«Семь слоников гуляют на трюмо…» / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Дамаск

Жаркий полдень на аркане, зноем полнится Дамаск,

Кофе продают в дукане – дивных ароматов власть.

Удивляешься, откуда суеты внезапный шёлк,

Рядом резали верблюда, спрятав голову в мешок.

Нож сверкнул узбекский точно, рукоять ушла в рукав.

Всюду колорит восточный, дух приправ и терпкость трав.

В них анис араки пьяной и круженье головы,

После крепкого кальяна, после сладкой пахлавы.

Вот кишки бараньи с рисом мне несут в подарок, мол...

Коврик для намаза вписан в яркий мозаичный пол.

Толстой пальмы опахало освежает ротозей,

У турецкого вокзала, превращённого в музей.

Век назад и прямо в Мекку путь лежал к Пророку, но

Турки, прежде покумекав, клали шпалы на сукно.

От почтения и страха, от паломнических грёз –

Не тревожить же Аллаха будет громкий паровоз?!

Принимаю эти нравы, прямо под Касьюн-горой,

Размотай чалму как саван, усыпи меня, укрой.

Чистый четверг

Моет хозяйка посуду

Жгучей холодной водой,

Спорить сегодня не буду,

Я навсегда молодой.

Лёгкое платье и шея,

В них недоступная высь,

Так, прикоснуться не смея,

Чувства мои родились.

Знаком невольной аскезы

Полнится кухонный такт,

В памяти привкус железа,

Впрочем, и это не факт.

Жизнь потянулась к восторгу,

Прямо на цыпочках, вверх,

С тенью фрамуги расторгла,

Солнце и Чистый четверг.

Собеседник

Живёшь, сбиваешься с пути,

Шагаешь от вершин к низине,

«прожить – не поле перейти...» –

Грустишь в дежурном магазине.

Не факт, что одинока ночь,

Всегда найдётся собеседник,

Хотя бы Бог, ему помочь,

Ты напросился сам, посредник.

Немного антивещества,

Ещё нацелит совесть жало.

И ощущение родства

К тому, что память рассказала.

Пытайся осознать до дыр

Затёртый постулат – он мрачен:

Не красота спасает мир,

А лишь покой и сверхзадача.

А так же множество дорог,

И проводник на них незрячий.

Высокий перечень тревог,

Осознан так или иначе...

Ну а потом, как дважды два,

Очнуться в стылом магазине,

Дождь и сырая голова,

Портвейн и яблоки в корзине.

Средь полок, где теснится снедь,

Под гулкой пустотою зала,

Имей, что надобно иметь,

Судьба другого не сказала.

Мерцает утро

Мерцает утро стыло-чёрно-белым,

И у природы жёсткие черты,

И солнце, нарисованное мелом,

Даёт лишь горький привкус немоты.

Он, как всегда, случаен и неточен,

В разрывах мимолётных облаков.

Асфальт щербат и девственно молочен,

День непорочен в зеркале веков.

Живёшь надеждой, да и то напрасно,

Разрежут жёсткий воздух провода.

Над светом бытия, увы, не властны,

Ни память, ни прощенье, ни года.

Казантип

Кто говорит о чём? А я – о предках,

У памяти порой края остры.

Оранжевой хурмой на голых ветках,

В Крыму сады осенние пестры.

Всё высохло в барическом затворе,

И ветер слаб, он навсегда осип.

Зелёным светом колыхалось море,

Гранитом возвышался Казантип.

Вглядись в него – и сердце каменеет,

Татарский пляж, иди ко всем чертям!

Такой же он, как при царе Атее,

Пустынен, дик, безудержно упрям.

Царём последним своенравных скифов

В бою погибнуть в девяносто лет!

Катились камни из-под ног, что мифы,

Смолою пахло и терялся след.

Ещё к богам незлобна безнадёжность,

В котлах кипит тягучая смола.

Животворящих отчеств непреложность

Непостоянством выжжена дотла.

Простор и волю сверив поимённо,

Скорбят на тризне смелые сыны.

Ещё заката не горят знамёна,

Рождённых для кочевья и войны.

Иссушен солнца вековой тоскою

Пузырь медузы дохнет вдалеке,

И тень веков мелодией простою

Ответит мне на древнем языке.

Юла

Ребячьей радости внимая,
Возьмите, например, юлу –
Игрушка, в сущности, простая,
Скрипит на крашеном полу.
Мы закрутили её сами,
Средь будней, праздников и тризн,
И вот цветными полосами
Пред нами пробегает жизнь.
И вторит ей без исключенья,
По звёздной вечности пыля,
В сосредоточенном крученье,
На каменной оси Земля.

Точка

Ты – нытик, так поставим точку,

С улыбкой задерём носы:

Гляди у солнца на цепочке,

Висят карманные часы!

Давай достанем из архива,

Дворовый перебор струны,

И в монохроме негатива,

Латунный инвентарь луны!

Чтоб жизни понимать феномен,

Воображенье не унять,

Стоять бы нам у звёздных домен,

Почтительнее шапки снять.

Давай, мы просто балагурим,

На небе разглядим холсты,

Когда затишье перед бурей,

На расстоянии версты.

Бремя

Если выпадет день – только пёсий,

Ну а пёс шаловлив, как дитя.

Хохломою и палехом осень

Осенит, полумрак золотя.

Утомлённо пульсирует время,

В вещество превращая порыв,

Осознав это светлое бремя,

Лает в радости пёс на разрыв.

Здесь сквозь запах травы – пасторали,

Пухлых тучах дряхлеющий звук.

Ожидай, что же будет в финале,

У забвения глаз близорук.

Ну а жизнь коротка в позитиве,

Знает место восторгу в быту.

Что ещё? В мёрзлой, дачной крапиве

Грезить яблоком рая в саду.

Вольный свет

Духотою и астмой коварной

Умер день с бытием расписным,

И прохладу деревьев бульварных

Даже чувствуешь швом черепным.

У виска, как чужой парабеллум...

Грань меж ложью и правдой размыв,

Мы его хоть сейчас перебелим

Всё больное и злое забыв.

Межсезонье, как смена конвоя

Странным чувством стучится к тебе,

Тишиной оглушающей воет.

Летний герпес цветёт на губе.

В колыбели своей похоронит

Сущность, вспомнив обвал неземной.

Но теперь даже пальцем не тронет

Вольный свет этой жизни дневной.

Сумерки

Бесславно темнеет. Струя молока

Поёт монотонно в ведре

На цинковом блике, мелеет река,

Сужается свет. В сентябре

Идёт межевание в небе, гряда,

Чернея, идёт за грядой.

На землю упала гнилая вода,

А чистая стала бедой.

Хозяин стреляет ворон от тоски,

Хозяйка другим занята:

Корове тяжёлые мажет соски,

Густым вазелином, а та

Таращит наполненный влагою глаз,

В котором колеблется двор,

Скамья деревянная, вёдра и таз,

В колоду вонзённый топор.

Смеркается, в лампу налит керосин,

Гудит в отдаленье баржа.

Знамением поп осенил апельсин,

И съел. Гром не грянул, а жаль.

Хозяин, по полю отмерив версту,

С колена, не целясь, как есть,

Последний патрон разряжает в звезду,

Взошедшую в небе как весть.

Тихий улов

Предчувствуя жизнь впереди, припав к своей горькой поживе,

На кухне ночной посиди, где чайник свистит в позитиве.

Не спи, прижимаясь к двери, прими воздаяние месту,

А время ещё впереди печалиться в скудности пресной.

Досуг коротающий ждёт доверчивой правды покоя,

Бессонницу прошлое льёт живою и мёртвой водою.

И горек заветренный хлеб, и лёгок в салатнице пепел,

Ход мысли и воли нелеп, замкнулся в языческой скрепе.

Сегодняшний тихий улов: отныне не знающий храма,

Всё также ты Бога зовёшь в объятья душевного хлама.

Швея

Такой искусной стань швеёй, неоспоримая природа,

Чтоб золочёной чешуёй украсить чрево небосвода.

Беспозвоночный грянет гром сухой грозы в слепящих нитях,

Лесной очертит бурелом мгновенья делая, событья.

Невнятицы беспечной впрок бегут вдоль улицы ограды,

В конце концов приходит срок всему тому, чему мы рады.

Стежок к стежку и без затей природа шьёт иные сферы,

Не будет больше новостей, твоей не освящённой веры.

И обратится к похвале язык языческий, лукавый,

Быть безнадёжнее земле с ещё не выстраданным правом.

И он тогда освободит и осенит внезапной мыслью:

Над головой и без обид застынет век прошитой высью.

Век ушедший

На мне фуражка из газеты,

Над нею журавлиный клин,

Не обольстят сейчас приметы,

ведь знаменатель в них один.

Неси дурацкие надежды

В дни тёплой осени, туда,

Где чахнут лица и одежды

ветшают, как в реке вода.

Она полна холодной страсти,

Вольна от тлена и стыда.

Живая речь в своих несчастьях

Начнёт капризно проседать.

Был век ушедший – мы отсюда,

В мозаике далёких лет.

И ждёт гармонии рассудок,

Которой точно больше нет.

Будет память легка

Кто придумал меня? Будь счастливей!

Я мостов не сжигал, уходя навсегда,

Ожидания зал стал ещё сиротливей,

Оттого всех вмещает вселенский вокзал.

Боже мой! Как сиротство устроено мудро!

И созвучно оно разорённой семьи,

Я и время забыл, опустившись под утро

На Прокруство ложе вокзальной скамьи.

Я усну, под щекой дерматин чемодана,

Там, где пахнет буфетом при суетном дне.

Разноцветные явятся странные страны,

И лучисто исчезнут в астральном огне.

Очевидность смешна искупительной жертвой,

В ней высокая тайна побега видна,

Умываясь водою живою и мёртвой,

Для разлуки открыта и также нежна.

Будет память легка, но с характером сложным,

И безумная вера рождается вновь,

Шёпот версий и выстрадан промысел божий,

И вдвойне небеса обещают любовь.

Вертеп

Загорелась морозно и слепо

Неживая звезда над виском.

В Рождество я стоял у вертепа

и беззвучно молился тайком.

Мне казалось, что всё будет после,

Даже чудо случится без слов.

Охрой выкрашен гипсовый ослик

И тряпичные куклы волхвов.

Неживые еловые лапы

В обрамлении были строги,

И над всем, как немые этапы,

Лишь сияли дары из фольги.

Только дух ароматного масла

Воспарил над сухою травой –

Светлой радостью полные ясли,

И ребёнок, весёлый, живой.

Как теперь осознать воскресенье,

Вознесенье за сменою мук?

И чреватым казалось спасенье,

Разрушая чертоги вокруг.

Власть дрожала уже без сентенций,

Вот и Ирод полез на рожон,

Целлулоидных резать младенцев

Перочинным, дешёвым ножом.

На какой остановимся плате

Богоборческий меряя срок?

Открывайся мне, тайна печати,

Кокон свой покидай, мотылёк!

Семь слоников

Верни мне детство просто и не жалко,

И с улицы зови скорей домой,

Там есть ковёр, где озеро с русалкой,

Семь слоников гуляют на трюмо.

Не Ганнибал на них штурмует Альпы

На отрывном календаре. Упрям

Внезапный луч с теней снимает скальпы.

Белее снега вата между рам.

С румынским гарнитуром, нелюдимо

Живёт в ажурной клетке попугай.

Там раковина с побережья Крыма,

И перламутр её не отвергай.

Родные там живут необъяснимо,

Их нет давно, фотоальбом закрыт.

И в запахе простом валокордина,

Эпоха заклеймит мещанский быт.

Мелодия

Мелодия? Что это было

У лета жаркого внутри?

Под шорох чёрного винила,

Где оборота тридцать три.

Уйдя в покой полуподвала

Через открытое окно,

Она ещё негодовала

И колдовала заодно.

Так ностальгия, снова, снова

Заполнит страстно естество.

Как будто выковал подкову

На счастье или торжество.

Как дым витой, где тени робки,

Танцуют страстно по стене,

Она живёт в простой коробке,

У радиолы в глубине.

Ноша

По утрам старался быть весёлым,

Хорошо, что рядом нет друзей,

Лист осенний слякотью спрессован,

Но красив, неси его в музей.

В нём багрянец пестованья жизни.

Город чист, глазаст и большерот

И на этот раз безукоризнен,

Что ещё из радостных щедрот?

Мир ещё добавит звон трамвая,

Свежести и дух пчелиных сот

К милости несметной не взывая,

Светом опрокинутых высот.

Уходи обещанное многим,

Ибо эта ноша нелегка,

Так ища всю жизнь ребёнка в Боге,

Радостью изъедена тоска.