...«Лус, лук верх!» – негромко сказал офицер. Я вздрогнул, попытался встать, но едва поднял голову. Подошли красноармейцы и поставили меня на ноги. Офицер показал рукой на кусты, и один красноармеец подошёл вскоре с моей пилоткой.

Мы встретились глазами с немецким офицером. Странно, я не заметил в них злобы или зверства, он глядел на меня, не моргая, с чуть заметным любопытством.

– Лус! Зачем стреляй? – ломая русский язык, сказал офицер.

– Я солдат и хотел умереть как солдат! – ответил я, глядя на него в упор.

– Ти старий зольдат, – тыча пальцем, говорил офицер.

– Старый солдат, – промолвил я.

– С Кайзер воевал?

– Я воевал против немцев в 1914–1917 годах.

Так мы стояли, два врага, глядя друг на друга. Оба седые как лунь.

– Ми старий зольдат. За Кайзер воевал, – ткнул он себя пальцем в грудь и махнул рукой пленным красноармейцам, чтобы увели меня.

Пленные вели пленного, немцы шагали сзади. Присохшая к ране штанина вызывала мучительную боль, контуженная голова болела нестерпимо, я шёл как во сне. Скоро пришли на какую-то заимку с большими сараями и хлевами, битком набитыми пленными красноармейцами. Нас завели в один сарай и оставили.

Первое, что было мне необходимо, это осмотреть и перевязать рану. Снял сапог, рана широкая, пуля, пройдя, по-видимому, сквозь дерево, ударила в ногу и застряла ниже колена. У меня имелся бинт, и я перевязал себе ногу. Подошёл полицейский из русских, пленный солдат. Изменник только что вступил в свою новую роль предателя и не имел ещё палки и хлыста. Стыдился своего «ремесла» и немного краснел. Сказал, чтобы я пил чай и завтракал, «а потом пойдёшь на допрос, так офицер приказал».

– А ты что, вместо чая русскую кровь хочешь пить? – злобно ответил я. – Думаешь, нас побили, так всё пропало теперь? Хватит сил в России, разобьют немцев и до тебя доберутся, сволочь несчастная. Наверное, и в семилетке ещё учился!

Полицейский испуганно отмахнулся. Покраснев и ничего не сказав, отошёл. Меня окружили пленные.

– Ты, старик, потише, – проговорил молоденький белобрысый паренёк, – за эту брань, если он пожалуется офицеру, могут расстрелять и тебя и нас, у немцев рука не дрогнет.

– Да, расстреляют и вас, если будете толпиться возле меня. Разойдитесь пока, лучше будет для вас.

Пленные отошли. На кухне мне дали кружку горячей воды и кусок хлеба. Всё же поел и несколько оживился.

– Строиться! – зычно раздалась команда.

Из сараев, хлевов шли пленные солдаты и становились в строй.

«Авось избавлюсь от допроса», – подумал я и встал в строй вместе с другими. Нога… Не могу идти, отстану… Пристрелят. А и пусть пристрелят, мне всё равно.

– Шагом марш!

И колонна двинулась в путь. Солнце начинало горячо припекать. Пленные шагали молча, опустив глаза в землю.

– Я вас знаю! – шепчет рядом солдат, сильный загорелый татарин.

– Ну, хорошо, – прошептал я, – доложи об этом немцам и тебя наградят, а может, ещё и в полицию возьмут, и проживёшь припеваючи!

Солдат покраснел и обиженно прошептал:

– Бросьте, товарищ комиссар. Как вам не стыдно обижать меня, никогда я не буду предателем, пусть на куски режут. Вам трудно шагать? Опирайтесь на моё плечо.

– Прости, – тихо промолвил я, – знаешь, нервы не в порядке.

– Ничего, – примирительно прошептал мой спутник, – так я советским человеком и останусь навсегда.

 

В следующей деревне, километрах в шести, нас ожидала огромная, многочисленная толпа пленных. Шириной в три метра ползёт наша колонна по пескам родной земли, ни звука, ни крика, гробовая тишина. По сторонам, метрах в 25-ти, редкой цепью шагает немецкий конвой.

Ржевский котёл. Люди только что попали в плен.

Одни, истощённые скитаниями по лесам, покинутые командирами, безразличные уже ко всему, подняли руки и сами сдались врагу.

Другие, расстреляв все патроны, не смогли избежать участи пленения, окружённые врагами.

Порохом недавних боев ещё пахло над колонной, физически бойцы были ещё крепки. Шли злобно, всё и вся ненавидя, проклиная.

Шли с презрением к самим себе, безучастные ко всему. И к своей жизни тоже.

Видел, чувствовал это и немецкий конвой. Боялись подходить близко, не пристреливали отстающих. Слабых колонна несла с собой.

Когда голод изводит мозг и сердце, то измена и предательство как червь разъедают боевое товарищество. Палка и кнут, застенок гестапо, издевательства, холод и голод, каторжная работа, бессонные ночи, ежедневные расстрелы могут сотворить из людей безумных, безвольных, бессильных существ, потерявших человеческое достоинство и облик.

Но пока это шли люди!

Вечером подошли к станции Оленино, где был большой временный лагерь для пленных. Меня как раненого направили в «госпиталь». Это был открытый всем ветрам огромный навес, где раньше держали сено. Там были сделаны нары из тонких жердей в три ряда. Друг над другом. Перекладины каждого ряда были прикручены тонкой проволокой к стойкам. Ложиться на такие нары очень опасно, и я лёг на землю возле стойки. Огромная новая шинель, захваченная мной в лесу во время моих скитаний, спасала от холода.

И верно, случилось то, чего я опасался. Ночью верхние нары не выдержали тяжести раненых и рухнули вниз. Второй ярус нар также обломился. Всё смешалось в диком вопле. Стоны и крики раненых раздавались до рассвета. Когда рассвело, на месте катастрофы лежала груда мёртвых тел. Тела были совершенно голые, страшные своей мертвенной белизной: с них за ночь всё стащили живые. Казалось, что это какая-то особая дьявольская заготовка человеческого мяса. Таков был «госпиталь».

Нога моя болела, рана загноилась, начиналось воспаление. Я понимал, что надо извлечь пулю из ноги, иначе погибну от заражения крови. Направился в «амбулаторию-сарай», где было около десятка пленных русских врачей. Войдя к ним, я многих признал, вместе были на армейских совещаниях, но меня не узнал ни один, так я изменился за это время скитаний в окружении.

– Товарищи! – обратился я к врачам. – Выньте пулю из ноги.

Осмотрели рану. Старый врач обратился к остальным:

– Попрактикуйте кто-нибудь над ним. Есть бритва и ножницы, разрежьте рану и ножницами извлеките пулю.

– Как же наркоз? – возразил один молодой врач.

– Пустяки, – промолвил я, – режь, как тебе надо, вынимай хоть пальцами.

И лёг книзу лицом, стиснув зубы. Хирург резал бритвой, ковырял ножницами в ране… и всё же извлёк пулю. Промыл и перевязал рану.

– Молодец, терпеливый. Мне даже казалось, что я резал не живого, а мёртвого человека. А теперь всё пойдёт хорошо.

 

В лагере

 

В плену я пробыл всего сорок пять дней, и писать об этом пребывании почти нечего. Голодовка, палка и плеть, масса умирающих ежедневно – обычное дело для пленных во всех фашистских лагерях.

Вместе со многими другими военнопленными я попал в город Оршу (ст. Червино). Там было два небольших лагеря недалеко друг от друга. Мы заняли пустовавшие бараки, и было просторно. Попытаюсь описать это место.

Лагерь обнесён загородью из колючей проволоки высотой в два метра. Далее, через пять метров – такая же, а между этими двумя рядами обычные проволочные заграждения. По углам лагеря стоят вышки, на каждой по два немца с пулемётами. Снаружи по земле от угла до половины лагеря ходят патрули. Внутри лагеря патрули ходят только по ночам, между бараками. Такова была охрана.

Состав пленных здесь был уже иной, многие находились в плену более года, исхудалые, обессиленные, оборванные, свыкшиеся со своим рабским положением и не мечтавшие уже о побеге.

С нашим прибытием положение несколько изменилось.

Нога моя стала заживать, и я решил готовиться к побегу. Необходимо подобрать товарища, узнать местность, где леса, в каком направлении, есть ли партизаны. А где узнать?

Однажды я лежал и грелся на солнце недалеко от проволочного заграждения, в это время старик белорус, пасший немецких коров, подогнал их близко к проволочному заграждению. Немцев рядом не было, и я решил спросить старика кое о чём.

– Дедушка! – негромко молвил я. – Как вы живёте? Обижают немцы?

– Немцы для того и прибыли к нам, чтобы обижать, всё брать и ничего нам не давать, – угрюмо ответил старик.

– Дедушка, а далеко отсюда леса?

– Лес? Вон, видишь, всего километр отсюда. И так он и пойдёт, всё на юг вплоть до брянских лесов.

– А партизаны есть, дедушка, в лесах?

– Есть, куда они девались-то.

С вышки крикнул что-то немец, и старик погнал своё стадо прочь от лагеря. Вот всё, что мне удалось узнать.

Теперь дело осталось за подбором товарища к побегу. Это тоже было нелёгкое дело, шпионов и предателей было немало среди пленных. Большинство разуверилось в победе Красной Армии, ибо тогда было в самом разгаре летнее наступление немцев на Сталинград. Это немцы усиленно и очень приукрашено объявляли пленным. Большинство лагерных узников показались мне людьми уже измученными, безвольными, с тупой покорностью своему рабскому положению.

Лёжа внизу на нарах в тёмную ночь, я слушаю, как, вздыхая, кто-нибудь заговорит:

– Погибнем все как мухи! Сами немцы говорят, что нам жизни только до зимы, а там все сами подохнем!

– Бежать надо, – пробую я вставить своё замечание.

– Эх, куда мы побежим, всё равно поймают и расстреляют.

 

Были и подозрительные типы.

Помню одного, фамилия его была Михайлов, родом из Москвы, как он говорил. Выдавал себя за писателя и поэта. Небольшого роста, корявое лицо, глаза «мороженные», тусклые. В плену с сентября 1941 года, то есть уже «перезимовавший». Меня он звал «сибиряк дядя Саша», таково было моё имя в плену.

– Дядя Саша, – говорит иногда он вечером, лёжа на нарах, – чего бы тебе хотелось теперь?

– Хотелось бы мне, – говорю я, – в родную уральскую тайгу. Посмотреть ещё раз её дикую суровую природу. Походить с ружьём по необъятным лесам.

– Эх ты, лесной человек. Мне бы в Москву попасть. Занялся бы я спекуляцией на «хитром рынке». Вот где жизнь, дядя Саша. Купишь, перепродашь, смотришь, в день рублей триста и «наживёшь». А жена торговала у меня летом в киоске морсом, пивом. Недольёт в каждую кружку пива или морса, пена поднимется как бы сполна, и знаешь, в день составлялось рублей 500-600. Вот когда мы жили! Пили, ели что хотели.

– Ну как же ты, советский писатель, занимался таким делом?

– А ничего, одно другому не мешало. Знаешь, дядя Саша, я ведь и здесь пробовал писать стихи.

– Что же, о чём ты писал?

– Написал я хвалебную оду Гитлеру: «Тебя родил двадцатый век…» и так далее, и тому подобное. Восхвалял. Думал, немцы учтут и паёк прибавят.

– Ну и как прибавили?

– Ага. Отсидел за стих в гестапо пять недель. Сначала сочли, что я чего-то оскорбительное написал, потом разобрались, отпустили. Ещё дали четыре килограмма колбасы, две булки хлеба за то, что безвинно сидел!

«Экий слизняк и сволочь, – думал я, – ведь жил же в Советском Союзе, и никак нельзя было увидеть, что человек такая гадина.

Впоследствии, будучи уже партизаном, мне пришлось однажды читать немецкую газету, издававшуюся для белорусского населения. В газете был помещён пасквиль, по поводу введения ношения погонов в Красной Армии. Статья была за подписью «Михайлов».

«Всё же выслужился, сволочь, – подумал я. – Эх, попался бы ты мне теперь, прописал я бы тебе “оду”»!

 

Однажды в группе пленных развернулись оживлённые прения по поводу событий на фронте. Часть пленных доказывали неизбежное поражение Советского Союза в войне. Один высоченный детина с пеной у рта твердил, что немцы всё равно победят.

– Уж мы тогда расправимся с коммунистами, – смаковал он, – за всё, за всех им отплатим.

– Я же до революции имел 70 лошадей, жил в Симбирской губернии. Всё пришлось бросить и самому бежать в Сибирь, иначе раскулачили бы и сослали меня, честного труженика! А теперь мы снова заживём, Бог даст, а уж куманьков со всей их породой вырежем.

Лицо его было жадно и свирепо.

– Дурак ты, сволочь и предатель! – раздался твёрдый голос.

Я посмотрел, кто это говорил. Пожилой пленный лет сорока, плотного сложения, широкий «маковкой» нос, глубокие серые глаза и тонкая, как у молодого, талия.

– Ты что лаешься! Ты сам, наверное, коммунист. Вот я скажу немцам, заноешь тогда.

– Дурак ты потому, – говорил незнакомец, – что поверил немцам. Да разве можно победить Россию! Когда это бывало в истории! А сволочь ты потому, что при Советской власти ты замаскировался и скрывался где-то. Да и вредил нам, без сомнения. А вот теперь ты стал ещё и предателем. Ждёшь чего-то хорошего от немцев, да ты сам подохнешь здесь от голода. А придёт Красная Армия, погоди, мы тебя сами повесим!

Ещё несколько негодующих голосов раздались в адрес предателя, и он, смутившись, побрёл в свой барак.

С незнакомцем, так бесстрашно выступившим против изменника, я решил познакомиться и стал искать встречи с ним. Случай скоро представился.

 

Побег

 

Как-то, бродя по лагерю, я увидел моего незнакомца, он сидел на сваленном дереве и рубил топором сучья для печки. Я подошёл и сел с ним рядом.

Мы оказались «земляками уральцами», и это нас сблизило.

– Если бы нашёлся товарищ, то я бы убежал из лагеря, – говорил Козлов, – всё равно здесь погибнем ни за что.

– Я тоже ищу товарища, – промолвил я.

Мы быстро сговорились.

– Теперь, – говорю я, – давай готовиться к побегу.

– Что же мне готовиться? У меня все готово.

– А обувь есть?

– Ничего нет, я босой.

– Ну вот, видишь, и я босой. Значит, нам с тобой надо достать мешок и из него сшить обутки. Ведь придётся бежать ночью лесами, болотами, босые ноги быстро испортим. Во-вторых, надо иметь какие-либо ножи, спички. И, в-третьих, надо дождаться наиболее тёмной ночи. Хорошо бы сильный дождь, тогда немецкие часовые будут стоять где-либо под навесом, не будут ходить возле проволоки. Куда же ты думаешь бежать? – спросил я Козлова.

– А я прямо не знаю. Бежать только бы куда-нибудь, мне всё равно.

– Э, брат, так нельзя. Надо заранее иметь план и направление. Я думаю так, если мы где-либо встретим партизан, то будем проситься, чтобы нас приняли, и останемся с ними. Если же никаких партизан здесь нет, то пойдём к фронту левее Витебска в район Великих Лук. Там места лесные, и мы с тобой попытаемся перейти фронт. Согласен?

– Я на всё согласен, лишь бы вырваться из рук этих гадов.

Вскоре мы добыли мешок за две пайки хлеба и сшили себе обутки. Достали спичек и ножи и стали ждать тёмной ночки.

Ночь на 8 сентября 1942 года выбрана нами для побега. С вечера лил сильный дождь, сверкала молния, гремел гром, стало так темно, что буквально не видно ничего рядом с собой. В бараке все уже спят, одиннадцать часов ночи. Я сижу в полной темноте внизу на нарах, поджидая Козлова. Всё у меня уже готово. Неслышно в двери вошёл Козлов, нащупал меня в темноте и положил руку на моё плечо. Мы вышли из барака, дождь по-прежнему льёт как из ведра, темень ужасная. Подошли к проволочному заграждению…

Слышно, как усиленно бьётся сердце в груди. Сейчас! Или смерть, или свобода…

Я поднимаю нижнюю проволоку, и мой товарищ лезет в образовавшуюся дыру. Всё тихо, патруль, по-видимому, где-то укрылся от дождя. Козлов запутался в проволоке между высокими рядами, шинель трещит, слышу озлобленную ругань шёпотом, снова треск шинели, звон проволоки.

«Эх, услышат немцы», – думаю я.

Вдруг всё стало тихо-тихо. Где Козлов? Прополз ли он? Ничего не видно и не слышно.

Теперь моя очередь.

Я поднимаю нижний ряд проволоки, готовясь пролезть по следам моего предшественника. Вдруг громкие голоса немцев раздаются в углу проволочного заграждения нашего лагеря. Яркий свет двух карманных фонарей направлен в мою сторону! Немецкий патруль движется прямо на меня, но пока ещё не ближе, чем 200 метров! Положение становится критическим! Пролезть обычным путём я теперь не успею! И я решился на отчаянный шаг.

Сразу закинул ногу на четвёртый ряд проволоки, подпрыгнул, ухватился рукой за вершину столба и в одно мгновение перекинулся через проволочный забор первого ряда. Встал ногами на короткие колья. Два, три шага по коротким кольям, проваливаюсь между ними! Вскакиваю, шинель, штаны летят в клочья, из разорванных рук льётся кровь…

Ничего не чувствую, никакой боли, в голове одна мысль: «Смерть или свобода». Вот я добрался до второго ряда проволочного забора, закинул ногу на четвёртый ряд, ухватился за вершину столбика…

Как ветром перекинуло меня на другую сторону. В ладонь и пальцы правой руки глубоко впились колючки проволоки…

Ох! Всей тяжестью своею я повис рукой на проволоке, не доставая ногами земли.

Дёргаю руку, слышу, как хрустит рвущееся мясо на руке и пальцах, но боли почти не чувствую, всё тело горит в каком-то внутреннем огне.

Скорее!

Наконец оторвался и кинулся прочь от заграждения в тёмное поле!

Все это показалось мне вечностью, а на самом деле я потратил всего несколько секунд.

Метрах в тридцати от заграждения из темноты поднялся Козлов, обрадованно зашептал:

– Как я напугался, когда патруль пошёл на тебя, думал, останешься ты там, куда я пойду один? Молодец, очень ты быстро перехватил.

Мы взялись за руки и пошли по направлению к лесу. Дождь шёл не переставая, лужи воды повсюду под ногами. Кровь течёт из рук, смешивается с водой, течёт и на руку товарища, перевязывать нет времени.

«Свобода, свобода!» – все поёт в нашем сознании. Спотыкаясь, падая в ямы, окопы, мы всё же не сбились с пути и добрались до опушки леса в полутора километрах от лагеря. Повернули вправо по опушке леса, отошли ещё около километра. Ужасно темно, плохо ориентироваться…

И мы решили переждать до рассвета. Забрались под густую ель, сели плотно друг к другу, я снял свою огромную шинель, накинул её сверху на обоих. Стало тепло, и мы оба задремали.

Когда я открыл глаза, дождя уже не было, небо прояснилось, на востоке уже загоралась заря. Я разбудил товарища.

– Ну, вставай, Михаил Петрович, пошли дальше.

Теперь, по заре, мы свободно ориентировались и лесной просекой пошли на юг. Прошли километра два, лес кончился, впереди чистое поле. Где начнётся следующий лес, мы не знали и пошли полем на юг…

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование