Квашеный арбуз

 

21 марта 1944 года войска Второго Украинского фронта форсировали реку Днестр на участке протяженностью 175 км и окружили город Бельцы… На рассвете 26 марта части 252-й дивизии с северо-запада, 303-й с севера, 373-й дивизии и 57-й мотострелковой бригады с северо-востока ворвались на окраины Бельц…

 

Бессарабия, Бельцы

В последние дни марта, когда шли бои за освобождение города от оккупантов – румын, итальянцев и немцев, – артиллерийские обстрелы и бомбёжки не прекращались.

Мы с матерью, как и многие жители нашей магалы Берестечко, жили в небольшом саманном домике. Бомбы не падали на нас – кому мы были нужны? – но мы страшно боялись. Война научила бояться всего.

Артиллерия Красной Армии била днём и ночью, орудийный гул приближался, нарастал и наконец стал таким мощным, что земля постоянно вздрагивала, колыхались стены нашего домика, и с потолка начинало что-то сыпаться.

Особенно страшны были бомбёжки. Когда приближалась армада советских бомбардировщиков, в небе стоял такой рёв, что ничего, кроме него, не было слышно. Сотни самолётов летели так низко, что, казалось, они вот-вот начнут сбрасывать свой груз на наши головы. Грозные машины несколько раз бомбили что-то в районе станции Реуцел, северного и западного вокзалов города, не так уж далеко от нас, но чаще бомбы сбрасывались где-то дальше. Говорили – под Яссами.

Во время бомбёжек мама падала на колени и торопливо молилась:

– Господи, Боже наш, не дай нам погибнуть! Господи, спаси и помилуй нас!

А я сразу залезал под кровать. Там в пыли, на земляном полу, было трудно дышать, но было как-то надёжнее: разрывы бомб и снарядов мне по малолетству казались не такими страшными.

Так продолжалось несколько дней. Наконец бомбёжки прекратились, но залпы артиллерии и стрельба ещё слышались в северной и центральной частях города.

И вот наступил день, когда не стало слышно ни разрывов бомб, ни выстрелов. Наступила тишина. Это было так необычно, что люди начали выходить из своих жилищ и громкими голосами переговариваться между собой.

– Неужели ремуны ушли из города? – спрашивала мою мать соседка старая бабка Флячиха.

– Не знаю, – отвечала мать.

Откуда она могла что-то знать: радио у нас не было, а последние дни она никуда не выходила из дома и ни с кем не общалась.

Так в тишине и спокойствии прошёл день. Люди повеселели, на улице появились дети. Я тоже вышел погулять.

 

На следующий день мы проснулись в хорошем настроении. Мама сходила к колодцу и принесла два ведра воды, покормила поросёнка, потом наложила в миску дроблёной кукурузы и вышла во двор. Она приоткрыла дверку небольшого сарайчика, который прилегал к дому, и громко позвала:

– Цип, цип, цип!

Тут же из сарайчика стали выбегать и вылетать, обгоняя друг дружку, курочки. Их было с десяток – наше богатство, которое мы старались прятать, особенно от жадных румынских глаз.

– Ципоньки мои милые! – приговаривала мама, рассыпая своим любимицам дроблёнку.

Первое дело в хозяйстве, даже таком маленьком, как наше, – было накормить и напоить животных. Иначе они покоя не дадут: некормленый поросёнок будет орать так, будто его собираются резать, а куры – бросаться друг на друга.

Потом мама разожгла огонь в печке, быстро сварила в чугунке мамалыгу, несколько яиц – курочки неслись хорошо, – достала ведёрко с топлёным салом, запасённым прошлой осенью, положила на сковородку две большие с верхом ложки смальца, разогрела его на плите, затем отрезала два кусочка овечьей брынзы и – выставила всё это богатство на стол.

Наша трапеза началась. Мама разрезала мамалыгу суровой ниткой на тонкие ломти, мы брали горячие ломти и макали в топлёный смалец, затем, не спеша, поедали их вместе с брынзой и яйцами. Еда была неслыханно роскошной, такое мы редко себе позволяли. В то время ничего вкуснее я не ел.

 

Раздался осторожный стук в дверь – пришла соседка, тётя Маруся, Мусина мама.

– Сидай с нами, Маруся! – пригласила мама соседку.

Тётя Маруся, как порядочная дама, начала было отнекиваться, но совсем отказаться от угощения было, наверное, трудновато. Она села с нами за стол и, попробовав нашей еды, первым делом стала нахваливать хозяйку:

– Ну, Дуся, ни одна баба в нашей магале не умеет варить такую мамалыгу. Ох, и мамалычка! Прямо тает во рту.

Потом женщины стали говорить о своих делах, которые мне были не очень интересны, а я продолжал наслаждаться едой.

 

А когда всё на столе было съедено и запито колодезной водой, тётя Маруся вдруг и говорит:

– Слыхала я, что сегодня в городе будет парад.

Городом у нас называли его центральную часть, а мы считали себя как бы пригородом.

– Что за парад? – насторожилась мама.

– В город войдут советские.

Всех русских в то время бессарабцы звали «советскими».

– Пусть входят, мне какое дело?

– Дуся, как ты не понимаешь. Это же конец оккупации. Это победа. Наши победили, понимаешь?

Мама молчала. Про «советских» мы знали очень мало. Меньше года мы прожили при советской власти, так и не поняв, хорошая она или плохая. А потом началась война, мужей позабирали в Красную Армию. В Бессарабию снова вернулись румыны, и пришли они не одни, а с немецкими и итальянскими солдатами. А вместе с ними появились и бывшие хозяева земли, домов, заводов. Объявился даже владелец нашего домика и потребовал с мамы плату за проживание. Мама – в слёзы: денег нет. Помог свёкор, дедушка Николай – с горем пополам рассчитались с румыном.

 

Теперь пришли «советские», но как они себя поведут, было неизвестно.

– Евдокия, – говорила тётя Маруся. – Советские – они же наши. Свои.

– Да, – проговорила мама, задумавшись. – Где-то наши мужья? Что с ними? От моего Васи никаких известий. Живой ли? Только во сне и вижу его.

– А ты верь, что он живой здоровый, и раз пришли советские, то скоро придут и письма от наших солдатиков.

– Ты, правда, так думаешь?

– Конечно.

 

В сенях послышался шум, дверь отворилась, и в дом, наклонив из-за высокого роста голову под притолокой, вошёл дедушка Николай, а за ним тихонько прошмыгнула тётя Сеня, его дочь. Они жили на соседней улице.

– Вы что расселись? – с порога зашумел дедушка. – Наши пришли! Наши! Русские вот-вот войдут в город. Добрые люди давно уже в центре.

Сам дедушка Николай, воевавший как солдат русской армии с японцами на Дальнем Востоке ещё в 1905 году, всегда был за Россию.

Без всяких предисловий дедушка велел нам с мамой собираться.

– Пойдём, встретим наших, – понуждал он. И было видно, что для него это событие очень важное.

 

Через некоторое время мы всей семьёй вышли на улицу.

Был тёплый солнечный день. В садах начали проклёвываться бутончики яблонь и слив.

Мы шли налегке, и только у дедушки на плече висела холщовая торба, в которой было что-то увесистое.

Со всех сторон по одному, по двое или группами в ту же сторону, что и мы, шли люди.

 

Как мы ни спешили, к началу «парада» всё же опоздали. Головные части уже прошли, оставив после себя сизый туман солярочного дыма.

Наконец, пробиваясь сквозь густеющую толпу, мы добрались до места, которое считалось центром. По обе стороны от площади и центральной улицы лежали развалины, и лишь один одноэтажный дом уцелел, в нём находился продуктовый магазин. Здесь мы остановились. Из репродукторов доносилась громкая музыка, но брусчатая мостовая была пустынна.

Несколько минут спустя послышалось урчание двигателей, и из-за дальнего поворота показался танк. Потом – другой, третий… По мере приближения урчание превратилось в сплошной рёв, который вместе с ужасающим лязгом гусениц заглушал все остальные звуки. Я никогда не видел танки вблизи. Теперь, когда они были совсем рядом, казалось, что громадные зелёные чудовища передвигаются по мостовой сами по себе, как одушевлённые существа. В передних люках виднелись бледные лица танкистов в шлемах, которые казались неживыми, а из башен выглядывали стоящие по пояс командиры. Как им удавалось управляться с этими страшилищами, было непонятно.

Танков было штук двадцать. Потом пошли самоходные артиллерийские установки такого же устрашающего вида, с неправдоподобно толстыми стволами пушек. Вся эта лязгающая и ревущая техника, оставившая после себя облака смрадного дыма, вызывала благоговейный трепет с некоторой примесью ужаса.

Так проходил парад. Скорее, это был не парад с атрибутами праздничных приветствий и шествий под оркестр, а победное прохождение войск по улицам освобождённого города. Некое подобие триумфального марша.

Люди стояли по обеим сторонам улицы. Они молчали, отчуждённо рассматривая проходящую технику с белыми цифрами на бортах. Было непривычно и страшновато.

 

Но вот снова послышалось несколько бравурных аккордов. На этот раз звуки исходили не из репродукторов. Толпу попросили расступиться, и в образовавшемся круге появился оркестр. Такие оркестры и раньше я не раз видел на молдавских свадьбах и храмовых праздниках: скрипач, худой седовласый старик с почерневшей от ветхости миниатюрной скрипкой, невысокий лысый дядечка с висевшим на шейном ремне струнным инструментом под названием цимбалы, старый усатый весельчак с сияющей на солнце трубой, толстяк-барабанщик с колотушкой в руке и огромным барабаном наперевес и потрясающей красоты женщина с ниспадающим водопадом чёрных кудрей, осторожно несущая на груди роскошные перламутровое чудо – аккордеон. Все, кроме аккордеонистки, были людьми довольно преклонного возраста.

Трубач с толстыми усами, увидев в толпе моего высокого дедушку, вдруг подошёл к нам и, радостно протягивая свою чёрную крестьянскую ладонь, церемонно поздоровался:

– Буна зиуа, мош Николай! – Потом так же торжественно он отвесил поясной поклон женщинам: – С праздником!

– Здравствуй, мош Ион! – ответствовал дедушка так же церемонно, растянув в мягкой улыбке щёточку своих усов. – Доброго тебе здоровья, старый мой друг!

– Когда-то мы вместе играли на свадьбах, – пояснил дедушка. Позже я узнал, что в молодости он неплохо играл на скрипке.

Музыканты встали полукругом, скрипач взмахнул смычком, и над толпой полилась незнакомая величавая мелодия. По мере исполнения лица оркестрантов становились всё более сосредоточенными и просветлёнными, а музыка звучала торжественно и строго. Окончив игру, скрипач сказал, что сегодня впервые на земле освобождённой Бессарабии исполнялся государственный гимн Советского Союза. Зрители вежливо захлопали.

И вдруг без всякого перехода музыканты заиграли танец, который в наших местах знают все, даже малые дети. Это был зажигательный, огненный танец «Жок», от которого руки-ноги начинают двигаться сами по себе и сердце подпрыгивает в груди. Через пару мгновений на брусчатку вылетела дюжина танцоров в национальных молдавских костюмах: все – девушки, но половина была в юбках, украшенных цветными лентами, а другая половина, изображавшая юношей, – в широких шароварах и с заломленными кучмами на головах. Взявшись за руки, плясуньи образовали круг и закружились так лихо, так ладно, так радостно и задорно, что многие зрители стали подтанцовывать.

Сколько дней, недель и месяцев эти люди жили в полудрёме, спрятавшись в своих норах! И вот теперь такой подарок – эта светлая, такая любимая и родная мелодия, от которой отлетали прочь дурные мысли, оживали души, и весеннее солнце зайчиком заиграло в сотнях глаз.

 

Милая моя родина! Как ласковы лучи солнца твоего! Как прекрасны песни и пляски твои! Как нежны и желанны девы твои!

 

И когда только девушки успели подготовить такой танец! Впрочем, у молдаванок музыка в крови, и танцу многие выучиваются с малых лет.

Артистам хлопали, обнимали их. У многих на глазах были слёзы. Это были слёзы нежданной светлой радости.

Были и другие выступления. Пышная черноволосая красавица запела веселым дискантом:

– Марица, Марица, тынере фетица! (Марица, Марица, юная девица!)

Лица людей засветились улыбками.

Потом дородный дядька с висячими усами басом затянул:

– Дывлюсь я на нэбо, та й думку гадаю,

 Чому я нэ сокил, чому нэ литаю?

Короткий концерт закончился, артисты пошли дальше и через несколько минут уже выступали перед другой группой людей. А мы стали ждать продолжения шествия Красной Армии.

И дождались.

Вдали появилась пара грузовиков, «студебекеров», за ней другая, третья, четвертая… Целая колонна. Когда машины поравнялись с нами, выяснилось, что к каждой прицеплена пушка; значит, это были артиллерийские части. Солдаты-артиллеристы, сидевшие в кузовах машин, весело махали нам руками. Из толпы бросали солдатам яблоки, груши, орехи; какой-то мужчина подбежал к машине и протянул литровую бутылку с красным вином, которая тут же с благодарностью была принята.

– Да здравствует Красная Армия! Трэяскэ Армата Рошие! Ура! – гремело из репродуктора на русском и молдавском языках.

– Ура-а! – кричали артиллеристы.

– Ура-а! – подхватила толпа. Мы с дедушкой тоже кричали «Ура!». Наши женщины улыбались.

Потом пошла артиллерия на конной тяге. Это было ещё интереснее: шестёрки здоровенных битюгов тащили орудия большого калибра. Управляли лошадьми пожилые солдаты, сидя на высоком облучке. За пушками в пешем строю шли расчёты.

– Да здравствует Советская Молдавия! Трэяскэ Молдова Советикэ! Ура! – загремело опять радио.

– Ура-а! – кричали теперь все: и красноармейцы-пушкари, и мы, жители Молдавии, которой предстояло стать советской.

Были ещё здравицы в честь дружбы молдавского и русского народов, в честь победы над фашистской Германией и боярской Румынией, в честь Сталина. Теперь, научившись, все дружно кричали «Ура!». Но вдруг откуда-то сверху, не иначе как с неба, начали сыпаться грецкие орехи. Они обильно падали и на горожан, и на красноармейцев, и на мостовую. Было очень забавно, когда мы, малышня (а детей на параде было много), бросились подбирать орехи. Солдаты смеялись: они шли, не останавливаясь.

Кто придумал этот номер с орехами, не знаю, но было здорово. Потом ещё несколько раз чудеса с орехопадом повторялись, но загадка этого явления так и осталась для меня неразрешённой.

 

Наконец пошла пехота. Именно по тому, как шли солдаты, сутулясь под тяжестью не очень тяжёлых винтовок и тощих сидоров за спиной, как скупо улыбались измученными улыбками в ответ на наши приветствия, было видно, как они устали. Сильно устали. Очень сильно. И выглядели они не по-парадному: выцветшие гимнастёрки, поверх которых были надеты скатки шинелей, на ногах редко у кого кирзовые сапоги, у большинства ботинки с обмотками. Лица, худые и почерневшие, цвета той земли, к которой они, наверное, прижимались, пробиваясь с боями в наш город.

Пехота, главная боевая сила войны, шла нескончаемым потоком: взвод за взводом, рота за ротой, батальон за батальоном …

– Да здравствует Советский Союз! Трэяскэ Униуня Советикэ! – звучали призывы по радио.

– Ура-а! – кричали пехотинцы вместе с нами, бессарабцами, которые отныне тоже являлись частью народа единого Союза.

Красноармейцы продолжали шагать, и вид у них был совсем не триумфальный. Люди с каким-то напряжённым вниманием вглядывались в лица воинов, словно надеясь увидеть своих близких. Возможно, многим казалось, что они узнают в них родных: сыновей, братьев, мужей.

Молодые женщины подбегали к солдатам и протягивали им фрукты, домашнее печенье, хлеб, сало, брынзу, бутылки с вином, банки с солениями и прочей снедью. У кого что было, тем и делились.

Не слышно было песен в строю. Все устали. Война уморила всех.

 

Дедушка Николай долго стоял на краю тротуара и тоже внимательно всматривался в лица красноармейцев. Я был рядом и слышал, как он тихо не то говорил, не то спрашивал кого-то:

– Где-то наш Вася? Живой ли?

Вася – сын дедушки. Мой отец.

Потом, заметив, что я смотрю на него, сказал:

– Твой отец такой же солдат. Где он сейчас, кто знает?

В это время подошёл взвод, которым командовал совсем молодой рослый лейтенант. Чернявый, крепкого сложения, он, наверное, чем-то был похож на моего отца. Дедушка быстро снял с плеча торбу и достал из неё что-то завернутое в серую бумагу. Оказалось – это арбуз, небольшой, килограмма на два с немного сморщенной кожурой.

Какие могут быть арбузы в марте месяце? Оказалось, у дедушки – могут быть. Это был квашеный арбуз.

– Сынок, – протянул он арбуз офицеру. – Возьми. Я специально берёг это к тому дню, когда придёте вы.

– Спасибо, отец! – лейтенант принял арбуз и крепко обнял дедушку.

 

Солдаты шли и шли, и их шествие было нескончаемым. А дедушка всё стоял и стоял у обочины и всё махал проходящим поднятой рукой, и я видел на его усах повисшие капли слез.

Шествие продолжалось …

 

 От Васи, точнее, моего отца Василия Николаевича, долго не было вестей.

 Но он был жив.

 

 

 

Письмо с фронта

 

Май – мой любимый месяц. В Бессарабии, стране моего детства, природа начинает пробуждаться к жизни в марте: вскрываются спящие подо льдом мелкие речки и неожиданно превращаются в бурные и опасные потоки, на лугах и полях появляется щетина зелени, а на деревьях проклёвываются почки. В марте начинают цвести и в апреле-мае полностью распускаются деревья сливы, яблони, груши, черешни, вишни, абрикоса, персика, айвы. В мае же кусты персидской сирени начинают фонтанировать нежно-лиловыми кистями и, наконец, каштаны зажигают величественные паникадила своих соцветий. Воздух пропитывается таким сумасшедшим бело-розовым дурманом, от которого кружится голова и появляются нелепые желания.

Никогда природа Бессарабии не бывает так прекрасна и так вызывающе нарядна, как в мае. Никогда кровь в жилах не бурлит так сильно и так настойчиво, будоража сознание и всю сердечнососудистую и эндокринную системы.

Зелёная солнечная страна наполняется счастьем и радостным ожиданием…

Май – время наивысшей активности всего живого и возрождения всего самого красивого в нашем мире.

 

В один из майских дней мать окучивала картошку в нашем огородишке, а мы с соседкой Мусей осваивали новый снаряд – качели. Они были устроены просто: один конец толстой верёвки был привязан к ветке дерева шелковицы, которое росло в нашем дворе, другой – состоял из большой петли, в которую надо было просунуть одну или обе ноги, и – качайся сколько хочешь. Сначала попробовал себя на качелях я – понравилось, потом Муся – ей тоже понравилось, потом мы решили, что верёвка толстая, выдержит, и взгромоздились в петлю оба. Но мама, увидев нашу игру, тут же зашумела:

– Диты, вы зломыты дэрэво!

И правда, тяжесть двоих, даже таких тощих, какими были мы с Мусей, дерево, пожалуй, не выдержит.

Вернулись к первоначальному варианту и качались по очереди: то Муся, то я, то Муся, то я. Было хорошо и весело. Только верёвка сильно натирала ягодицу.

 

Время близилось к обеду, когда у калитки раздался требовательный окрик:

– Мадам Крёстная!

Это была тётя Марица, женщина почтенных лет и внушительных объёмов. Она была почтальоном в нашей магале. У тёти Марицы на необъятном животе висела толстая сумка на широком ремне, которая придавала ей очень солидный вид. Прежде, бывало, она иногда заходила в наш домик, чтобы передохнуть и перекинуться с матерью парой слов. Они были старые знакомые.

– Мадам Крёстная! – снова повторился густой бас почтальонши.

– Что случилось, тётя Марица? – спросила мама, отставив сапу (тяпку).

– Вы имеете получить скрисоаре. – Тётя Марица была молдаванка и не всегда понятно говорила по-русски. – Письмо. Из фронт. – Она протянула матери бумажный треугольник.

Мама ни жива, ни мертва подошла к почтальонше и дрожащими руками приняла треугольник.

– Письмо с фронта? – растерянно переспросила она. Оно могло быть хорошее, а могло быть и совсем нехорошее. – От кого же оно?

– Там написан полевой почта и нумеле – Крёстный Василий.

– Значит, от Васи. Слава Богу! Спасибо, тётя Марица!

 

Письмо было необычайно важным событием в нашей жизни. Но прочитать его мы не могли: мама была неграмотной, я – пока тоже. Что делать? Читать умели только дедушка Николай и тётя Сеня. Баба Маня читала только печатные тексты и то по слогам. Надо было идти к ним.

Муся ушла домой, а мы с мамой огородами, напрямик, для сокращения пути, отправились к своим.

Дедушка, как всегда, был в работе. Он сидел в тени старого ореха на табурете и, постукивая молотком по толстому косарю, щепал дранку из еловых чурбачков. Дедушка Николай считался лучшим кровельщиком-гонтарём не только в нашей магале, но и в ближних сёлах.

Пока мы жили в оккупации, в его ремесле никто не нуждался, но вот врагов прогнали, наступило спокойное время, и люди стали думать не только о том, как выжить. Снова стали строить дома. Такие кровельные материалы, как шифер или жесть, были недоступны. Дома крыли либо трощей (тростником), либо дранкой. И дедушка Николай Степанович стал нарасхват.

– Тато, – задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы, проговорила мама, – пришло письмо от Васи. – И она протянула дедушке драгоценный треугольник.

Дедушка отложил в сторону свой инструмент и бережно принял послание:

– Ну-ка, ну-ка, – проговорил он, вскрывая корявым пальцем треугольник. – Да, это от нашего Васи. Ну, пойдем в хату.

 

Баба Маня возилась на кухне, готовя обед, а в горнице тётя Сеня что-то шила, громко строча на швейной машине «зингер». С детства после какой-то тяжёлой болезни она получила искривление позвоночника и стала горбатой, но была старательна и трудолюбива, выучилась у знакомого мастера-еврея кройке и шитью, и теперь к ней как к «модистке» тоже стали обращаться разные заказчики.

Узнав, что пришла весточка от Васи, баба Маня и тётя Сеня первым делом заплакали. Но дедушка резко прикрикнул на женщин и властно приказал:

– Сянько, бросай свое шитьё. Будешь читать.

Всё наше семейство расселось по лавкам, покрытым разноцветными самоткаными налавниками, и тётя Сеня начала медленно, растягивая каждый слог, читать:

«Здрав-ствуй-те, до-ро-ги-е и род-ные мо-и тато, мама, сестра Ксения, жена Докия и мой сын Павел – хлопчик с золотою головкою! Во первых строках своего письма сообщаю, что я жив и здоров, чего и вам же-ла-ю».

– Ну, слава Богу, – дрожащим от напряжения голосом произнесла бабушка. – Слава Богу, жив-здоров. – И не выдержав, баба Маня снова заплакала, уткнувшись морщинистым лицом в фартук.

Тётя Сеня сделала паузу, высморкалась в платочек и продолжила своё чтение:

«Ещё сообщаю, что мы бьём врага на его территории и приближаемся к его логову. Я участвовал в боях, был ранен, но, слава Богу, уже выздоравливаю…»

– Смотри-ка, – прервал чтение дедушка, – был, оказывается, ранен. А куда ранен, не пишет?

– Нет, – ответила тётя Сеня и продолжила:

«У меня хорошие товарищи, мы живём дружно. Каждый знает, что сегодня он выручает товарища, а завтра, может быть, придется выручать его. Иначе нельзя».

– Иначе нельзя, – повторил дедушка. Возможно, он вспомнил свои солдатские годы и своих товарищей по окопу.Он воевал в Японскую.

«Как вы живёте, родные? Имеете ли что кушать? Не голодаете ли? Как ваше здоровье? Отпишите мне. Помогает ли маме и дедушке с бабушкой мой сын с золотою головкою?

Жду ответа. Ваш Василий, младший сержант. 22 апреля 1945 г.».

– Уже сержант, – прокомментировала тётя Сеня. – Молодец, Васька.

 

Послание с фронта было прочитано. Оно оказалось коротким, но всё, что нам надо было знать, в нём было.

– Про какое логово пишет Вася? – спросила бабушка.

– Наверно, это Берлин, – высказал предположение дедушка. – В газетах пишут, что наши войска приближаются к Берлину, который называют логовом врага.

Дедушка слыл человеком знающим: он постоянно читал московскую «Правду» и кишинёвскую «Советскую Молдавию».

– Так бы и написал: идём, мол, на Берлин.

– Нельзя, женщина. В армии это называется военная тайна.

– Про товарищей Васька хорошо пишет, – заметила тётя Сеня.

– Да, – сказал дедушка. – Но не забывай, что он младший сержант, то есть – командир. А командир отвечает за своих товарищей ещё и по долгу службы.

– Как он там воюет?

– Раз пишет, что участвовал в боях, значит всё в порядке.

 

…Позже, после демобилизации, Пашин отец никогда не рассказывал о своём участии в боях. Когда Павлик спрашивал его, за что он получил медали «За боевые заслуги», «За отвагу», «За взятие Берлина» и другие, он постоянно отвечал одно и то же: «Медали как медали. Всем давали, и мне тоже дали». Никаких подробностей до конца своей жизни он так и не сообщил.

И только недавно, много десятилетий спустя, Михаил, младший сын Павла, обнаружил в интернете официальный наградной лист на своего деда, Крёстного Василия Николаевича, от 30 мая 1945 года, в котором было написано следующее:

«Младший сержант Крёстный – участник боев по преследованию противника от р. Висла до р. Одер. В боях за деревню Куницдорф 17.02.45 участвовал в отражении контратак противника с танками и самоходными орудиями. В этом бою т. Крёстный из ручного пулемёта уничтожил 9 немцев, после чего, перейдя в наступление, т. Крёстный со своим помощником атаковал один дом и захватил в плен 6 немецких солдат. Он – также участник прорыва глубокоэшелонированной обороны немцев на западном берегу реки Одер 16.04.45. Проявил при этом мужество и отвагу. Первым ворвался в траншею противника, бросил гранату и уничтожил 1 немца. В этом бою т. Крёстный был ранен»

Таким было на самом деле участие отца в боях, документально удостоверенное командиром полка неким полковником Богдановым …

 

– Хорошее письмо, – сказал в заключение дедушка. – Не всем Господь даёт такую радость. Нам дал.

Все молчали. Баба Маня, горестно вздохнув, добавила:

– Многие не вернутся с этой войны. Много горя будет на нашей земле.

– Давайте преклоним колени, – предложила бабушка, – и поблагодарим Господа за добрую весть.

Всё наше семейство опустилось на колени, и в полной тишине зазвучали слова, произносимые глуховатым голосом дедушки:

– Отец наш небесный! Ты даёшь каждому из нас жизнь, хлеб насущный, здоровье и благополучие. Благодарим Тебя, Боже, за всё, что Ты даёшь нам, и просим Тебя утешить скорбящих в горе и поддержать слабых. Мы благодарим Тебя за благую весть о нашем сыне, отце и воине Василии. Господи, спаси и сохрани Василия и всех нас. Аминь.

– Аминь, – громко повторили мы: баба Маня, тетя Сеня, моя мама и я.

Мы твёрдо верили, что наша молитва будет услышана.

 

А отец Павла, раненый, а потом и контуженный, весной 45 года с боями дошёл до Берлина, расписался на стене рейхстага и летом 46-го вернулся домой.

 

Художник: Александр Лактионов

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование