***

 

Небо давит, как на атлантов,

подпирающих своды зря,

на безумцев, певцов, талантов,

на которых стоит земля.

 

Не желающим прогибаться

уготован один режим –

надрываться и убиваться,

но стоять, пока хватит жил.

 

Языка их не понимают,

только мёртвых их любит Русь,

но вовеки не обломает,

не сломает их мразь и гнусь.

 

Пусть их ждёт пустота и небыль,

пусть их выбор смешон, нелеп,

но они лишь удержат небо,

не сменявши его на хлеб.

 

 

***

 

Идёт погоня за душой,

идёт погоня.

О, как же жаждет мир брюшной

её агоний!

 

Приказ составлен был в верхах

и подытожен:

«Поймать её! Повергнуть в прах!

Растлить святошу!»

 

Она жива собой сама,

она невинна.

Но комья грязи и дерьма

летят ей в спину.

 

Бомбят её клочки газет

и клочья сплетен.

И мчатся кони ей вослед,

их гонят плетью.

 

Идёт погоня за душой,

всё ближе дали.

Но снова лажей, как вожжой,

они достали.

 

Вещают сотни подлецов

на всех каналах,

чтоб никогда она в лицо

себя не знала.

 

И нас тошнит уже лапшой

почти до рвоты.

Идёт погоня за душой.

Идёт охота.

 

Бездушен облик нелюдей –

вождей в законе.

И от предчувствия гвоздей

болят ладони.

 

Её хватают на лету

и вяжут крылья.

(Когда-нибудь на тему ту

напишут триллер).

 

Слились в людской единый шлак

волы и волки.

– Прощайте, люди! Я ушла.

Живите долго.

 

Ненужный ангел, всем чужой,

её заждётся...

Утешен будешь не душой,

а чем придётся.

 

Что грело нас сильней огня,

увы, отныне

зимы укроет простыня,

пожрёт пустыня.

 

Пусть спит душа в её груди

до смены века,

пока поэт не возродит

в нас человека.

 

 

***

 

Мы будем платить по кровавому счёту

за всё, что лежит на Фемиды весах,

за преданный призрак крылатой свободы,

что вновь испарился от нас в небесах,

 

за то, что стыда позабыли надсаду,

за то, что отринули душу за хлеб,

отныне дорога, как быдлу и стаду, –

 

 

***

 

История – истерика времён,

что убивает медленно, но верно.

Мир не для тех, кто тонок и умён.

Не для поэтов, не для слабонервных.

 

Сидят вожди в чертогах золотых,

крутые, но пологие по сути.

Не ведает отныне чувств шестых

шестая пядь, погрязнувшая в блуде.

 

Где был барак – теперь царит бардак.

Казармы перестроены в бордели.

Как будто стёр безжалостный наждак

всё, чем владели и о чём радели.

 

Страна рабов, не чующих страны

среди рекламных сникерсов и чипсов.

Страна воров, разграбленной казны,

распроданных садов, забытых Фирсов.

 

Соблазн Рембо: поэзию презреть,

уйти в торговлю, на далёкий остров...

Корабль пьян. Оставшийся на треть,

он по волнам несёт свой мёртвый остов.

 

Закройте ваши души на засов.

Когда уходит из-под ног земное –

уж не до белых – алых парусов,

спасти б своё судёнышко, как Ною.

 

Куда ж нам плыть? Где выход, лаз, отсек?

О, никогда я не пополню стадо

в любви тебе клянущихся навек

и знающих, как надо и не надо.

 

Души с рассудком нескончаем спор.

Пустыня, как всегда, не внемлет гласу.

Стучит в сердца Лопахинский топор,

как пепел незабвенного Клааса.

 

 

***

 

Люблю не странною уже –
шизофренической любовью –
ту, с кем Эдем и в шалаше,
ту, что мне дорога любою.

И эту ширь, и эту грязь,
и дуновения миазмов,
с чем с детства ощущаешь связь
до тошноты, до рвотных спазмов.

Но что взамен? Но что взамен
вот этой вымерзшей аллейки,
родных небес, родных земель,
родной кладбищенской скамейки?..

 

 

***

 

Живите без меня, чужие страны,

экзотика, заморские края.

Я, верно, показалась бы вам странной –

тем, что не вас предпочитаю я.

 

Задворки, закоулки, захолустья,

цветы во рву, заросшую траву...

Всё то, что к вам надолго не отпустит,

всё, без чего уже не проживу.

 

Роскошные дворцы и интерьеры

увижу в перевёрнутый бинокль.

О родина моя – дворы и скверы, 

что верным псом лежат у самых ног,

 

отзывчивость застенчивая улиц,

заученных годами наизусть,

домишки, что потупились, ссутулясь,

берёзы, навевающие грусть.

 

И хоть от русофильства далека я,

но как предать проспекты и леса,

где так меня по-свойски окликают

трамвайные и птичьи голоса.

 

Легко идти, пытаясь с ними слиться, 

тропинками, которые тихи,

прохожих ранних утренние лица

читая, словно первые стихи.

 

Вливаться в гущу будничных и праздных,

растапливать улыбкой в душах льды,

искать в потоке дней однообразных

грядущего улики и следы.

 

Да, многое уже не то в реале,

разрушенное новым до основ.

Но этот рай, что все мы потеряли,

нам возвращают бумеранги снов.

 

Пусть манят дали дымкой голубою –

их перевесит на моих весах

тот рай, который я ношу с собою,

мой праздник со слезами на глазах.

 

 

***

 

Луна или жизнь на ущербе?
О, только себе не соврать. 
И месяц, как маленький цербер, 
мою караулит тетрадь.

Охота поплакаться Музе, 
но тщетно молю я: «Сезам...» 
Мы жаждем не истин – иллюзий, 
что нас вознесут к небесам.

Но корчится в муках Россия, 
но где-то стучат топоры... 
Поэзии анестезия 
спасает меня до поры.

 

 

Из цикла «Отщепенка»

 

 

***

 

Я всего лишь кустарь-одиночка 
над огромной страной, 
где моя одинокая строчка 
натянулась струной. 

И по ней – одержимая бесом, 
чтоб кружило и жгло! 
Я поэт нетяжёлого веса, 
но мне так тяжело. 

 

 

***

 

Всё та же синь, всё та же цветь

весеннего куста,

всё та же жизни круговерть,

да я уже не та.

 

Как стрекоза, совету вняв,

отпев своё, пляшу.

Уже я не на злобу дня –

на ужас дня пишу.

 

 

***

 

я всего лишь пассажир
незапамятного рейса
жизнь отчаянно бежит
по кривым разбитым рельсам

колея ведёт в овраг
кто ты есть в кого не верю
мой вожатый враг иль враль 
господа вы звери звери

мой трамвай идёт в депо
все сошли кто ехал рядом
а ведёт его слепой
с мутным брейгелевским взглядом

жизнь короткая как май
засветилось и погасло
заблудился мой трамвай
Аннушка спешит за маслом.

 

 

***

 

Джентльмены удачи, успеха, наживы

пробегают, мне глядя поверх головы.

Не душой, а карманами полными живы,

разве живы вы? Нет, господа, вы мертвы.

 

Моя жизнь, то ль домашняя, то ли лесная,

сон мой, плач мой, мечта, пустота и тщета,

даже полубезумная, полуземная,

всё равно вам не ровня она, не чета.

 

О великий покой и блаженство затвора,

где пруды, словно помыслы, детски чисты,

где молчание ночи слышней разговора,

а поступки диктуются чувством шестым,

 

где пространство течёт нескончаемым Млечным,

где как взбитые сливки сладки облака, –

это то, что вчера, никогда и навечно,

вы же лишь на сейчас, на года, на пока.

 

 

***

 

He для меня газетного вранья
Подножный корм и рапортов победность.
Не для меня и сытные края.
О Родина, о нищая моя,
Я жизнь свою подам тебе на бедность.

Съешь и её... Как Блок, скрывая грусть,
В душе тая бесстрашного бесёнка,
Писал, – судить его я не берусь, –
Что слопала, гугнивая, мол, Русь,
«Как чушка, своего ты поросёнка».

Другой Руси на свете не найти.
На место в сердце нету претендента.
Но с этой мне страной не по пути.
И в ногу мне не хочется идти
С лукавым и гугнивым президентом.

 

 

***

 

Слишком много правды – это больно.
Я устала от её лица.
От её речей остроугольных,
от её тернового венца.

Пальцы ослабели и разжаться 
могут от холодного свинца. 
Хоть немного лжи – чтоб продержаться.
Чтобы продержаться до конца.

 

 

***

 

И не верила, и не просила,
не боялась... но что-то никто
не пришёл и не дал, как гласила
поговорка. Ну что ж, а зато –

всё! Цветаевские посулы
оправдались всему вопреки.
И мерцанье огня из сосуда
мне дороже дающей руки.

Но всегда, до скончания лет –
чёрный список и волчий билет. 

 

 

***

 

А кто заказывает музыку –
консерваторий не кончали.
Знакомства с муками и музами
они не ведали печали.

Они берут тупою силою –
не обольщеньем крысолова.
И нашу музыку насилуют,
и искажают наше слово,

гармонию – на какофонию,
а флейту поменяв на дудки.
Мне не дожить до их агонии,
но вот плясать под это – дудки!

 

 

***

 

Когда включаю телевизор

в надежде отыскать гуру,

кручу каналы: вздор и мизер,

и вдруг от ужаса замру.

 

С экрана вижу в час вечерний

иль даже среди бела дня

существ диковинных, пещерных,

непостижимых для меня.

 

Я вижу залы, стадионы

охочих до пустых утех,

распятых глоток легионы,

идиотический их смех.

 

И жутко мне при виде корма

погрязших в бездуховной мгле.

Какая-то иная форма

существованья на земле!

 

О, вы, уроды и юроды,

чей ум трудиться не привык,

вы существа другой породы,

мне непонятен ваш язык.

 

А где-то, верно, есть другие,

которым испокон веков

порывы ведомы благие

и шифры писем и стихов.

 

Но где они? Какие визы

нужны в их дивные миры?

Их не покажет телевизор.

Мы в этом мире вне игры.

 

 

***

 

У февраля глаза на мокром месте,
на всём лежит уныния печать.
По ящику одни плохие вести,
и ни с одной хорошей не начать.

Но из тоски, из злобы дня, рутины,
скребущих вечно кошками в груди,
из всяческой безрадостной картины –
поэзия, прошу, не уходи! 

 

 

***

 

Я вырвусь за эти страницы

ещё не написанных книг,

за эти тиски и границы

режимов, орбит и вериг,

из ряски, не ведавшей риска,

в миры беззаконных комет,

куда мне и ныне, и присно

ни хода, ни выхода нет.

 

 

Из цикла «Живое»

 

 

***

 

Знаю, чувствую каждым суставом:
мне не выиграть той игры.
По откосам мои составы,
по обрывам мои миры.

Дом заброшен, зола остыла,
лишь бурьян-трава между плит.
Но пробился росток в пустыне.
Он живой ещё. Он болит.

Ему холодно без одежды.
В чём душа его? Только тронь...
И бездомным щенком надежда
слепо тычется мне в ладонь.

Время-лекарь придёт с клюкою,
как аппендикс, его удалит...
Ты притронься сюда рукою.
Там Живое. Оно болит.

 

 

***

 

В стихах живу я в полный рост, 
а в жизни так не смею. 
Душой тянусь до самых звёзд, 
а телом не умею. 

Обломки строф, как корабля – 
свидетельства крушенья. 
Не даст ни небо, ни земля 
мне самоутешенья. 

А шар земной – Содом, дурдом, 
вращается в угаре. 
Я балансирую с трудом, 
как девочка на шаре.

 

 

***

 

Я себя отстою, отстою 
у сегодняшней рыночной своры. 
Если надо – всю ночь простою 
под небесным всевидящим взором. 

У беды на краю, на краю... 
О душа моя, песня, касатка! 
Я её отстою, отстою 
от осевшего за день осадка. 

В шалашовом родимом раю 
у болезней, у смерти – послушай, 
я тебя отстою! Отстою 
эту сердца бессонную службу. 

 

 

Копилка

Дождь. Туман. Заветная строка.
Вот мои несметные богатства.
Скажешь, что казна невелика?
Не спеши выказывать злорадство.

Вот сюда внимательно гляди:
это чей-то взгляд, запавший в душу.
Фраза, что однажды из груди
ненароком вырвалась наружу.

Вот напиток из полночных муз,
голоса любимого оттенок.
Я всё это пробую на вкус.
Я знаток, гурман, сниматель пенок.

Что это? Попробуй назови.
Так, пустяк. Души живая клетка.
Тайная молекула любви.
От сердечных горестей таблетка.

Тёплых интонаций нежный след —
словно ласка бархата по коже.
Я им греюсь вот уж сколько лет,
он ничуть не старится, такой же.

И, скупее рыцарей скупых,
от избытка счастья умирая,
словно драгоценности скупив,
я твои слова перебираю.

Скажет пусть какой-нибудь осёл:
ничего же не было, чудило!
Но душа-то знает: было всё.
Больше: это лучшее, что было.

Каждый волен счастье создавать,
разработать золотую жилку.
Надо только миг не прозевать,
подстеречь, и – цап! – себе в копилку.

Я храню в душе нездешний свет,
свежесть бузины и краснотала.
И живу безбедно много лет
на проценты с этих капиталов.

Как алмаз, шлифую бытие,
собираю память об умершем.
Я – самовладелица. Рантье.
Баловень судьбы, миллионерша.

Взгляд души и зорок, и остёр.
Он – спасенье от тщеты и тлена.
Никому не видимый костёр,
огонёк мой, очажок вселенной.

Что бы там ни уготовил рок –
настежь я распахиваю сердце:
все, кто болен, беден, одинок –
заходи в стихи мои погреться!


Моим слушателям

Люди с хорошими лицами,
с искренними глазами,
вы мне такими близкими
стали, не зная сами.

Среди сплошной безликости
не устаю дивиться:
как их судьба ни выкосит –
есть они, эти лица!

Вихри планеты кружатся,
от крутизны шалея.
Думаю часто с ужасом:
как же вы уцелели,

в этом бездушье выжженном,
среди пигмеев, гномов, –
люди с душой возвышенной,
с тягою к неземному?

Вечно к вам буду рваться я,
в зал, что души бездонней,
радоваться овациям
дружественных ладоней.

И, повлажнев ресницами,
веровать до смешного:
люди с такими лицами
не совершат дурного.

Я вас в толпе отыскиваю,
от узнаванья млея,
я вас в себе оттискиваю,
взращиваю, лелею.

Если б навеки слиться мне
с вами под небесами,
люди с хорошими лицами,
с искренними глазами…

 

 

***

 

Страны и дома добровольный пленник,

гляжу в окно на сцену бытия,

на тот спектакль, что без копейки денег

даёт сегодня улица моя.

 

Идёт спектакль, бесхитростный и чистый,

на пятачке, лучами залитом.

И все кругом – народные артисты,

играют жизнь, не ведая о том.

 

 

Из цикла «Городские сюжеты»

 

 

Дерево и фонарь

 

Не найти, хоть город весь обшарь,

памятник такой под облаками:

дерево, обнявшее фонарь

тонкими ветвистыми руками...

 

Он стоял, высокий и прямой,

золотым подмигивая оком,

а оно листвой шептало: «мой»,

обвивая в трансе одиноком.

 

Дерево, влюблённое в металл,

на него мечтало опереться.

Высился фонарь как пьедестал,

этим светом было не согреться…

 

Стыли, как от раны ножевой,

льнущие ладони и лодыжки,

ибо был железный, неживой,

несмотря на искренные вспышки.

 

Так они стояли много лет,

изумляя встречных раз за разом,

слившиеся в общий силуэт,

но не совпадавшие по фазам.

 

Дерево засохло от тоски

и на фонаре на том повисло…

Что мне в этих сказках городских?

Нету в них ни логики, ни смысла.

 

Только вспоминается как встарь,

когда выть захочется белугой –

дерево, обнявшее фонарь,

 

 

***

 

 

 

***

 

Своей жизни несчастной виновники

и ответчики за грехи,

мне читают стихи уголовники,

и глаза у них так тихи.

 

Пальцы треплют листок тетрадочный

и улыбка – где был оскал.

Словно лица их добрый сказочник

на мгновение расколдовал.

 

И казалось мне – в той обители,

где суров и насильствен кров,

нет мошенников и грабителей,

нет насильников и воров.

 

Мы – другие? А вы уверены,

если честно взглянуть назад?

Всем нам жизни срока отмерены,

все ответим мы за базар.

 

Всё – случайности, всё – условности...

Я их слушала, не дыша.

И к презумпции невиновности

молчаливо взывала душа.

 

 

***

 

Под луной ничто не вечно.
Светится таинственно
неба сумрачное нечто
в обрамленье лиственном.

А внизу, под сенью крова –
дней труды и подвиги.
Бурый лист, как туз червовый
мне слетает под ноги.

Ночь земле судьбу пророчит,
карты звёзд рассыпала...
Жизнь живёшь не ту, что хочешь,
а какая выпала. 

 

 

 

***

 

 

 

***

 

О, где тот младенческий пир,
свет, бивший из скважин, 
когда был загадочен мир – 
а не был загажен. 

Когда и не брезжило дно 
у чаши сосуда, 
и всё нам казалось чудно,
и всё было – чудо.

 

 

***

 

Сколько любви похоронено
в этих пустынных местах!
Тень силуэта вороньего
на деревянных крестах.

Как я хотела бы тоже здесь
рядом с родными лежать,
наше единство и тождество
пестовать и продолжать.

Может, что было кровинкою,
чем я жила, не ценя,
сквозь эту землю травинкою
снова обнимет меня.

 

 

***

 

Я у Творца просила без конца
хоть отблеска любимого лица,
край облака подняв, как одеяло.
Летит листва сквозь миллионы лет,
и каждый лист – как пропуск, как билет
туда, где жизнь любовью оделяла.

Но небеса, налитые свинцом,
нам адреса любимых мертвецов
не выдают сквозь сумрачную млечность.
С теченьем дней я делаюсь одней,
и с каждым днём мне ближе и родней
твоя недосягаемая вечность.

Я вижу руку с родинками звёзд,
я в бездну перекидываю мост,
и образ твой оплакан и обласкан.
Что не убило – не убьёт уже,
хоть постоянно видится душе
блаженный сон смертельного соблазна.

Минует всё, в далёкое маня.
Всё соткано из праха и огня,
всё будущей подёрнуто золою.
Грядущее, в сегодня обратясь,
назавтра с ним утрачивает связь,
и живо только милое былое.

Течёт сквозь пальцы времени вода.
В огромное, как небо, никогда
я боль свою как птицу отпустила.
Любовь земная, старый мой дружок,
в груди горячий розовый кружок,
сдвигает с места солнце и светила.

 

Художник: Вячеслав Курсеев

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование