Покер во льдах / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Шестнадцать

Слабеют огоньки в порту,

летит из мрака снег.

Уходит сейнер, на борту

шестнадцать человек.

Еще не экипаж – артель,

еще не море – льды.

Прощанья хмель, надежды хмель,

ну вот и все труды.

Пока что не прикончен спирт

и цел одеколон.

Но капитан уже не спит,

спускается в салон.

Там для большой его семьи,

чтобы дружней была,

четыре ввинчены скамьи

и два больших стола.

Там чай рыбацкий горячо

клубится над столом.

Но это все-таки еще,

конечно, не салон.

В глуши прокуренных кают

справляя свой ночлег,

его своим не признают

шестнадцать человек.

Пьет в одиночестве чаек

и головой поник

еще не царь, еще не бог,

а лишь один из них.

Один из них...

Но только он

имеет право так

терзать себя, похерить сон

и нервы сжать в кулак.

Ну, может быть, еще стармех,

ну, видимо, старпом.

И все же на виду у всех

лишь он, а те – потом.

Потом, когда за кромкой льда

возникнет мир иной

и встанет чистая вода

свинцовою стеной;

когда прольется первый пот,

порвется первый трал

и каждый намертво поймет

проклятие – аврал;

там, презирая ложь и лесть,

на крабовых полях

он им покажет, кто он есть –

Христос или Аллах.

Там, за невидимой чертой,

еще южнее, за

полста четвертой широтой

начнутся чудеса.

Там, как на суше говорят,

помчится время вскачь:

азарт добычи, крепкий мат

в минуты неудач.

Проснется волчий аппетит,

для всех «сухой закон».

И целый мир в себя вместит

их крошечный салон.

Шестнадцать судеб – тесный круг,

открытые теперь

шестнадцать истинных разлук

и истинных потерь.

Ведь он за свой рыбацкий век

лишь потому не сник,

что вот – шестнадцать человек,

и он – один из них.

Один из них... Но, глядя вспять,

он знает, почему

ему начертано опять

остаться одному.

Путина кончится. Почет

и слава рыбакам!

Цветы, приветствия, расчет

и – все по кабакам.

А после, вслед за кабаком

приятели, друзья.

И полетела кувырком

рыбацкая семья!..

А он уже в них сердцем врос.

Но, словно вешний снег,

растают, разбредутся врозь

шестнадцать человек...

Ну а пока что пьет чаек,

жует горячий хлеб

еще не царь, еще не бог –

невозмутимый кэп.

И шепчет сам себе: «Везет!

Однако погоди.

Ведь это всё, ведь это всё

пока что впереди!..»

Дикобразы

Николаю Коваленко,

капитану сейнера «Панютино»

Нам сначала крепко не везло,

потому однажды в воскресенье

капитан постригся наголо

в знак протеста против невезенья.

Капитан кипел, впадая в раж,

заверял, и клялся, и божился.

Наголо постригся экипаж,

бороды сбривать не согласился.

«Мы уже и так идем ко дну!

Нас не любят девушки плавбазы!

Это мы, обритые под нуль,

получили кличку «Дикобразы»!

Были кудри – волнами до плеч,

без следу ушли на дно морское.

Так должны хоть как-нибудь сберечь

мы свое достоинство мужское!..»

Капитан, однако, не соврал.

Хоть все это стоило нам крови,

мы с тех пор не подрывали трал

и ни разу не были в пролове.

Серые от рыбьей чешуи,

в робах пересоленных и рваных,

лица нетипичные свои

вряд ли мы увидим на экранах.

Что ж, путина – это не круиз

и не яхта – промысловый сейнер,

и не даром все мы поклялись,

что придем с победою на север.

Только вот девчата засмеют

нас, наверно, и в тайге и в тундре,

потому как медленно растут

наши замечательные кудри...

Елена

Волосы, как спелая пшеница,

пышные пшеничные усы...

Третий штурман уезжал жениться

и смотрел украдкой на часы.

Наконец пришла ему замена,

впереди свидание, а пока

юная буфетчица Елена

вышла проводить отпускника.

Гордо, неприступно и сурово

он берег достоинство свое,

не сказал буфетчице ни слова,

будто впрямь не замечал ее.

Третий штурман выдержал характер:

принял у матроса чемодан,

ловко спрыгнул в подбежавший катер

и умчался в город Магадан.

А Елена улыбнулась слабо,

медленно по палубе прошлась,

постояла вежливо у трапа

и в своей каюте заперлась.

Ей одной встречать отныне зорьку,

ей одной ночами куковать,

биться головой о переборку

и в подушку слезы проливать...

Безусловно, море не впервые

разбивает судьбы и сердца...

Небо льет потоки дождевые,

а путине не видать конца.

Что ж, Елена, горек или сладок

твой удел, но важно, чтоб всегда

был в кают-компании порядок,

остальное просто ерунда.

Рыжий принц, ведь он тобой придуман,

зря ты душу ревностью томишь!

Присмотрись: безусый новый штурман

тоже вечно голоден и рыж.

Пожалей его ты хоть за это,

чем тебе не пара, не жених,

юная владычица буфета,

королева щей и отбивных!

Подкорми же ты его, Елена,

обогрей огнем своей красы.

А уж он отпустит непременно

пышные пшеничные усы!

Покер во льдах

Воздух в каюте прокурен, тяжел, неподвижен.

С курской махрой не справляется польский кондишн.

В тесной каюте, как в тропиках Африки, жарко.

Шутки иссякли, последняя допита чарка.

А за бортом, на огромном солёном просторе

сковано льдом и пустынно Охотское море.

Вмерзшая в лёд – не хватило ледового класса –

ждет ледокол неподвижная наша плавбаза.

Остановились глаза у врача судового,

остановились часы на руках рулевого.

С картой «на ты», переполненный юным задором,

вновь он «болты» незадачливым пишет партнерам.

Время течет в океане не так, как на суше.

«Близок расчет, приготовьте, товарищи, уши!

Доктор на трусь, ах, поэт, не задерживай, что ж ты?

Покер на туз. Время вышло. Финита, итожьте!»

Я не волнуюсь, я молча готовлюсь к расправе,

так же, как в юности, к шумной готовился славе.

Ждал, примеряя таланта стальные доспехи,

не унывая и не сомневаясь в успехи.

Тщетны труды – не хватило ледового класса.

Врезался в льды, как веселая наша плавбаза.

Мертвый простор одиночества, тускло и голо,

и то сих пор, до сих пор не видать ледокола...

Медленно пьет рулевой опресненную воду.

Молча берет и слегка разминает колоду.

Роль палача рулевому не кажется тяжкой.

Хлещет сплеча, исполняет, рисуясь, с оттяжкой.

«Это тебе для начала, как лучшему другу!

Это тебе за разруху в душе и разлуку!

Это покуда слегка – за буфетчицу Свету,

чтобы, паскуда, не строила глазки поэту!

Это, браток, чтобы впредь не писал ты хреновин!

Словом за все, в чем виновен ты и не виновен...»

В тесной каюте, как дети, хохочут мужчины,

а за бортом громоздятся зеленые льдины.

А за кормой только чаек в ночи причитанье.

Берег родной навсегда потерял очертанья.

Что приключилось с твоею душой и моею,

я, как не силюсь, пока что понять не умею.

Не по плечу мне сегодня такая забота.

Молча плачу по счетам и сбиваюсь со счета.

Это тебе в благодарность – как лучшей подруге!

Это тебе за бессонницу в замкнутом круге,

стиснувшем ночь, за рассвет в золотом ожерелье!

Это за дочь, что похожа на нас, к сожаленью!

Это в ответ на обиды твои и упреки!

Это за бред, что к рассвету настиг эти строки!

Это за сон мой, куда ты вошла вероломно!

Словом за всё, в чем, конечно же, ты не виновна.

Банный день

К середине рейса, как всегда,

пресная кончается вода,

опреснитель пашет еле-еле.

Глухо ропщет и дичает наш

доблестный рыбацкий экипаж,

бани не видавший три недели.

А путина – это вновь и вновь

рыбья чешуя и рыбья кровь,

это море пролитого пота.

Их не смоют, честно говоря,

не приказы, ни выговора,

ни пропагандистская работа.

Понимая это, капитан

нас ведет сегодня по пятам

за плавбазой. Говорят, что точно

здесь, на островке, промежду гор

в тихой бухте есть водозабор –

чистая струя воды проточной.

О, как лихо наши удальцы

закрепили за валун концы,

шланги подвели в водозабору.

После со старпомом во главе

отдохнули малость на траве

и цепочкой, по тропинке, в гору.

Там, касаясь кронами небес,

что-то шепчет лиственничный лес,

белый мох пружинит под ногами.

Здесь в цистерны наши без труда

льется родниковая вода,

пахнущая талыми снегами.

А когда с победою назад

возвратится славный наш десант,

как-то вдруг во сне ли, наяву ли

не проклятой рыбьей требухой,

а июньской молодой тайгой

все вокруг запахнет на «Гуцуле».

«Ты хлещи-пытай мня сплеча

венком из чудо-кедрача,

больше жизни да побольше пару!

Эх, сейчас бы чарочку принят,

да покрепче милую обнять,

а потом в копнушку с ней на пару!..»

Эту сказку об иных мирах

ты держи-ка при себе, моряк.

Ждет тебя знакомая картина

и зовет тебя судьба твоя –

рыбья кровь и рыбья чешуя,

милая по имени Путина.

Травим крыс

На судьбу, конечно, не в обиде мы –

сделать план почти что удалось.

Но представьте: видимо-невидимо

крыс на пароходе развелось.

Каверзно, расчетливо, продуманно

эти твари начали вредить.

Съели туфлю у второго штурмана,

в чем ему на вахту выходить?

По каютам в подволоках мечутся,

дважды подлым удалось на днях

опрокинуть в обморок буфетчицу,

на завпродшу навести столбняк.

Снова со слезами на глазах

проверяю в санжурнале записи.

Как они бесчинствуют в низах,

боже, что творят они на камбузе!

Надо тайну жутких новостей

сохранить нам до поры до времени.

Коль дойдет она до санвластей,

снимут с рейса, не видать нам премии.

Так и вышло. Подоспела помощь.

Сам санврач товарищ Рабинович

прискакал нежданно и непрошено,

не поспоришь с этим мужиком.

Подволоки вскрыли, как положено,

начинали судно мышьяком.

Яд крысиный – чепуха в сравнении

с ядом премиального рубля.

Услыхав, что не видать нам премии,

побежали крысы с корабля.

Грустно и смешно... Короче, к ужину,

празднуя крысиную корысть,

в общем-целом сгинуло с полдюжины

этих, так сказать, двуногих крыс.

А Василий-кот на солнце греется,

черный кот, любимец поваров.

Что ему, коту морскому, грезится

вдалеке от городских дворов?

Уж ему-то на кошачьих вахтах,

безусловно и наверняка,

паразитов ржавых и хвостатых

хватит – даже после мышьяка!

Подвахта

Стая кеты погибает на глазах.

Ястыки в эмалированных тазах

тускло светятся кровавым янтарем –

я склоняюсь перед этим алтарем.

И ножи в руках, конечно, не тупы,

и жрецы на приношенья не скупы:

десять тонн сырца подвахтами тремя

заморожены и сброшены в трюма.

После смерти в розоватой полумгле

пляшет сердце на разделочном столе.

Семь попыток, семь рывков – уплыть в крови

к нерестилищу – святилищу любви.

Эта пляска, этот танец роковой

пробуждает нечто в памяти моей –

то, что пряталось в пучине вековой.

В глубине доисторических морей.

Я – плыву, погоней жабры кровеня,

мне – минута этой жизни дорога,

и у цели так безжалостно – меня

останавливают щупальца врага.

И когда стального клюва острие

жадно плоть мою терзает в темноте,

не смирившееся с гибелью – мое

сердце пляшет на базальтовой плите.

Признание

Я бы смог рассказать вам о том

с откровенностью море поклонника,

что вода покрывается льдом,

словно бледностью – скулы покойника.

Что отвратен на полуживой,

но уже помертвевшей поверхности

отчужденья налет восковой.

Только хватит ли мне откровенности?

Только хватит ли мужества мне

рассказать, дорогие товарищи,

о сводящей с ума тишине

на огромном дымящемся кладбище?

Да поймите же вы наконец,

я хочу избежать откровения

лишь затем, чтоб и ваших сердец

не калечило обледенение.

Туман

На маяке, выматывая душу,

уже неделю голосит ревун.

В тумане, наползающем на сушу,

не то луна плывет, не то кавун.

И далеко над степью и над морем,

над морем и над степью без конца

протяжный вопль

невыплаканным горем

переполняет и крушит сердца.

Всеобщая бессонница на свете,

раскаянье, признание вины.

И, кажется, что всюду на планете

на маяках проснулись ревуны.

Туман, туман... До третьих петухов

продлится отпущение грехов.

А там короткий сон и пробужденье.

И степь приморская от чабреца пьяна

И вновь на пляжах тел нагроможденье,

и семечки, и мякоть кавуна.

В ночи не виден и не слышен

но далеко не слеп, не глух

туман, струящийся по крышам

и поглотивший все вокруг.

И как представить без тумана

хотя б на несколько минут

осенний облик Магадана,

его приморский неуют?

Он из охотского простора

пришел отнюдь не на легке.

Принес обрывки разговора

на чужестранном языке.

Впитал смолистый запах джута,

мерцанье рыбьей чешуи,

печаль, замешанную круто

в квашне кромешной тишины.

Он на таежных переправах,

на тропках тундровых болот

вникал до ломоты в суставах

в суть человеческих забот.

И ход событий небывалых,

и дрязги будничных сует

оставили в его анналах

фосфорисцирующий след.

И это он, туман бесстрастный,

питает опытом своим

восторженные ветры странствий,

что всюду следуют за ним.

О чем, о чем сказать он хочет,

когда они наперебой

мальчишкам головы морочат

и увлекают за собой?

В нем тишина подобна крику.

Прижмись к фонарному столбу,

перелистай туман, как книгу,

увидишь в нем свою судьбу.

Туман... Он давит грудь и виснет на плечах.

Черты родных людей он делает чужими.

И облик берегов в локаторных лучах –

как облик мертвецов, которых знал живыми.

Гость давнишних времен или иных миров?

Немыслимы его всеядность и упрямство.

Глотает все подряд – лучи прожекторов,

и вопли ревунов, и время, и пространство.

Но эта нищета нам вовсе ни к чему.

Но роскошь эта нам, увы, не по карману.

Мы можем, мы должны привыкнуть ко всему –

к разлукам и штормам, но только не к туману.

Когда в родном порту ты станешь пить до дна

за клятвы без измен, за верность без обмана,

подумай, кто налил тебе стакан вина,

а вдруг перед тобой стоит стакан тумана?

Копна в океане

Альфреду Антошкину,

капитану траулера «Сковородино»

Мы вышли из бухты Отрадной

до света, в положенный час.

Она оказалась отравой

в итоге для многих из нас.

Мы прятались от урагана,

а вышло наоборот.

Вредна рыбакам Магадана

экзотика южных широт.

Вредна и, бесспорно, опасна,

бродячая жизнь не мила,

когда на глазах ежечасно

творятся такие дела.

Представьте: на солнечном склоне

высокие травы встают,

пасутся веселые кони

и песни девчата поют.

Нелепо под ласковым солнцем –

и это ведь каждый поймет! –

устроить в краю сенокосном

унылый текущий ремонт.

Вблизи бесподобного леса,

на травах, что зреют не зря,

уж если уместно железо,

то только в руках косаря.

В душе капитана проснулась

крестьянская ревность и злость.

Не юность ли вам улыбнулась,

загадочный северный гость?

А может быть,та, в сарафане?

А может быть, эта, в шелках?

И вот уже мы на поляне,

и косы сверкают в руках.

Во славу крестьянского хлеба,

во имя любви и добра

на острове выросла к небу

рыбацкая наша копна!..

Мы вышли из бухты Отрадной,

покинули новых друзей

для нашей привычной и жадной

работы – ловить ивасей.

И там, за чертою тумана,

исчезла, осталась одна

копна посреди океана,

рыбацкая наша копна.

Стаканов стеклянные грани

пусть высекут искры не раз

за то, что по-прежнему ранит,

печалит и радует нас.

За то, что на солнечном склоне

высокие травы встают,

пасутся веселые кони,

о счастье девчата поют.

За тех, кого мы поджидали

под желтой японской луной,

за тех, кого мы обнимали

под нашей рыбацкой копной.

Чтоб вовремя травы косили,

чтоб крепла в любви и труде

душа необъятной России

на Малой Курильской гряде.

Остров Шикотан.

«Собачья вахта»

«Собачью вахту» – черную, с нуля

не каждому доверят рулевому.

И льстит доверье сердцу молодому,

оно в согласье с сердцем корабля,

в все-таки печалится по дому.

Четвертый штурман юн и толстогуб,

но, подражая грозному старпому,

он в разговорах холоден, как труп,

в распоряженьях нарочито груб,

а все-таки печалится по дому.

Он видит, как прищурился старпом.

Но ведомо ли сердцу молодому,

что, всматриваясь в льдины за бортом,

табачный дым глотая мудрым ртом,

он, как и все, печалится по дому.

А что же остается мне, ответь,

коль даже облака летят вдогонку грому

в глаза родным озерам посмотреть,

осыпаться дождем и умереть,

они ли не печалятся по дому?

И эта чайка над охотским льдом,

взмывающая по ветру крутому,

разводье отыскавшая с трудом, –

она не знает, что такое дом,

а все-таки печалится по дому!

И я бы не писал веселых строк

и вспоминал тебя бы по-иному,

когда бы хоть на миг – помилуй, Бог! –

вдруг позабыл своей судьбы исток

и смог бы не печалится по дому.

Охотоморский снегопад

Все снег да снег, просвета нет

ни на день, ни на час.

Уже неделю этот бред

изматывает нас.

Снег, поглощаемый волной,

нашедший в ней ночлег,

солоноватый, неземной,

охотоморский снег.

Его проклятье – океан.

Бродяга и изгой,

он превращается в туман

над пляшущей шугой.

Клубясь, уходит в небеса,

чтобы в который раз

метелью через полчаса

обрушится на нас.

Не ляжет он в глуши лесной

или в тиши аллей,

не станет ни твоей лыжней

или слезой твоей.

Да, там спешит к тебе другой,

как радостная весть,

полудомашний, городской,

прирученный... А здесь...

Мне кажется, что мы идем

не просто сотни миль,

а поглотила нас живьем

космическая пыль.

Средь черных дыр спасенья нет,

как нет в ночи огня...

Уже неделю этот бред

преследует меня.

Не спи, подумай обо мне,

когда заснет Земля,

и ты увидишь в вышине

созвездье Корабля.

Морской репотер

И вновь, как в чужих городах,

в морях не ищу я уюта.

На всех океанских судах

меня ожидает каюта.

Вот кто-то от рейса отстал,

и я уже, волей старпома,

на месяц хозяином стал

каюты, что мне не знакома.

Я жил бы, пожалуй, сто лет

в моей одиночке случайной.

Но чье-то письмо на столе

гнетет меня скомканной тайной.

И чьи-то невнятные сны

на чьей-то продавленной койке

зерцало моей тишины

дробят на цветные осколки.

Я мог бы письмо прочитать

и вдуматься в снов откровенья,

но я ведь ни ворог, ни тать,

что вторгся в чужие владенья.

Не надо чужой мне беды

и счастья чужого не надо.

Высокоширотные льды –

моя и печаль, и отрада.

Я просто дослушать хочу

дыханье морей над планетой

и честно за это плачу

достаточно звонкой монетой.

Художник: А. Янута (из открытых источников).