1.

 

Ужик был молоденький, маленький, только-только этой весной урождённый, глупый и оттого, видимо, наглый. Он ещё ничего не боялся. Просто не знал, как это – бояться.

Полз себе не спеша по краешку берега, через высокую траву и мелкие сучья. Заодно переполз и ногу Авдеева, обутую в чёрный запылённый ботинок, совершенно не обратив внимания на хозяина ботинка.

Авдеев, сидящий на выбеленном водой и солнцем бревне, усмехнулся, ногу не отдёрнул – пусть себе, у ужа жизнь только начинается, если повезёт – поживёт подольше и тогда узнает, чего можно, чего нельзя, поймёт с кем задираться, а кого лучше стороной обползти...

Перебираясь через корень большого пня, что торчал над песчаным обрывом, уж не удержался и скатился в воду. Это его не смутило, и он всё также спокойно и уверенно продолжил путь – изящно извиваясь, слегка приподняв над водой маленькую голову в жёлтой «шапочке», поплыл вдоль берега.

«На-аглец, прямо я в молодости. Мне бы сейчас такую невозмутимость…» – Авдеев усмехнулся, нашарил в кармане пиджака сигареты, достал одну из пачки, покатал задумчиво между пальцев. Так и не прикурив, откинул сигарету в сторону, решительно встал и зашагал к мосту через речку, туда, где крайние дома посёлка сбегали к самому берегу…

Улицы посёлка были хорошо знакомы Авдееву. Всё его детство и юность прошли на них. Ну а речка и пешеходный мостик через неё в те далёкие уже времена были любимыми местами отдыха для него и его малолетних друзей.

Ну, а потом, потом как у всех: большие далёкие города, учёба, распределение, работа и редкие приезды в отпуск к родителям. А после их трагического ухода Сергей дорогу в родной когда-то посёлок забыл совсем. Лет тридцать пять не был, а ноги дорогу до сих пор хорошо помнят. Да и то сказать, что могло измениться в этом захолустье?..

 

У входа на мост, справа, на прогалине меж ивовых кустов, в невысокой траве стояла собака. Жёлто-грязного окраса, гладкошёрстная, худая, с подтянутым к самому хребту животом. Ошейник, когда-то, видимо, плотно сидевший на шее, болтался теперь на ней как обод велосипедного колеса…

Собака стояла молча. Не шевелясь. Даже хвост её был опущен, а не вилял из стороны в сторону. Собака просто стояла. Стояла и смотрела на человека. Но не её худоба, видимая немощь и молчание пробили Сергея до печёнок – между ног собаки крутились четыре кутёнка. Они ещё плохо держались на ногах, толкались, падали, переползали друг через друга и тянулись к вытянутым почти до земли пустым соскам мамки…

«Не выкормит…»

Сергей глядел на собаку, на её щенков, а в голове крутилась только одна мысль: «Не выкормит, нет, не выкормит…»

Глядя в глаза собаке, он почему-то неожиданно подумал: а она ведь специально вывела, вынесла щенков ему навстречу. К бабке не ходи – специально! Ну, может, не конкретно к нему – просто к человеку. Авдееву в какой-то момент даже показалось, что он читает в глазах собаки мольбу, практически человеческую мольбу о помощи.

«Господи, да что ж мне сегодня на всякую живность-то так везёт!»

Сергей сделал шаг в сторону собаки. Та ощерила клыки. Молча. То ли не было сил рычать, то ли просто просила учесть, что щенков в обиду не даст…

– Не бойся, не обижу…

Авдеев без резких движений, чтобы не пугать собаку и её выводок, открыл дорожную сумку. Вынул всё, что осталось после утреннего перекуса в поезде. Слава Богу, осталось прилично: почти полкурицы, хлеб, варёные яйца. Собаке, конечно, на один зуб, но что есть…

Сергей вытряхнул еду из пакетов. Пододвинул ногой в сторону собаки.

– Кушай, собакен…

Собака не сдвинулась с места.

– Хорошо, хорошо. Ухожу…

Через десяток метров оглянулся – собака всё так же неподвижно стояла на месте…

Но когда, перейдя висячий мост, Авдеев ещё раз оглянулся, ни еды, ни собаки, ни её щенков на обочине не было…

 

2.

 

Не обнаружив звонка у калитки дома, Сергей, после секундного раздумья, повернул деревянную вертушку и вошёл во двор. Из тенёчка за конурой выбрался заспанный пёс, потянулся, прогнувшись животом до самой земли, зевнул, обнажив крупные клыки, и только потом басовито пару раз гавкнул. Авдеев усмехнулся: обленился сторож, плохо исполняет свои обязанности. Видать, хозяева не строгие.

Из раскрытого окна раздался женский голос:

– Кто там? Вы пса не бойтесь, проходите, он у нас не кусачий, так – больше для звонка…

– Здравствуйте, я из города приехал, – обратился к невидимой собеседнице Сергей, – мне бы поговорить с Ольгой Михайловной Решетниковой. Мне сказали, она здесь живёт…

– Да-да, проходите, не заперто.

Авдеев толкнул дверь и вошёл в дом.

– Мне бы… – договорить ему не дал удивлённый женский возглас:

– Серёжа?! Ты?..

Авдеев застыл на пороге. От неожиданности, от удивления. В доме было сумеречно, да и Ольга вряд ли за эти годы стала что-то видеть. Врачи ведь говорили: безнадёжно…

– Да-а… Узнала?.. Здравствуй…

– Что ж не узнать-то – голос-то у тебя всё тот же, бархатный. Здравствуй… – Худощавая миловидная женщина с лицом, почти полностью прикрытым тёмными очками, неотрывно смотрела в сторону входной двери. – Ну, чего в дверях застыл? Проходи, присаживайся…

 

Перешагнув через высокий приступок в дверном проёме, Сергей прошёл в комнату. Выдвинув из-под стола, накрытого клеёнчатой скатертью, табурет, присел. Огляделся. Обычный пятистенок. Из обстановки ничего лишнего: диван, комод, пара шкафов, стол, три табурета. Немного удивили большой телевизор на тумбочке, ноутбук на этажерке, да длиннющий книжный стеллаж за ситцевой занавеской, разделявшей большую залу надвое…

Женщина, опершись на суковатую, отполированную за долгие годы почти до лакового блеска клюку, встала с широкого кресла и, слегка ощупывая рукой пространство перед собой, сделала несколько шагов в сторону гостя. Подойдя, безошибочно положила руку ему на голову. И застыла…

– Тревожные твои мысли, Серёжа, плохие… А помнится, молодой прибегал – мысли резвые, весёлые…

– Забыл…

– Помнишь, всё ты помнишь. По-другому бы и не пришёл… Себя молодого найти хочешь… Не поздновато ли спохватился – целая жизнь прошла?…

– Зачем ты так… Правильно ведь говоришь: сколько уж прошло-то. Я думал, ты с годами помягчела…

– С чего бы мне мягчеть-то? Как жизнь со мной, так и я с нею. Жизнь вообще штука жестокая. Чего ж нам с ней меняться? А вот ты – ты изменился. Ты другой пришёл…

 

Сергей смолчал. Тепло женской руки растекалось по его голове и словно заполняло всю его сущность. Говорить, а уж тем более спорить и предъявлять какие-то счета не хотелось…

Монотонно тикали старые ходики. В окно с басовитым гудением билась залетевшая в дом зеленобрюхая муха.

– Чего примолк-то, Серёжа? Ты ж выговориться ко мне пришёл. Вроде как покаяться даже. Хочешь, чтобы тебя поняли. Видно, в жизни-то поговорить-то тебе не с кем… В храм не идёшь – не веришь… Всё в себе и носишь. Мне решился сказать, не зря ж сколько времени потратил – меня искал, удивительно, как нашёл-то? – а и тут молчишь…

– С женой говорю…

– Говоришь. Молча. Большие речи закатываешь, а она ничего и не слышит. А и вслух бы чего сказал – всё одно не услышала бы. Она тебя никогда не слышала. У неё своя жизнь, у тебя – своя, хотя уж сколько годов-то вместе. И детей, слышала, вырастили, вот уж и внуки, а всё порознь… Глухая у неё душа. Холодная. Ты как это понял, так и заметался по жизни. Тогда, видно, и меня через столько лет вспомнил да искать начал…

Ольга замолчала. А потом, с неожиданной для Авдеева улыбкой в голосе, сказала:

– Ой, да ты лысеешь. Какая тонзура на макушке, как у монаха. Ты, наверное, смешной лысый-то?…

– Ага, обхохочешься… О жене-то откуда знаешь?…

– Да, а как не знать-то? Она ж моей лучшей подружкой числилась. Неужели забыл? Тогда уже расчётливой была. Себя любила, а на остальных… Когда со мной беда-то приключилась, быстро сориентировалась, поняла, что всё у нас с тобой кончилось, место вакантно. Ты ж перспективный был. Ухажёра своего бросила, да к тебе и присоседилась. Да и трудно нынче тебе с твоей известностью от людей укрыться – почти каждый день что-нибудь новое о тебе по телевизору да радио рассказывают. Исподним твоим перед всей страной трясут…

– Когда беда приключилась, я тебе ещё в больнице предложение сделал. Так что в тот момент ещё ничего не кончилось. Не могла Ксения знать, что место вакантно…

– Сделал... Через две недели. Когда стало ясно, что видеть я не буду. Ты же всегда хотел быть справедливым, честным, лучшим. Вот ты и решил подвиг совершить – на калеке жениться. Так сказать, собой пожертвовать. Всю свою молодую и красивую жизнь инвалиду посвятить! А когда я сказала «нет» – ты поначалу даже растерялся, счастью своему не поверил – не нужен подвиг-то, не нужен! Даже переспросил несколько раз. Слышал бы ты, какая радость в твоём голосе звучала. Не скрыть. Особенно от слепой...

– Я помню. Не нужно обо мне, о себе я и сам всё знаю – ты мне лучше о себе расскажи…

– А что обо мне говорить? Одиноко было. И тяжело было. Особенно в первые месяцы после взрыва в лаборатории, когда я в глазной клинике лежала. Вы ведь пропадали, исчезали из моей жизни по одному – сначала один перестал приходить навестить, новости рассказать, о здоровье справиться, потом другой, третий, потом и звонить стали всё реже и реже, даже лучшие подруги… А через полгода меня для вас словно и не было…

И вот тогда мне стало страшно, так страшно, что ты себе и представить не можешь! Только тогда я поняла: так будет всю жизнь! Одна, одна среди вечной беспросветной темноты. Понимаешь? Вечной темноты... Если бы не Иван – руки бы на себя наложила…

– Иван?..

– Да, Ваня Маркелов. Из нашей группы. Мы же его никогда не замечали, он же был не нашего круга… Чай будешь?

– Чай? А-а, да, чай буду…

Женщина, слегка прикасаясь пальцами к стене и высоко подняв подбородок, прошла на кухню. Сергей услышал потрескивание пьезозажигалки.

– С вареньем или с сахаром?

– Безо всего, просто покрепче.

 

3.

 

Когда Ольга внесла чай, Сергей взглядом пробежался по её лицу. Большие чёрные очки скрывали почти пол-лица, но даже их, очков, не хватало, чтобы полностью прикрыть бесформенный шрам на левой щеке, двумя вспененными бороздами спустившийся к верхней губе.

– Я помню Ивана. Коренастый такой, молчаливый. Вроде парашютным спортом занимался. В общаге он не жил, приходил только на занятия. Где же мы могли с ним общаться? У него свой круг общения был, у нас – свой. А после того, как всё это с тобой случилось, он на заочный перевёлся. Тут уж совсем мы разошлись…

– Из-за меня и перевёлся…

– Из-за тебя?

– Знаешь, после взрыва он один всегда рядом со мной был, каждую свою свободную минуту. Родители мои тогда в разводе были, не до меня им было – новые семьи строили, а бабушка не всегда могла прийти – тоже забот полон рот, вот, а он практически и жил возле моей палаты. Врачи сначала гоняли его, уговаривали не приходить, особенно когда узнали, что он мне никто, да что толку. Они его в дверь – он в окно, они его в окно – он в дверь. Потом махнули рукой. Отстали. А я, я психовала – я не его ждала. Я его прогоняла, кричала на него, обижала, а он молчал и приходил, приходил, приходил. Он сидел рядом со мной, читал мне книги, особенно очень много стихов – я никогда не думала, что столько много на свете хороших стихов, а Ваня их знал наизусть; кормил, поил, даже перевязывать научился. Он был мой принеси-подай-сопроводи. А в университете на дневном откуда свободному времени взяться? Вот он и перевёлся…

Потом наступил момент, не сразу, далеко не сразу, но он наступил, когда я поняла, что без Ивана я никуда, что я без него – никто. Что он – мои глаза, мой мир, мой смысл существования. И я уже переживала и психовала совсем по другому поводу – я ревновала его ко всему движимому и недвижимому, особенно когда он где-то по каким-то причинам задерживался…

А потом его забрали в армию. На два года. Страшнее этих двух лет нет в моей жизни ничего.

– Ну, два года – это же не вся жизнь.

– Если бы он не вернулся – для меня вся. Он был за речкой…

– Где был?!

– Они, он и друзья его, так Афганистан называют… Полгода в учебке под Термезом, и полтора года подрывником в Афгане, он же физмат закончил.

– Подрывником?

– Их группа за караванами с оружием охотилась. Их так и называли: охотники за караванами. Группу на вертолётах забрасывали в тыл к душманам, зачастую к самой Пакистанской границе, ребята находили караваны, разделывались с охраной, а горы оружия, что перевозил караван, подрывали. Два раза группу считали погибшей, а они возвращались. Не все…

 

Ольга встала, подошла к комоду, выдвинула верхний ящик. Достала из ящика и поставила перед Авдеевым резную шкатулку. Всё это она делала уверенно, ни разу не ошиблась в пространстве.

Открыла коробку. Коробка была разделена на два отсека: в левом лежали два ордена «Красной Звезды», в правом – горсть медалей. Ну, в «афганских» медалях Сергей не разбирался, но вот нашу медаль, медаль «За отвагу», взглядом из этой горсти выхватил. А ещё на орденах сверху лежали сбитые в одну колодку три нашивки за ранения. Одна, верхняя, золотистая – за тяжёлое, и две красные – за лёгкие…

– Пока Ваня там воевал, меня здесь по клиникам возили, всё пытались хоть что-то со зрением сделать, двенадцать операций – если бы не эти операции, я бы умерла от бесконечного ожидания…

Как Ваня пришёл из армии, мы сразу и расписались – в Загсе навстречу пошли, не стали мурыжить два месяца.

– Оль, а… зрение? Сделали что-нибудь?…

– Отличаю солнечный день от ночи…

– А как же вот стеллажи, смотрю, с книгами?..

– Книги – боль моя, кажется, все книги, что прочла до взрыва, побуквенно помню. А тут, на стеллажах, большей частью Ванины книги, он же директор нашей средней школы, ну ещё и физику, и астрономию преподаёт. Иногда и по литературе кого замещает. Он много читает. Говорит, учиться нужно всю жизнь. А небольшая часть книг – мои, они шрифтом Брайля набраны, для слепых. Жаль, у нас нечасто можно что-то свежее купить. Ничего, сын из Германии на немецком языке шлёт – у них таких книг много. Так что на старости лет пришлось немецкий осилить, а то сидела, да тупо коврики вязала, да розетки клепала…

– Сын?..

Ольга рассмеялась:

– И дочь, Серёжа, есть! И две внучки. Ты, Серёжа, как ребёнок – у меня зрения нет, а в остальном же я здоровая. Всё, как у всех. С детьми мне две бабушки, моя и Ванина, помогали, тётушки, дед – нянек хватало… Так что не нужно меня жалеть – я очень счастливый человек. Очень. Не знаю, я иногда думаю, не случись тогда беды, как бы я прожила эту жизнь… Не было бы у меня Вани, моих ребятишек – нет! – даже думать про такое не хочу!

– Знаешь, Оля, мне кажется, я знаю, кто тогда реактивы подменил, кто взрыв подстроил…

– Не надо, Серёжа, не надо об этом. Я тоже много думала, как всё это могло произойти. И пришла к выводу: я, только я сама виновата. Это моя невнимательность. Забудь и ни на кого не думай. Тем более что наверняка ты не знаешь, ты же сам сказал: «мне кажется». Если ты пришёл, чтобы назвать имя виновника, то зря. Кроме меня в этой истории виноватых нет. И других виноватить не нужно…

Да, а как ты меня нашёл, Серёжа? Мы же из центра из многоэтажки сюда на окраину съехали много лет назад, это я Ваню попросила, чтобы там в четырёх стенах я с ума не сошла…

– Интернет. Ты же фамилию не сменила. А имя-отчество твои я и так знал. Кстати, а фамилию-то почему не сменила, когда за Ивана вышла?

– Дура была, и Ваню обидела. Думала: если бросит меня, столько бумаг заново переделывать… Дура была…

– Иван-то когда с работы приходит?

– Да когда как, перед тобой вот звонил, что сегодня будет поздно. Кому-то опять в чём-то обещал помочь… А ты что, торопишься? Не дождёшься Ваню?

– Поезд у меня, Оль. Через час. Пока дойду, пока то да сё. А насчёт – зачем приезжал? – даже не знаю, как и сказать. Живу, живу, а чувство вины перед тобой так и не проходит – не за взрыв, нет, а за то, что обрадовался, когда ты «нет» сказала. Говорят, преступника всегда тянет на место преступления, вот и меня, как того преступника, чем дальше от того страшного дня, тем больше тянуло тебя увидеть. Правильно ты сказала: душу облегчить хотел, камень с неё снять, тяжело с камнем-то на душе – не дышится, повиниться хотел, прощения выпросить, выговориться. А видишь, как вышло – говорить-то мне и не пришлось. Только слушал… Получается, за твоим рассказом о жизни твоей и приезжал, слушал жизнь твою и свою переписывал, передумывал. Не всё у меня в ней, в жизни-то, гладко, но и печалиться, оказывается, особо не о чем. Всё, что в жизни моей не так, – это всё больше мои фантазии, самоедство. Как-то так…

Да, и вот ещё что, тут такое дело, Оль, как придёт Иван-то, скажи ему, там, за мостом, собака со щенятами, вроде породистая, с ошейником, заморённая совсем, не покормить – и сама сдохнет, и щенята пропадут.

– За пешеходным? Это, наверное, старого Семёнова Геннадия Ивановича собака, породистая-то только у него была – сам-то он уж два месяца как помер, так и собака тогда же куда-то пропала. Она, наверняка – другой-то откуда взяться.

Ты вот что, Серёжа, погоди, я тут нашему Пирату варево приготовила – забери его, покорми собаку-то; да-да, так с бидончиком и бери – отдай варево-то собаке и бидончик там брось, а уж Ваня утречком туда сходит, посмотрит, что сделать можно. А Пирату я что-нибудь ещё сварганю…

– Ты прости меня, Оля. За всё прости…

– Да что ты, Серёжа, и прощать-то не за что, давно уж всё перегорело и простилось. Не думай о плохом-то, не тереби душу. Хорошо всё. Только вот ты странный какой-то, тревожно мне что-то за тебя, вроде чего не договариваешь?…

– Показалось тебе, Оль, всё нормально. Просто я действительно тороплюсь. Спасибо тебе. Прощай…

На мгновение замешкавшись, Авдеев с бидоном собачьей баланды в одной руке, свободной рукой обнял Ольгу Михайловну и долго-долго не отпускал от себя. Да та и не вырывалась…

 

Выйдя из дома, закурил. Жадно, на вздохе затянулся, но больше двух затяжек так и не сделал. Тлела в руке сигарета, но он словно забыл о ней.

Зачем приезжал? Да как ответить-то? Зачем приезжают в его ситуации? – врачи сказали, не больше четырёх месяцев ему осталось… Неоперабелен…

Попрощаться приезжал. Пока ноги носят. Попрощаться и прощения попросить…

Всё просто. Всё очень просто…

 

День угасал. Вечер, сбив дневную духоту, подкрашивал синеву неба фиолетовой акварелью. Где-то, через два-три дома, перебрёхивались, слово ругались меж собой, собаки; на задах улицы, объезжая колдобины и лужи, порыкивал мотоцикл, а в соседнем дворе хмельно и протяжно пели на три голоса.

На душе Сергея в кои веки было спокойно и благостно – словно выключил кто снедавшее его душу многолетнее напряжение…

 

4.

 

– Ты ешь, собакен, ешь…

Собака, услышав обращённые к ней слова, передёрнула ушами, оторвалась от еды и повернула морду к Сергею.

– Ну, чего смотришь? Ешь, давай. Тебе сейчас много есть нужно. Много. Силы тебе нужны, кутятам молоко твоё нужно. А есть не будешь – откуда молоко, откуда силы? Я вот ещё минут пять с тобой тут посижу и пойду. Идти нужно, понимаешь? Поезд у меня. А поезд ждать не будет. Так, что утром тебя другой придёт кормить. Иван придёт. Может, и к себе заберёт тебя со всем выводком. Почему? А потому что Иван. Потому что он надёжный, как АК-47… Не знаешь АК-47? Тогда просто надёжный. Понимаешь, когда где-то или кому-то плохо – приходит Иван. И всё становится хо-ро-шо…

Ты, собакен, поверь ему, поверь, и всё будет хорошо. Почему?

Потому что Иван…

 

Художник: Евгений Валент

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование