«Я так счастлива, что жизнь моей кошки изменилась к лучшему!»

Из телевизионной рекламы эволюционно-прогрессивного кошачьего корма.

 

Сидели мы недавно с закадычной приятельницей в кафе. Самозабвенно и радостно общались на выстраданную нашими бурно хлынувшими наружу чувствами тему: как же давно, как удручающе давно мы не виделись!

Так получилось. Как и многие из дончан, уехала подруга со своей семьёй из города летом 2014 года. В считанные дни после начала братоубийственных боевых действий под Донецком. Их стремительная интенсивность и кровавая ожесточённость не предполагали уже тогда ничего иного для города и горожан, кроме как начала огромной и затяжной человеческой трагедии. Получившей вскоре своё хлёстко-пронзительное название – блокада.

Одним словом, с того времени мы и не виделись с подругой. И в сумбурной многословности давно не переживаемого раскрепощённого восторга от долгожданного лицезрения друг друга, ни ей, ни мне категорически не хотелось раскладывать многолетнюю давность случившейся взаимной глухонемой отрешённости от своего былого, на частицы приторной дотошности скрупулёзного разбирательства причин явно обозначившейся нашей отстранённости друг от друга.

Зачем? О чём? Если стихийно вклинившаяся в нашу с ней некогда беспечную жизнь взаимная пространственная разделённость, измерявшаяся до момента встречи в кафе сотнями трудно преодолимых километров, – самолёты у нас семь лет, как не летают, поезда дальнего следования – тоже отсутствуют, – оказалась нашей, по-разному, совершенно по-разному (!) прожитой жизненной семилеткой. Не мифической утопией вялого времятечения, в границах не мыслимого до этого безрассудства стихийно окрысившейся народной ненависти, но реально материализовавшейся пропастью многонационально-Донбасского взаимного непонимания. Неизменно, теперь мне это понятно, чернеющим в сознании кошмаром насильственно усиленного незнания своего будущего. При наличии катастрофически обострённого желания его познать.

Отныне, однако, имеющим мало что общего не только для нас с подругой, но и для всех, по ком кроваво-плотоядно и как попало прокатилось семь лет назад колесо позорного раздора. Гадостно вызревшего в незнании и в рьяном игнорировании и своего прошлого.

 

Но. В каждом проживаемом часе бесконечно бессмысленного настоящего – глубочайшая, непреодолимая закулисная пауза бесконечно избыточного молчания. Как зловещее эхо из прошлого. Безостановочно обновляющегося монотонностью бурно кем-то поощряемого и тупого скотско-стадного смирения. В многолетней горько-блокадной данности разбавляет оно заразным и быстро развившимся безразличием тёмные тона современной Донбасской скорби. Которая, несмотря на опостылевшую статичность наблюдаемой со всех возможных ракурсов плачевно-убогой ситуации, усиливается закономерным озлоблением в болезненных вибрациях угнетающего душу беспокойства. На глазах и с ледяным, оглушающим грохотом неизбежной, вживлённой здесь под кожу каждому, обречённости сливается оно воедино с насыщенными психопатической истерией шумами, исходящими из быстро разрушающегося нездешнего мира. Разверзаются и опорные края, её, эту чёрную и бездонную дыру всемирного распада сдерживающие. С большим трудом, однако, удерживающие в своей мрачной основе образы едино-целостного и грустного наваждения.

В него, как в мираж одушевлённого беспроглядного варварства, однажды превратилась жизнь. Как будто обернулась к безразличному миру извечно страждущих человеческих душ своим непраздничным фасадом, протёртым с изнанки до дыр. И изношенным, в бесконечных распрях обозлённого людства, до унизительно разнузданной ничтожности нравов. Благополучно существуют они ныне в социальных вертикалях, снизу доверху, в таком нелицеприятном естестве.

 

Остались, однако, прошедшие годы в нашей памяти. Которая у каждого всегда своя. А чистый, по сути, личностный эгоизм обладания сокровенным, такими могут быть только мысли, – есть оправдание нежелания вступать в бессмысленные полемики на предмет происходящего вокруг.

Вот и выходило, что наша с приятельницей весёлость, это чувствовалось, была какой-то натянутой и притворно бодрой, в угоду знаменательному моменту обретения друг друга. Хотя, аккуратно помешивая изящными ложечками горячий кофе в своих кофейных чашечках, успели мы уже и наспех, по-светски, поплакаться друг другу о невозвратности странным образом совсем недавно прожитых лет. И порадоваться тому, что удалось наконец нам встретиться. И, казалось бы, если и остались между нами в том разговоре недомолвки, то и значения это особого не имело. Но улавливалось настороженной интуицией, что обострённые невысказанностью углы наших перезревших во времени проблем было не так-то просто сгладить или хотя бы обесцветить грубым наждаком сиюминутной поспешности.

Между тем, старательно не касаясь в разговоре глубин темы нами обеими в разных обстоятельствах пережитого и, пристально всматриваясь друг в друга, всё же вздрогнули мы с подругой – свершившаяся магия сближения мыслей, ознобом неизбежного:

– Как получилось, что ты так много говорила о Донецке? – спросила меня приятельница. И, как бы давая мне время на обдумывание, бережно положила свою ложечку на блюдце. И, взяв обеими руками чашечку с кофе, медленно пригубила горячий напиток.

– Поняла. Ты всё моё, Донецкое, читала. И, знаешь, я очень рада, что удалось мне тогда, когда начиналась вся эта беда, удержаться от паники внутреннего протеста по отношению к происходившему, ввергавшему меня поначалу в абсолютное и горестное уныние не управляемой никакими средствами сумбурности. И здравым усилием воли приструнить и удержать от слюнявого скулежа свои тогдашние мысли… О всяком, знаешь ли, думалось… когда ночами, днями, сутками напролёт гудел город смертельными окраинными разрушениями… Когда на глазах, без покаянного права на сопротивление и велением силы страшного рока, сковывался город, улица за улицей, дом за домом, холодным каменным безлюдьем. И, брошенный на произвол судьбы, случилось это молниеносно быстро, как будто сверхуспешно осуществился скоротечный блицкриг по-Донецки, и подгоняемый страхом неизбежного конца всему здесь оставшемуся живому, ступил он всей своей обезлюдненной махиной, как беспризорный призрак всеобщего дикого отчаяния, на тропу своей, так и хочется беспощадно сказать, пожизненной, мало кому интересной безнадёжности…

Тогда каждая трещина на асфальте улиц, по которым не раз всю свою жизнь ходила, казалась чёрной отметиной, знаковой предвестницей страшного коллапса, который утвердился на этой земле. И который уже невозможно было ничем укротить и остановить… И небо над головой напоминало тогда своей задымлённой провисшей тяжестью дамоклов меч. Казалось, надолго примёрз он к рукам непрошенного и не знающего пощады верзилы-палача. Дожидавшегося в невидимом временном затишье команды обрубить взмахом жаждущей крови стали все, оказавшимися обнажёнными, нити униженной мирной жизни.

 

Странно, но она продолжала чахоточно теплиться в покачнувшемся на своём историческом постаменте городе тленным дыханием старческой немощи остававшихся в городе пожилых людей… По разным обстоятельствам не сумевших отсюда уехать… Многие старики были, по сути, просто здесь брошены, с надеждой, в прощальных словах исчезавших в дверях родственников, на авось: держитесь, родные, скоро вернёмся…

Когда… Послушай… Да всего этого, ежесекундно и на протяжении первых месяцев блокады уничтожавшего не только свободу существования, но и разумность мышления, оказалось вокруг так много, что поток этого раскалённого раздором адова месива сбивал с ног. Поражая, попутно, параличом бессильного смирения слабых и безропотных… И невозможно было до конца поверить в реальную жестокость откровенного смертоубийства…

Но где-то совсем рядом, каких-то несколько десятков километров от городского центра, уже ежедневно умирали насильственной смертью люди. Незнакомые, но, силою общности одной для всех нас здесь, вставшей на дыбы судьбы, оказавшимися до боли близкими людьми. И нельзя, понимаешь, нельзя было продолжать жить прежней сытой и оболганной жизнью в своём безопасном затишье, понимая, вернее, ни на миг не забывая, как тело твоё и мысли ежесекундно улавливают лихорадочную морзянку кошмара. Её, в надежде быть услышанными, рассылали по воздуху своими стонами и криками о помощи горемыки-несчастливцы из отдалённых районов города. Принявшие на себя все тяготы этого странного блокадного времени. Обугленного, и по сей день горько дымящейся протяжённостью прописавшейся здесь навсегда вечной беды.

Прощальное авось, как показало Донецкое блокадное время, всегда оборачивается печалью, неизлечимой словами вежливо-поверхностного сочувствия к происходящему.

 

Но теперь, перечитывая написанное, мне с трудом верится, что это именно я была в тех роковых годах… Оказалась там… Жила… и, всё-таки понимая, как каждым словом своей истины вплетала я навсегда судьбу свою в историческую судьбу Донецка… Иногда – пророчески вещая… Но всегда – сопереживая людям, с которыми довелось встречаться…

Я не искала намеренно этих встреч. Всё в этом историческом моменте, реально осязаемом, происходило само собой. Как будто нужен был донецким, измученным затяжной войной страдальцам, голос. Не угодливо гуттаперчевый. Но – бескомпромиссно звучный. Которым пропечатался бы в грядущих веках ужас орущего онемения всеми нами, здесь, кто оставался тогда в городе, пережитого.

Теперь, признаюсь, и для меня это важно. Что получилась в моих летописях достойно и честно прописанная хроника Донецких событий. Из эпохи странно обустроенного в городе блокадного времени.

 

Оно продолжается. Как будто всё не кончается завод в механизме чудовищного уничтожения разумности.

 

Но так и не стало понятно: так в чем же есть смысл перемен?
Если слова погрязли в пыли. А пыль, чтобы от неё избавиться, и в лёд заковать невозможно… Потому что лёд обречён растаять в лучах солнца. И пыль, как последствие, бурными грязными потоками, опять возвращается на Землю…
Превращаясь в своём обновлённом скоплении в обыкновенную грязь под ногами. А, высыхая, в пыль. Вперемежку со словесной трескотнёй заезжих технических менеджеров – консультантов по обновлению приевшихся формулировок. В угоду накарканных ими же перемен.

Или аморальность – по-современному… С ощущением удушливого вакуума, приведшего, к тому же, и к повсеместной разрухе в головах… После многочисленных сеансов внушений, ставших причиной элементарного недостатка кислорода в пространстве. (Записи из 6 сентября, 2017 г.)

 

–Ты знаешь, – подруга зябко поёжилась, – слова здесь ни при чём. – Лёд душевного очерствения – это убивает. Я долго вчера ходила по улицам города. Всматривалась в лица прохожих. Пыталась приметить в выражениях этих лиц отголоски страшной, изнуряющей человеческую суть войны. Она же здесь продолжается, верно? А, если это так, хотя, в масштабе Вечности Донбасское смертоубийство – всего лишь пустяк случившегося недоразумения, то вполне объяснимо и беспечное веселье, уродливым паясничаем всё более нагло обживающее и чумной проказой двоемыслия поражающее городские просторы. Переполнены они огромными красочными рекламами всякого разного роскошества: элитные шубы, элитные квартиры, новомодные рестораны. Как будто и не изнывают в этот самый час городские окраины своим жутким, истерзано-вымученным в этих клятых годах приспособленчеством к продолжающимся обстрелам.

– И, поверь, что бы дальше ни происходило, оно уже навсегда поселилось в душах. Наверное, мало говорить об этом. Потоптав ненароком тамошнюю землю. Как делают здесь мимолётные кураторы-временщики, брезгливо морщась от увиденного распада жизни, на уровне мало понимаемого ими обнуления всех жизненных ценностей.

Туристический маршрут, что ли, задыхаясь от усилий непременно здесь офизиономиться-обозначиться, осваивают? Набираясь здесь, на руинных городских окраинах, как паршивые собаки блох, сногсшибательных впечатлений, искусственно усиливая застоявшийся в холодной биомассе адреналин. Перевирая их потом, свои халявные памятки в своих дешёвых мемуарах, вперемежку с отрыжками собственной смелости. Надоело видеть, как радостно они ею захлёбываются…

 

Да не канючьте! Были вы все здесь, баснописцы-оракулы, были. Протрубили миллионы раз потом об этом всему миру. Да что это действо есть в сравнении со страданиями людей, живущих уже семь лет на огневом рубеже клокочущей злословием ненависти? Подпитками из новостей и личным свидетельством догадываюсь, как опостылели тем местным жителям все эти заезжие, «сопереживающие» их бедам сватья, сытостью своего дорогого благополучия – не смываемо оно с лоснящихся от поедания добротной еды лиц, оскверняющих нищенское убожество прокажённости. Почему притворство сочувствия не называют предательством? По большому счёту, со слов, ты права… не напиться водицы… Когда в горле только и помнится, что вкус солёных слёз… Льющихся из глаз потоком проклятий в адрес веселящемуся циничному лицемерию. Не верю, не верю я в смиренность в том исчадии ада. Руинами изничтоженной человеческой жизни опоясавшей город…

Да, в этом – пуд соли всей трагедии, напоминающей эксперимент на выживание. В условиях непрерывного издевательства. Безработица здесь душит голодным безденежьем, нищета вопит рассыпающимся на глазах, чудом продержавшимся много лет на плаву благополучием, привилегии перлам сладкого словоблудия – процветают, приспособленчество, в самых невероятных его формах, к обстоятельствам выживания – бич изворотливо-порочного общества. А… о чём говорить дальше, если днями хоронили одинокого старика. Дети не смогли приехать к нему на похороны. Доживал он свои окаянные дни, как беспризорное животное. Ты, к слову, как сюда добралась?

Истерический смех – в ответ:

– Да тридцать часов тряслась в мини-автобусе. А до того – поездом, до местных «Васюков». Часами на блокпостах стояли. Прокручивая в голове, что оставшиеся 48 километров пути, за всё про всё – до Донецка, после 10 часов в поезде, и надо-то было проехать. А пришлось, вдумайся, попутно отметиться крюком опричнины какой-то, в России. Хорошо, что с загранпаспортом отправилась в вояж. А то бы… Хотя, были в автобусе и ребята без паспортов. Проскочили. Да, все проскочили.

– Что свысока взирать на жизнь, дорогая моя! Будь проще. И не пытайся цитировать нравоучения классиков. Углубляясь в утопические рассуждения Достоевского о добре и зле. Не красоте приписано спасать мир. Да и никогда не дано было. От рождения надо быть человеком. Повезёт, если таким воспитают. Но это, в том случае, если воспитателями такими Господь тебя облагодетельствует… Как же это важно, какие люди на пути твоём встречаются…

– Поняла. Разбирайся в людях и, попутно, вдохновляйся песнями.

– Именно так. Это сейчас такой вид блокадного трудоустройство для местных безработных, лихо обученных крутить рулём и считать гривны, которые потом хорошим базарным курсом в рубли конвертируются. Видела, как облеплены входные двери домов и стволы деревьев объявлениями – ежедневные поездки на Украину! Во все города! Дальние, близкие. Автобусные туры с загранпаспортами, без паспортов. За пенсиями, за пособиями, за банковскими карточками, за начислением пенсий. Не секрет, что некоторые предприятия по-прежнему работают здесь, в украинском правовом поле. А старики местные по-прежнему кормятся украинскими пенсиями, оплачивают свои и брошенные детьми квартиры. Да, коммуналка не бьёт пока по хребту дубиной голода, да цены на лекарства и привозные издалека продукты добивают остатки теплящегося, по привычке, смирением понимания: за что весь этот ужас!?

Гуляй, одним словом, страна непутёвая?.. Иначе, как называть грязь во дворах Донецка? Виноваты в оной, оказывается, дворники. Не желающие мести прошлогодние листья за шесть тысяч трудового пособия. А может ли жизнь, прекрасная и неповторимая, теплиться в многолетнем зловонии застоявшегося гнилого перегноя? Да… Удивительная способность изничтожать, изгаживать своё бытие… Не в силах распрощаться с дикостью плебейского раболепия перед великолепием чистоты. А без неё и кристально ослепительная нравственность в душе – что блеф подпорченной дармовой сытости для убогих.

 

И ещё. Озарением свыше восприняла недавно слова одного актёра, неизвестного, не избалованного гуманитарно-халявным баблом, но как-то патриотически-цельно зацикленном на совершенствовании своего актёрского профессионализма. Играет этот артист ослика в одном кукольном спектакле, в одном престижном московском театре. Ослик – это такой деревянный персонаж на шарнирах, очень искусно сделанный кукольным мастером. Так как может и хвостом своим забавно подёргать, и согнуть свои деревянные ножки в коленках, и ушами своими, длинными, пошевелить. Ну что тут такого – деревянный ослик. Эка проблема! Озвучить мысли хитрого, но смышлёного животного, стоя во время спектакля во тьме кулис… Так актёр, говорящий за ослика, скромно признался, что для большей достоверности слов в его роли, он в день спектакля сам завтракает овсом. И знаешь, почему? Самое интересное – исповедальное объяснение актёра: чтобы понять потаённую сущность этой деревянной игрушки. Осликом которая зовётся. Которым, при желании можно безнаказанно манипулировать. Но совестливому актёру совестливо так поступать. По-честному он желает работать.

 

И в дополнение. Интересно, а чем трапезничает перед спектаклем отшельница-бунтарка, что вгрызлась всей своей ротовой полостью в роль голой пионерки? Из одноименного, московского же, спектакля. Та буквально зависает во время театрального действа на колёсной шине под потолком, над сценой. Бесстрашно погружаясь в образ обличительницы-революционерки нового времени. И, раскачиваясь на шнуре предательства прошлого своей страны, олицетворяет доступную интимность осквернённого пошлостью образ девчонки-патриотки…

Голая пионерка, изнывающий в лишениях Донбасс… «Патриотизм» нового, уворованного у чистосердечной нравственности времени. Изгрызенное сволочным двоемыслием. Испоганенное словесным блудом…

Как же занудило в сердце, когда подобно Паскалю попыталась провести параллели между словами актёра, познающего сущность ослика, и прогрессией гнилостно-болотной стагнации в нескончаемом трагизме Донецкой жизни… Понятно, что параллельные линии никогда, ни в пространстве, ни на листе бумаги, не пересекутся. И страшная суть Донбасской трагедии никогда и никем в полной мере не познается. Пока добровольно-сознательно не объешься кровавым хлебом Донбасской трагедии, в которой живут люди на Донецких окраинах. Напоминающих в современном Донецком мире местного уродливого и пошлого гламура островА ужаса. Заселённые приговорёнными к страданиям людьми. Страдать за всех – это, что, карма их прижизненного наказания? Издевательски фантасмагорией прозванная. Пока другие, поудачливей, как им кажется, едят вволю, пьют, веселятся, развлекаются, скоморошничают. И, как в омерзительно паршивые девяностые годы, последыши новой морали, размышляют, долго и бессовестно надоедливо, о блокадных бедствиях. На Донбасской земле.

Много, очень много житейских историй пришлось засвидетельствовать за прошедшие годы. И вывод напрашивается только один: лиха беда – начало. И нет у этого начала ни конца, ни края. Одни слова.

 

…Расставаясь, мы с подругой трогательно обнялись, как это было всегда при наших встречах. Но в этот раз, почувствовалось, и у меня, и у неё кардинально изменилась энергетика теплокровности. Я впервые прониклась этим ощущением, когда звонила она мне издалека в первые дни после своего отъезда из Донецка. Интересуясь, какие районы Донецка наиболее подвержены обстрелу. Не сомневаюсь, там, вдали, такой интерес был безопасной подушкой спасения от тревожных мыслей, в какой-то мере оправдывавшей спонтанное бегство из города. Но, тогда же, те же мысли в Донецке были чистилищем совести. С которой никакими способами невозможно приспособиться к гламуру Донбасского военного времени. Иначе, зачем было надо так много говорить о блокадном Донецке?

 

Художник: Людмила Бекасова

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование