Право на счастье / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Два передних зуба матёрого грызуна, широких как лопаты, мелькнули в суете посадки на рейс, когда белобрысая насмешливая девица небрежно рвала корешки посадочных талонов. Два этих зуба в сочетании с выпуклыми, круглыми глазами, один из которых, левый, заметно косил, вспомнились мне в самолёте, когда я расположился с книгой на последнем ряду. Я стал уверять себя, что ошибся, разве можно через столько лет узнать эти глаза в толчее аэропорта Внуково?

Предположим, не ошибся. Этот Витя работал со мной на буровой много лет назад. Ну и что? Со столькими людьми, куда более близкими, расстался я за это время.

Витя Малов учил меня откручивать замёрзшие пробки на бочках с дизельным маслом. Я подолгу мучился, а у него получалось отлично: стукнет два раза молотком, и пробка идёт от руки. Он гордился своим умением, но других выдающихся способностей у него не наблюдалось.

Нет, это не он, решил я, открывая книгу, как вдруг увидел: Витя, широко улыбаясь, машет мне из среднего ряда. Знаменитые зубы, – бобра, зайца, суслика, кого-то ещё, – несомненно, его. И левый глаз смотрит в сторону, почти в иллюминатор, а правый, ликующий, – на меня.

Сентябрь в тундре – время гнилое, зябкое: в валенках работать рано, мгновенно промокаешь, а в сапогах, тем более резиновых, за двенадцать часов вахты ноги промерзают зверски. В кирзовых сапогах теплее, тем более, если надеть шерстяные носки и замотать ноги портянками, но в них рискованно ходить к ёмкостям с дизельным топливом или к бочкам с маслом, окружённым топким болотом. У меня, правда, имелся на этот случай помощник дизелиста, Иван Макарович, энергичный ветеран, но совестно было постоянно гонять туда немолодого человека.

Возле дизелей тепло, особенно если прислониться спиной к радиатору, а попробуй, как Витя Малов, постой на желобах, на рифлёном, в чешуйку, железном полу, из-под которого задувает ветром, поскреби целую вахту шлам с вибросита.

Я сочувствовал Вите, – ему холодно и скучно, – приходил поболтать с ним. Витя, в виде благодарности, рассказывал о себе. Забывал о рассказанном, повторялся, привирая. Когда гложет северная тоска, тянет к откровенности, раскроешь душу, сбросишь груз, вроде бы жить легче. Только это обманчиво.

Витя жаловался, что зарплата на Севере невелика, за одно присутствие в этих местах надо платить больше, здесь холодно, и всё время хочется кушать, а сало, которое он привёз из дому, давно кончилось. Он не очень любит деньги, но попал на Север из-за них: собрался жениться, Лена делала вид, что деньги её не интересуют, но вопросы задавала каверзные, ответить на них, не касаясь денежной темы, было невозможно. Но отвечать приходилось, потому что вокруг Лены нарезал круги Серёжа Петрухин, отец которого, коммерсант, возит в город мясо и хорошо зарабатывает. Петрухин обещает Лене кольцо с бриллиантом, врёт, конечно, но если не врёт, тогда что?

После армии Витя поработал помощником комбайнёра. Не понравилось. И в селе было скучно, неинтересно. Мать часто болела, отчим, выпив, лез драться. Обещали послать на курсы шофёров, но не послали. Бывший одноклассник привёз вызов на Север. Витя согласился, хотя и не имел представления, как выглядит буровая и что там придётся делать.

Витя переминается с ноги на ногу, поджимает пальцы в сапогах, притоптывает, разгоняя кровь. Тёмно-серый поток бурового раствора падает из жёлоба на трясущееся вибросито, комочки глинистого шлама налипают на сетку, если не счищать их скребком, раствор начнёт стекать на землю. Это недопустимо, бурильщик Пётр Никитич Шугаров будет ругаться.

Излив душу, Витя ждёт ответного шага, чтоб и я рассказал о себе, поделился несчастьями. Месяц на буровой, посреди белой тундры, это долго, люди становятся роднее друг другу. Я рассказываю сдержанно, скупо, Витю это обижает. Словно он дал мне в долг, а я возвращаю небольшими частями и с неохотой. Но у меня нет желания откровенничать с Витей, я не считаю себя должником, нет у нас ничего общего, кроме ежедневной, нудной работы. Разве поймёт то, что меня мучает, этот примитивный парень?

Кое-что он обо мне знает, хочет знать больше, но мне кажется, что это ему не обязательно.

Работая в Посёлке начальником ремонтного цеха, я поссорился с главным механиком и ушёл на буровую дизелистом. Мой бывший начальник – главный механик Савельев – немногословен, лысоват, лет сорока пяти, в углу рта – деревянная зубочистка, которую он всё время нервно пожёвывает, иногда рассеянно ковыряет ею в зубах. Он требовал от меня полного подчинения, придирался к мелочам, моё старание казалось ему недостаточным. Я терпел, поскольку возвращаться на Большую Землю не имело смысла: работы там, по случаю перестройки, не было. Когда место на буровой освободилось, я написал заявление о переводе дизелистом.

Как чувствует себя человек, когда из руководителя становится рабочим, рассказывать Вите мне не хотелось.

Не имея представления о процессе бурения, Витя стеснялся спрашивать, помощник бурильщика Паша Ващук обзывал его болваном и другими обидными словами.

Я разъяснял Вите доступным языком, стараясь избегать специальных терминов:

– Ротор крутит ведущую трубу, квадрат. Квадрат крутит остальные трубы. На конце труб, на самой глубине – долото, оно и бурит. Насос качает в трубы раствор и вот сюда, на вибросито, выносит выбуренную породу, шлам. Видишь, вот он, шлам.

Вите не хочется слыть болваном, у каждого человека есть гордость, он находит умный вопрос:

– А какие бывают породы?

– Какие хочешь. Глины, аргиллиты, мергели. Какие угодно, хоть золото. Шатков, геолог, прилетит, спроси, он лучше знает.

У меня нечаянно вырвалось про золото, к слову пришлось, бывает так. И в мыслях не было искушать легковерного парня. Я не понял тогда, какую надежду заложил неосторожным словом в Витину душу, воспламенённой любовью к девушке Лене.

Когда человек всерьёз решил построить своё счастье, ничто его не остановит, и если события не будут складываться, он сложит их так, как ему нужно.

Стоять поскрёбышем на вибросите никому не хотелось. За тупое однообразие работы, за невозможность отойти, – мелкая сетка быстро забивалась шламом, – скрести считалось делом второго сорта. Но Вите нравилось, и никто не мог понять почему.

Я удивлялся, заставая его за странным занятием: он тщательно просматривал шлам, перетирая его алюминиевой ложкой в небольшом, специально сколоченном им, сите. Отдельные кусочки промывал в ведре с водой, изучал, близко поднося к глазам.

– Что там, Витёк? – спрашивал я, неожиданно заглядывая через плечо.

Витя нервно вздрагивал, швырял сито на пол, поспешно вытирал руки о брезентовые штаны.

– Да ничего… Так, просто… – хватал скребок, принимался усердно скрести сетку вибросита.

И теперь, в самолёте, под усиливающийся гул запускаемых турбин перед моими глазами вновь возникла картина: паренёк в грязной телогрейке, в каске, привязанной проволокой к шапке-ушанке, перетирает грязь замёрзшими пальцами, внимательно разглядывая её.

Что он ищет? Своё счастье?

Зачем старшему дизелисту Валерию Павловичу понадобилось резать на жёлобе автогеном латунный кран? Не знаю. Что-то там у него не откручивалось. Он известный Кулибин, болта с сорванной резьбой не выбросит, не то, что латунный кран. Валерий Павлович казался мне старым, – сорок восемь лет. Весь месяц он живёт, по-семейному, с поварихой Анной Ивановной, которой тоже под пятьдесят, у обоих на Большой Земле семьи, – дети и внуки, – странно выглядел этот роман.

Валерий Павлович резал кран, и несколько капель расплавленного металла упало в буровой раствор…

Чем старше я становлюсь, тем сильней подозрение, что кто-то нарочно подстраивает людям каверзы в жизни. Подстроит – и смеётся. Учит? Только ученики мы плохие, ленивые, с короткой памятью. Ничему нас не научишь.

Что-то скрыть в тесном коллективе буровой бригады невозможно, всё равно всплывёт. Однажды ко мне в трёхдизельный блок, гыгыкая и гримасничая от нетерпения, прибежал помощник бурильщика Серёжа Терепашко, которого, как нетрудно догадаться, с детства звали Черепашкой. Приседая и корчась от смеха, пытался что-то сообщить, но не мог.

– Витька… Витька, там…

Он рухнул на низенькую широкую скамеечку, любовно сколоченную мастеровитым Иваном Макаровичем для отдыха во время ночных вахт, сложился вдвое, закрыл лицо руками и некоторое время коротко и мучительно стонал. Я давно изучил этого народного артиста и терпеливо ждал, пока он успокоится.

– Хватит ржать, говори, что случилось.

– Витька на ситах золото нашёл!

– Откуда там золото?

– Капли латунные, он их в кошельке носит.

Черепашка вновь принялся умирать от смеха, я тоже улыбнулся, поняв таинственную суть Витиной деятельности, представив его подрагивающие от радости руки: наконец-то повезло.

Бурильщик, Пётр Никитич, послал Черепашку сменить Витю на виброситах: уж очень холодно было. Черепашка пришёл, стал забирать у Вити скребок. Витя верещал и не отдавал. Сергей, проявив рвения ровно столько, сколько требовалось для успокоения совести, собрался было уходить, но Витя, в сердцах, выдал поразительную фразу:

– Сами уже понахапали, думаете, я не знаю?

Черепашка стал терпеливо докапываться до глубинного смысла сказанного: кто понахапали, чего понахапали, где понахапали, выведал все подробности секретной Витиной деятельности, увидел три капли желтоватого металла, завёрнутые в блестящую фольгу из-под шоколада.

Трудно объяснить, что значит промаяться месяц на буровой, наблюдая со всех сторон лишь безнадёжную линию горизонта. Это надо пережить, прочувствовать, испытать, перенести. Сто пятьдесят километров до базы, и вертолёт раз в два дня. Безысходная тоска, привыкнуть к которой невозможно. Ничего не происходит, жизнь замкнута в ежедневной работе. В такой обстановке в радость любое развлечение. Случай с Витей – бесценный подарок, упускать его никто не собирался. Кто-то содействовал сумасшествию активно, кто-то не очень, но молчание – тоже содействие. И резались автогеном латунные краны (Валерий Павлович умолял, чтобы не трогали исправные, но всё равно брали все подряд), и длился, длился увлекательный спектакль без антрактов. И никто не задумывался, комедия это или драма.

Паша Ващук, главный режиссёр, стал близким Витиным другом, только ему демонстрировались новые находки.

– Паша, ты сам-то много набрал? – из душевной щедрости беспокоился Витя.

– Мне редко попадается, – досадовал Паша.

– Почём нынче грамм?

– Выясним. Мы с тобой в Архангельске зубного врача найдём, толканём оптом.

– А Шугаров Пётр Никитич, много набрал?

– Больше, чем ты.

– А мастер, Владимир Аркадьевич?

– За мастера вообще не беспокойся.

Витя не решался до конца поверить в своё счастье.

– Паша, а вдруг это…плохое золото? Надо как-то проверить.

– Да я откуда знаю? Видишь, на зуб беру, проминается?

– Ты осторожнее…

– Нет, ты видишь?

– Вижу.

– У бабушки царская пятёрка была, червонного золота, точно так же проминалась.

– Правда, похоже?

– Конечно. Да что гадать? Шатков прилетит, с ним поговори.

Шаткова звали Сергеем Александровичем, как великого русского поэта Есенина. На этом сходство заканчивалось. Шатков – крупный, важный, пузатый, в детективных тёмных очках, всегда при нём портфель, набитый таинственными документами. Внушительное, с отвисшими бульдожьими щеками лицо, маленькие, круглые, часто краснеющие, ушки. Когда я был начальником цеха, он здоровался приветливо, теперь – едва замечает.

– Я не могу унизиться до лжи! – заявил Шатков искусителям, настойчиво склонявшим его к соучастию в спектакле.

– Пожалуйста, Сергей Александрович! Все вас очень просят, – увивался Паша, льстиво заглядывая геологу в очки.

– Не ломай людям кайф, – сказал Пётр Никитич, – пусть расслабятся.

Ныл, прикидывался дураком, психовал, грозил всех сдать. Дожали – унизился.

Светка жила в соседней с Шатковым комнате, через тонкую стенку. По словам Черепашки, иногда ночевавшего у лаборантки, стенка не только не приглушала, но усиливала звуки.

Светка передала нам содержание сверхважного разговора.

– А вот на тех глубинах, где мы сейчас бурим, золото может встретиться? – после длительных и затейливых вступлений, спросил Витя.

– М-м-м… золото?... Если в двух словах, по-простому… При здешнем отсутствии многочисленных разломов, – принялся научно изгаляться Шатков, – не исключено наличие песчаных пропластков…

Витя уважительно вслушивался в мудрёные слова, не понимая их смысла, выбрав момент, перебил:

– Сергей Александрович, а в песчаных пропластках бывает золото?

– Не исключены отдельные знаки, вкрапления…

– Значит, бывает?

– Вопрос дискуссионный, – ёрзал Шатков, не решаясь на откровенную ложь; так ведёт себя женщина, пообещавшая отдаться, но жалеющая об этом намерении. – Я не гарантирую, но природа порой преподносит сюрпризы…

В этом месте Светка, зарыдав от смеха, зарылась лицом в подушку. Она вспомнила, как, будучи в Посёлке, пьяный Шатков припёрся поздней ночью к Наде-телефонистке с большим тортом, крича на весь барак: «Надя, я к тебе с сюрпризом». Попал не вовремя, у Нади уже ночевал кавалер. Она сняла крышку с сюрприза, украшенного розами из крема, листьями из шоколада и надписью «Любимой!», и нахлобучила его на голову Шаткова.

В столовой, после ужина, произошло секретное взвешивание драгоценного металла. Монументальная повариха, матерщинница Анна Ивановна, понукала суетящегося Витю, выставлявшего весы по уровню.

– Разуй глаза, ювелир, разве по центру у тебя пузырёк? Дальнюю ножку подкрути, что ты мечешься, как заяц?

Результаты взвешивания поразили Витино воображение: счастье казалось неизбежным.

Драгоценного металла могло быть больше, но, во-первых, Витя не всё вылавливал, а во-вторых, на буровой закончились латунные краны.

Ну, а потом… Да что потом. Потом месяц подошёл к концу, с розыгрышем надо было заканчивать, эта забава не нравилась мне с самого начала. Решив не тянуть, я сказал Вите:

– Всю эту гадость, что насобирал, выбрось. Это не золото, тебя обманули.

Я думал, он будет ругаться или заплачет.

– Боитесь, что попадусь, заложу всех? – хитро прищурившись, спросил Витя. – Не беспокойтесь.

– Послушай, лапоть, я сам видел, как латунные краны автогеном резали. Чтобы посмеяться над тобой! Никому не показывай эту дрянь, понял?

Ничего он не понял, я видел это по Витиным глазам, не так-то просто отнять у человека мечту.

– Ну почему ты не веришь мне?

– Э-эх, Саша, – сокрушённо покачал он головой, – думаешь, я не вижу, что творится? Цирк устроили, дураком меня выставили. А я всё равно своё возьму.

Он повернулся и ушёл, и был прав: никогда, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах, что бы ни говорили, нельзя терять самого главного – уверенности в своём праве на счастье.

Я не знал, как поступить. Посоветовался с Валерием Павловичем, который казался мне наиболее авторитетным:

– Витя не верит, что мы его разыграли.

– Совсем не верит?

– И слушать не хочет. Собирается золото продавать.

– Ну и пусть продаёт, может, разбогатеет.

На следующую вахту Витя не приехал, в отделе кадров сказали, что он уволился.

В аэропорту было солнечно и празднично. Из толпы встречающих, за турникетом, виднелась седая голова моего друга, он встречал меня, чтобы отвезти домой.

Витя пробился ко мне сквозь толпу, шедшую к выходу, принялся задавать вопросы, на которые я не успевал отвечать, да он и не ждал ответа. Он был очень рад встрече со мной.

Я спросил:

– Ты женился на девушке, о которой мне рассказывал?

– С Еленой Степановной мы в разводе, – помрачнев, ответил Витя. – Они с отцом и дом у меня отсудили. Никакого проку, получается, от того золота не вышло.

Он проговорил это, скорбно поджимая губы. Жгла давняя боль, чувствовалось, многое пережито, и вовсе не дом ему жаль.

– Какого золота? – не понял я.

– Того, что на буровой насобирал, на вибросите.

– Так это было золото? Кто-то купил его у тебя?

Витя грустновато усмехнулся, так усмехается умудрённый жизнью человек, навсегда порвавший с юношескими мечтами. Поманили они и пропали бесследно, стоит ли вспоминать? Но они были, и это самое главное.

Тот ли это бесхитростный паренёк? Столько боли и скорби накопилось в его глазах. Невозможно разговаривать с ним с прежним высокомерием, хочется поделиться горестями, посетовать на жизнь.

– Так вам ни разу не попадалось золото? – удивился Виктор.

– Скорее всего попадалось, но я не разглядел.

Виктору хотелось ободрить меня: не всё потеряно, успеется, время ещё есть, но он молчал, понимая огромную разницу между утраченным и не найденным счастьем.

– Вас зовут, – сказал он.

Друг показывал на часы, давая понять, что нужно торопиться.

Я пожал Виктору руку и направился к турникету. Возле турникета обернулся: Виктор стоял и смотрел мне вслед. Возможно, он думал о том, что ни один человек не должен забывать о своём праве на счастье, даже когда со счастьем ничего не получается и едва ли получится.