Продолжение. Начало в №№147-148

 

Книга первая

Зимний поход

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПОДГОТОВКА

 

Перовский прибыл в Оренбург поздно вечером и сразу же приказал явиться к нему капитану Дебу, офицеру по особым поручениям.

Послышался стук в дверь. На пороге кабинета стоял дежурный адъютант.

– Ваше превосходительство, штабс-капитан Никифоров просит принять его незамедлительно по особо важному делу! – доложил поручик.

– Пусть проходит! – коротко бросил Перовский.

Генерального штаба штабс-капитан Никифоров, бывший офицер одного из лейб-гвардейских полков был переведен в Оренбург на основании поданного им прошения. Какова была причина? Слухи ходили разные… Но когда Перовского назначили губернатором Оренбургского края, то сразу же рекомендовали Никифорова, как человека, который за несколько лет пребывания в этих местах изучил все их особенности и имел обширные контакты с начальниками караванов из Хивы, Бухары, Индии. Штабс-капитан пользовался уважением среди влиятельных людей туркменских и киргизских племён. Владел местными языками.

Василий Алексеевич после же первой своей беседы с ним понял, что под его командованием находился гениальный, честный и преданный отечеству человек. Перовский сразу же приблизил Никифорова к себе и не разочаровался в нём.

И вот в кабинет вошёл штабс-капитан в старом мундире. Невысокого роста, широкоплечий. Приятное открытое лицо, высокий рот, волевые губы.

– Разрешите, ваше превосходительство? – штабс-капитан вытянулся по стойке смирно.

– Да, Никифоров, проходите! Докладывайте, что за срочность у вас!

– Ваше превосходительство, два дня назад один мой знакомый караванбаши из Хивы рассказал, что перед самым отходом каравана в Оренбург он услышал, что к хивинскому хану собирается прибыть группа англичан.

– Что-о-о?! – Перовский застыл на месте. – Штабс-капитан вы ему доверяете этому караванщику? Может он врёт?

– Доверяю, ваше превосходительство! Не врёт! Простому караванбаши этого не выдумать. – Никифоров, не отводя своих умных серых глаз, смотрел прямо в лицо генерала.

– Да, в этом, вы пожалуй правы! Что ещё вам удалось узнать от этого караванщика?

– Больше ничего, ваше превосходительство! Но эта новость очень неприятная для нас, я полагаю.

– Да, дурная новость! Совсем дурная! Спасибо! Можете идти!

«Я рассчитывал выступить в поход весной следующего, 1840 года. Но возможное вмешательство англичан заставляет действовать нас быстро и решительно. Придётся проводить поход зимой, в сложных погодных условиях. Англичане, ясно, что будут предлагать Аллакули свою помощь в войне против нас. Им очень не нравится наше продвижение в Азии, к границам Афганистана и Индии,» – вздохнул Перовский и приказал истопить баню: невыносимо хотелось вымыться после долгой дороги.

Капитан Дебу не появлялся. «Где же его носит? -раздражённо подумал губернатор, – за моё отсутствие к службе стали прохладно относится?» – он взял гусиное перо, четверть листа бумаги и написал фамилии всех тех, с кем будет разговаривать завтра на военном совете.

Наконец появился капитан Дебу с распухшей щекой.

– Что с вами? – спросил Перовский.

– Зубная боль замучила, ваше превосходительство, – вздохнул капитан.

– Вот список офицеров, которые должны быть у меня завтра в одиннадцать, – генерал протянул Дебу бумагу.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! – лихо козырнул офицер.

– Идите!

Вскоре после ухода Дебу, появился денщик: кряжистый, с крупным носом и квадратным подбородком рядовой Симбирцев Иван.

– Ваше превосходительство, банька готова! Как вы любите! – доложил он, – веники уж замочил в квасе.

– Прекрасно, Иван! Пойдём!

Баню Перовский любил. Она доставляла ему истинное наслаждение. Особенно после долгой и утомительной дороги. Снимала не только усталость, но и делала его мысли чёткими ясными, почти осязаемыми. Предпочитал же Василий Алексеевич баню со слабым, не обжигающим паром. Ведь от сильной жары у него начинала болеть грудь, особенно в том месте, откуда вынули турецкую пулю.

Перовский сел на самую нижнюю полку. «Боже мой, как тепло! Какое блаженство! Сидеть бы так и сидеть, – начал мечтать он, и вдруг тревожные мысли начали беспокоить его, волновать, – а если англичане нас опередят? Если хивинский хан заключит с ними военный союз? Что тогда? Нет, к сожалению, никакой возможности узнать, что творится в Хиве! Как сейчас был бы нужен Виткевич! Но увы, его нет!»

В 1834 году, будучи уже тринадцать месяцев губернатором Оренбургского края, Перовский получил письмо от учёного Гумбольдта, который посетил эти места в 1829 году. Гумбольдт в своём обширном послании просил Василия Алексеевича о том, чтобы он смягчил участь поляку Виткевичу, сосланному рядовым солдатом в линейный батальон крепости Орск. Перовский потребовал доставить Виткевича и во время первой беседы с ним понял, что перед ним -образованный, талантливый и прекрасно воспитанный человек. Виткевич владел наречиями киргизских племён, великолепно знал узбекский язык и фарси. Виткевич был переведён в штаб. Через год Перовский добился, чтобы этот ссыльный рядовой был произведён в офицеры. А потом Василий Алексеевич послал Виткевича с секретной миссией в Хиву, Бухару, Афганистан. Под видом купца Виткевич проехал тысячи вёрст, сделал съёмку местности Хивинского ханства, наблюдал за жизнью туземцев, установил количество всадников, готовых выступить в случае войны… Когда Виткевич вернулся в Оренбург, Перовский был поражён результатами его разведывательной поездки и приказал доставить эти документы в Петербург для вручения лично военному министру. Виткевич прибыл в столицу, остановился в гостинице, а на следующий день был найден мёртвым в своём номере. Никаких бумаг при нём не было найдено. Власти, производившие расследование, сделали заключение о том, что Виткевич застрелился. Перовский до сих пор сомневался, что это было именно так. «Жаль Виткевича! Досадно также за то, что пропали такие важные материалы по Хивинскому ханству! Как бы они мне сейчас пригодились!»

 

Ровно в одиннадцать часов в штаб-квартире командующего Отдельным Оренбургским корпусом генерал-адъютанта Перовского начался совет. На нём присутствовали начальник 22-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Толмачёв, командир конных частей Отдельного Оренбургского корпуса генерал-майор Циолковский, командующий Оренбургским казачьим войском генерал-майор Молоствов, начальник штаба Отдельного Оренбургского корпуса барон генерал-майор Рокасовский, генерального штаба подполковник Иванин, обер-квартирмейстер Отдельного Оренбургского корпуса полковник Жемчужников, командир конно-артиллерийской бригады полковник Кузьминский, полковник кавалерии Мансуров, полковник Геке, генерального штаба штабс-капитан Никифоров.

– Господа, позвольте мне огласить повеление императора российского Николая Первого, – Перовский медленно, делая длительные паузы, зачитал документ о походе на Хиву, подписанный государем.

– Давно уже пора, показать хану хивинскому, где его место! – с удовлетворение произнёс Афанасий Емельянович Толмачёв после того, как Перовский закончил.

– Хватит терпеть вылазки подлого хищника! – растягивая свои тонкие губы, усмехнулся Владимир Порфирьевич Молоствов – невысокий, узкоплечий с крутыми вразлёт, как у девушки, бровями и высоким лбом, – в клетку его!

– Весной выйдем и накажем подлого! – громко рявкнул Станислав Фомич Циолковский, невысокий грузный пятидесятилетний мужчина, с густой бородой и маленькими глазами, заплывшими жиром.

– Весной будет поздно, господа! Надо готовить зимний поход! – Перовский посмотрел на лица собравшихся.

– Как это будет поздно? – Циолковский даже подпрыгнул на высоком неудобном стуле, – как это понимать, Василий Алексеевич?

– Господа, есть сведения, что хану хивинскому Аллакули свою помощь предлагают англичане. А вы все знаете, что британцы нас вообще не хотят пускать в Среднюю Азию. Они боятся, что мы потом продвинемся дальше на юг и таким образом войдём в Индию.

– А вот оно что! Значит зимний поход! Зимний так зимний! – генерал-лейтенант Толмачёв принялся крутить пальцами свои рыжие усы.

– В зимнюю стужу, по продуваемой буранами степи.. Скажу я вам предприятие это будет нелёгким! – нахмурился Молоствов.

– Думаю, что зимний поход будет гораздо легче, чем летний. Ведь летом температура в степи поднимается выше сорока градусов. Недостаток воды будет усугублять положение солдат...Но

мы – русские и не выбираем лёгких путей! Наши солдаты – самые лучшие в мире! Поэтому и победили Наполеона! И хана хивинского призовём к ответу за все его злодеяния. У нас есть план похода на Хиву, составленный полковником Бергом ещё четырнадцать лет назад. Напомню вам основные его положения. Отряд выходит осенью и, пройдя половину пути до Хивы по западной стороне Аральского моря, останавливается на месте заранее созданного укреплённого складочного места. Здесь ждёт выпадения первого снега, чтобы иметь снеговую воду. Также, полковник Берг, исследовавший те места утверждает, что под снегом там есть трава, пригодная для корма верблюдам и лошадям. До Хивинского ханства по этому пути всего 1320 вёрст. Другие предложения будут?

 – Я категорически против зимнего похода! – поднялся со своего места начальник штаба Отдельного Оренбургского корпуса барон генерал-майор Рокасовский. – Объясняю почему. Ведь Берг разведал всего 400 вёрст пути: от Оренбурга до места впадения реки Аты– Джаксы в реку Эмба. А что там дальше? Мы этого не знаем. Я настаиваю на проведении весеннего похода. Будет уже не холодно, но и не так жарко.

 Все молчали. Только Толмачёв пожал плечами и сказал:

– Ну раз Берг там был и всё видел своими глазами, то чего тогда мы можем предлагать?

– Прекрасно! Начальником штаба отряда я назначаю генерального штаба подполковника Иванина, а его заместителем – генерального штаба штабс-капитана Никифорова. Приказываю им сосредоточиться на снабжении отряда провиантом, тёплой одеждой, верблюдами, лошадьми, повозками, снарядами для орудий и патронами для ружей. Хотел бы добавить, что из государственной казны государь выделил на этот поход 1698000 рублей ассигнациями и 12000 золотых червонцев.

– Маловато что-то… – недовольно хмыкнул Циолковский.

– Да, мало! Остальные я буду «искать» в казне Оренбургского края, – пояснил Перовский. – на сегодня, я полагаю, достаточно. Штабс-капитану Никифорову остаться, остальные могут быть свободны.

– Порфирий, я должен был назначить начальником штаба отряда тебя. Но, увы, не могу, потому что Иванин чином выше. Но доверяю тебе больше чем, остальным. Верю в тебя! Сделай всё возможное, чтобы поход удался! Если кто-то будет чинить тебе препятствия – обращайся прямо ко мне! Понял!

– Так точно, ваше превосходительство!

 

Никифоров обладал кипучей энергией и способностью держать в своей памяти колоссальный объём информации.

Он знал, что в линейных батальонах Отдельного Оренбургского корпуса почти две три нижних чинов – это ссыльные поляки, а также русские рекруты, осуждённые за дезертирство и другие преступления. То есть на этих солдат нельзя положиться. Никифоров подготовил приказ о зачислении в экспедиционный отряд только благонадёжных, хорошо зарекомендовавших себя солдат. Перовский немедленно подписал этот документ, после чего его копии были разосланы в линейные батальоны.

Одновременно Никифоров организовал подготовку провианта для зимнего степного похода. На зауральской стороне, на берегу реки Старица, было построено большое количество русских печей, в которых выпекался хлеб и сушились качественные сухари. Для этой цели из всех линейных батальонов Отдельного Оренбургского корпуса сюда были присланы хлебопёки, а также кашевары, которые занимались сушкой моркови, капусты, лука, хрена.

На специальной паровой машине прессовалось сено в кубы для того, чтобы его удобно было вьючить на верблюдов.

Во всех военных мастерских строились лодки, сани, бочки, бочата, ящики.

Особое внимание уделялось подготовке зимней одежды. В городских и батальонных мастерских шились полушубки из джибаги (из сваленной бараньей шерсти, которая пришивалась на холст) поверх них должны были надеваться уже шинели. Тёплые подштанники делались также из тёплой шерсти. Шаровары шились из толстого сукна с таким расчётом, чтобы шинель и полушубок могли спокойно войти в них и затянуться особо устроенным поясом (гашником).

Сапожники тачали такие широкие сапоги, что они надевались поверх войлочных валенок. Вязались шерстяные носки…

Для предохранения лица от мороза шились чёрные суконные маски с прорезями для глаз и рта.

Вот только вместо обыкновенных меховых шапок решили изготовить так называемые «арестантские» – с большим четырёхугольным козырьком и назатыльником да наушниками.

Отобранные для похода солдаты целые дни проводили, практикуясь ставить и разбирать киргизские войлочные кибитки – джуламы, а также навьючивать и развьючивать верблюдов.

 

Утро 30 мая 1839 года… Из Оренбурга в сторону реки Эмба отправлялся отряд в составе 400 человек пехоты, отобранный из второго и третьего линейных пехотных батальонов, четыре сотни всадников оренбургского войска и транспорт из 1200 подвод. Возглавлял отряд полковник Геке.

– Любимая, тебе нельзя столько времени находится на солнце! Ступай домой! Делай так, как мы с тобой обговорили! – поручик Кольчевский прощался с супругой.

Екатерина должна была рожать в середине или к концу июля. Она стояла под белым зонтиком и платочком вытирала слёзы. Екатерина не хотела плакать, но они, помимо её воли, сами обильно скатывались по щекам.

– Катюша, не надо рвать мне сердце! Иди, Катюша! – уговаривал Кольчевский свою жену.

– Нет, Серёженька! Дождусь, когда вы все с площади выедете, тогда и пойду.

– Катюша, помни, что если начнутся схватки или что-то типа этого, немедленно посылай Варвару за доктором Богомоловым! Немедля! Я с ним уже решил. Доктор сказал, что приедет к тебе в любое время! Прошу тебя, любимая, береги себя и нашего ребёнка! – Кольчевский поцеловал жену в щёку, затем в губы.

Хотел было погладить её большой круглый живот, но постеснялся окружающих, и не стал этого делать.

А вокруг бушевала толпа. Кричали мальчишки, рыдали женщины. Два пьяных бородатых мужика плясали, выкрикивая слова какой-то дурацкой песни... Загремели кованые колёса телег… Отряд начинал выдвигаться из города…
Кольчевский поставил левую ногу в стремя, хотел было ловко прыгнуть в седло, но носок сапога соскользнул и он, чтобы не упасть, двумя руками схватился за шею коня.

– Я должен ехать, Катюша! Должен, Катюша! – поручику, наконец, удалось сесть в седло.

– Серёженька! Сереженька, – шептали её губы, – я буду всё время молиться за тебя! Возвращайся живым, Серёженька.

Отряд полковника Геке растянулся на несколько вёрст. Не спеша, сберегая силы, шли пехотинцы. «Солдаты линейных батальонов – это вооружённая толпа! Не проводятся занятия, нет строевых смотров, только редкие караулы, да конвоирование арестованных, – с горечью подумал Кольчевский, глядя на колонну, – да и я, тоже хорош, верхом до сих пор не научился ездить! Ладно там, в Петербурге, я состоял в лейб-гвардейском Егерском полку. Не было тогда никакой надобности! А здесь нужно было сразу же учиться! А я потерял столько времени и сейчас сижу на маленьком мохнатом монгольском коньке, который может сбросить меня на землю, когда ему заблагорассудится!»

Над пехотинцами в серых мундирах и такого же цвета бескозырках стоял шлейф пыли. Солдаты шли налегке, только с ружьями. Их тяжёлые ранцы лежали на телегах вместе с грузом.

В авангарде, арьергарде и по бокам колонны на хороших сильных лошадях двигались сотни Оренбургского казачьего войска. Опытные всадники были одеты в тёмно-зелёные мундиры с малиновыми погонами и такого же цвета лампасами на шароварах в чёрные сапоги. На головах папахи. Ухоженные шашки на боках, за плечами ружья. «Сразу видно, что это опытные воины,» – думал Кольчевский.

– Ваше благородие! Ваше благородие! – к нему подбежал унтер-офицер Сладков.

– Что случилось? Докладывай! – приказал ему поручик.

– Вашблагородь, у рядового Хоренкова нога подломилась! Иттить не может. Сел на дорогу и плачет, как баба!

– Сладков, Хоренкова посадить срочно на телегу и сообщить лекарю. Пусть он им займётся!

– Слушся, вашблагородь! – козырнул унтер-офицер и быстрым шагом ушёл в конец коллоны.

Возницы – башкиры, в полосатых ватных халатах, лисьих малахаях затянули унылую песню. От её унылого мотива у Кольчевского испортилось настроение.

Степь желтела. Ещё месяц назад здесь всеми цветами радуги цвели тюльпаны, пестрели полянки синих и жёлтых ирисов, а сейчас лишь виднеется сохнущая от солнца трава да седой ковыль.

Невзирая на бездорожье, обоз шёл быстро. 18 июня, пройдя больше 400 вёрст, достигли место впадения Аты– Джаксы в реку Эмба. Здесь полковник Геке объявил о двухдневном отдыхе.

21 июня взвод пехоты Кольчевского был посажен на телеги и в сопровождении 200 казаков под командованием неутомимого Геке тронулся к Донгуз-Тау. Основные же силы отряда остались на реке Эмба.

Солончаки сменялись песками. Здесь уже не было даже жёлтой травы. Солнце уже всё сожгло…

Мелкие и узкие овраги сменялись оврагами глубокими и широкими. Не было ни троп и ничего, хотя бы отдалённо, похожего на дорогу.

– Стой! Ось лопнула! – слышалось каждые пятнадцать минут.

Караван останавливался, и солдаты дружно помогали возницам-башкирам устранять поломку.

 

Внезапно наступила сильная жара. Термометр на солнце показывал 45 градусов. Солдаты вылили последнюю воду из двух бочек в свои манерки, (металлические походные фляжки), а казаки в турсуки (кожаные мешки для жидкостей). Лошади с трудом тянули телеги с солдатами. Только конница, на удивление всем, выглядела свежо и бодро.

У Кольчевского кружилась голова, в горле было неприятно сухо. Он сделал глоток воды, смешанной с уксусом. Стало на мгновение легче, а затем вернулась мучительная жажда.

– Ле-ка-ря-я-я-я-! – раздался голос прапорщика Уздечкина.

– Что произошло? – подъехал к молодому офицеру Кольчевский.

– Господин поручик, у солдата Иванова, беспамятство! Упал без чувств! Говорят, что последнюю свою воду он выпил ещё два часа назад.

– Шо такое? – хромая, подошёл лекарь с усталым лицом.

– Посмотри, что с Ивановым! Мне кажется, что он не дышит. Может умер? – с испугом в голосе произнёс Уздечкин.

– Ни! Не вмер ще! Щас я ему кровь пущу, и вин оклэмается! Попить бы, конечно, ему трэба! – из своей сумки, висящей на плече, лекарь достал нож и наклонился над лежащим на телеге Ивановым.

– Слушайте, прапорщик, у вас есть вода? – Кольчевский посмотрел в испуганные круглые глаза Уздечкина.

– Есть… – ответил он и вытер потное лицо рукавом кителя.

– У меня тоже что-то имеется…. Надо поделиться с нашими солдатами, – предложил ему поручик.

– Да, конечно!

– Тогда оставим себе немного, а остальное – солдатам! Согласны?

– Да, да… – кивнул Уздечкин.

– Сладков! Ко мне! – закричал Кольчевский.

– Я, вашблагородь, – появился унтер-офицер.

– Сладков, возьмёшь у моего денщика Козлова и у денщика Уздечкина запасы воды, перемешанной с уксусом, и раздашь солдатам.

– Слышишь, Сладков, не забудь нам с подпоручиком оставить самую малость! – предупредил прапорщик.

– Слушаюсь вашблагордь! Благодарствую! – унтер-офицер попытался стать по стойке смирно, но не смог. Было видно, что у него осталось совсем мало сил.

К вечеру следующего дня потянуло свежестью – это было урочище Чушка-Куль. В нём нашли колодцы, воду из которых можно было пить. Пехота и часть конницы осталось в урочище, а полковник Геке, на следующий день, во главе небольшого отряда казаков отправился к урочищу Донгуз-тау, находящимся в 50 верстах от Чушка-Куль. Прибыв туда, он пришёл к выводу, что оно не годилось для устройство складского места: там не было ни воды, ни травы для корма лошадям и верблюдам.

Геке принял решение устроить укреплённый пункт со складом на берегу реки Ак -Булак, недалеко от урочища Чушка-Куль.

15 июля здесь собрался весь обоз. Геке отдал приказ о строительстве укрепления с редутом на тридцать человек, землянок для казарм, лазарета, кухонь, бань, конюшен, винного и порохового погребов, а также навесов для хранения сена. Одновременно заготовлялся камыш, тальник для отопления, а также сено для корма лошадям и верблюдам.

Перовский, получив донесение от Геке, в котором тот подробно описал о трудностях маршрута от Эмбы до Ак -Булака, принял решение основать склад на реке Эмба, который будет главным, а Акбулакский останется временным и второстепенным.

Командующий Отдельным Оренбургским корпусом поручил построить склад на реке Эмба полковнику Жемчужникову.

 

18 августа Жемчужников во главе небольшого отряда прибыл в к устью речушки Аты– Джаксы. На следующий же день на её правом берегу начались работы по строительству укрепления и склада. Обоз с грузом пришёл сюда только через неделю.

10 сентября полковник Геке с частью гарнизона Ак -Булака вернулся в укрепление на Эмбе. Жемчужников, сдав ему все дела, отбыл в Оренбург.

 Таким образом к середине сентября гарнизон Акбулакского укрепления насчитывал 399 человек, а Эмбенского 634.

 По приказу полковника Геке поручик Кольчевский остался в укреплении Ак -Булак.

 Унтер-офицер Позняк предложил Валуеву располагаться на верхних нарах в своей маленькой каморке.

– Я сплю внизу, а ты уж полезай наверх!

– Благодарствую! Благодарствую! – Валуев кинул на нары свою туго набитую котомку. – Мне барин велели сразу же после завтрака прибыть в штаб для какого-то собеседования. А что это такое собеседование, Антон?

– Собеседование – это значит беседа, ответственный разговор, – пояснил Позняк, – пошли я тебя отведу на кухню!

– Садись здесь! – Позняк указал Фёдору на грубо сколоченную лавку. – Рядовой, дайте штабному человеку хлеба и чая! – приказал он одному из солдат, – ты ешь, а я пошёл. У меня дела!

– Благодарствую, Антон! – Валуев приподнялся с лавки и поклонился.

Услышав слова «штабной человек», к Фёдору немедля подошёл худенький, наголо стриженный солдатик:

– Вот тебе хлеб, вот кружка, чайник. Смотри горячий! Ха-ха-ха!

Валуев, не спеша съел весь хлеб, подобрал даже крошки со стола. Выпил две большие кружки чаю.

– Благодарствую! – сказал он и вышел.

– Ты куда прёшь? – грозно спросил у Фёдора солдат с ружьём с примкнутым штыком, стоящий у широких дверей.

– Мне в штаб надо! Барин велели сразу же после завтрака прибыть! – объяснил.

– Какой такой барин? – не понял солдат.

– Как какой? Никифоров! Для собеседования, – объяснил Фёдоров.

Солдат вынул свисток из кармана шинели и свистнул. На пороге появился старый усатый мужик в сером мундире.

– Чего свистишь? – спросил он у солдата.

– Господин фельдфебель, вот этот говорит, что его в штаб вызывали.

– Твоя фамилия? – строго посмотрел на Фёдора усатый.

– Валуев…

– Пойдём! Его благородие ждут тебя!

В большой высокой комнате было светло. Из забранных кованными решётками окон в неё попадал неяркий солнечный свет осеннего дня. За столами сидели два человек в мундирах и что-то писали. Никифоров, стоя листал толстую книгу.

Фёдор посмотрел в угол, где должна была находиться икона. Её почему-то не было. Зато на стене висел огромный, во весь рост, портрет батюшки государя. Фёдор без всякого сомнения перекрестился на него.

– А Валуев! Проходи! Садись! – штабс-капитан показал на свободный стул. – Васильев, бери чистую бумагу и записывай!

– Слушаюсь, ваше благородие! – не вставая с места, ответил высокий молодой, но уже почти лысый писарь с толстыми щеками.

– Благодарствую, барин! – Фёдор присел на самый край стула.

– Хи-хи-хи, – как по команде прыснули от смеха писари.

– Валуев, обращайся ко мне «ваше благородие», как полагается в российской армии! Понял! – строго посмотрел на него Никифоров.

– Да, ба…, Слушаюсь, ваше благородие! – подскочил со стула Фёдор.

– Не вставай больше! Отвечай на мои вопросы кратко и толково. Только на вопросы! Понял!

– Понял, ваше благородие!

– Степун, пиши! «Донесение ему превосходительству генерал-адъютанту Перовскому Василию Алексеевичу.

– Валуев, из какого материалы сделаны крепостные стены Хивы? – Никифоров, заложив назад руки, нервно расхаживал по комнате.

– Из глины, ваше благородие.

– А почему тогда они они не разваливаются от дождей?

– Степун, пиши! «Ваше превосходительство доношу, что на 25 октября 1839 года на складах собраны следующие виды провианта:

– Сушёной капусты и огурцов – 187 ящиков.

– Круту (киргизского овечьего кислого сыру) – 345 пудов.

– Так дождей там, в Хиве, почти нету… Вот и стоят стены. Правда есть такие старые, что потрескались и помаленьку рассыпаются, – объяснил Фёдор, воспользовавшись короткой паузой.

– Валуев, сможешь мне дать размеры крепостных стен. Высота, толщина? – коротко бросил ему Никифоров и продолжил диктовать писарю:

– Телячьего бульона – 200 пудов.

– Бараньего сала – 1000 пудов.

– Свиного сала – 205 пудов…

– Валуев, почему молчишь?

– Высота саженей пять. Толщина разная: внизу у основания стены, думаю, что не менее четырёх саженей. Вверху менее, чем половина сажени. (Сажень равна 2,13 метра. Примечание автора).

– Степун, продолжай!

– Луку – 32000 головок.

– Чесноку – 3300 головок.

– Сушёного хрену – 12, 5 пудов.

– Перцу – 20 пудов.

– Молодец, Валуев! А длина стен какова? Сможешь сказать?

Никифоров быстро перемещался из одного конца комнаты в другой. По его ногами стонали половицы. Писари скрипели гусиными перьями.

«Вот память у человека!– восхитился про себя Фёдор, – столько запомнить! Это же надо!»

– Крепость четырёхугольная. Одна стена будет, наверное…. Наверное… не менее , чем 300 сажень, а другая, думаю, что более 200 сажень. По углам башни. Их всего четыре штуки.

– Молодец, Валуев! Толковый ты малый! Степун, заснул? Пиши:

– Мёду для сбитня – 500 пудов.

– Количество вёдер водки для похода ещё уточняется. Подпись – генерального штаба штабс-капитан Никифоров.

 

Степун, невысокий узкоплечий, тщательно выбритый, причёсанный, наморщив свой мясистый нос, взял песочницу и присыпал исписанный лист тонким белым песком.

– Готово, ваше благородие! – писарь встал и положил донесение на стол Никифорову.

– Валуев, а скажи-ка мне, сколько наших пленных томится в Хиве? Васильев, это не писать! – глядя в окно, задумчиво спросил штабс-капитан.

– Воробей сказывал, что не менее тысячи, – подумав несколько мгновений, ответил Фёдор.

– Хи-хи-хи, – закрывая рты ладонями, засмеялись писари.

– А кто такой Воробей? – Никифоров перевёл свой взгляд на Валуева.

– Воробей? Так мы с ним рабами были у Усман-аги. Воробьёв Сергей! Он уже лет тринадцать, а может и пятнадцать у хивинцев мается, – объяснил Фёдор, гладя в глаза штабс-капитану.

– Пленный тоже, значит… Ясно… А скажи-ка мне, Валуев, а персов пленных много там?

– Персов? Воробей сказывал, что раз в двадцать больше, чем наших.

– Понятно…. Понятно… Так, господа писари, обед! Покормите также и Валуева. Я отправляюсь к его превосходительству!

После ухода Никифорова писари быстро очистили один стол: переставили на другой чернильные приборы, песочницы. Переложили бумагу и гусиные перья... Появился солдат с котелками со щами и кашей…

Лысый Васильев начал нарезать хлеб, а Степун ловкими движениями наливать в деревянные миски горячие наваристые щи.

– Валуев, ты садись! Бери ложку, да наворачивай! – Васильев подвинул ему стул.

– Благодарствую! – Фёдор перекрестился и сел за стол.

 Ели быстро и молча… Когда когда котелки были уже пусты, Фёдор встал:

– Благодарствую, люди добрые! – поклонился он писарям.

Все начали смеяться!

– Благодари штабс-капитана да поваров с кухни, а мы здесь не при чём! – у Васильева от смеха по толстым щекам потекли слёзы.

– Слушай, Валуев, а хивинцы ведь магометане? – неожиданно спросил Степун.

– Да, магометане… – пожал плечами Фёдор.

– А персы ведь их единоверцы? -пристал к нему Степун

– Персы? Персы тоже магометане...

– Так объясни нам, неграмотным, – с ехидцей в голосе продолжал Степун, – почему тогда магометане в плен берут своих единоверцев и делают из них рабов? А?

Наступила пауза. Все с интересом ждали, что же им ответит этот странный, с виду глуповатый мужичок.

– Последователи Магомета раскололись на две ветви. Сунниты и шииты. Это как у нас, христиан, есть православные и есть католики, – просто ответил Фёдор.

На лицах писарей появился интерес.

– Так в плен почему персов берут? – не отставал от него Степун.

– Как почему? Для суннитов хивинцев шииты персы являются самыми злющими врагами. В Хиве с пленными персами обращаются хуже чем с нами, православными. – Валуев на мгновение замолчал, собираясь с мыслями, а затем продолжил:

– Накануне своей смерти Магомет назначил наследником своего племянника, которого величали Али. Многие магометане не согласились с завещанием своего пророка. Их назвали суннитами. А малая часть приняла наследника, как нового пророка. Их назвали шиитами. «Шии ат Али» это обозначает «сторонники Али». Вот и начались у магометан распри, которые длятся по нонешний день. Сунниты относятся к шиитам хуже, чем к зверью дикому. Не приведи Господь! – Фёдор перекрестился на портрет императора.

– Толково объяснил! – с уважением произнёс Степун и хлопнул Валуева по плечу, – иди в уголок, видишь там неприметный стул стоит. Садись и поспи малость, пока штабс-капитан не явятся. Мы же будем работать! Писанины уж очень много! Ведь нам двух писарей не хватает.

– Благодарствую, но спать не хочется, – Фёдор встал и пошёл сел на низкий стул.

Прислонясь спиной к стене , он начал смотреть в окно. На улице пошёл маленький снежок. «Зима наступает, а у меня шапчонки никакой нет. Надо бы спросить, где её можно будет купить?» – думал он, слушая, как писари скрипят гусиными перьями.

Штабс-капитан Никифоров не пришёл. Васильев, добродушно улыбаясь, разбудил храпящего Валуева и отправил того в казарму.

На ужин давали гречневую кашу и чай. Кормили хорошо! Насыпали миски с горкой. Потом Фёдор забрался на верхние нары и попытался заснуть. Сон не шёл. В голову лезли разные плохие мысли. «Чур тебя! Чур!» – крестился тогда Валуев.

После отбоя пришёл Антон. Разделся и лёг нары. Долго ворочался. Было видно, что ему тоже не спалось.

– Антон, а ты давно уже тута, в Оренбурге? – свесив голову спросил Валуев.

– Давненько, уже, – тяжело вздохнул унтер-офицер.

И завязался у них разговор. О прошлой жизни, жизни нынешней… Говорили долго: до тех пор пока дневальный тихо не постучал в дверь.

– Господин унтер-офицер, скоро побудка! – уважительно предупредил он.

Валуев спрыгнул с нар, посмотрел на надевавшего мундир Антона и, вдруг, почувствовал, огромное уважение к этому ссыльному поляку. «Добрый человек! Страдалец, как и я», – подумал он.

В штабе появился третий писарь по имени Кузьма. На вид ему было лет двадцать. Высокий, стройный с девичьим румянцем на щеках и томными тёмными глазами.

– По тебе, наверное, все девки в городе сохнут? А? Ха-ха-ха! – пристально рассматривая новенького, как всегда, ехидно сказал Степун, потирая свой острый подбородок длинным худым пальцем.

В комнату вошёл Никифоров. Все подскочили со стульев и вытянулись по стойке смирно.

– Садитесь! Начинаем работать! Васильев пишешь ответы Валуева. Степун, записываешь мои слова. Кузьма Никитин, вот тебе книга, сделаешь список личного состава экспедиционного отряда в трёх… Нет! В четырёх экземплярах! Валуев садись напротив меня, расскажи-ка мне всё о хивинских каналах. Какие они там? Степун пиши «Донесение его превосходительству генерал-адъютанту Василию Алексеевичу Перовскому»

– В Хиве есть каналы разные: самые большие называются ханскими, а которые размером менее – общественными. Ханские будут шириной от 10 до 20 сажень. Общественные каналы узки. Думаю, что 3 или даже 2 сажени, – неторопливо начал говорить Фёдор.

– Степун, теперь пиши «Ваше превосходительство, доношу, что на сегодняшний день в арсеналах собрано следующее количество патронов:

1. Ружейных – 996 000.

2. Карабинных – 102 000.

3. Пистолетных – 102 000.

Валуев, а длина хивинских каналов какова?

– Воробей сказывал, что до 100 вёрст есть. Я сам-то не видел.

– Степун, пиши!

 Кроме этого имеются:

1. Фальшфейров – 710.

2. Сигнальных ракет – 570.

3. Сигнальных патронов – 1000.

Валуев, а что можешь сказать о глубине хивинских каналов.

– Нас заставляли раз в год чистить каналы. Ханские имеют глубину не менее двух сажень. Есть такие, что и больше трёх. Думаю, что даже четыре сажени есть. Общественные более мелкие…

К вечеру у Фёдора начала «трещать» голова. Он уже ровным счётом не соображал. Отвечал и отвечал на вопросы Никифорова. После обеда штабс-капитан начал диктовать и Кузьме. В комнате слышалось громкий скрип перьев и монотонный голос Никифорова.

– Всё! На сегодня закончили! Валуев, пойдёшь с нами! – громко приказал штабс-капитан.

– Куда, ваше благородие? – не понял Фёдор.

– С отрядом в поход на Хиву! Будешь при штабе. Ты человек грамотный, очень толковый. Хочу у тебя спросить ты по узбекски говорить умеешь?

– Да, умею. И на фарси тоже, – ответил Фёдор.

– Только говорить? А писать?

– Писать не могу. На слух выучил эти языки, – Фёдор почувствовал, как у него начинает гореть тело.

– Всё равно хорошо! Ставлю тебя на довольствие и назначаю оклад, как гражданскому чиновнику в 5 рублей 90 копеек ассигнациями. Да, самое главное, запрещаю тебе говорить кому-либо о том, что ты здесь слышал и видел! О походе на Хиву особенно! За разглашение этой особой государственной тайны можешь быть приговорён к пятнадцати годам каторги. Ты понял меня?

– По-по-понял, – заикаясь от ужаса, произнёс Валуев.

На следующий день недалеко от казармы Фёдор столкнулся с башкиром в пёстром стёганном халате со связкой овчинных шапок в руках.

– Торгуешь, любезный? – вежливо поинтересовался у него Валуев.

– Торгую! Покупай! – тот сунул ему прямо в лицо свой резко пахнущий товар.

– А малахая у тебя, часом нету? А? – на всякий случай спросил Фёдор.

– Есть! Но для тебя дорого уж будет! Тут у меня рухлядь разная смотри! – башкир снял с плеча набитый чем-то мешок и раскрыл его.

– Господи, чего же только у тебя тута нету?! – с удивлением выдохнул Валуев глядя на меха, лежащие в мешке, – вот этот малахай лисий. – Он вынул его из мешка и натянул на голову. – Тёплый!

– Тёплый! Красивый! Новый! – засмеялся башкир, – но не для тебя!

– Почему? – обиделся Фёдор.

– Дарагой! Ох, какой дарагой! – продавец качал головой.

– Сколько хочешь за малахай! – нетерпеливо спросил Валуев.

– Двадцать пять копеек серебром! Ха-ха-ха! Откуда у тебя такой деньги? Ха-ха-ха.

– Ты, уважаемый, думаешь, что я бродяга какой? Да нет! У меня денежки водятся! – Фёдор залез в самую глубину своего кармана в штанах и вынул тощий кожаный мешочек.

Поковырялся в нём и вынул серебряную монетку в 25 копеек. Вот держи!

– Ох! Ох! Ох! – нарочито восторженно запричитал башкир, – Какой ты богатый! Настоящий барин!

– Добрый малахай! У меня такого сроду не было! – Фёдор снял малахай, погладил его и вновь натянул на голову.

В воскресенье Валуев решил прогнать тяжесть из души, которая почему-то стала его мучить. После заутрени он направился в трактир Твёрдышева, что находился на улице Орской. Степун очень советовал в нём побывать:

– Сходи, перед дальним походом хоть душу свою согрей! Я бы составил тебе компанию, но жёнка будет серчать.

 « В храме господнем душу свою только что очистил, а теперь и взаправду согреть её надобно, тогда и тяжесть из неё вся выйдет,» – думал он, бодро шагая по улице.

В трактире было ещё малолюдно. Валуев сел за стол, стоящий в самом дальнем и тёмном углу.

– Милчеловек, принеси-ка ты мне полуштоф вина (В те времена простой люд называл водку вином. Примечание автора.) – попросил он полового в сером переднике.

– Кушать чё будешь? – зевая во весь рот, спросил тот.

– Не хочу ничего… Хотя капустки квашеной да хлебца можно, – задумчиво согласился Валуев.

Минут через десять на столе стояла четырёхугольная бутылка толстого зелёного стекла, стопка с чуть треснутым дном, миска капусты, ломти хлеба.

За соседним столом устроились четверо мужиков, с виду приказчики, и заказали самовар чаю, баранки, мёд, сахар.

Фёдор наполнил стопку до самого верха, поднёс её к губам, выдохнул и опрокинул в рот. Огненная жидкость потекла в желудок. Внутри стало тепло… Валуев посыпал ломоть чёрного хлеба крупной серой солью и начал его медленно жевать.

Потом выпил ещё одну стопку. Тяжесть из души стала куда уходить…

– Касатик, не выручишь? А касатик? – раздался хриплый старческий голос.

Валуев поднял глаза. Перед ним стоял бородатый старик в козлином полушубке, надетом на голое тело. Поношенные штаны у него были заправлены в сапоги с заплатками. Бесцветные глаза умоляюще смотрели на Фёдора.

– Чем же я тебе могу помочь, добрый человек? – поинтересовался Валуев, наполняя стопку.

– Как чем, касатик? На душе у меня погано. Так погано, что выть хочется…

– Садись, добрый человек! – Валуев протянул старику уже наполненную водкой стопку.

Тот резво выхватил её из рук Фёдора и одним движением, резко вылил её содержимое себе в рот.

– Господи, хорошо-то как! – улыбнулся старик.

Валуев подозвал полового и попросил принести ещё один полуштоф и стопку.

– Кушать чё будете? – по привычке, наверное, спросил тот.

– Не, благодарствую…

– А ушица в энтом трактире знатная! – громко облизнулся старик.

– Уважаемый, давай тащи уху для него и меня! – согласился Фёдор.

Они выпили еще по одной стопке.

– Войско скоро будет в степь уходить, – вдруг сказал старик, – на Хиву. Много людей пропадёт там в степи энтой.

– А ты откуда это знаешь? – вздрогнул от услышанных слов Валуев.

– Так все энто знают, касатик! Войско большое готовится…. Провиант собирают, телеги строют, верблюдов у киргизцев покупают. На Хиву пойдут, касатик. На Хиву! Зимой!

Половой принёс полуштоф водки, стопку и хлеба.

– Уха уже готовится, – опять зевнул он и исчез.

– А Хива эта под заклятьем, касатик! Нельзя к ней подобраться…. Никак нельзя. Много солдатиков пропадут там в степи.. – старик выпил две стопки подряд и довольно крякнул.

– А ты откуда знаешь, что Хива под заклятием, добрый человек? – спросил Фёдор.

– Я энто всё вижу, касатик! Вижу! Сны мне видятся…. Вот опосля вспомнишь…

Принесли уху. Она и правда была огненно-горячей и обжигала внутренности похлеще чем водка.

В казарму Валуев вернулся уже вечером. Позняк помог ему забраться на нары.

И снилась Фёдору степь, заметённая снегом, тощие верблюды, бредущие по ней, и мёртвые солдаты…

Пашка Логвин уже на второй день после прибытия в Оренбруг узнал, что губернатор Перовский собирает большой отряд, который пойдёт в поход на Хиву.

– Дай им, Господь, удачи! – крестились православные, – пора хивинцев наказать за беды, которые они нам наносят.

– Сдохнут урусы в нашей степи, как голодные собаки...– презрительно плевались хивинцы и бухарцы…

Об экспедиции говорили на Меновом Дворе все. С утра до вечера…. Ходили самые разнообразные слухи. Погонщики хивинских караванов шептались между собой о том, что хорезмшах соберёт сто тысяч смелых воинов, которые сотрут в пыль отряд кяфиров. Русские караванщики утверждали, что войско Перовского обладает секретным оружием «ракетами», которые сожгут всю Хиву и её жителей.

У Пашки от этих услышанных разговоров тревожно замирало сердце. «Купец Мартьянов сказывал, что караван пойдёт на Астрахань…. А чё мне там делать, в этой Астрахани? Мне бы с нашими солдатами в Хиву попасть!» – мечтал он.

22 октября люди из каравана купца Мартьянова вьючили верблюдов товарами на Астрахань. Погонщики долго искали Пашку Логвина. Мальчишки нигде не было. Он пропал. Старый Албас горько плакал:

– Он мене, как сын был… Как сын! Где теперь он, Пашка?

А Пашка Логвин уже прибился к киргизам -погонщикам верблюдов отряда подполковника Данилевского, который вышел из Оренбурга на Эмбу 21 октября. В этом караване шли 1128 гружённых верблюдов, которых сопровождали 234 пехотинца и 116 казаков.

 

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ПОХОД. Ноябрь 1839 года

 

Утром 14 ноября газета «Оренбургские губернские ведомости» вышла с декларацией генерала Перовского В.А. В ней говорилось о том, что хивинцы не прекращают совершать дерзкие наглые поступки по отношению к России. Для обеспечения на будущее время прав и польз российских подданных не остаётся другого средства, как отправить военный отряд в Хиву.

Декларацию Перовского специально назначенные чиновники вслух зачитывали народу на улицах.

А на главной площади Оренбурга были собраны воинские части, которые должны были участвовать в походе на Хиву.

Был солнечный день с лёгким морозцем. На брусчатке выстроились пехотные роты, кавалерийские сотни Уральского казачьего войска, Оренбургского казачьего войска.

– Смир-но-о-о-о-! – раздался чей-то громкий голос.

Все штабные сотрудники корпуса вытянулись и замерли. Вместе с ними и Фёдор Валуев одетый в солдатское обмундирование с фуражкой на голове, но без погон на шинели и без ружья.

– Слуша-ай-ай-ай! Прик-аз-аз!

Валуев не видел человека отдавшего команды, но зато очень хорошо слышал все слова, которые он произносил.

– Товарищи! Нас ожидают стужа и бураны, и все трудности дальнего степного зимнего похода. Войска Отдельного Оренбургского корпуса в первый раз выступают в значительном составе против неприятеля. Россия впервые карает Хиву, эту дерзкую и вероломную соседку. Через два месяца, даст Бог, будем в Хиве и в первый раз в столице ханства перед крестом и Евангелием русские будут произносить тёплые молитвы за царя и отечество! Честь и слава всем, кому Бог привёл идти на выручку братьев, томящихся в неволе. Подписал генерал-адъютант Перовский, командующий отрядом.

– Воль-но-о-о-о! Шапки долой-ой! На молитву-у-у!

Ветерок понёс сладкий, дурманящий, запах ладана...И послышался мощный сильный и красивый голос:

– Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое…

От умиления и восторга у Валуева потекли слёзы из глаз. Он стал на колени и принялся креститься, повторяя за священником слова молитвы:

– Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе...

 Рядом с ним опустились на коленях Никитин, Степун, Васильев , фельдфебель…

После молитвы части прошли церемониальным маршем по площади мимо генерал-адъютанта Перовского В.А.

Во время прохождения с Валуева сошли семь потов. Он не попадал в ногу, отставал, «заваливая» шеренгу… Ну слава Богу обошлось! Ведь все солдаты, надевшие усиленное тёплое обмундирование едва двигались… Первая колонна сразу же с площади направилась в степь. В её состав входили две роты второго пехотного линейного батальона, сотня оренбургских казаков с 2 горными орудиями, 360 киргизов – погонщиков и 1800 верблюдов. Командовал колонной генерал-лейтенант Толмачёв.

На следующий день из Оренбурга вышла вторая колонна под командованием полковника Кузьминского. В её состав входили две пехотных роты пятого линейного батальона, батальонный штаб, 100 оренбургских казаков, с 2 орудиями, 400 киргизов– погонщиков с 2000 верблюдов.

 

16 ноября в степь вышла колонна номер три в составе пехотного линейного батальона номер четыре, дивизиона Оренбургского казачьего полка, сотни уральских казаков, с 2 орудиями, 6 мортирами и 4 пусковыми установками ракет Конгрива. Ещё в ней находился штаб отряда, команды ракетчиков, сапёров и их имущество, а также подвижной госпиталь, походная церковь. 700 киргизов-погонщиков следовали с колонной на 3000 верблюдах. Командовал колонной полковник кавалерии Мансуров.

17 ноября в поход отправилась колонна номер четыре. Она состояла из двух пехотных рот пятого пехотного линейного батальона, одной сотни оренбургских казаков с 2 орудиями, 360 киргизов-погонщиков, которые управляли 1800 верблюдами. Командовал колонной генерал-майор Циолковский.

Таким образом общее число военных, составлявших экспедиционный отряд, вместе с гарнизонами укреплений Ак-Булак и Эмба, а также колонн подполковника Данилевского и полковника Бизянова, отправившегося в поход 16 ноября с нижней Уральской пограничной линии, составило 6650 человек.

Отряд подполковника Данилевского, вышедший к Эмбе 21 октября насчитывал 1128 верблюдов, который шли в шесть «ниток» – рядов, каждая из которых транспортировала только свой груз. Пашка Логвин управлял звеном из пяти животных. Он сидел на переднем, к седлу которого, с помощью верёвки длиной в четыре аршина, был привязан верблюд, шедший сзади. А тот был скреплён таким же поводом с верблюдом, следующим позади. Пашка, удобно устроившись в седле из толстой кошмы между двух больших горбов, умело управлял своим Великаном. «А чё за трудность быть погонщиком? – иногда думал Логвин, – мяготь ноздрей верблюда прокололи ещё в детстве да вставили туда из крепкого дерева оструганную палочку. К ней привязали бечёвку. Тяни за нею да и всё! Конечно надо знать как вьючить этих животных, как готовить им место для ночёвки, как поить, где и чем кормить. Но этому нехитрому делу я быстро научился… Вот бы ещё знать, как лечить верблюдов от разных болезней. Они ведь, как и мы, страдаем болячками разными...»

Когда Пашка сбежал от купца Митяева, он пришёл к киргизам, которые вьючили своих верблюдов, чтобы выходить с отрядом солдат и казаков в степь. Увидев старого киргиза с лицом изборождённым глубокими морщинами, он вежливо поздоровался с ним:

– Салам, сыйлаган!

– Салам! – коротко бросил тот, не обращая внимания на мальчишку.

– Мени жанына ал! (Возьми меня с собой), – выпалил Пашка, употребив почти весь свой запас киргизских слов.

– Сен тео айданганды билесин? – старик внимательно осмотрел Логвина своими глазами-щелками, задержав свой взгляд на тощей котомке мальчишки.

– Ооба! (Да) – ответил Логвин, уловив смысл вопроса о том, что старик поинтересовался об умении обращаться с верблюдами.

– Якши! – ответил старик и указал на верблюда лежащего перед ним.

– Якши! – улыбнулся Пашка и начал помогать деду вьючить животного.

Увидев как мальчишка ловко стягивает сверху верёвки и завязывает их на узлы для того, чтобы тюки не так сильно сжимали рёбра верблюдов, старый киргиз одобрительно закивал головой:

– Якши! Якши! Якши, бала (мальчик)!

Так стал Пашка Логвин погонщиком у Алтая – старика с морщинистым лицом, который возглавлял одну «нитку». В подчинении у того было десятка два молодых киргизцев. Пашка сразу же сошёлся с Кайдагулом, парнем лет восемнадцати с улыбкой на всё его круглое лицо и его родственником Зугутом, худым молчаливым юношей с грустными глазами.

Алтай, несмотря на то, что много лет водил караваны русских купцов, изъяснялся только по– киргизски. Зато Кайдагул и Зугут говорили по-русски хоть неправильно, но понятно.

– Верблюд быстро идти, когда его погонщик громко петь! Надо петь! – учил Кайдагул Пашку и показывал, как это надо делать:

– Ай-я-я-я-! Я-я-я-я…! У-у-у-у-у…. ю-у! – старательно завыл он.

Логвин только рассмеялся. Кайдагул махнул рукой:

– Не верить мне! Посмотришь сам, бала!

Пашку никто не называл по имени. К нему обращались «бала» – мальчик. «Бала, так бала! Чё на них внимание обращать на киргизцев! Не понимают», – не обижался на них Логвин.

 

Поднимались по сигналу кавалерийской трубы, в три часа утра…. Или ночи? Было темно. Разжигали костры и готовили еду. Алтай варил чай. После того, как закипала вода, он кидал в котёл кусок плиточного чаю, несколько пригоршней муки, соль, немножко мёда и бараний жир. Первый раз Пашку даже начало тошнить от вида и запаха этой бурды. Но есть-то хотелось! Через два дня он уже с удовольствием хлебал этот чай ложкой.

Затем вьючили верблюдов, составляли их в звенья, а потом в «нитку». Крики киргизов, рёв животных, ржание лошадей продолжались часа два. Затем выступали…

– Ай– я-я-я-я! Я-я-я-… – сразу же запевал Кайдагул.

Ему вторили другие погонщики, и весь караван, казалось начинал выть.

Пашка восседал на Великане, за ним шла облезлая и вечно недовольная верблюдица Зотиха. Так он назвал животное памятуя о своей родной тётке с таким пакостным характером, что её ненавидела вся деревня. После Зотихи следовал молодой верблюд Весельчак, а за ним две верблюдицы: Варька и Смелка. «Киргизцы никак не кличат своих верблюдов. Но разве можно без имени жить? Ведь у животного есть душа, значит его и надо как-то звать! Да и сподручнее так,» – размышлял часто Логвин, слушая песни погонщиков.

На каждом вьюке висела бирка – кусок тонкой деревяшки с выжженным на нём словом. «Овёс» или «Мука»… «Вот это порядок! Войско русское всё-таки!» – подумал с гордостью Пашка, когда увидел их. Многие верблюды «нитки» Алтая везли ядра для орудий в ящиках. На вьюках виднелись бирки с надписями – «Я. 2 фунта», «Я. 4 фунта», а также патроны. Они, также, были обозначены по своему калибру. Вот только верблюды Логвина везли странные длинные ящики с бирками «Рак.» «Чё это за слово такое рак? Раки? Да не может быть! – иногда задумывался Логвин, – а чё же это может быть?»

Только через несколько дней до Пашки дошло, что «Рак» – это сокращённо от слова ракета! «Как бы увидеть эти ракеты? Одним глазком…. Интересно! На ярмарке на Меновом Дворе только и говорили о ракетах Конгрива. А кто он энтот Конгрив?»

Вьючка артиллерийских и ружейных запасов, которые могли понадобится в любой момент, была тщательно продумана. Ящики с ними обвязывали верёвками только с боков и снизу. Сверху же не обвязывали для того, чтобы крышки можно было открыть, не развязывая вьюка и даже не развьючивая.

 

В этот день, когда остановились на ночёвку, Пашка посмотрел по сторонам. Рядом никого не было, все занимались своим делами. Логвин одним движением приоткрыл крышку ящика и охнул от неожиданности. Перед его глазами матово отсвечивали длинные железные, остро заточенные с одного конца, поленья. Он на мгновение прикоснулся к одной ракете, ощутил её металлический холод и тут же закрыл крышку. «Интересно, а как же они устроены? Спросить бы кого...» – Пашка был очень любопытным. Ему всегда нравилось узнавать что-нибудь новое для себя. Логвин целых семь месяцев ходил в приходское училище. Умел он читать и писать, правда очень медленно, а ещё складывать числа и вычитать их.

Первого ноября пошёл дождь, а после него начало морозить. Логвин, натянул на себя всю одежонку, чтобы согреться, но это не помогло. Его трясло от холода. Пашка с завистью смотрел на киргизцев, которые были одеты в два стёганных халата, а сверху – ичик (меховая шуба), на головах – бараньи малахаи. Ноги в кожаных шароварах, заправленных в тёплые полусапожки ( чарык).

Скорость каравана замедлилась из-за льда, покрывшего землю. Верблюды теперь шли осторожно...

– Замёрзла, бала? – начал смеяться до икоты Кайдагул, когда они остановились на ночёвку.

– Замёрз… – обиженно пробурчал Пашка, растирая синие от холода пальцы рук о старенький тулупчик.

– Держи, бала! Ха-ха-ха! – Кайдагул вынул из своего вьюка старый потёртый стёганный халат, – одеваться! Сдохнешь от мороза, бала!

Логвин сразу же натянул на себя халат. Он был очень длинным: его подола волочились по земле, а рукава свисали до колен.

– Тёплый! Спасибо тебе, Кайдагул! – поблагодарил он.

Развьючили верблюдов, задали им корма, напоили...

Затем Пашка принялся долбить лёд лопатой, чтобы очистить землю для ночевки своим верблюдам. На это ушло около часа. Потом он постелил на чистую ото льда землю толстый слой сена. «Порядок!» – подумал Логвин и пошёл помогать другим киргизцам их «нитки» приготовить места ночлега для верблюдов.

Алтай, как всегда, сам готовил еду. Пока в большом медном котле варилась гречневая крупа, он острым кинжалом нарезал крут – малосольный овечий сыр.

Потом все поели и забрались в войлочные маленькие джуламы ( кибитки). Прижавшись к другу, погонщики заснули на толстых кошмах.

– Та-ту– ту-ту-ту! – послышалось совсем рядом.

«Что это? Уже подъём играют? Кажется я совсем не спал. Только глаза закрыл и снова надо вставать,» – вздохнул Пашка.

Было морозно. Ноздри слипались от холода. Вновь надо было вьючить верблюдов, складывать джуламы… А потом – бескрайняя степь, морозец… Впереди и сзади каравана пешком шли солдаты. По бокам его охраняли казачьи разъезды. Мороз усиливался, но Логвину было тепло. Стёганный тёплый халат спасал его от холода. Пейзаж вокруг был однообразным и грустным, а от песен погонщиков Пашке стало на душе очень тоскливо.

– Малец, а ну-ка глянь на меня! – вдруг услышал он русскую речь.

Рядом с Великаном появился уральский казак на красивом гнедом жеребце.

– Здравствуйте, дяденька! -Логвин даже снял свою баранью шапчонку.

– Гляди, наш! – с удивлением произнёс казак, – а я смотрю малец на верблюде едет. В халате киргизском, а обличье наше, славянское. Ты откуда и куда, а малец?

– Из Оренбурга... Хиву покорять! – бодро ответил Пашка.

– Да ну… А чё ты с иноверцами делаешь, покоритель? – продолжал удивляться казак.

– Верблюдами управляю. Чё не видите? – Логвин рукавом халата махнул на Великана.

– Малец, а малец, покажи мне свои руки? – попросил казак.

– А зачем это тебе, дяденька? – спросил Пашка, задирая длинные рукава халата.

– Эх малец, малец! Хиву собрался усмирять, а руки голые. Отморозишь ты их в этих степях. На держи! – казак снял с себя тёплые пуховые варежки и протянул их мальчишке.

– Спасибо вам, дяденька! – поблагодарил Логвин.

– Покедова, малец! Меня Петром кличут, а фамилия Рогожкин. Ещё свидимся! – казак отъехал в сторону.

Впереди показались большие камни. «Это киргизское кладбище,» – подумал Логвин и не стал на них больше смотреть.

Вдруг откуда не возьмись появился столб, а на нём висящий вьюк, замотанный в кошму, покрытую инеем.

– Эй, Кайдагул, чё это такое? – закричал, оборачиваясь, Пашка.

Тот перестал петь и громко ответил:

– Это мертвяк висит! Из богатеньких киргизов. Умер, а родные хотеть его закопать рядом, где лежат наши святые. А, однако, холодно по степи зимой шастать. Вот и подвесили они его до весны. Потом закопать. Ай-я-я-я-! Ай-ай…

– Сохрани меня, Господи! – Логвин перекрестился.

 

12 ноября отряд подполковника Данилевского прибыл в Эмбенское укрепление.

Валуев и все писари ехали верхом на верблюдах одного звена, навьюченными различными штабными документами отряда.»Это же надо сколько бумаги, да чернил с перьями изводят вместо того, чтобы погрузить что-нибудь надобное, – не переставал удивляться про себя Фёдор.

Их третья колонна шла в двенадцать «ниток». Впереди, сзади и по бокам простиралась степь, слегка припорошенная снегом. Было плоско и безотрадно. По бокам лихо гарцевали на лошадях казачьи отряды. Их разъезды двигались впереди отряда в верстах трёх. В арьергарде шла пехота, а за ними – на расстоянии двух вёрст казачья конница.

Такого количества войска и верблюдов Фёдор видел впервые в своей жизни. «А когда все четыре колонны соединятся? Что же тогда будет? Всю степь от края до края займём?».

За два часа до захода солнца «нитки» стали производить сложные манёвры. Погонщики громко переговаривались между собой. Казаки орали на них, солдаты, сидящие на верблюдах, крутили головами, не понимая что происходит.

Оказалось, что колонна должна была образовать вытянутый четырёх угольник для лагеря, где будут ночевать. Для этого «нитки», где находились верблюды, гружённые тюками сена, коробами с сухарями, кулями с мукой должны были образовать внешнюю его сторону. Вьюки снимались с животных и из них создавалась защитная стена, которая пригодилась бы при возможном нападении неприятеля.

В середине лагеря начали ставить кибитки корпусного командира со штабом, коновязь для лошадей, кибитки госпитальные и маркитантов, походная церковь. ..Погонщики-киргизы с помощью солдат развьючили верблюдов и погнали их на пастбище, а затем на водопой к колодцам. Тем временем артиллеристы устанавливали орудия по углам лагеря. Солдаты возле своих кибиток разжигали костры для приготовления пищи.

Уже было темно, когда вернулись погонщики и стали устраивать места для ночлега своих верблюдов, а затем ставить и свои джуламы.

От громкого, не стихающего шума, суеты и неразберихи у Валуева начала болеть голова. Он разложил огонь рядом со штабной кибиткой, и они вместе с Степуном принялись готовить кашу с бараниной. Фёдор заметил, что только некоторые киргизы расстилают коврики и совершают намаз.

– Ишь ты, а у нас в караване не все киргизцы то магометане! – удивился он вслух.

– Да это дело их! – махнул рукой Степун, – самое главное, чтобы они нас не предали. К хивинцам не переметнулись или, не приведи Господь, какой нибудь ночью не увели верблюдов с припасами. За ними присматривать надобно. Вот видишь им какое место определили? Никак не уйдут!

– Вижу, – согласился Валуев, – это всё правильно. Правильно, что казаки по бокам отряда идут и караулят киргизцев. Ненадёжный народец! Ох и ненадёжный!

Писари поели быстро, а затем забрались в кибитку. Улеглись одетыми на кошму и сразу же заснули. Только к Фёдору сон почему-то не шёл. Что-то беспокоило его...Он в очередной раз прочитал шёпотом молитву, перекрестился. Вспомнил, вдруг, Воробья. «Интересно свидимся ли мы с ним в Хиве? Это конечно как Господь даст...»

– Первый! Вто-ро-ой! Третий-й-! Чевёр-ты-тый! – перекликались в ночи часовые.

Валуев проснулся от грохота барабанов и пения кавалерийской трубы.

– Побудка! Уже! Хрен с перцем! – застонал Васильев, пытаясь сбросить с себя ноги Кузьмы Никитина, – Слышь, ты! Я же тебе не баба! Разлёгся на мне… – ругался он.

– Ха-ха-ха! – громко засмеялся Степун, показывая свои крупные зубы.

 

Холодное утро. Темень… Погонщики стали вьючить верблюдов. Некоторые из них жалобно кричали и не желали подниматься. «Киргизцы обижают животину. Перегружают сильно, вот и жалуются верблюды,» – вздохнул Валуев, начиная разводить костерок для чая.

В путь двинулись лишь тогда, когда над степью показался алый диск холодного солнца.

– Утро красно по утру, казаку не по нутру! – громко вздохнул вахмистр на красивом вороном скакуне.

– Это точно! Так и на море сказывают, – согласился с ним Валуев.

И вновь степь, ветерок и морозец…

24 ноября все четыре колонны встретились у Караванного озера. Командир отряда Перовский В.А. объявил двухдневный отдых. Солдаты после караулов спали, киргизы всё время варили в больших медных котлах чай и с наслаждением его пили. Писарям же пришлось работать с утра до вечера. Начальник штаба подполковник Иванин М.И. заставил всех заниматься перепиской разных бумаг. Все дружно скрипели перьями. Даже Валуев корпел над составлением списка личного состава. Ему пришлось стоять на коленях перед маленьким столом. От этого у Фёдора к вечеру стала болеть спина, но он не обращая на это, продолжал выводить буквы. Высунув кончик языка и постанывая от усердия, он писал и писал… Всё равно получалось очень медленно.

– Ну ты и медлителен, Фёдор! Настоящий страдалец! За целый день всего пять листов написал! А клякс сколько! Его высокоблагородие подполковник Иванин тебя отправит верблюдов погонять! Ха-ха-ха,– громко и ехидно заявил Степун, рассматривая работу Валуева.

– Пусть отправляет! На всё воля Господа! – кротко ответил тот и с трудом поднялся на ноги, – пойду, пройдусь! Спину свело…

 Уже вечерело. . Несколько киргизов, устроившись на ковриках, совершали намаз, а другие, их было большинство, подняв глаза к луне, делали ей бату – произносили свои языческие молитвы.

 Утром вылезли из кибитки и обомлели: лагерь был занесён снегом.

– По колено! Вот такой хрен с перцем! – хохотнул Васильев и начал натирать свои толстые щёки снегом.

– Чего ржешь? Плакать надобно, – шмыгнул своим мясистым носом Степун.

«А животина что теперь будет кушать? Верблюды не могут себе еду из-под снега добывать. Они же не кони!» – озабоченно подумал Валуев.

На лицах у киргизов-погонщиков читалась тревога. Они громко переговаривались, плевались и размахивали руками...

 – Поганые дела, а земляки? – остановился возле их кибитки уже немолодой казак, – верблюд не лошадь, траву из-под снега добывать не может. Да и копыта у них не приспособлены для этого... Хреново!

 

27 ноября отряд двинулся по долине реки Илек. Колонны шли на расстоянии четверти дневного перехода друг от друга. Всё было как и в прошлые дни. Но в это утро писарей разбудили не грохот барабанов со звуками кавалерийской трубы, а крики и ржание лошадей. Все подскочили. Кибитка качалась от порывов сильного ветра… Кто-то совсем рядом яростно матерился… Валуев выбрался наружу, и задохнулся от снежного сильного удара в лицо. Ничего не было видно. Жуткий ветер, темень, крики и громкий плач верблюдов.

– Буран! Да с морозом! Как бы нам всем в этой степи не сдохнуть… – с тоской в голосе сказал выползший из кибитки Степун.

– Лоша-ди! Ло-ша-ди-и-и-! Где лоша-ша-ди-и? – орал кто-то вдалеке.

– Сбёгли! Сбёгли! Сорвались с коновязей! Ушли в степь! Погибли там, наверное, – отвечал другой.

– Сколько? Сколько?

– Чаво сколько?

– Лошадей сбёгло?

– Посчитать надобно…

Киргизы с солдатами начали вьючить верблюдов. Некоторые из них не хотели вставать и ревели. Валуев начал собирать кибитку с Васильевым и Никитиным. Степун куда-то исчез… О чае никто не думал…

Забили зачем-то барабаны… Их дробь стала успокаивать людей…. Отряд начал двигаться в снежной, клокочущей и свистящей пелене бурана. У Валуева куда-то подевалась маска, и он теперь постоянно тёр щёки, нос, подбородок своим варежками.

– Спаси, Господи и помилуй раба твоего Фёдора… – начал он в полный голос произносить слова молитвы.

Буран истязал отряд до самого вечера, а затем стал стихать. Зато усилился мороз.

– 35 градусов. Сжигает! Вот такой хрен с перцем! – грустно заметил Васильев, когда они устраивались на ночлег в кибитке. ( Здесь и далее температура по Цельсию. Примечание автора).

– И правда сжигает, а не морозит, – печально согласился с ним Кузьма Никитин.

 На следующий день ветра не было, и температура поднялась до минус 15 градусов.

– В отряде уже есть солдаты с простудой, – сообщил Никифоров.

 У штабс-капитана было мрачное лицо и такое же настроение.

– Сегодня вечером будете писать. Появились неотложные документы, – задумчиво добавил он.

– Слушаемся, ваше благородие! – ответил за всех Степун.

Встало солнце… Верблюды медленно шагали по заснеженной степи.

– Ай-я-я-я-! Ай-ай-я-я! – выли киргизы.

У Валуева слипались веки, глаза закрывались… Он яростно тёр щёки, нос варежкой… Фёдор стал мёрзнуть. «Целый день на морозе сижу среди горбов верблюжьих, без всякого движения. Холодно. Истомился уже. Да и спина «простреливает» мочи нету...».

– Кто из вас Валуев? Валуев где? – возле штабного звена появился казак на коне. – Вы чё, земляки, оглухели?

– Я – Валуев. Чего орёшь -то ? – ответил Фёдор.

– Перелазь на лошадь! Вот для тебя веду. – Сзади у казака шла привязанная к седлу мохнатая гнедая кобыла. – Смогёшь?

– Смогу! А кто меня кличет? – поинтересовался Валуев.

– Не кличет, а требуют! Давай подсоблю!

– Озябший Фёдор с трудом, на ходу, с помощью казака пересел на мохнатую кобылу.

В одной версте от проходящего мимо отряда стояла группа всадников. Все в тулупах или шубах. На головах – овчинные папахи.

– Слезай, – обернувшись к Валуеву, тихо произнёс казак, а сам лихо спрыгнул с коня и, проваливаясь по колено в снег, подошёл к одному из них, лихо отдал честь:

– Ваше высокоблагородие, толмач доставлен!

 «Это же подполковник Иванин – начальник штаба отряда!» – вспомнил Фёдор.

– Приведите пленного! – приказал подполковник.

Двое казаков подвели человека, у которого руки были связаны толстой верёвкой.

«Высокий лоб, крупный, узкое лицо, нос, как у ястреба, тонкие губы, тёмные глаза. Туркмен! Точно туркмен! – догадался Фёдор, рассматривая человека стоящего перед ним, – да не бедный туркмен. На дорогой тёплый халат – дон надета новая каракулевая шуба -ичмек… Порванная, правда…. Но это, наверное казачкИ постарались, когда тащили его. В тёплых стёганных штанах и чёрной низкой бараньей шапке. На ладонях и пальцах мозоли. От лука и стрел.»

– Валуев, спроси у этого хивинца как его зовут! – приказал Иванин.

– Ваше высокоблагородие, это туркмен! Он не хивинец! – с уверенностью в голосе объяснил Фёдор.

– Ты уверен, Валуев!

– Так точно, ваше высокоблагородие! – вытянулся Фёдор, – думаю, что он богатый человек, а скорее всего знатный военный. Туркмены служат хивинскому хану в коннице. Навкарами зовутся.

У Иванина и находящихся рядом с ним офицеров вытянулись лица от удивления.

– Так что ты, Валуев, хочешь сказать, что этот человек не говорит по-узбекски?

– Как не говорит? Должен говорить, ваше высокоблагородие! Это же не простой навкар! Я уверен, что – офицер! – заявил Фёдор и посмотрел в глаза Иванину.

– Тода спроси, как его зовут!

Валуев перевёл пленнику вопрос на узбекский. Тот молчал с ненавистью смотря на переводчика. Фёдор повторил. Туркмен продолжал молчать. Когда Валуев в третий раз обратился к нему, то тот плюнул в лицо Фёдору.

– Вот погань какая! – непроизвольно вырвалось у возмущённого казака, который доставил сюда Валуева.

Фёдор, не торопясь, тщательно вытер своё лицо варежкой.

– Господин подполковник, может поучить его нагайками? – предложил офицер, сидящий на красивом текинце рыжей масти.

– Не нужно! Стяните с него всю одёжу и оставьте на морозе! Всё тогда расскажет! – предложил Фёдор.

– Раздеть туркмена! – приказал Иванин.

Двое казаков подошли, развязали верёвку и стащили с пленника шубу. Бросили её на снег и принялись снимать халат.

– Эй ты, урус, что хотят сделать со мной эти кяфиры? – с испугом в голосе спросил туркмен.

– Они тебя разденут и бросят здесь голого. К вечеру ты станешь глыбой льда, – пояснил Фёдор.

– А если я скажу, что они хотят?

– Тогда тебя отправят в наш караван, и ты будешь находиться там. Или хочешь умереть в степи голым? Это позорная смерть для благородного навкара, – тихо объяснил Валуев.

– Хорошо, урус, я буду говорить! Чего они хотят?

– Твоё имя? – Фёдор сделал знак казакам, чтобы они перестали раздевать пленного.

– Курбан, – бросил туркмен.

– Ваше высокоблагородие, туркмена зовут Курбан. Что ещё нужно у него спросить? – доложил Фёдор.

– Валуев, пусть расскажет кто он такой и что делал в степи с вооружёнными всадниками, – Иванин с любопытством ожидал ответа.

 Фёдор перевёл.

– Я – Курбан, сотник навкаров. Большой отряд хивинской конницы идёт на побережье Аральского моря через Усть –Урт к заливу Каратамак, – сквозь зубы процедил пленник и плюнул на снег.

Валуев перевёл. Лица у русских офицеров стали озабоченными…

– Зачем они движутся к заливу Каратамак? – спросил всадник на рыжем текинце.

– Зачем ваше войско идёт туда? – Фёдор окинул взглядом уже трясущегося от холода Курбана.

– Чтобы поднять племена киргизов – подданных великого хорезмшаха, да хранит его Аллах!

– Для чего поднять? – не понял Валуев.

– Для того, чтобы вырезать всех вас урусов! Всех кяфиров! Всех неверных! Слуги шайтана! – у пленного потекла изо рта обильная слюна.

– Что с ним? Чего он кричит? – заволновался Иванин.

– Они идут к заливу, чтобы поднять все киргизских поданных хивинского хана, которые там живут, на борьбу с неверными. С нами, значит, – сделал деликатный перевод Валуев.

– Ну что же, господа… Всё становится ясным, – задумчиво произнёс полковник. – Сотника Курбана одеть, отвезти его в госпитальную кибитку и оставить там под усиленным караулом. А ты, Арьков, доставь переводчика туда откуда взял. Да, выдай Валуеву хорошую чарочку водки! Он заслужил! – приказал Иванин.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие! – лихо козырнул казак и повернулся к Фёдору:

– Чего стоишь, штабист? Прыгай на коня!

– Что-то я замёрз…. Сам не влезу в седло. Подсобишь? – попросил Валуев.

– А чёво не подсобить? Подсоблю! Хлипкие вы все, штабисты! А пехота, та вообще ни на что не годится! Тридцать градусов мороза всего! Ветра нету! Солнышко греет… А он озяб! Ха-ха! -Арьков подтолкнул под зад Фёдора, и тот сел в седло мохнатой кобылы.

– Поехали, штабист! – засмеялся казак.

 

Отряд стал на ночлег. Мороз усиливался. Стены в джуламе у писарей изнутри покрылись инеем.

– Готовы работать, лентяи? – внутрь зашёл Никифоров.

– Никак нет, ваше благородие! – вздохнул Степун.

– Почему? Что опять у вас случилось? – почти подпрыгнул от возмущения капитан.

– Так как можно писать, ваше благородие, если чернил то нету. В лёд превратились. Вот смотрите! – Степун протянул Никифорову бронзовую чернильницу.

– Да… действительно лёд, – сказал тот потряхивая её, – и что теперь делать?

– Что делать? Топить надо помещение, тогда и чернила растают! – предложил Валуев.

– Как это топить? Костёр разложить в кибитке что-ли? – щтабс-капитан перестал ходить и остановился перед Фёдором.

– Ваше благородие, мне бы два ведра железных, да ножницы. Тогда я смастерю печь, – предложил Валуев.

– А что сможешь? – с недоверием в голосе спросил Никифоров.

– Не сумлевайтесь, ваше благородие! – заверил офицера Фёдор.

– Ну хорошо! Мчись тогда к сапёрам и возьми у них вёдра с ножницами. Скажешь, что я приказал!

– Слушаюсь, ваше благородие!

Васильев и Степун с интересом наблюдали, как Фёдор разрезал одно ведро и сделал из него трубу, а другое приспособил под печь.

– Боже мой! Холодно то как! Хрен с перцем! – жалобно простонал Васильев, кутаясь в шинель. – Как ладно да быстро у тебя, Фёдор, получается! Руки золотые.

– Нет, руки у меня самые обыкновенные. Просто Господь способностями разными наделил. Вот... сейчас трубу через стену выведу и готова-то печурка! Давай опробуем!

Не прошло и часа, а в кибитке уже жарко пылала маленькая железная печь. От неё неслись волны жаркого сухого воздуха. Все с наслаждением грели возле неё свои окоченевшие руки.

– Ох, хорошо то как! – восхитился вошедший в кибитку Никифоров и подошёл к печи.

 Осмотрев её со всех сторон, он приказал:

 – Валуев сделай для господ офицеров из штаба такую же! Не тяни! Начинай прямо сейчас, а остальные – писать документы. Я буду диктовать.

 

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

УКРЕПЛЕНИЕ АКБУЛАК. Декабрь 1839 года

 

У поручика Кольчевского декабрь начался с того, что утром первого числа он попытался откусить сухарь, но не смог. Резкая боль пронзила зубы. Он вынул из кармана носовой платок, тщательно вытер им пальцы и дотронулся до верхней десны. Она была опухшая и какая-то странно рыхлая. Затем Кольчевский надавил на передние зубы. Ему показалось, что один из них слегка шатается. «Неужели цинга,» – с ужасом подумал он.

Диарея, простуда и цинга изматывали гарнизон Акбулакского укрепления уже третий месяц. В полуверсте от бруствера появилось кладбище с 24 деревянными крестами.

– Господа, без боевых столкновений с неприятелем мы каждую неделю теряем по два человека! Это – трагедия! – с отчаянием сказал накануне Кольчевский своим товарищам-офицерам. – Надо предпринимать самые серьёзные меры, чтобы предотвратить цингу и диарею.

– Какие же, поручик? – устало спросил штабс-капитан Трофимов, тридцатилетний мужчина с серой нездоровой кожей лица и красными белками глаз. – Делаем всё, что можно.

Прапорщик Уздечкин промолчал. В штабной землянке было тихо и сыро.

– Сбитень варим и раздаём солдатам каждый день. Лук и чеснок тоже. Свежее мясо по фунту выдаём тоже каждый день. Делаем всё как нужно, а цинга не уходит. Может быть причина в серной воде, которую мы пьём? Но увы, другой у нас нет. – Трофимов встал с нар, прошёлся ладонью по двухдневной щетине. – Бриться вот буду, – к чему-то сообщил он, очевидно для того, чтобы поменять тему разговора.

Это было вчера, а сейчас Кольчевский почувствовал, что он действительно заболевает. «Как-то быстро и неожиданно,» – с отчаянием вздохнул Сергей.

Что-то не появлялся его денщик: рядовой Тимофей Козлов. Сорокалетний солдат – опрятный смекалистый и честный. Тимофею можно было поручить любое дело, и тот всегда его выполнял. А самое главное, что денщик денно и нощно ухаживал за своим командиром. Стирал обмундирование, умудрялся как-то его высушить, топил печь в землянке, готовил еду… Иногда Кольчевский думал, а когда же спит его денщик?

Кто-то деликатно закашлял за дверью землянки.

– Входи, Козлов! Чего мнёшься там? – крикнул поручик.

– Разрешите, ваше благородие? – в землянку вошёл унтер-офицер Сладков.

– Заходи! Двери закрывай! Холодно на улице? – спросил Кольчевский.

– Буран начинается ваше благородие. Я пришёл, чтобы доложить, что у Козлова понос. Лежит на нарах, жалуется на то, что силы у него теряются.

– Скверно! Ах как скверно! – воскликнул поручик. – Срочно Тимофея в лазарет! Срочно! Что ещё? Кто ещё заболел?

– У рядового Иванова кровища из дёсен идёт и передние зубы выпали. Утром сегодня встал и выплюнул их себе в руку…

– Скверно! Отправь к лекарям Иванова! Да, следи за всеми, чтобы хрена побольше ели! Да чеснока! Ты меня понял, Сладков?

– Так точно, вашблагородие! Только это… как его… – унтер– офицер замолчал, смотря в земляной пол.

– Говори, чего молчишь! – раздражённо сказал поручик и вдруг почувствовал, что его рот наполняется чем-то солёным. «Странная слюна какая-то,» – подумал он и проглотил её.

– Ваше благородие, хрен нужно уже давно выкинуть. Мусор это..

– Почему мусор? – во рту у Кольчевского стала вновь собираться странная солёная слюна.

– Пересушили хрен, когда готовили его. Щас он, как сено . Силы в нём целебной никакой нету, – Сладков посмотрел в глаза своему командиру.

– Я понял! Ступай! После завтрака построишь мне взвод!

– Слушаюсь, вашблагородь! – попытался лихо козырнуть Сладков, но у него этого не получилось из-за большого количества надетой тёплой одежды.

Кольчевский достал платок и плюнул в неё солёную слюну. Это была кровь. Много крови… «Цинга… Цинга!» – с отчаянием понял поручик.

Кольчевский вышел из землянки. В лицо ударил порыв ветра со снегом. Затем ещё один, ещё… Не было видно ни брустверов, ни редута. Землянки засыпало снегом. «Сегодня я должен выделить десять солдат на рубку тальника для топки печей. Надо, конечно, это отменить,» – думал он, шагая к штабной землянке.

Ветер сбивал с ног. Мороз моментально забрался под полушубок, и спина стала зябнуть. В глаза било снегом…

В штабной землянке стояло облако сизого дыма.

– Тяги в печи нет! Надо бы её переложить, – заметил штабс-капитан Трофимов. – Поручик, на сегодня отменяются все работы. Не забудьте, что вы заступаете дежурным по укреплению. Погодные условия ухудшаются. Сами видите, что буран набирает силу, поэтому прошу вас лично проверять караулы и менять часовых каждый час.

– Слушаюсь! – козырнул Кольчевский и почувствовал, как во рту вновь собирается кровь.

– Не медлите поручик! – Трофимов дал понять, что ему уже нечего сказать.

Кольчевский вышел из землянки и выплюнул на снег сгусток крови.

В лазарете было жарко и душно. В углу, над столом лекаря, горела свеча.

– Не надо докладывать! – предупредил поручик. – Скажи, как себя чувствует мой денщик, Козлов?

– Всё руках Господа! – вздохнул лекарь, невысокий мужчина в потёртом, с латками на локтях, кителе.

– Ясно… Я пройду к нему? – спросил Кольчевский.

– Как вам будет угодно, ваше благородие! – лекарь стал чесать свои красные от бессонницы глаза.

 

Тимофей лежал на нарах животом вниз и, едва слышно, стонал…

– Козлов, здравствуй! Тебе совсем худо? – поручик потрогал солдата за плечо.

– О-о-о-о-о, – раздалось в ответ.

– Слушай, Тимофей, что тебе принести? Может быть винца чарочку?

– О-о-о-о, – продолжал стонать Козлов.

– Ладно, брат, держись! – вздохнул Кольчевский и отошёл от больного.

– Скажи мне, как я могу облегчить его муки? Может быть еду специальную приготовить? Или водки побольше? – спросил он у лекаря.

– Не надо ничего, ваше благородие…. У нас тута всё есть. Надо просить только Господа, чтобы он даровал Козлову выздоровление, – тихо произнёс лекарь.

Вернувшись к себе в землянку, Кольчевский зажёг масляную лампу и начал рассматривать свои дёсны в зеркале. Они были опухшими и кровоточили. Сергей притронулся пальцем к одному зубу, затем к другому. « Не шатаются ещё … Но положение моё становится скверным, Очень скверным!» – от охватившей поручика досады, он ударил ногой по нарам. Такое с ним происходило крайне редко…

Кольчевский закипятил воду в маленьком походном чайнике. Кинул туда три ложки тяжёлого загустевшего мёда. Тщательно размешал. Добавил стручок красного сухого перца, крошечный кусочек имбиря, один лист лаврового перца и палочку корицы. Получился сбитень. Горячий с резким ароматным запахом и омерзительным вкусом.

Сергей налил его в кружку и принялся пить напиток маленькими глотками. «Какая всё таки дрянь этот сбитень! А некоторые просто без ума от него. Конечно многое зависит от воды, а она здесь отвратительная. Один запах протухшего яйца чего стоит! Что же теперь поделаешь? Нравится или не нравится – надо пить... Как там моя любимая Катенька? Нет от неё никакой весточки. С полковником Геке ещё летом послал ей несколько писем, но ответа нет. Несколько раз прибывали «почтовые» киргизы с письмами и документами из Оренбурга. С ними тоже отправил Катеньке штук пять писем. И нет ответа до сих пор! Здесь страшные морозы, бывают дни когда даже ртуть в термометрах застывает, да степные бураны. Мы отрезаны от всего мира, живём в землянках в Ак-Булаке и болеем, и умираем».

За дверью послышался кашель.

– Сладков, заходи! Смену привёл?

– Так точно ваше благородие! – измученным голосом ответил тот.

– Тогда пойдём!

Они шли вдоль бруствера, по колено утопая в снегу. Ревел ветер, стараясь опрокинуть их на землю. Часовые выглядели, как толстые бабы на базаре: одетые в короткие полушубки, на которые они натянули свои шинели и шинели товарищей, в сапогах, под которыми были валенки и несколько пар шерстяных носков. Дурацкие меховые фуражки с квадратными козырьками, назатыльниками и наушниками не спасали головы от холода.

– Иванов, ты как? Озяб? – пошутил Кольчевский, когда увидел, что рядовой прыгает на месте, засунув руки в рукава шинели. – А ружьё где твоё?

– Ту-ту-ту-та, – прохрипел солдат и нагнулся, чтобы подобрать ружьё, лежащее в снегу, но потерял равновесие и рухнул ничком.

 – Сладков поднимите его! – приказал поручик. – Иванов следуй за нами! Не отставать! Упадёшь и замерзнешь прямо на территории укрепления! Вот тогда будет позор! Убыстрить шаг!

В редуте было холодно, но здесь не было жуткого ветра. Часовые стояли на своих местах и даже пытались вытянуться по стойке смирно при виде офицера.

– Сладков, а почему часовые без масок? – спросил Кольчевский.

– Так оно лучше без них, ваше благородие. От этих масок морда только быстрее леденеет да обмораживается, и глаза режет…

– Ясно! – ответил поручик. – Отведи солдат в караульную землянку. Через час прибудешь ко мне со сменой! Вместе пойдём!

– Слушавашблагодь, – быстро выдохнул унтер-офицер.

 

Сбитень давно остыл. Кольчевский поставил чайник на печку, где ещё тлело одно полено. « Я мечтал принимать участие в сражениях. Идти в смертельные атаки с саблей в руках и вести за собой солдат… Какая наивность, Боже! А судьбой мне уготовано сидеть в укреплении в степи, засыпанном снегом и страдать от цинги. Господи, дай мне умереть, как подобает русскому офицеру: от пули или сабли! Но только не от диареи или цинги! Прошу тебя, Господи!»

Невзирая на жуткий вкус и запах, сбитень быстро согрел поручика. Глаза стали слипаться. Кольчевский вынул из кармана круглые часы – луковицу на толстой серебряной цепи. «До смены часовых ещё двадцать три минуты. Надо прочь выгнать сон...».

– Сме-ну-у-у! Сме-ну-у-у! – вдруг послышалось в вое бурана.

« Примерещилось?» – у Кольчевского мгновенно исчез сон , и он начал вслушиваться.

– Сме-ну-у-у-у! Сме-ну-у-у! – вопил кто-то.

«Это у бруствера, напротив редута… наверное. А может быть и в другом месте? Кто его знает! Ветер уносит,» – поручик быстро надел тулуп, папаху и выскочил из землянки.

– Вью-ю-ю-ю-ю -у-у! Вью-ю-ю-юю-у-у-! – рычал буран.

Впереди была сплошная белая темень. В лицо сильно бил колючий снег.

– Сме-ну-у… – вновь раздался уже слабеющий крик.

« Точно, это возле редута!» – решил Кольчевский и бросился бежать туда.

– Где же? Где же этот пост? – шептал он, пытаясь разглядеть что-нибудь в снежных вихрях.

– Сме-сме.. – вдруг послышалось совсем рядом, шагах в трёх.

– Часовой, ты где? Я поручик Кольчевский! Ты где? Отзовись!

– Это я… – кто-то совсем тихо прохрипел внизу у самых его ног.

 Кольчевский нагнулся. Нащупал тело, стал перед ним на колени и всмотрелся.

– Хоренков? Ты что ли?

– Я, ваш ваш благор…. Нет мочи более… застыл весь… ноги не держат.. – простонал солдат.

– Ладно, Хоренков , терпи! Ружьё где?

– Тута, у меня … в руках, вашебл..

– Держи ружьё, Хоренков! Держи! – крикнул Кольчевский и, схватив рядового за воротник шинели, поволок по снегу.

Солдат оказался лёгким, тащить его по снегу было не очень тяжело. Иногда Хоренков всхрапывал, как загнанная лошадь, а потом сразу же затихал.

Кольчевский втянул солдата в свою землянку.

– Держись! Сейчас я с тебя шинели с полушубком сниму, – произнёс он и услышал деликатный кашель за дверью.

– Сладков, входи! Да быстрее! Входи!

Унтер-офицер почти вбежал и резко остановился, увидев лежащего на полу Хоренкова.

– Вашблагор, а чё это с ним? Неужели помёр? – Сладков наклонился над солдатом, – не! Не помёр! Дышит ещё! Слава тебе, Господи! – унтер-офицер размашисто перекрестился.

– Хоренкова, в лазарет! Я сам разведу часовых! – приказал Кольчевский.

– Слушавашблагодь! – вытянулся Сладков.

Буран прекратился также неожиданно, как и начался. Через день на небе сияло яркое солнце. Голубое чистое небо без единого облачка...

– Райский день прямо! – воскликнул штабс-капитан Трофимов, подставляя лицо солнечным лучам.

– Да, конечно… Если не считать, что сегодня утром замёрзла ртуть в термометре. Мороз– жуткий! – заметил поручик Герн-Гросс.

– Да, вы правы холод знатный! – согласился с ним штабс-капитан Трофимов, – но службу никто не отменял. Кольчевский, возьмите людей и осмотрите скирды сена. Есть ли потери после такого ветра.

– Слушаюсь! – козырнул Сергей и пошёл искать унтер-офицера.

 Сладков проверял смазку ружей у солдат.

– Смир-но-но! – заорал он, увидя приближающегося командира.

– Вольно! Сладков, строй взвод с оружием. Будем выходить из укрепления.

– Слушаюсь, вашблагородь! – вновь заорал унтер-офицер.

 Проваливаясь по пояс в снегу, солдаты пробирались к скирдам сена, которое было ими накошено ещё летом. От мороза у всех перехватывало дыхание…

– Вашблагородь, смотрите, энту наполовину развалило, а вдалеке ещё одну. Остальные скирды выстояли! – показал пальцем Сладков.

Кольчевский приложил руку ко лбу, чтобы не слепило солнце и внимательно осмотрел скирды.

– Сладков, пошли толкового солдата к его благородию штабс-капитану Трофимову. Пусть скажет, что я прошу человек двадцать с вилами. Будем сено собирать.

– Слушьвашблагородь!– отдал честь унтер-офицер.

 

Размётанное сено вмёрзло в снег. Его сначала приходилось выкапывать, а затем метать в скирду. Дело продвигалось очень медленно. Солдаты вспотели, снимали с себя шинели, которые им мешали двигаться, а некоторые даже и полушубки. Работали молча, разговаривать не давал мороз…

Кольчевский почувствовал, что во рту у него собирается кровь. Он отвернулся и сплюнул её на белый снег. Поручик с прошедшей ночи страдал от ноющей боли в дёснах. « Каждый день и сбитень пью, и мясо свежее ем, и чеснок с луком, а состояние только ухудшается», – вздохнул он.

– Сладков, скажи солдатам, чтобы когда отдыхают, надевали на себя шинели и застёгивали их! Если заболеют, то я с тебя спрошу. Да, и Коноваленко ко мне!

– Слушьвашблагородь! – почему-то улыбаясь, ответил унтер-офицер.-

– Ваше благородие, рядовой Коноваленко! – к нему подошёл самый старый солдат его взвода.

Этому солдату – коренастому, рассудительному, неторопливому в мыслях и делах исполнилось уже сорок три года. Служить Коноваленко оставалось всего несколько месяцев.

– Слушай, братец, ты же знаешь, какая у нас беда с Козловым приключилась? – Кольчевский внимательно посмотрел в серые умные глаза солдата.

– Так точно, ваше благородие! Беда… – с грустью ответил тот.

– Слушай, Коноваленко, я не хочу тебя неволить. Это дело, так сказать, добровольное.. Пока Козлов не поправится, не хотел бы ты быть моим денщиком. Говори честно! Не хочу, чтобы мой доверенный человек делал всё из-под палки.

Коноваленко молчал. Он снял фуражку, вытер рукавом шинели пот на лбу… Надел её…

– Ну а почему нет, ваше благородие! Можно! – наконец произнёс он.

– Спасибо, Коноваленко! Очень рад, что ты согласился! Сегодня после обеда приходи в мою землянку. Дел для тебя уже накопилось много.

– Слушаюсь, ваше благородие!

Вернувшись в укрепление, Кольчевский зашёл в лазарет. Козлов был без сознания…

– Сил у него не осталось… Не кушает ничего… Отощал сильно, – объяснил лекарь.

– Плохо! – с горечью бросил поручик и вышел наружу.

 

Козлов умер через два дня на рассвете…

До полудня могилу для него долбили в промёрзшей земле, но всё равно получилась она узкой и неглубокой.

Личный состав гарнизона Акбулакского укрепления был построен перед кладбищем. Тело Козлова положили на шинель, расстеленной на пустых ящиках из-под патронов.

Ефрейтор Чудаков быстро, шепеляво, прочитал над телом покойного молитву. Затем четверо солдат завернули умершего в шинель и опустили в могилу.

Начали закапывать...

– Клац, клац, клац … – забились друг об друга мёрзлые комки земли.

«Брат, у Тимофея живой был. В деревне живёт в Пензенской губернии. Они, правда, с тех пор, когда Козлова в рекруты взяли никогда не виделись. Но это неважно … Когда в Оренбург вернёмся, я обязательно брату его письмо напишу. Сообщу, что Козлов Тимофей погиб, как герой на поле брани,» – подумал Кольчевский.

Разъезд уральских казаков под командованием вахмистра Успенцева выехал из укрепления ещё до восхода солнца. Ждали их к вечеру. Но около двух часов пополудни казаки на рысях вернулись.

– Ваше благородие, в верстах пятнадцати к югу видели мы сотни две хивинской конницы! – доложил вахмистр штабс-капитану Трофимову.

– Точно? Ты не ошибаешься? – встревоженно уточнил тот.

– Своими глазами видели, ваше благородие! Сотни две … шагом шли. Они нас не заметили, мы как раз на холме оказались, а они по низу продвигались.

– Построить личный состав гарнизона! – приказал Трофимов – Господа офицеры. Прошу следовать за мной!

Штабс-капитан быстро распределил участки укрепления, которые офицеры должны будут защищать со своими подразделениями.

– Господа офицеры, каждый солдат обязан знать своё место и то, что и как он будет делать во время нападения неприятеля. Прошу вас начать обучение своих подчинённых прямо сейчас! Немедля! – Трофимов ещё сильнее сжал свои тонкие губы.

Поручику Кольчевскому досталась половина западной части укрепления. Сергей сначала проверил состояние бруствера. «Нигде земля не осыпалась, стрелковые ступеньки – прекрасны!»

– Сладков, закричал он, – тревога!

Часа два, уже в темноте, при свете яркой луны он учил солдат, как продвигаться к брустверу. Показывал каждому его место. Сам бегал вместе с солдатами.

– Вижу, что поняли! Свободны! Сладков, можете ужинать! – приказал Кольчевский.

 Ночью у поручика стали ломить кости, появился сильный жар, он обильно потел.

– Это вы захворали, ваше благородие! Пропотели то во время беготни, а затем промёрзли, – вздохнул Коноваленко. – Беречь вам себя надо! Ох, Господи! Щас я вам, ваше благородие, чайку с мёдом сделаю. Потом шинелью и полушубком укрою. Хворь должна с потом выйти. Если не получится, то тогда чарку винца с солью дам.

– Хорошо… едва прошептал поручик. У него началась лихорадка…

– У-у-у-у-у! У-у-у-у-у! У-у-у-у! – Кольчевского разбудил страшный вой. «Что это? Что?» От этого непонятного громкого воя в голове возникла резкая боль, которая начала спускаться к глазам.

– У-у-у-у-у! У-у-у-у!

– Да что же это такое? -прошептал поручик. – Коноваленко! Коноваленко! – позвал он.

– Тревога-га-га! Тревога-га-га! Все по своим местам! Господа офицеры, не медлить! Не мед-лить… – доносился топот, крики и бряцание ружей снаружи.

– Бам-бум-бам! Бам-бум-бам! – загрохотала дробь барабанов.

Кольчевский с трудом поднялся. Оделся.

– Бах! Бах!Бах! Бах! – слышались оружейные выстрелы.

– Бух! Бух! – ударили пушки.

«Это хивинцы! Точно хивинцы! Да где-же Коноваленко?» – Кольчевский выбрался из землянки и, пошатываясь от слабости, побрёл к западной стороне укрепления.

– Поручик, вы куда? Вы же больны! – послышался сзади голос прапорщика Уздечкина.

– Что происходит? – не отвечая на вопрос, спросил Кольчевский.

– Хивинская конница! Неожиданно подошли к укреплению. Говорят, что численностью до трёх тысяч человек.

– Трёх тысяч?! – не поверил Кольчевский.

 

В семь часов утра 18 декабря хивинские навкары рысью подошли к Акбулакскому укреплению с юго-западной стороны. Русский пикет, стоявший в степи на расстоянии одной версты от него, вовремя успел сняться и укрыться за бруствером.

Тогда конница неприятеля разделилась на несколько частей и одновременно бросилась на штурм укрепления с западной, восточной и с северной сторон.

У русских не было паники. К 134 солдатам присоединились ещё 30 больных, находившихся в лазарете, но способных держать в руках оружие.

– Сладков, как дела? Потери есть? – изо всех сил крикнул Кольчевский.

– Никак нет, ваше благородие? Вы же больной ваше благородие! Вам лежать надобно!

– Нет, Сладков! Я должен исполнять мой долг перед государем и родиной! Для этого и живу! – поручик поднялся на стрелковую ступеньку бруствера.

На них лавиной мчались хивинские навкары с саблями и пиками в руках. Они были похожи быстро наплывающую грозовую тучу. Кольчевскому показалось, что всадники растянулись до самого горизонта.

– Ала-а-а! Ала-а-а-а-! Ала-а-а-а-! – орали они.

– У-у-у-у-у! У-у-у-у-у! – утробно трубели огромные медные трубы хивинцев.

– По неприятелю пли! – Кольчевский достал свой пистолет и, не целясь, сделал выстрел.

– Бах! Бах! Бах! – раздалось со всех сторон.

Сизый пороховой дым с запахом гари окутал русские позиции.

До Сергея доносились громкие команды офицеров:

– Заряжай! Пли! Заряжай! Залпом пли!

Перед глазами у Кольчевского всё «плыло», но он стрелял и стрелял. Не целясь. «Куда-то пуля и попадёт! Ведь впереди – сплошная стена из коней и всадников...» – думалось ему.

– Бух! Бух! Бух! – били орудия.

Артиллеристами командовал поручик Герн Кросс.

Хивинцы, не выдержав шквального оружейного и орудийного огня, повернули назад своих лошадей. При этом, на высокой скорости, столкнулись первые и последующие ряды нападающих.

Ночью хивинцы попытались сжечь скирды сена, но были выбиты уральскими казаками.

Наступило холодное утро, и вновь началась атака. Но на этот раз только с одной стороны. Беспорядочная конная лава пошла на южную часть Акбулакского укрепления, но была остановлена картечью орудий.

К обеду хивинские навкары бесследно исчезли. Сотни людских и лошадиных трупов остались лежать вмёрзшими в снег. В гарнизоне не было ни раненых, ни убитых. Только поручик Кольчевский находился на грани жизни и смерти: у него был высокий жар. Он метался на нарах и бредил, выкрикивая:

 – Катя… Катюша…. Катюша...

 

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ПОХОД. Декабрь 1839 года

 

В штабной кибитке ярко горели маленькие поленья в железной печке. Возле неё примостился Кузьма Никитин. Его трясло от холода.

– Опять! Тьфу! – раздражённо шептал Степун, тряся в руках бронзовую чернильницу.

– Что случилось? – Васильев затачивал гусиное перо.

– Чернила за день пути снова стали куском льда. Сейчас надо ставить чернильницы возле печки. Пустяковое дело, а неудобства создаются…

– Конечно неудобства! Сегодня опять ртуть в термометрах замёрзла. Вот тебе и хрен с перцем! – вздохнул Васильев, – что ты хочешь от чернил?

– Думаю, что надобно чернила винцом разводить, – задумчиво предложил Валуев.

– Светлые у тебя мысли, Фёдор! – не скрывая своего восхищения произнёс Степун. – Тебе бы быть офицером генерального штаба, тогда бы…

– Можно к вам, штабисты? – в кибитку, нагнувшись забрался Арьков.

Он погладил свои усы, покрытые слоем инея, почесал пятернёй небритые щёки и гаркнул:

– Доброго вам здоровьица, господа начальники!

– Доброго …. доброго! – ответил Степун, расставляя чернильницы возле печки.

– Фёдор, я твою награду доставил! – казак протянул ему манерку.

– Что это? – не понял Валуев.

– Как что? Его высокоблагородие подполковник Иванин приказал тебе чарочку большую налить. Забыл?

– А-а-а-а-а … Ну давай чарочку!

– Так я тебе и даю! Только к себе в манерку перелей!

– Сейчас! – Фёдор пошёл доставать свою манерку.

– А тебя чего трясёт? Молодого, сильного и красивого! – громко рассмеялся Арьков, показывая пальцем на Никитина

– Хо-хо-хо…. – попытался что-то ответить Кузьма, но не смог.

– А вам казакам я смотрю мороз ни почём! – заметил Валуев.

– Почему не почём? Мы же не пехота! Это у вас одёжка зимняя – одна срамота! А у нас, уральских казаков, одёжка другая. Ха-ха-ха... Вот смотри! – Арьков, не стесняясь, стал снимать с себя одежду. Вот завидуйте, штабники! Поверх нательной рубахи у меня надета фуфаечка стёганная из верблюжьей шерсти. Сверху полушубок из мерлушки. Поверх полушубка – тулуп, а сверху него доха из конской шкуры. А вот штаны нательные, потом ещё одни – стёганные из верблюжьей шерсти. Сверху них у меня – кожаные киргизской выделки. А сапоги – огромные! Почему? Да потому что портянок шесть аршин намотано! Видели? А вы заметили, что у нас, казаков, зимой стремена деревянные? Для чего? Для того, чтобы ноги не промерзали! Да, а шапка! У нас, окромя неё имеется башлык, а когда мороз шибко крепкий я ещё и малахай сверху натягиваю… – Арьков уже одевался, наблюдая за тем, как вытянулись лица у штабных солдат.

– Вот это да… – вздохнул от зависти Степун.

– Хрен с перцем! Почему я не казак уральский? – Васильев подошёл к Арькову и пощупал пальцами его кожаные штаны киргизской выделки.

– А у нас шинелки, а под ними полушубки, покрытые белым холстом, суконные шаровары да сапоги с длинными голенищами, для того, чтобы в валенках в них влезать. А ещё фуражки, которые не греют. С наушниками да назатыльником, -теперь уже Степун мял своими тонкими длинными пальцами казачий полушубок из мерлушки.

 – Чё же поделать? Пехота! – хохотнул Арьков.

 

– Держи, добрый человек! – Валуев протянул пустую манерку казаку. – Будет время заходи! Винца выпьем! Поговорим!

– Винца? Так это я хоть сейчас! Не-а-а-а... Сейчас не могу! Дела! – немного подумав, произнёс с сожалением Арьков и вздохнул, а затем пожал всем руки, и вышел из кибитки.

Кулеш на ужин перед кибиткой готовил Валуев. Степуна вызвал штабс-капитан Никифоров. Никитин молча сидел у печки, которая от жара стала малинового цвета. Васильев, устроившись на коленях за низким столиком, при свете свечи писал какую-то бумагу…

Открылся полог кибитки, внутрь ворвался холод.

– Это ты, Степун? Заходи быстрее! Выстудишь… – недовольно пробурчал Васильев.

– Был у штабс-капитана. Приказано всё бросить и переписать этот приказ генерал-адъютанта Перовского в четырёх экземплярах для зачтения в колоннах, – каким-то странным голосом сообщил Степун, протягивая лист бумаги Васильеву.

– Длинный приказ? – зашевелился у печки Никитин.

Степун не ответил. Васильев поднёс бумагу поближе к свету свечи и принялся читать.

– Хрен с перцем! Хрен с перцем… Не может этого быть! – закричал вдруг Васильев.

– Что там? Что там?

– Кулеш готов! Давайте садитесь, остынет… – в кибитку с котлом в руках сильно согнувшись забрался Валуев. – Чего случилось? Орёшь!

– Расстреляли… расстреляли… расстреляли… – шептал Васильев, не отрывая своего взгляда от листа бумаги.

– Кого расстреляли? Да что случилось? – не выдержал Фёдор.

– Часовой ночью покинул свой пост, бросил ружьё и сбежал, – тихим голосом начал рассказывать Степун. – Утром нашли. Циолковский сначала его избил, а затем убедил Перовского, что в целях поддержания в отряде дисциплины надо бы этого солдата расстрелять. Генерал-адъютант сначала, правда, не хотел, но потом согласился. Совсем недавно расстреляли…

Валуев поставил котёл на кошму, начал креститься, шепча молитву. Остальные молчали.

– А почему солдат пост оставил? – прошептал Никитин.

– Не знает никто… Одни говорят, что он падучей страдал. Приступ вот с ним случился… Другие говорят, что от мороза в голове у солдата помутнение произошло… – Объяснил Степун.

– Вот оно как… – Никитин всхлипнул и начал тереть кулаками глаза.

– Ты что, баба? Что слёзы льёшь? Жизнь это наша солдатская… Люди то мы казённые. Себе не принадлежим, – начал стыдить его Степун.

 

6 декабря 1839 года, на стоянке в урочище Биш-Тамак, командир отряда генерал-адъютант Перовский объявил день отдыха по случаю тезоименитства государя.

Личный состав отряда был выстроен для благодарственного молебна. Стоял жуткий мороз. Сколько градусов ниже нуля? Никто не знал, ведь ртуть в термометрах вновь замёрзла.

– На молит-ву-ву! Шапки до-лой-ой-ой!

Валуев быстро стянул свой малахай, взяв его в левую руку. Остальные сняли свои меховые фуражки с квадратными козырьками. Наступила полная тишина, которая «взорвалась» громкими словами полкового священника, у которого ряса была надета поверх длинной шубы:

– Слава Святей и Единосущной, и Животворящей, и Нераздельней Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков….

Дым ароматного сандала тонкой струйкой тянулся вверх к синим морозным небесам…

Дьякон с длинной бородой, превратившейся в большую белую сосульку, заревел глубоким басом:

– О еже милостиво нынешнее благодарение, и мольбу нас, недостойных рабов Своих...

Валуев чувствовал, как у холод морозил его голову, затем через воротник шинели забрался внутрь. Спина становилась ледяной, застывали пальцы ног.

У Никитина, стоящего рядом, вместо слов молитвы из-рта вылетали облачка белого инея.

Мясистый нос у Степуна сделался красным, как морковь..

После благодарственного молебна нижним чинам была выдана двойная норма водки, а офицеры скупили всё шампанское у маркитанта Зайчикова.

По случаю такого торжественного события Валуев достал свою манерку с «наградной» водкой.

– Вот, для обчества! – положил он её на кошму.

Писари сначала выпили двойную норму, полученной водки, а затем стали наливать в кружки из манерки Валуева. Закусывали сухарями и тонко нарезанными ломтиками лука.

К вечеру господа офицеры упились шампанским и приказали артиллеристам давать праздничный салют в честь государя – императора.

– Бух! Бух! Бух! – били куда-то в степь орудия.

– Ура-а-а-а-! Слава императору российскому Николаю Первому! – кричали офицеры.

На следующий день отряд продолжил продвигаться в заснеженную и замороженную степь.

Сначала шли вдоль ручья Исанбай, затем вдоль верховьев реки Тык-Темир. Снег, оледеневший от мороза, с хрустом ломался под ногами.

Лучи яркого солнца, отражающегося от него, так слепили глаза, что у Валуева текли слёзы. Он решил их просто закрыть, чтобы больше не мучиться. От сильного мороза у Фёдора застыли пальцы на ногах: « Не спасают ни носки шерстяные вязаные, ни валенки в сапогах. Мочи уже нет терпеть… Спрыгнуть с верблюда да пойти пешком? Может быть согреюсь? Нет, повременить надо...»

Впереди, на чистом голубом небе, показалось маленькое белое облачко чем-то похожее на головку ангела. Киргизы стали озабоченно переговариваться, показывая пальцами на небо. «Наверное буря будет,» – догадался Фёдор.

Через час облачко превратилось в чёрную тучу, которая неумолимо приближалась к отряду.

Ударил резкий порыв ветра… Ещё один… Потом пошёл снег.

Киргизы стали останавливать верблюдов.

– Нельзя идти! Нельзя идти! Становиться надо! Смерть впереди! Смерть! – кричали некоторые из них по-русски.

 – Прекрати-ить-ить движе-ние-е-е! – раздались голоса.

– Разбить... бива… – сильный ветер уносил куда-то слова команды.

 

Отряд начал останавливаться. Солдаты и казаки расчищали снег для того, чтобы поставить кибитки. Буран усиливался… уже шагах в двадцати ничего не было видно. Вокруг свистели только снежные вихри.

Киргизы стали очищать землю для того, чтобы бросить на неё кошмы или сена, а затем положить верблюдов. Часть солдатов отряда помогала погонщикам, а другая ставила кибитки.

– Урус… А урус... помогать, – обратился к Валуеву маленький сгорбленный киргиз, который уже положил своих пятерых верблюдов на кошмы, но никак не мог развязать верёвки вьюков.

Его окоченевшие пальцы только трепали узлы.

– Давай! – Фёдор начал возиться с веревками.

Верёвка обледенела. Валуев возился долго, сорвал ногти на пальцах, но узлы развязал.

– Ты, почему коклюшками не пользуешься? А ? – спросил он слизывая кровь, стекающую с его пальцев. – Удобно! А с узлами только мучиться? Привяжи коклюшки, уважаемый магометанин!

– Рахмат, урус! Рахмат сыйлаган! Рахмат! – запричитал погонщик.

– И тебе рахмат! Пошёл я! – Валуев хлопнул киргиза по плечу.

Буран к ночи только усилился. Кибитки сотрясались от мощных порывов ветра. На улице находились только караульные, которых сменяли каждый час, да животные. Верблюды, укрытые тёплыми попонами лежали на сене, камыше или кошмах, пережёвывая жвачку.

Писари сидели в полумраке штабной кибитки возле печки и слушали Степуна. К удивлению Валуева, тот оказался человеком много видевшим и испытавшим. Рассказывал он интересно, много привирая, конечно. Валуев заварил чай. Разлил его по кружкам товарищей. Степун продолжал очередную историю.

– Как-то раз, давно уже это было, угораздило меня наняться приказчиком к одному купцу-караванщику. Вышли из Астрахани. Июнь месяц. Жара такая было, что лучше умереть, а не двигаться по этой проклятой пустыне… – Степун сделал глоток чаю

– Слушай, дружище, а куда шёл ваш караван? – встрял Васильев.

– Как куда? В Бухару! Я разве не сказал? Ну ладно, верблюды шагают. Я сижу меж горбов одного из них. Вокруг песок. Целый день идём, а к вечеру останавливаемся у колодца. У караванщиков так и рассчитано. Дневной переход должен заканчиваться у колодца. Ну надо молиться Богу, чтобы в нём была вода. Если её мало или вообще нет, то верблюдов не поят, а мы считаем каждую каплю из наших запасов. Да бывают колодцы с такой дрянной водой, что у меня от одного только её запаха кишки уже выворачивало. Шли медленно, а когда на пути встречались аулы киргизцев, то мы останавливались надолго.

– А зачем? – спросил Никитин и зашёлся сильным кашлем.

– Кузьма, ты чай не захворал? – забеспокоился Валуев.

– Вроде бы нет, – ответил Никитин и пожал плечами.

– Как зачем? Надо же было исполнять обычай «Бер -тугыз», который означает обязанность дарить местным правителям девять различных предметов одежды или материалов для них. Например сукна, меха…

Делаешь подношение бию, а иногда аксакалу. Он долго рассматривает подарки. Мнёт их в руках, рассматривает на свет, даже нюхает. Потом произносит: «Якши», и нас начинают угощать чаем. Вот так и теряется день. А аулов этих на караванной дороге к Бухаре великое множество.

– А если не сделать подношения? Что тогда будет? – Васильев с любопытством посмотрел в лицо своему товарищу.

– Как что? Караван не пустят! Появятся лихие киргизцы и разграбят его до нитки, а нас в Хиву продадут. Вот как с Фёдором было!

– А мне сказывали, что при каждом караване охрана сильная была? – произнёс Валуев.

– Охрана то была! Но только от случайных бандитов. Если шайка в десять– пятнадцать человек, то охрана справится….. А если появится сотни две киргизцев? То какая охрана поможет? Правильно! Никакая! Вот бывало…

Громкий надрывный кашель Никитина прервал рассказ Степуна.

– Кузьма, давай я тебе бульончика сварганю? А? Если хочешь – то медку положу в кружку чаем… – предложил Фёдор.

Никитин не отвечал. Его трясло от кашля. Он начал задыхаться…

– Братцы, давайте мы его уложим, да укроем! – Валуев быстро поднялся и подошёл к Кузьме.

– Да ты весь огнём горишь, брат! Плохи дела! – он приложил свою широкую ладонь ко лбу своего товарища. – Сейчас я тебе свою шинель на кошму брошу. Мы тебя на неё положим. Да сверху чем-нибудь прикроем…

Буран стих только к вечеру следующего дня. Никитину становилось всё хуже и хуже. Валуев купил манерку винца у маркитанта Зайчикова и напоил больного водкой размешанной с солью. Давал несколько раз Кузьме мёд с горячим чаем и травами, которые у него были с собой. Ничего не помогало…

– Надо в лазарет его отнести! – грустно предложил Степун.

– А что эти лекари смогут сделать? У них там десятки больных! Я сам буду за ним ходить. Побольше знаю, чем лекари! У меня бабка знахарка была. Когда я ещё юнцом был, она многому меня научила.

– А как мы его завтра повезём? Кто-то из нас ещё с Никитиным на верблюда сядет? Нельзя! Подполковник Иванин запретили, а сам Кузьма на верблюде не удержится? – закричал Степун, хлопая себя ладонью по высокому и широкому лбу.

Делать было нечего. Писари положили Никитина на шинель и отнесли в лазарет.

В три часа заиграла кавалерийская труба. Потом послышалась барабанная дробь. Ясное небо… Луна, звёзды и жуткий мороз. Никто уже и не спрашивал сколько градусов ниже нуля, было и так ясно, что не меньше сорока.

Жалобно кричали обессиленные верблюды, которые не могли встать из-за перегруза вьюков. Обозлённые киргизы-погонщики, громко ругаясь, лупили их палками. Ржали кони… Раздавались приказы унтер-офицеров. Разводились костры, над которыми подвешивали закопчённые медные чайники…

– Васильев, ты не забыл в чернила водки добавить? – озабоченно поинтересовался Степун, складывая в ящики толстые книги, документы.

– Разбавил…. Разбавил, – недовольно ответил тот. – Вот хрен с перцем! Голова у меня сильно мёрзнет! Морозище! Хрен с перцем!

– Как сейчас чувствует себя Кузьма? – вслух спросил Валуев, – может я быть сбегаю в лазарет? Справлюсь?

– Некогда, Фёдор! Джуламу надо складывать, чай пить, да помогать киргизам верблюдов со штабным имуществом вьючить! Потом! – Степун повесил на ящики замки.

 

Отряд вышел после восьми часов. На стоянке осталось штук пятнадцать верблюдов. Они не смогли подняться, и погонщики бросили их умирать.

В авангарде двигались уральские и оренбургские казаки. Они пускали своих коней несколько раз по одному тому же месту для того, чтобы пробить дорогу для верблюдов в глубоком снегу. По бокам «ниток» пешком шли пехотинцы и в случае необходимости помогали погонщикам подтягивать ослабшие верёвки вьюков. В арьергарде вели обессилевших верблюдов, за которыми следовали казаки.

– Ай-я-я-я-я… Ай-ай-ай, – выли погонщики.

– Как на горке, на горе! На горе! Да на горе, – вразброд пели казаки.

– Стой-ой-ой! – послышалось где -то впереди.

«Нитка», в которой находилось звено с писарями и штабным имуществом, остановилась.

– Чё там, у вас случилось? – закричал Степун.

– Верблюд упал. Щас на нового перевьючивать будем! – ответил чей-то голос.

Минут через пятнадцать вновь двинулись. «Как там Кузьма? Молодой совсем парень! Застенчивый, не испорченный и уважительный. Сейчас таких и не сыщешь,» – всё время думал о своём товарище Валуев.

– Сто-ой-ой! Стой! – вновь закричали снова, но уже совсем рядом.

«Нитка» замерла. Фёдор привстал на верблюде и посмотрел вперёд. Солнце мешало увидеть что происходило. Он приложил ладонь к глазам. В шагах восьмидесяти впереди лежал верблюд. Погонщик кричал на него. Потом стал бить тяжёлой палкой. Верблюд в ответ только жалобно кричал. Появились двое киргизов с другим верблюдом и начали перевьючку. К ним подбежали трое солдат и принялись им помогать.

– Трогай–ай-ай! – раздалась команда.

Ослабший худой верблюд лежал, подогнув под себя ноги, и жалобно кричал:

– Я-я-я-я! Я-я-я-я!

Вдруг рядом с ним появился киргиз. Вынув свой кинжал из-за пояса, он воткнул лезвие прямо в бок верблюду и начал вырезать кусок мяса.

– Я-я-я-я-я!!! – животное попыталось встать, чтобы убежать, но сразу же завалилось на бок.

К нему подскочили ещё несколько киргизов и принялись вырезать куски мяса из живого верблюда.

– Басурмане! Нехристи! Аспиды! – заорал Валуев. – Вы что делаете? Над живой животиной измываетесь!

Он хотел было спрыгнуть с верблюда, на котором ехал, да разогнать киргизов, но передумал.

«Поздно! Уже не поможешь! Азияты! Вечно голодные! Басурмане... Только бы и жрали с утра и до вечера!»

Около трёх часов пополудни отряд остановился. Началась развьючка верблюдов, установка кибиток…

– Слушай, Степун, я быстро сейчас сбегаю в лазарет. Кузьму проведаю. Можь что-нибудь надо ему, а потом уж кулеш буду варить, – Валуев бросился к лазарету.

– Эй, добрый человек, – обратился он к высокому широкоплечему санитару с пришитым красным крестом на рукаве шинели, – где у вас Никитин Кузьма лежит?

– Это молодой писарь что ли? – усталым голосом уточнил санитар.

– Он самый? Где? Мне его проведать надо! Как он? – торопил его Фёдор.

– Да помер он, – вздохнул санитар.

– Как помер? Когда помер? Не может этого быть! Как… – у Валуева перехватило дыхание, он ничего не мог понять….

– Помер когда? Ну, наверное, часа два назад. Тело уже закоченело . А помер так, как все помирают. Кто хоронить будет? – санитар, закрыл одну ноздрю корявым грязным пальцем и громко высморкался.

– Я буду хоронить, – прошептал Фёдор.

– Дзинь, дзинь, дзинь, – стонали лопаты, вгрызаясь в мёрзлую землю.

 Валуев рубил её, не чувствуя усталости. «Совсем молодой ещё был! Совсем! Ему бы жить да жить, а он помер… Господи!»

Вместе с ним копали могилу Васильев и двое топографов. Они иногда останавливались, чтобы покурить и обменяться фразами.

 

Стемнело… вышла полная луна и осветила заснеженную степь ровным и тусклым светом.

– Слышь, Фёдор, может хватит? – робко поинтересовался Васильев.

– Нет, ещё маленько надо!

– Да хватит уже! У нас кулеш, наверное, уже сварился, – в один голос сказали топографы и стали надевать шинели.

Пришёл Степун с дьяконом. Валуев завернул в шинель уже заледеневшее тело Кузьмы. Втроём они медленно опустили Никитина в могилу. Дьякон, размахивая кадилом, прочитал молитву, а затем, подобрав полы своей рясы, быстро ушёл

Валуев, Васильев и Степун быстро забросали могилу комками мёрзлой земли. Перекрестились. Вздохнули.

– Пошли кулеш готовить! – сказал Степун.

– Я потом… Крест сейчас сделаю и установлю его. Не пристало христианину в могиле без креста лежать, – произнёс Фёдор.

– Дело твоё, – вздохнул Степун.

 Валуев, улучив момент, когда весь отряд принялся есть, а часового рядом не было, оторвал от одного из ящиков две доски и сделал крест. «Написать бы на нём фамилию да имя… Да нечем. Самое главное, что Господь знает, кто лежит в этой могиле».

Отряд Перовского продолжал продвигаться к Эмбенскому укреплению. Дни были похожи один на другой. Из-за обилия снега уже невозможно было выгонять верблюдов на пастбища, когда отряд становился на ночлег. Животным выдавали всего по пять фунтов сена. Верблюды слабели ... Каждое утро погонщики оставляли десятки ослабленных животных, которые вскоре умирали от голода и холода. По приказу Перовского для верблюдов дополнительно стали выдавать ещё по четыре -пять фунтов муки. Но вечно голодные киргизы -погонщики забирали её себе для еды.

– Так мы вскоре останемся без верблюдов! Ведь киргизы получают такой же паёк, как и солдаты. На день фунт мяса, сухари, крупу, чай. Этого вполне достаточно! – возмутился Перовский и приказал навести порядок с рационом для верблюдов.

Но увы… приказ так и остался лишь приказом.

Командир отряда генерал-адъютант Перовский, после совещания с начальниками колонн, приказал упразднить Акбулакское укрепление. Основной причиной такого решения стала, вода, имеющая отвратительный вкус и запах тухлых яиц, в реке Ак-Булак. которую употребляли для питья и приготовления пищи. Перовский отдал приказ, чтобы корма для животных оставили там под охраной минимального количества личного состава гарнизона, а всех больных и ослабленных людей с частью имущества доставили в Эмбенское укрепление.

Для исполнения приказа Перовского 13 декабря в Акбулакское укрепление был послан отряд в составе неполной первой роты первого линейного батальона в количестве 140 человек пехоты и 70 уральских казаков.. Обоз состоял из 40 повозок и 230 верблюдов. Командовать отрядом был назначен поручик Ерофеев.

Этого офицера любили всего его подчинённые. «Наш Суворов! – называли они Ерофеева.

А поручик действительно был не только физически похож на легендарного полководца, но славился своей храбростью и решительностью. А сам же Ерофеев наизусть знал биографию Суворова и его знаменитые фразы.

20 декабря отряд под его командованием остановился на ночлег всего в семнадцати верстах от Акбулакского укрепления. Никто и не мог и подумать, что за ними наблюдали разведчики из хивинской конницы, которая накануне потерпела поражение при штурме Ак-Булака.

 

Солдаты принялись устанавливать кибитки. Погонщики нашли место, где росла сухая прошлогодняя трава, и не было снега. Туда сразу же отогнали верблюдов и лошадей. Казаки занялись поиском веток для разведения костров. В это время на холме появились навкары. Первым делом, с гиканьем они бросились к пастбищу, для того чтобы угнать с него верблюдов и лошадей.

– Барабанщик! Тревогу! – закричал поручик Ерофеев.

– Бам! Бам! Бам! Бам! Бам! – загудела барабанная дробь.

– Ребята! Строй укрепление! Занимай круговую оборону! – невысокий щуплый поручик без шинели, только в мундире и киргизском малахае на голове, быстро перемещался с одного места на другое!

– Сюда вьюки бросай! Молодцы! Туда повозки ставь! Хорошо, ребята! Вали кибитки, к чёрту! Делайте из них бруствер! Ребята, занимай оборону! Круговую, ребята! – Ерофеев вынул саблю из ножен и стал посередине «укрепления».

Со всех сторон на малочисленный отряд уже галопом мчались тысячи хивинских навкаров. Казалось, что через несколько мгновений эта лавина сметёт русских.

 – Ала-ала-а-а-а! Ала-ала-ала! – кричали туркменские всадники.

– Прицельно... залпом… Пли! – закричал поручик.

– Бах! Бах! Бах! Бах!

Первая линия навкаров «разломилась». Кони ржали, вставали на дыбы… Вторая линия наткнулась на первую.. Суматоха, сутолока… Крики десятников и сотников…. Хаос…

– Прицельно… залпом…. Пли! – Ерофеев махнул саблей.

– Бах! Бах! Бах! Бах! – позиции русских окутались сизым пороховым дымом.

 Когда он рассеялся, все увидели, что хивинцы отошли на вершину холма.

– Ребята! Воюют уменьем, а не числом! – заорал в восторге Ерофеев. – Барабанщик, чего застыл? Давай!

С холма вновь пошла на лагерь конская лава. Русские произвели два залпа… Хивинцы отступили.

Наступила ночь и по снегу, к расположению русского лагеря, поползли какие-то тени. Их было много…

– Пешие крадутся… Хотят нас врасплох взять! Не выйдет! – шептал Ерофеев, прислушиваясь, как в саженях двухстах от «вала» из кибиток, поскрипывает снег. – Позняк, передай по цепи, чтобы примкнули штыки!

– Слушаюсь, ваше благородие! – также шёпотом ответил ему унтер-офицер.

Ерофеев вдруг встал во весь рост, маленький, щуплый в дурацком малахае на голове и заорал:

– Ребята! За мной! Пуля – дура, а штык молодец! Коли их, ребята!

 Поручик с саблей в руке легко перепрыгнул через сваленные кибитки и бросился вперёд.

– Ура-а-а-а-а! – кричал поручик!

– Ура-а-а-а-а! Ура-а-а-а-а! – орали в каком-то восторге солдаты, нанизывая на штыки тела неприятеля.

 

Ночь выдалась напряжённой… Мороз крепчал… Диск луны спрятался за тучами. Тишина прерывалась какими-то странными звуками, которые исходили со стороны неприятеля.

– Ямы роют, – сообщил Ерофеев, – точно ямы!

Начало светать…

Хивинцы за ночь, на расстоянии около ста саженей от русских позиций, выкопали несколько неглубоких ям. Самые меткие их стрелки залегли в них и начали обстрел русского лагеря.

– Вью! Вью-ю-ю! Вью-ю-ю… – шмелями жужжали пули.

– А! Попали! А-а-а-а! – послышался вскрик. За ним другой…

– Позняк, есть раненые? – не отрываясь от подзорной трубы, спросил Ерофеев.

– Так точно, ваше благородие! Двоих ранило, – доложил унтер -офицер.

– Плохо! Невзирая на то, что хивинцы самые никчемные стрелки, каких я только видел, они нам могут причинить большой урон. Давай-ка Позняк, закрой нас со всех сторон верблюдами и лошадями, которые есть в лагере.

– Слушаюсь, ваше благородие, – унтер-офицер, согнувшись, побежал выполнять приказ командира.

– Поставил животных, ваше благородие! Но их мало! Видите только на три стороны хватило, – Позняк не смотрел в лицо поручику.

– Мало говоришь…. Ну что же, тогда ….тогда… Тогда бери человек двадцать и в штыки ударьте с этой стороны по хивинцам! Давай, унтер! Чего замялся? – Ерофеев встал во весь рост и заорал:

– Ребятушки, есть добровольцы штыком поработать? К Позняку! Давайте, молодцы вы мои!

– Ваше благородие, ложитесь! По вам все хивинцы стреляют! – попросил поручика унтер-офицер.

– Кто напуган – наполовину побит! А нас не запугаешь! Верно ребятушки? – продолжал орать Ерофеев, не обращая внимания на свистящие вокруг него пули.

Двадцать пять солдат встали в полный рост и с криками «Ура!» двинулись к хивинским позициям.

Неприятельские стрелки не успели ни убежать, ни зарядить свои древние ружья, как были заколоты русскими штыками.

 – Молодцы, ребятушки! Богатыри! – бесновался Ерофеев, бегая вдоль «вала» с саблей в руках.

– Ваше благородие, даже и не знаю, как вам докладывать… – подошёл к поручику Позняк.

– Докладывай, родной мой! Докладывай! – в сильном возбуждении кричал Ерофеев.

– Ваше благородие, во время штыковой атаки пропал рядовой Чумаков.

– Как это пропал? – резко перешёл на шёпот поручик, – Как это произошло?

– Никто не видел, ваше благородие. Я тоже. Трое ранены, убитых нет, а Чумаков пропал. Это моя вина, ваше благородие! – вздохнул Позняк.

– Не вини себя! Никогда не вини… Это война! А мы люди военные. Найдётся, я думаю, солдатик!– с уверенностью произнёс Ерофеев.

 

Наступило затишье…

– Позняк, прикажи, чтобы огонь разложили, да чайники подвесили! Время к обеду, а мы ещё и чайку не пили! У моих солдат – храбрецов не должно быть пустых животов! Так ребятушки? – кричал поручик.

– Так точно, вашблагородь! – весело отвечали солдаты.

– Что это? Что это? – забеспокоился вдруг барабанщик, показывая рукой на холм.

 Оттуда на лагерь медленно двигалось стадо из верблюдов и лошадей, которые были угнаны у русских вчера вечером. За ними шли пешие хивинцы.

– Ишь, что удумали?! – удивился Ерофеев, – нехристи! Позняк, возьми добровольцев, зайдите к ним с фланга и уничтожьте огнём! Ты понял?

– Так точно, ваше благородие!

 Человек двадцать солдат быстро зашли к наступающим с левого фланга и сделали несколько залпов.

Закричали раненые хивинцы. Испуганные верблюды остановились и начали громко реветь... Лошади повернули назад, и давя идущих за ними хивинцев, стали убегать в степь.

– Ох, хорошо! Как хорошо! Ребятушки! Да как ладненько! Давайте чайку попьём! Всем по чарочке сначала! Заслужили, богатыри мои! – по грязному лицу поручика стекали струйки пота.

Он вытирал их свои малахаем, плевал на грязный снег и счастливо смеялся.

Все пили чай с сухарями… Неприятеля не было видно… светило солнце…

– Хорошо, а! – Ерофеев опрокинул ещё одну чарку водки и вздохнул.

Его усталые голубые глаза стали закрываться. Поручик боролся со сном: тёр свой маленький острый носик, кусал некрасивые губы…

– Ваше благородие, вы бы поспали немножко? – предложил Позняк.

– Да, надо бы отдохнуть. Да и солдатушкам– ребятушкам тоже… Неизвестно, какая ночь нас ждёт…

Раздался топот копыт На расстояние трёхсот саженей к лагерю приблизились человек пять всадников. Это были киргизы. Они по очереди, очень громко, начали что-то орать.

– Чего это они? – удивился Ерофеев.

– Обращаются к своим единоверцам киргизам и татарам, которые с нами здесь. Призывают бросить русских и перейти на их сторону. Угрожают карами Аллаха, если они этого не сделают, – объяснил Позняк.

– Ишь какие хитрые! – у поручика сразу же пропал сон. – А ну-ка пусть стрельнут по ним! А за нашими киргизцами присмотреть бы надобно.

– Бах! Бах! Бах! – стали упражняться в меткости стрелки отряда Ерофеева.

Двое всадников упали с коней, а остальные на рысях ушли за холм.

День клонился к вечеру…

– Пусть костры разводят, да кулеш готовят! К нему ребятушкам надо по чарочке налить! – распорядился Ерофеев. – А где же хивинцы? Что-то замышляют, наверное ? Коварство какое-то...

Стало темнеть. Со стороны неприятеля не было слышно даже шорохов.

– Хорунжий, а ну-как отправь за холм разъезд казачков! Пусть посмотрят, куда эти нехристи подевались! – приказал поручик командиру уральских казаков.

– Слушаюсь, господин поручик.

Разъезд из шести человек, делая широкий круг рысью ушёл в сторону холма.

На небе появилась луна...Тусклым светом мерцали звёзды...Тишина… Ото всюду разносился дым крепкого табака. Солдаты курили и о чём-то перешептывались ...

– Завтра температура спадёт, – задумчиво произнёс Позняк.

– Да-а-а-а.. – протянул Ерофеев.

– Шоп-шоп-шоп -шоп, топая по снегу, появился разъезд.

– Ваше благородие, – закричал приказной, не слезая с коня, – хивинцы счезли!

– Как это счезли? – подпрыгнул на месте Ерофеев. – Куда исчезли?

– Не знаем, вашблагородь! Следы показывают, что ушли на северо-восток. Все ушли! Их тута было, не меньше двух тысяч… А может и три.

– Да ну-у-у! – засомневался поручик, – столько всадников и удрали?

– Вашбалгородь, удрали!

Действительно, хивинские навкары неожиданно исчезли, бросив около 200 убитых. С собой они угнали 40 верблюдов и столько же лошадей, отбитых у русских.

В отряде Ерофеева были убиты 5 солдат и ранено 13. Обезображенный труп рядового Чумакова был найден в яме в хивинском стане. Русского солдата зверски пытали, подвесив над костром.

– Басурмане, проклятые! Вот что сделали! Это же надо, это же надо… – у Ерофеева сорвался голос и он заплакал.

 

Солдаты молча смотрели на жуткую картину. Многие ладонями смахивали с глаз слёзы...

– Похоронить всех павших героев… Потом ставить кибитки и спать! Караулы усилить! Менять каждые два часа. Выдвинуть на версту пикеты! – приказал Ерофеев. – Завтра, рано, надо выдвигаться к Ак-Булаку. До него рукой подать…

19 декабря отряд Перовского подошёл к Эмбенскому укреплению. Пути он находился 32 дня. В дороге умерли 34 человека, 24 тяжелобольных были отправлены назад в Оренбург. На момент прибытия в отряде было более 200 больных.

В гарнизоне Эмбенского укрепления, за всё время нахождения от цинги, кровавой диареи, горячки скончались 70 человек. В последние три недели ситуация с болезнями там обострилась. Среди киргизов-погонщиков началась эпидемия оспы.

Все четыре колонны расположились лагерями на расстоянии одной версты от Эмбенского укрепления.

Сразу же выяснилось, что пастбища рядом с ним оказались уже уничтоженными животными отряда подполковника Данилевского. Запасы же кормов для верблюдов и лошадей следовало беречь для продолжения похода. В связи с этим генерал Перовский приказал отогнать всех верблюдов на пастбища, которые располагались на расстоянии двадцати пяти вёрст от укрепления. Там было много травы, почти не покрытой снежным покровом.

Пашка Логвин устраивался в кибитке с киргизами– погонщиками на ночлег. Уже больше двух месяцев он находился в Эмбенском укреплении. Пашка давно уже стал маяться от тоски. «Я то думал, что пойдём на Хиву… Будем по дороге сражаться с их войском… Мне дадут ружьё. Но оказалось совсем не так… Спокойная, сытная и очень унылая жизнь. Вот пришёл весь отряд. Я уж думал, что двинемся на Хиву. Опять нет! Завтра или послезавтра, сказали, что надо будет гнать всех верблюдов аж за двадцать пять вёрст на пастбище и находиться там. Потом поступит приказ. Какой приказ?» – у мальчишки закрывались глаза.

Вдруг Алтай резко поднялся и вышел из кибитки. Спустя некоторое время вышел и Зугут « Странно, – подумал Пашка, – такого никогда не бывало ещё. Старый Алтай если забрался в кибитку, то до утра из неё не вылезал».

 Логвин прислушался. Где-то совсем рядом разговаривали. Он слышал хорошо, но смысла не понял. Кто-то говорил очень быстро.

– Якши! Якши! – отвечал Алтай.

– Потом в кибитку, по-очереди, вошли три человека и улеглись на кошме, потеснив уже спящих. «А кто этот третий? Почему он у нас ночует?» – подумал Пашка и провалился в сон.

Проснулся он неожиданно, как от толчка. «Этот незнакомый сказал, чтобы киргизы забирали своих верблюдов и расходились по своим аулам. Аллах всех их накажет если они этого не сделают. А что же он ещё сказывал? Чё ещё? – Логвин стал думать, вспоминать киргизские слова. – Что-то говорили про Ак-Булак. Чё? А что там хивинцы уничтожили всех кяфиров. Русских это значит. Гарнизон уничтожили! Вон оно значит, чё!» – Пашка поднялся и на четвереньках пополз к выходу.

– Бала, сен кайда кеттин? (Мальчик, ты куда пошёл?) – приподнялся Алтай.

– Ичим оорут жатан! Брюхо скрутило, – тихо ответил он.

– Дяденька часовой, а где кибитка Рогожкина Петра? – спросил он у уральского казака.

– Ты почему не спишь, Пашка? – удивился тот.

 В Эмбенском укреплении все хорошо знали этого рыжего шустрого мальчишку. Разговаривали с ним, угощали всегда чем-то, вспоминая своих детей, оставшихся дома.

– Сказать надо ему что-то очень важное! Очень важное! – добавил Логвин.

– В третьем ряду, четвёртая! Да шапку надень! Простынешь! – часовой потрепал мальчишку по волосам.

– Дяденька Рогожкин! Дяденька Рогожкин! – позвал он, засунув голову в кибитку.

– Чево тебе? Ты кто? – встрепенулся Пётр.

– Это я – Пашка Логвин. Дело у меня до вас, дяденька Рогожкин!

– Щас, вылезу! – буркнул тот.

 Логвин быстро передал разговор киргизов.

– Ясно! Лазутчики появились! Мутить стали киргизцев…. Ясно… Иди спать! Я щас доложу начальству!

Утро началось с того, что толпа киргизов-погонщиков с криками ринулась к кибитке Перовского. Часовые не могли их остановить.

– Башкы! Башкы! – орали они.

– Для чего вам нужен башкы (начальник) Перовский? – перед толпой стал адъютант генерала капитан Дебу.

– Говорить с башкы! – орали киргизы.

– Что надо, уважаемые? – из кибитки вышел генерал-адъютант. – Что случилось? Пусть говорит только один! Дебу, срочно сюда взвод вооружённых солдат!

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – козырнул адъютант.

– Слюшать башкы Перовский! Мы не хотеть больше итть! Скоро будет здесь войско хорезмшаха! Много тысяч навкаров! Они убьют вас и нас! Мы хотеть жить! – путано объяснил старик– погонщик.

– Так уважаемые, слушайте внимательно! Меня послал сам государь и я должен выполнить его волю. Вас послали в этот поход ваши башкы. Вы также обязаны выполнить их волю. Вам всем дают солдатский паёк, а также платят очень хорошие деньги. Хивинское войско очень маленькое и плохо вооружённое. У нас есть пушки и хорошие ружья. Не надо бояться угроз хивинцев! Идите и займитесь своими делами! – уверенным голосом медленно и громко объявил Перовский.

 Киргизы загалдели, размахивая руками. В это время под командованием прапорщика Кобрина прибыл взвод пехоты и окружил погонщиков. Увидев солдат, киргизы смолкли и начали расходиться. Только человек семь самых агрессивных смутьянов остались стоять перед кибиткой командира отряда.

– Мы никуда не ходить! Мы уходить в наш аул! Перовский дай нам еду на обратный путь! – бесновались они.

– Прапорщик, разрешаю вам стрелять по этим смутьянам! – у генерала побледнело лицо.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! – отдал честь Кобрин. – Взвод, ружья в руку! Заряжай! По зачинщикам смуты пли!

 – Бах! Бах! Бах! – на земле остались лежать двое киргизов, а остальные ринулись бежать к своим кибиткам.

 

Продолжение следует

 

Художник: Владимир Лаповка

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование