Ашико

 

– Тебя мама не учила, что говорить такие слова – плохо?

– Она умерла.

– Извини, я не…

– А чё плохого-то в них?

Стало как-то не по себе. Зябко и нервно, будто отвечаешь перед затихшим классом параграф по истории, который забылся. Руки влажные и холодные, в голове пустота, учитель сверлит настойчивым взглядом. Сейчас, правда, общий рост источника укоризны был метр с кепкой.

– Ну… Не знаю даже как объяснить…

Пацан торжествующе заулыбался. Первый раз за недолгое знакомство.

Некий дальний родственник, бывший проездом, попросил присмотреть за ребёнком, пока не прилетит бабушка – забрать детёныша на море. От меня требовалось его покормить, уложить спать и утром передать из рук в руки в аэропорту.

И чем его занять?

Наверное, предложить еду. Её любят все, особенно дети.

– Я на балкон курить, в холодильнике сырки там, творожки, если голодный – колбаса нарезкой и хлеб.

– А курите вы зачем?

Стало неуютно на собственной кухне.

– Тоже… Не знаю…

Малец снова кивнул с чувством победителя. «Эти взрослые сами ничего не знают, только указывать и умеют». Я вышла на балкон.

Прохлада, огни трасс уходят в ночь.

 

***

 

Тётка не понравилась сразу: такая вся в растянутых шмотках. Зато честная – сразу сказала, что и правда не знает, почему и что. Обычно от взрослых такого признания не дождёшься. Как папа: «Я так сказал, я взрослый, мне виднее».

Холодильник почти пустой. Ничо интересного: огурцы, помидоры, сливы, творожные штуки – гадость!

На верхней полке колбаса.

Ага, специально высоко сложила, думала, я-то не найду!

А я сейчас передвину этот стул, достану и съем всю! Будет знать.

Главное, чтобы она не стала новой мамой. Я тут тогда такое натворю – она сама откажется.

Мама у меня одна.

 

***

 

История началась с того, что в лифте одного сталинского дома благонравный сосед – профессор решил устроить цензуру местной шпане.

Сначала – жаловался. Коммунальные службы покрасили лифт первый раз, второй… На третий – краска из муниципального фонда, видимо, закончилась.

Затем – закрашивал самостоятельно. Но протестный дух не замолчит под слоем краски: появлялись новые творения.

Хотел поставить камеру, чтобы изловить хулиганьё и лично провести воспитательную беседу по поводу наскальной живописи. Соседи сказали, что это дорого, а надписи их не смущают.

Долго думал профессор. Решил поступить дипломатически: разместил в лифте объявление следующего характера:

 

Уважаемые соседи!

Призываю обучающихся искусству графики на стенах лифта обратиться в квартиру 15 (в субботу или воскресенье этой недели). Я могу поделиться с Вами книгами о примитивизме, а также прочитать лекцию о перформативном искусстве, к которому Вы, своим резким и шокирующим высказыванием, возможно, стремитесь!

С ув. проф. А.Н. Скребина

 

В субботу никто не пришёл. Воскресенье – тоже. Однако повешенный в лифте листик стал полотном для новых нецензурных изысканий коллектива анонимных авторов.

Профессор решил, что это однозначный отказ от мирного решения проблемы. Долго он мерил шагами свою квартиру. С полок за ним наблюдали книги по искусству, методички по художественным дисциплинам, выпущенные под его авторством.

Высокие стены усыпаны удачными миниатюрами и натюрмортами студентов. Дубовая массивная мебель, обитые бархатом пуфы, раскиданные по столу в рабочем кабинете планы лекций, черновики новых научных работ. Мир творчества и вдохновения – то, что он нёс своим студентам. Трое из выпуска прошлого года уже выставлялись в Лондоне, двое – делали замечательные декорации для нового мюзикла. Остальные, к его сожалению, ушли в дизайн.

Как можно делать макет банки колы, когда есть настоящее искусство? Он лелеял надежду, что когда-нибудь его фамилией назовут школу российских художников, это будет целое направление – «скребинцы».

Промежуточным местом между вузом и домом был ненавистный лифт. Как плевок его вкусу и воспитанию. Как ненавистный дизайн, являющийся не искусством, а вещью для массового потребления.

На прикроватной тумбочке из красного дуба была раскрыта книга. Именно эта фраза заставила профессора взволнованно ходить от стены к стене:

«Правило ведения войны заключается в том, чтобы не полагаться на то, что противник не придёт, а полагаться на то, с чем я могу его встретить; не полагаться на то, что он не нападёт, а полагаться на то, что я сделаю нападение на себя невозможным для него».

Война требует смелых решений. Сунь-Цзы прав. Трактат «Искусство войны» пролежал незакрытым ещё пару часов. Профессор, вооружившись массивным ключом от входной двери, решил встретить противника на его же территории.

На следующее утро жителей дома ждал корректорски обработанный лифт. Кто-то хихикнул. Кто-то не заметил.

Поздно вечером, возвращаясь с любимой работы, профессор заходил в лифт победителем: на стенах было исправлено всё, до самой маленькой надписи. Он придержал дверь для соседки сверху и маленького мальчика.

Окинув взглядом кабину, юное создание изрекло:

– Тёть, а тут неправильно написано. Я знаю, что на самом деле, не «Жора, жуй», а жо…

Профессор побагровел, тётушка обомлела, а мальчик довольно радостно поделился своим знанием обсценной лексики.

 

***

 

Так почему нельзя? Мне двадцать три, имею почти законченное высшее филологическое образование. А объяснить семилетнему ребёнку, почему мат использовать нельзя – не могу.

Вроде как в моё детство отец говорил, что это – «запрещённые слова». Но чем больше запрет, тем сильнее хочется его нарушить. Тогда шла в ход порка. Но не ответ.

В комнате теплее, хмурюсь: от одежды пахнет никотином. Ребёнок ест бутерброды всухомятку. Блин, нужно было поставить ему чайник – сам он не разберётся что куда и где.

– Чай будешь?

– Дай сок!

– Хорошо.

У меня стойкое чувство какого-то невыполненного долга дальнего, но всё же родственника. Наливаю сок в гранёный стакан, мальчик доедает бутерброды.

– Тарелку в раковину положи, я потом помою.

– Вау! Потом! А меня заставляют обычно сразу…

– Ты только папе не говори, у меня так можно.

Ребёнок улыбается, мне становится теплее. Укладывать спать его ещё рано. Нужно чем-то занять.

 

***

 

В зале было клёво. Большой ярко-красный диван, в котором можно утонуть, много книжек и огроменный телевизор.

Но тётка не дала мне пульта. Сказала, покажет что-то более интересное.

Большие и пыльные альбомы, которые она долго доставала с антресоли были тяжёлыми.

– Как же это тупо – хранить фотки вот так, в семи гигантских книжках, когда можно все скинуть на одну флешку!

Тётка сделала вид, что не слышит.

Конечно, им взрослым, очень просто делать такой вид: ты такой большой и высокий-высокий, ближе к облакам и солнцу. Мои слова могут просто не донестись до этих вершин.

Вот мне показывает прапрадеда. Он такой длинный и тощий. В какой-то смешной и странной одежде. Вот его пять детей, самая крайняя, что держит на коленях кошку – моя прабабушка. У неё такое круглое лицо, я не верю, я не похож! Все такие чёрно-белые. Может, цвета придумали потом, сначала для художников, а потом они начали раскрашивать чёрно-белые фотографии, и всё стало таким красивым и в мире: пёстрые птицы, зелёные деревья, разноцветная одежда.

Я понял, что быть чёрно-белым человеком скучно. Из окна мой прапрадед и прабабка видели только чёрные деревья и летом, и осенью. Зимой они становились белыми. И когда небо было ясным, то верхушек становилось совсем не видно – они сливались.

Мне стало их так жалко. А может, я перефотографирую их и раскрашу в фотошопе? И тогда, может быть, совершится что-то невероятное и мои родственники первыми увидят синее небо и зелёные сосны!

 

***

 

Мальчик явно не заинтересован: разглядывает обивку дивана, расковыривает дырку на джинсах, искоса поглядывает на вожделенную плазму.

– Вот, это твоя троюродная тётя, у неё было двое сыновей.

– А почему тот дядя страшный?

– Он плохо себя вёл, попал в нехорошую кампанию, а потом сидел в тюрьме.

– Как же так нужно себя плохо вести…

И тут меня осенило. Вот как я могу объяснить ему всё!

– Этот дядя не уважал окружающих его людей. Его не интересовало, что, допустим, этот телевизор – не его. Он бы спокойно его своровал.

– Ну да, это правда плохо.

– А знаешь, с чего начинается неуважение? С того, что ты употребляешь нехорошие слова среди людей, которые, может быть, совсем не хотят их слушать…

– Глупости! Вот когда папа собирается с друзьями, они матерятся, хотя им хорошо, а когда ему на ногу ключ гаечный упал, он тоже ругался!

– Но ты же ребёнок!

– И что? Я не могу говорить как взрослый? Потому что просто не такой высокий?

– Ладно. Давай просто договоримся, что ты постараешься говорить эти слова, только когда подрастёшь? Да, мы зануды, которые придумали свой язык и скрываем его от таких вот малолеток! Доволен? Вывел меня на чистую воду!

– Глупости ты говоришь, тётя…

 

***

 

Я понимаю, что вывожу тётку из себя. Это как-то нечестно: я съел всю её колбасу, а ещё права качаю.

– А скажи, кто этот дядька?

– Этот? Хмм..

Она вертит альбом так и сяк. Уже цветная фотография, в ряде других, похожих друг на друга. Подписи нигде не видно. Ничегошеньки.

Сбоку от неизвестного дядьки фотография моих родителей: мама в белом пышном платье, папа – в костюме, такие счастливые.

– Да, это твои родители. Я помню, спросила у твоего отца, что он думал в момент, когда его фотографировали – уж больно взгляд задумчивый.

– И что?

– Он сказал, что ему просто жали туфли. А твоя мама сказала, что была очень счастлива, но боялась, что упадёт фата. Поэтому так наклонила голову.

Я уже не слышал, что говорит тётя. Я просто не мог поверить, что всё, что осталось от мамы – эта фотография в пыльном и заляпанном альбоме.

И вроде бы – вот она. Но нет её.

Где тепло рук, запах волос, громкий смех, тот самый – самый добрый взгляд?

Там она была другой. Я не верил, что это моя мама лежала тогда в отвратительном ящике – не тот цвет кожи, не те духи, не то выражение лица. В ней не было самого важного. Того, чего нет и в этой фотографии.

Для тётки мама останется в памяти только с этой глупой историей. Тётя не узнает, как мы выкармливали раненного ёжика, как собирали цветы, гуляли по парку, как ходили на аттракционы, читали друг другу сказки на ночь и собирали гербарий. Не узнает, как сладко засыпать после её поцелуя на ночь. И никто больше не узнает. Для папы она – другая. Он мало был дома, много работал и ругался с ней. Только я один на свете помню её. Один. Совсем.

 

***

 

Мальчик очень загрустил, увидев свадебную фотографию родителей.

Я постаралась взбодрить его рассказом о дядьке:

– Он был интересным человеком, этот дядька, брат твоей мамы. Много путешествовал, когда-то привёз мне африканский барабан. Сказал бить в него от злых духов. Много путешествовал и, кажется, переехал в США. Мы давно не общались, он такой. Особенный. У него всегда в кармане ворох историй обо всех его странствиях, друзьях и попутчиках. Но про себя он никогда не рассказывал. И, кстати, он считает, что настоящий, интеллигентный человек это тот, кто знает, когда уместно говорить возвышенным слогом, а когда материться как сапожник. Ты на него, кстати, похож. Вот его детская фотография, смотри!

Ребёнок не реагировал. Я перелистала альбом и нашла фото мальчишки, почти точь-в-точь такого же, который сидел рядом со мной на диване. Это сходство его очень удивило, но печаль не рассеялась. Я кляла себя, что заговорила о его матери. Наши семьи так давно не общались. Я не знала, а может, забыла.

– Ну, пора и спать, значит. У тебя аж глаза слипаются. Вот та комната, всё в твоём распоряжении.

– А вы обещаете не курить сегодня?

Спрашивает, потому что заметил моё движение – поиск пачки по карманам.

– Ну не знаю. Может, захочу.

– Тёть, а тёть? Пожалуйста, не кури больше. У меня из-за этого мама умерла.

Мальчик закрывает дверь своей комнаты. С той стороны слышны всхлипы.

Тянусь к пачке, она полупустая. Начинала её утром. Надо что-то менять. Написать знакомой-фармацевту, какие лучше никотиновые пластыри брать.

Она же была такая молодая. И ребёнок маленький. И что теперь?

Мну пачку, достаю зажигалку, выхожу на балкон. Бебиситер из меня никудышный.

 

***

 

Старый барабан из кожи антилопы висел над кроватью нового гостя.

Бока протёрты, дерево местами вздулось, бывшие когда-то мощными нити – ослабели. Ремень потрескался и напоминал саванную землю, расцарапанную жарой. Но он висел и несмотря ни на что исполнял свой долг – охранял дом от зла. Он помнил, что создатель хотел сделать его для призывания дождя. Но что-то пошло не так, руки сами стали вырезать на деревянном основании витиеватые спирали, переходящие одна в другую, звёзды и молнии.

На родине он был бы в почёте: виртуозы играли на таких часами, развлекая публику. Шаманы могли с ним вызывать ветер и тучи, создавать и разгонять грозы и ливни. Здесь же он был обречён на вечное висение на гвозде. Но несмотря на это он помнил указ своего создателя: «Ты – ашико, станешь другом и защитником того, кто возьмёт тебя в свой дом».

Ашико долго не мог понять – кто же этот новенький – злой он или добрый?

Этот ребёнок несёт в себе великую скорбь. Это – плохое чувство. Он не спит, а думает:

«Мама, зачем, почему ты меня оставила. Почему так получилось? Я не хочу оставаться один. Я не хочу взрослеть, чтобы говорить плохие слова. Взрослые ближе к небу и поэтому скоро умирают. Их никто не помнит, и только старые фотографии без подписи года и месяца будут храниться в облезлых альбомах дальних родственников, которые никого не помнят или помнят не так. Никто. Никто не узнает, какой была мама живой для меня. У тёти она неправильная, не моя мама в её воспоминаниях, а какая-то другая. Это та, другая, лежала там, холодная и неправильно бледная. А тот дядя, он же был как я. Сначала – мальчик, а потом – вырос такой серьёзный и с усами».

Ашико долго размышлял. Он не мог понять – зло или добро бушует в нем. На всякий случай он решит наслать ему спокойный сон про бегущих по пескам гепардов, розовых фламинго, спокойно стоящих в водах неглубокого озера, про то, как широко зевает гиппопотам, как потягивается лев, проснувшись. Как пасутся антилопы, мирно обмахиваясь короткими хвостиками, а по их бежевым спинам постепенно ползёт алое зарево заката. Как зажигается первая звезда над большим деревом и всё засыпает, а тучи плывут куда-то вдаль. И похожи они на всех жителей саванны, от маленького сверчка до статного жирафа. Ашико поймал лишь последнюю мысль засыпающего ребёнка: «Я так боюсь стать тем самым безымянным дядькой в чужом альбоме. Но, наверное, это невозможно».

 

 

Кораблики

 

Папе выдали зарплату шинами. Большие, как из чешуи чёрных монстров, они заполняли собой прихожку и часть зала. Запах резины сначала казался противным, но потом даже понравился. Хотелось придумать с ними какую-нибудь игру. И позвать в гости Катьку! Такого у неё точно нет, вот обзавидуется! Родители тихо переговариваются на кухне, пока я с упоением разглядываю эти тёмные кольца. Может, их носят великаны? И это у них считается красивым?

– Таня, пошли кушать! – мама замечает меня в коридоре (я правда не хотела подслушивать), отвлекается, хлопочет по кухне.

Я всегда люблю ужинать, а не завтракать, обедать. Потому что именно вечером мы вместе сидим за большим столом, занятые едой, а не крикливыми разговорами.

И мы снова едим макарошки. Только на ужин мама режет помидоры и даже трёт сыр. Он становится липким и вкусным, его становится больше. Сегодня макарошки необычные: бантиками. Вчера и позавчера были спиральками, поза-позавчера – ракушечками, а на прошлой неделе – настоящие спагетти! Я ела их в первый раз и боялась, что делаю это неправильно: они такие неудобные, как комок спутавшихся ниток, пришлось их несколько раз порезать. Заметив мои страдания, мама сказала, больше не будет их приносить. Она работает на хлебозаводе и ей сейчас платят так.

А вот кому повезло, это дяде Альберту! Он живёт недалеко, в посёлке рядом с нашим городом, на улице Ленинской, в доме 25! Туда ездит автобус, на который можно не запоминать номер, ведь маршрут у всех одинаковый. А если зайти в самый конец салона и встать за кем-нибудь взрослым, то можно проехать бесплатно (только я вам этого не говорила).

Дяде Альберту заплатили настоящими, большими, деревянными гробами!

Они похожи на лодочки с крышками. Какие-то в бархате изнутри, какие-то просто из досок. Многие переливаются лаковым блеском.

Я так просила подарить мне хоть один! Представляла, как весной можно будет столкнуть его, как корабль в речку и поплыть. А я – хороший капитан! Мои бумажные фрегаты не тонут дольше всех! И так хочется забраться в этот корабль (он ведь большой и не бумажный, а деревянный, почти взаправдашний) и поплыть куда глаза глядят! Права руля, лево руля!

Не совсем уверена, как действует руль, но будь у меня гроб, я обязательно разберусь, как поставить и его, и паруса натянуть, чтоб длинные и ветер их надувал (сделаю из занавесок – они алые-алые, как из той сказки).

Но дядя Альберт не разрешал мне взять ни одного, даже такой, маленький-маленький (я бы в него не поместилась), светлого цвета, с розовым атласом внутри. Глупый! Он и представить не может, как хорошо пойдёт такая лёгенькая лодочка!

 

– Макароны стынут, ты чего ворон считаешь? – мама накладывает папе ещё одну тарелку, а я и с первой ещё не справилась.

Тум– дуум.

Тум– дуум.

Ой, у нас будут гости! Хоть бы дедушка, он шутит такие смешные анекдоты!

Приезжает как-то к Петру, который Первый, ну, в школе его будете проходить, узнаешь. Приезжает к Петру, значит, французский посол. Ну, это тот, как его, посланник, представитель от Франции, короче говоря. В общем, приходит к Петру посол и говорит – «Вот ви знаете, у вас тут все гречку едят, а мы этой крупой скотину кормим». Пётр ему отвечает: «А вот вы лягушек едите, а у нас такое даже скотина не жрёт».

Он это рассказывал, когда я отказывалась есть гречку, когда мне она надоела. И я поняла: мне так повезло, я родилась не во Франции. Лягушки ведь такие мерзкие. Фу.

Папа открыл дверь. Нет, это не деда. Это дядя Альберт. Папа хлопает его по плечу, дядя даёт маме большой синий пакет.

– Тут пять килограмм. Я часть гробов выменял, часть продал, ребята, берите, потом как-нибудь сочтёмся.

Мама всхлипывает, папа идёт к трюмо – а знаю, там припрятана бутылка коньяка, которую ему кто-то за что-то подарил (она очень красивого цвета чёрного чая). Меня отправляют в комнату. Грустно, затея с покорением водной стихии провалилась.

Следующие несколько недель мы ели мясо на ужин. Жаль, что мой папа не работает с дядей: были бы и вкусности и корабли.

 

 

Гулаб-Джамун

 

Я больше никогда не вернусь в круглосуточное кафе на центральной улице Дели. И пусть в нём всегда пахнет выпечкой и свежесваренным кофе не для меня.

Днём «Коннат-Плейс» – множество двухэтажных домиков колониальной архитектуры, в которых гнездятся, на манер улья, многочисленные магазинчики. Кстати, это словосочетание – «архитектура на букву к» зачастую очень раздражает местных, привыкших отстаивать свою национальную гордость и недолюбливать бывших угнетателей. Правда, они забывают, что даже возмущаются с ярко-выраженным британским акцентом, нося европейские вещи и стараясь дать своим детям образование за рубежом.

Это улица контрастов. Днём рядом с магазином «Apple» можно увидеть сидящего на плитке бомжа с палевой собакой. Он тоже в капиталистическом мире: держит бизнес – торгует паном. Это лёгкий наркотик, продающийся везде, если у тебя есть деньги или выгодное предложение для бартера. Я часто наблюдаю, как старик готовит новый товар – оборванный босой мальчишка приносит ему объёмный контейнер с ярко-зелёной массой. Погладив бродячего пса, старик начинает формовать небольшие круглые «фрикадельки». Изредка торговец сплёвывает на них, для лучшей липкости, а потом раскладывает по маленьким пластиковым подложкам, пока смесь в контейнере не кончится. На шарики садятся мухи и какие-то мелкие насекомые. Затем оборачивает такое «блюдце» пищевой плёнкой. Готово! У него несколько конкурентов, но они решили сесть друг от друга на расстоянии в один квартал.

 

Делийская идиллия мирного торговца открывается мне из окна кофейни. Здесь уютная обстановка в приглушенных мятно-зелёных тонах и национальные сладости, которые готовятся прямо перед посетителями. Сейчас очень поздно, я единственный клиент. На противоположном конце улицы выстраивается очередь в клуб-бар «Smoke on the water». Там больше пьют и едят, чем танцуют, как здесь положено в «приличных заведениях».

Официант в насыщенно-изумрудном костюме приносит заказ – масала чай и гулаб-джамуны. Точнее сказать, чай, сваренный в молоке со специями и сладкий шарик из кокосовой мякоти, рисовой муки, варёный в карамельном сиропе. Похоже на маленькие мокрые булочки, которые прилипают к нёбу и заполняют язык приторно-сахарным вкусом. Влажные комки теста крошатся на тарелке, стоит лишь отломить ложкой от идеально круглого шарика кусочек.

Вздрагиваю от резкого звука. Официант громко говорит кому-то уйти. Оборачиваюсь и вижу того мальчика – босоногого оборванца, который помогает торговцу. Он протягивает тридцать рупий и просит завернуть с собой гулаб-джамуны. Худой, с выразительными глазами. Наверное, лет одиннадцать-тринадцать. В таком возрасте я играла с куклами. Официант грубо выталкивает его за дверь.

Это не благородная борьба хозяина заведения с продавцами наркотиков. Мальчика не пускают из-за несоответствия дресс-коду. Такое отношение очень распространено в подобных местах. Бедность оскорбляет своим видом посетителей. Понимаю, не будь в кафе никого, ему могли продать сладости. Всё из-за меня.

А за стеклянной витриной лежат пирожные, обёрнутые листочками популярного растения. Если в кондитерском изделии виднеется зелёный насыщенный оттенок, вероятность, того, что это что-то с фисташками или мятой очень мала, скорее всего, это пищевой пан. «Владелец кофейни и уличные торговцы мало отличаются друг от друга», – думала я некоторое время назад. Просто изделия одних – на красивых подложках и в богато оформленном кафе, других – на тонких и пластиковых, а содержимое смешанно с пылью делийских улиц. Но смысл не меняется, не так ли? И те и другие продают наркотик… Эта идея настолько нравилась мне! Я решила поведать её Шалини. Та с серьёзным видом объяснила, что разница как между селёдкой и китом. Пищевой пан имеет только малую дозу вещества и практически безвреден для организма, но вот «чистый», которым торгуют – вызывает не только привыкание, но и разъедает слизистые оболочки человека. Поэтому она в детстве боялась дядюшку Бабу – его рот и дёсны были чёрными: гнили и страшно воняли. «Хорошо, что он умер», – заключила рассказ она. На моё возмущение она ответила – «Ты что? В другом воплощении ему будет гораздо лучше, а наша семья не страдает от его присутствия здесь».

 

Становится стыдно, что сижу тут богатая, по индийским меркам, причёсанная, сытая, в хорошей одежде, все обращаются ко мне исключительно на «мисс», так как я – «белый сахиб». Кусок в горло не лезет. Вижу, как мальчик подходит к старику и, видимо, жалуется, отчаянно жестикулируя, про несправедливость. Не слышу их разговора, но понимаю, что горячая обида передаётся и торговцу паном. Но подходит парень в выцветшей одежде и дискуссия не продолжается – идёт бизнес. Мне кажется, что бежевый пёс – перерождение дяди Бабу. Он лежит рядом с паном, видит его, но не может съесть. Слышит, как люди торгуются за эти кусочки, порой отдавая последнее. В таком обороте колеса Сансары была бы некая ирония.

Я беру гулаб-джамуны на вынос. Их складывают в прозрачный контейнер с плотной застёжкой. Эти шарики тоже могут принести счастье, не выводя в «забытьё». Пока всё упаковывают, заказываю «Убер». Такси придет через три минуты, успею расплатиться и быстро отдать мальчику сладости.

Выхожу, вдыхая ночную делийскую прохладу. В ней столько плотности и влажности, что кажется, можно зачерпнуть стакан воды. Я по привычке смотрю наверх, но звёзд не видно – серый смог, которым окутан весь город, не пропускает даже свет луны. Находясь в низменности, Дели задыхается в собственном дыме благовоний и выхлопов машин. Лёгкие здесь всегда слегка сдавлены тяжестью воздуха.

Подхожу к торговцу и протягиваю пакет с фирменным логотипом кофейни. Он понимает, в чём дело. Взмахивает, как испуганная птица, рукавами, настолько длинными и широкими, что я не могу разглядеть даже кончиков пальцев. Мальчик тянется к пакету, но грязно-жёлтое крыло резко бьёт его по руке. Я ловлю на себе взгляд испуганного птенца.

– Hum parpokar nhi mangte! Nhi parpokarrr! (Подачек не берём! Никаких подачек!) – каркает на меня старик.

Кажется, когда-то он был вороном.

Подъезжает такси. Я ловлю непонимающий взгляд мальчика, ощущаю презрение, исходящее от старика.

Резко разворачиваюсь и сажусь в машину. Водитель быстро удаляется от места. Мне стыдно. Я обидела этих людей. Выдумала себе наивное благочестие, которое на самом деле – лишь гарцевание перед собственной совестью, гордостью. Эти гулаб-джамуны были нужны не мальчику, а мне, для собственного ощущения превосходства и покровительства перед «бедными, слабыми, обездоленными».

Таксист говорит, что нужно объехать здание ещё раз, чтобы выехать на менее загруженную трассу.

Я соглашаюсь. Колени греют ещё горячие сладости. Поток транспорта огромен, заворачиваем очень медленно. Машина опять проезжает мимо того места. Мальчик с заплаканными глазами продаёт за доллар два ярко-зелёных шарика в прозрачной упаковке какому-то европейцу в кислотной футболке с Кришной. Я сжимаю пакет так, что карамельные шарики гулаб-джамунов превращаются в бесформенную массу.

 

 

Юра

 

Букет полевых тюльпанов в гранёной хрустальной вазе алел на белизне стола. Ещё не раскрывшиеся, недавно небрежно сорванные влюблённым юношей, торопящимся на свидание.

Тик-так. Тик-так.

Скоро полдень, из часов должна выскочить кукушка. Пёстрая кошка на подоконнике, лениво склубочившись, греется от ласковых лучиков солнца. Скоро и она вздрогнет от резкого звука и начнёт вылизываться – намывать гостей, а точнее – гостя.

Тик-так. Тик-так.

– Это Юрик тебе принёс. Так красиво.

Девушка хочет возразить, ведь всё глупо: вот, умница какой, оборвал цветы, с комьями грязи и кусками корней принёс, а им-то теперь не распуститься под степным и широким небом – здесь только, под белым потолком вянуть в вазе. Хулиган.

Девушка хочет возразить, но боится стать ёжиком: фырча, направлять иголки в тех, кто доставляет неудобство. У неё такой жил, в детстве. Его кормили у крыльца, молоком и яблоками, а бабушка ворчала, мол, «продукт извод[я]те».

Голодная юность. Война. Город снабжал страну оружием. Кажется, это было так недавно. А потом получили дом. За подвиги отца. Ещё помнился солнечный зайчик на маминой медали. Эту кругляшку выменяли на телёнка, когда стало совсем тяжело. Сейчас у них уже две коровы, всегда есть хлеб и спички, много соли и сахара, вдоволь консервов, а ночью живот не брумчит от голода. Но до сих пор есть чувство, что это – только счастливый сон.

– Мама, не приставайте.

– Я всё понимаю, дело молодое, но ты это… Подумай всё-таки. Глаза у Юры добрые. А вот не пойдёшь ты на встречу, что сказать-то?

– А чего отчитываться? Он те кто?

– Ну хороший парень, хо-ро-ший. В училище тут рядом. Сказал, им там молоко невкусное дают, па-сте-рли… па-стре-те… пастре-ле… тьфу ж ты.

– Пастеризованное, мама. Так называют сейчас.

– Да, вот дают им такое, по талончикам, а оно ненастоящее. А я ему из-под нашей пёстрой как парного..

– Эка невидаль! Подластиться хотел, чтоб дешевле продала. Ещё и на меня глаз положил, подлец!

– Ой, да на тебя не положишь: сама ж, баловница, платья такие шьёшь, что ни в магазине купить, ни у баб выменять. Моднява, как в Парижу. Вот мужики головы и сворачивают: молодо да в обёртке с винтифлюшами.

– Да, а он, он низкий! Не вырос ещё до женишка!

Тик-так. Тик-так.

 

Девушка хочет уйти в другую комнату. Кошка, разбуженная разговором, сонно зевает.

– А я говорю, глаза у него добрые. Не то, что у многих сейчас, волками смотрят. И в лётном учится…

– Не нужны в нашей семье военные, отца хватило!

Мать ссутулилась, будто внутренне напряглась, не хочет дать памяти нарисовать портрет того, кто всё не приходил. Дочь пытается извиниться, но пущенная в перепалке иголка вонзилась глубоко.

Ку-кууу. Ку-кууу. Ку-кууу.

Лишь бой часов прерывает затянувшуюся паузу. Все делают вид, что занимаются своими делами. Будто ничего не произошло: мать идёт на кухню, дочь долго смотрит на умывающуюся кошку. Скоро придёт гость.

12 апреля 1961 года

– Ну чего ты сидишь, все с книгами этими своими, там сейчас по радио сообщат! Наш, советский человек, в космосе! Первый!

Мать чуть не плачет от восторга.

– Я потом подойду, мам.

Сегодня всенародная, всемирная радость: космос будет освоен человечеством и первый шаг – этот день. Герой – Юрий Гагарин. Юра. Юрик. Юрка. Не дорос… А сегодня – выше всех взлетел, всех на планете!

Она схватит книгу в серо-зелёном переплете с полки. Сядет на стул. Тонкие пальцы с коротко подстриженными ногтями надломят том, как переспевший фрукт. На пожелтевших от времени страницах лежит тонкий, почти невесомый гербарий – бутоны тюльпанов. Он когда-то касался этих цветов. Она сгребёт их в кулак, слыша хруст. Разожмет. На ладони останутся только тёмно-алые осколки лепестков.

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование