
Лопатой – средством лучшим
От безработицы и лжи.
Пусть не был телепатом,
Но знал, что свёклы бурой жизнь
Зависит от лопаты.
Пришел я к деду в десять лет,
Всклокоченный мальчишка,
Сказал: «Как жить мне на земле?
Читать какие книжки?»
А дед мой грозно отвечал
«В книжонках сказки пишут.
Ты не ищи себе причал,
Внучок, в поганых книжках.
Писаков этих пруд пруди,
Уж каждый пятый Пушкин,
А не умеют ведь, поди,
Рубанком делать стружки.
По родненькой земельке, псы,
Блуждают, смотрят в небо
Но от дождя не будешь сыт –
Желудок просит хлеба».
С тех пор работе я служу,
Картофелю, петрушке
Пилю, вбиваю и кошу,
Из-под рубанка стружки
Летят, как птицы из гнезда,
И падают на землю.
Земля прекрасна в бороздах.
Уму лопаты внемлю.
Вестники Тарантино
Будь ты дворник, маляр или делегат съезда,
Повар, сапожник, бог своего уезда,
Если ты пьяный в говно, или, как Будда, трезвый,
Эти ребята встретят тебя в сумерках у подъезда.
Их будет двое: Бонни и Клайд, люди в чёрном,
С пушкой, битухой, цепью, шилом точенным,
Они будут немногословны, скажут: «Ну, чё на,
Допрыгался?» То бишь, парниша, ты у кого-то в печёнках
Засел. У дядь, как правило, не твоего формата.
Ну же, не пялься и не лепи гобратого.
Сам виноват. Доигрался. Поздно менять аватар,
Если IP под надзором модера с автоматом.
Ты, как дельфин, зависишь от власти винта,
Солнце решает, будет ли дрозд летать,
И не танцуй ламбаду, если жена мента –
В сети рыбацкие врежутся и камбала и минтай.
Они нападут со спины, когда ты не будешь готов,
Вывезут в лес, Бабий Яр, Гулаг, Арбайтсдорф.
В руки лопату, зубы на полку, тов.
Шульман, копайте, жизнь превратит вас в торф.
Цой все же умер, не надрывай связки,
Курт пролетел над Уишка, осел под Аляской,
Суть Д’Артаняна у королевы в подвязке,
Жри кислород, паразит, покуда везёшь подвески.
День закатил зрачок, как умирающий турок,
Люди идут на работу: в кассу, прокуратуру,
В папке приказ на арест, в мыслях любовь, шуры-муры.
Дит заряжает ТТ, падают в грязь амуры.
Фитофтора
Когда сомнения нагрянут,
В груди поселится тоска,
Я выйду поутру на грядку
В одной фуфайке и носках.
В картофеля кусты присяду,
Окину взглядом мир клубник,
И свой насос, наполнив ядом,
Влеку стремительно в парник.
Как помидоры светят алым!
Игрушки словно на ели!
Не будет трихопола мало –
Томат опрыскать долг велит.
Парник свечением наполнен,
И чудится, что помидор
Мне говорит: – Давай по полной!
Избавь от жутких “фитофтор”!
Лью трихопол за литром литр,
И слышу музыку земли,
Она любой чудесней лиры,
Прекрасней всех красавиц лиц.
И я скажу земле покатой:
– Пора, красавица, рожай!
Чтоб были сочными томаты,
Чтоб вырос чудо-урожай!
Тебя я встретил в Малорите…
Луна читает сказки на ночь,
А звёзды светят мишурой,
Напоминают, как на Нарочь
Поехал отдыхать с тобой.
Тебя я встретил в Малорите
На кассе магазина «Лён».
На бейджи имя «Маргарита»
Прочёл и понял, что влюблён.
Застыл, как дуб тысячелетний,
Не в силах сдвинуться вперёд,
Уж хнычут в очереди дети,
И чертыхается народ.
Заулыбалась мне кассирша:
– Чего как ёлупень застыл?
– Сударыня, то знак есть свыше,
Любовь нам развела мосты!
В вечерний час пошли на танцы
Мы в малоритский ГДК,
Плясал козлом до дырки в сланце
И до першенья кадыка.
Прижав к футболке Маргариту,
Поцеловал её в уста:
– Я без тебя, как без корыта
Вода, как грядка без куста.
Июль бил жаром, как из бани,
Был воздух зноем охмелён,
Держал путёвки я в кармане
Хоть каждая за миллион
Мне обошлась – ничуть не жалко!
На Нарочь с суженой своей
Я еду, чтоб не было жарко,
Ведь Нарочь лучше всех морей!
В воде плескались мы часами,
Ловили бабочек, стрекоз,
Пока Марго не зачесалась.
Всему виной – церкариоз.
Лицо покрылось сыпью сильно,
Пронзил кинжалом тело зуд –
Вот санитары на носилках
В медпункт любовь мою несут.
Я ей хотел сказать: «Послушай!
Любовь сильнее всех бацилл!»
Но ты промолвила: «Вот клуша!
Ведь звал в Гурзуф меня Кирилл,
А я поехала на Нарочь…»
Декабрь на дворе. Мороз.
Луна мне нашептала на ночь:
«Любовь всегда – церкариоз».
***
В этом городе – жесть и угар, и ваще нет сказки,
Мы бухаем чернила, а вечером ищем завязки,
И залитые в хлам детские катим коляски
По дороге в ничто, изрядно устав от тряски.
Мы – дерьмо земли, о таких говорят
«конченные».
Видишь шваль под забором? Это мы в агонии
корчимся,
Пропиваем короткую вечность, чтобы жизнь поскорее
закончилась
И над нашим могильным прахом вечная
ночь вилась.
Зрачки мутные выцвели, как постаревшая майка,
Был январь, не успел оглянуться – недели две май как.
Напиши о себе пару строк, может, кто-нибудь лайкнет,
Напиши: «Очень странно. Я был человеком. Стал пайкой».
Вечер бьёт под дых, день давно подох,
сгинул.
Флянец на двоих в сумерках садов.
Спину
Не напрячь ходьбой за гостинцами
сыну.
У тебя ведь нет, у тебя ведь нет
сына.
Лить бухло в гортань, по субботам шмаль
пыхнуть,
засмотреться вдаль, и увидеть там
пихту.
И срубить её, и срубить её
на хрен,
чтобы пень смолой,
чтобы пень смолой
плакал.
***
Есть люди, с которыми живёшь на одной волне,
Испытываешь одну радость и одно волнение,
Куришь одновременно или встаёшь с одной ноги,
Рождаешься в один день и идёшь на гибель.
Есть люди, с которыми просто приятно молчать,
Или потрещать о вечном, когда в мозг ударит моча.
Есть люди, на которых поставлен особый рингтон,
Чей голос и запах – твой звук и твой тон.
Есть люди, которым не станешь льстить,
А просто отрежешь правду без фальши «прости».
Есть люди, чья радость для тебя – боль,
Когда они счастливы, но, увы, не с тобой.
Есть такие люди, которые, открывая дверь, –
Ставят пространство на паузу и затмевают время,
И клуб их слов, выдуваемый лепестками губ
Хочется испить, словно вина кубок.
Измерить лицо пальцами, и каждый сантиметр
Выгравировать в нежный сердечный сантимент,
Каждую ресничку поставить на бухучёт
В божьей канцелярии, а если придётся, у чёрта.
Есть люди, которых не вычеркнешь враз и вмиг,
Блуждает по сновидениям их беспокойный лик,
Не вырвешь страницу из жизни, твой старый блокнот
Пропитан слезами чернил и превратился в блог нот.
Есть люди – те, что ушли, но остались живее живых,
Они застывают в рассветах и в тусклом свеченье Луны,
И в пьяные сумерки августа ветер приносит их глас:
– Вдохни меня глубже, ведь это дыхание нас.
