Несовместимые / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Донецкая лениниана

…Cними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая. (Исх 3.5)

Много, спонтанно и намеренно осознанного, в многопланово засвидетельствованных событиях, волновало меня в прошедшие пять лет. Каждый год – как совестливый укор. Откуда-то извне. Сполна мобилизовавший мысли и время. Оказалось оно в плену у всеобщего бесчувственного безумия. И в эту минуту – медленно тлеющие отчаянием годы, мучительно больно пережитые. Пропитанные насквозь поимённой чередой месяцев и дней. Успевших, по-календарно, родственному, намертво врасти друг в друга. Они – нескончаемые виражи почасового мрака, как тяжёлые гири данности чудовищного насилия. На весьма устойчивых весах сомнений. Как страшного наказания всему живому на этой планете. Как принуждение познания жизненной стойкости. Опыта личностного выживания в случившейся беде. И собственного стоического противостояния братоубийственной Донбасской трагедии.

…Кровавые автографы каждого Донецко-блокадного года. Многочисленные оруще-говорящие мумии величайшего братоубийственного позора. Размытые лица, многих и очень многих, втянутых в конфликт… Эффект толпы. Тёмными пятнами хорошо различимой. В густом большинстве. Как вязкого скопления биологической массы.

Бесстыдно шумно. Напоказ. Втиснутой в стихийно раскочегаренную историческую летопись региона. Взбалмошно, в спешке, с нагромождением поправок, дописок, наглого бахвальства странствующих флибустьеров, держащих пронырливые носы свои по ветру, уже прописанной словами странно проистекающей исторической стихии. Страшные, непостижимо нечеловеческие, как не могущие быть никакой силой приглушёнными, гортанные вопли миллионов охрипших. Как мольбы безликих местных властителям Небес. Стоны из-за тяжёлой пограничной завесы. За которой, внутри, – отверженность. Страждущих на земле Донбасской людей. Стоящих долгими часами на коленях. Не с опущенными вниз головами. Но голосящих. Душераздирающими громкими криками. Воплями – SOS! О спасении…

Массово и заживо оттеснённые. Вышвырнутые стальной дубиной перемен. Ухнула она порохом взрывов. В три шеи – прочь! Из жизни других мирян. Миллионы тщедушно и навечно преданных. И бессмысленной говорильней оболганных. В раздражающей монотонности оглушающего и ослепляющего непонимания – за что? Скажите, люди добрые… Если такие вы все есть. Если за таких себя выдаёте.

В немом гнёте страха предчувствия-предмыслия страшного конца. Муками насилия приблизившего к вышибленному из обоймы предвоенного повествования кошмарные годы блокадного послесловия. С гадливо-заразной, шулерской лёгкостью вынужденно-изощрённого к ним приспособленчества – голь на выдумки богата. В головах. Расстрельно-приниженных обстоятельствами. Застрявшими в осколках искорёженно переломанных человеческих судеб. Заживо-гнояще разодранных в клочья. И наспех, кроваво-больно, не хирургами, облачёнными в робы стерильной чистоты, но руками же, своими, заново перекроенных. В смрадных нечистотах опоясавшей городА и веси беды. Недолго, казалось, особенным смыслом объединившей всех, здесь родившихся-переженившихся. Одним махом дамоклова меча, креститесь… когда кажется… окончательно перерубившей потОм, узы разделённого сотнями километров кровного родства. Закрепив трагичность происходящего кровавым приговором карающей окаянной неизбежности. Точно – в цель. Промахнуться было невозможно.

Моральным разложением, до размеров гигантского отупения, разбух неотвратимый этот Донбасский рок. Фатальные судьбы. Вытоптанные спешкой убегающих отсюда, от беды подальше, миллионов пар ног.

…Нелицеприятные гримасы злобного душевного надлома. На стремительно состарившихся огрубевших лицах. Тех, кто остались. Осунувшихся, истомившихся врождённым, генетически непрерывным долготерпением. В леденящем разум злободневье раскрученной до надрывного последнего предела гражданской войны. Цена её. Или разменная монета жизни – как и прежде всегда велось – сама жизнь.

Но теперь – миллионов Донбассовцев. Как износившихся гаечек-винтиков, лишённых чёткой резьбы, матки-правоты. Из намеренно испоганенной, долго и терпеливо вызревавшей злом системы взаимосоприкасания. Везде, где только подлости свезлось – кем-то подпиленной. Безобразно расшатанной предательством. Гнусно охаянной грязными наговорами. Лживыми словами и поступками, с лёгкостью человеческих хищников, протоптавшихся поверх обалдевших людских голов штурмом. Напролом. Несметными крысиными полчищами жаждущих неслыханной халявно-хабарной наживы. Её здесь – завались. В трудно проходимой скученности звериных рядов презрения к морали святости Земных законов.

В них – всё больше о душах… Человеческих.

Замороженных? Или таким прощальным посмешищем сохранившихся в Летах…

Не сетовать… Такими они нам достались… Годы бездушия.

Смысл прошедшего – пять исторических лет воспоминаний. Откровений всех. Без разбора, их, здесь живущих-выживающих. Они, эти люди, уже наполнили, как ни странно, грубо утрамбовали, спрессовали само прошедшее время стихийным слоем своей пережитой трагической бытности. Взрывоопасно проштормившей. И продолжающей развязно-кроваво буянить. Землю, понимай – жизнь на ней, убивать. Ежедневно-еженощно, разрывами мин и снарядов. В Донецких пригородах. И по всей, развороченной кошмарным беспределом, земле Донбасской.

Переплетаясь горечью постыдной низкосортной определённости с тавром абсолютной величины ненужности. Оценочный ценник изношенности – на каждом человеческом плече. Как скот рабочий – люди здесь проштампованные. Оставшиеся за бортом ладно смастерённого ковчега кичливого самодовольства – для избранных, со всем им сопутствующим хламом. Человеческие заразно-чумные огрызки. Антипод – надуманному сытому благополучию. С ярмом диктата – на шеях метущихся, продолжающих куда-то плыть, в устоявшейся мути неведения.

Успевшие выжить счастливцы. Или – обречённые грешники-несчастливцы. Оставаться здесь.

И быть.

И, пока не превратилось всё в прах и пепел забывчивости. Пока не случилась катастрофа искажения. Пока не получилось так, что и нечего найти в мешанине словесных, буйно-праздничных трафаретов… Как, чрезвычайно усиленно сопровождавших провалы нравственности рекомендаций… – терпеливо продолжать на что-то надеяться. В абсолютной безнадёге. Самый час об этом говорить. Избавляясь от хаоса переломанных судеб. Человеческих.

***

Тяжёлая тишина бегущих, одна за другой, мыслей… Обнажённых. До неправдоподобия…

– …Вы посмотрите, во что я одета…

…Женщина. Простоволосая, исхудавшая. Осунувшаяся бледным бескровным лицом. Без возраста. Без привычек – они давно разбиты вдребезги. Прошлого в её жизни не осталось. Женщина – в настоящем. Страдающая не больше других, в том, вставшем с ног на голову, районе. Густо заселённым когда-то работягами. С соседней шахты, оказавшейся затопленной после обстрелов этого городского предместья в 2014 году. Весь район – без будущего, в цепких силках прогорклой нужды. Женщина – до безобразия убогая и износившаяся. До щемящей стыдливости всякого, на неё смотрящего, изничтоженная. Войной и ложью. Жуткая убийственная смесь. Поражающая затяжными болезнями телА. Но, особым образом, кромсающая на куски, как на загородной живодёрне, души. Изгнанные из своих телесных хранилищ, они переползают скользкой, себе на уме, гадючьей замкнутостью, переселяются на хмурые лица. По которым и без слов, и без труда, между тем, можно считывать судьбы. Лицо женщины, застывшей в замкнувшейся ещё сильнее вокруг неё скорби, после заданного, ею же, повествовательного вопроса, – этим и запоминается. Как отвоёванный взбесившимся злополучьем у жизни трофей. Доказательство теперешнего всевластия военной смуты. Современное отличие войны нынешней от всех предыдущих – пластмассовые тапки-мыльницы на ногах людей. В разносе – от первого тепла. До холодов. Поверх грубо, вручную связанных, бесконечное количество переплетённых шерстяных нитей, носков.

Устрашает огромный платок. Неопределённого цвета. Сложенный по диагонали тканного полотна напополам и накинутый на плечи женщины. И впечатляют сконцентрированной в них сумасшедшей силой – её руки, грубые и тёмные. Крепко сомкнув ладони в кулаки, женщина зажала в них концы платка. Как будто удерживая в своих натруженных ладонях смысловые нити сути Донбасской трагедии. Ими, руками, она, как оборонительным щитом, интуитивно защищается. Сдерживая напор напасти, навсегда, непоправимо ужасно обнулившей… Изуродовавшей её жизнь. Которая выглядит сегодня рассыпавшимися кирпичными развалинами некогда жилого дома… И теперь… Что война, что не война вокруг… – ей, этой женщине, – всё равно.

Плачевные груды добротного семейного очага, выветренного из женского осознания. Холодными, насквозь пронизывающими сквозняками бедствия утихомиренные. Заземлённые. За спиной незнакомки...

…Уже разрушенный дом. А его добивали опять и опять, растирали в пошлую пыль забвения сытым бесстыжим паясничанием. Фотографированием своих смеющихся, базарным салом наеденным, лоснящихся рыл. На фоне безнадёжно обвалившегося после обстрелов жилья. Групповые фотографии позора, бесчестья. Зрелища унизительного человеческого срама – на весёлых, осмысленно сотворённых композиционных фотографических памятках. В Донбасской летописи. Опоганенные, ещё больше, потОм, равнодушными взглядами на них. Из тех, кто живёт на далёких островах счастья. Относительно мирно дрейфуют они по параллелям бдительно охраняемой беспечности. По крайней мере – безвоенной. Под названием: а моя хата – с краю. Ничего не знаю.

Но, между тем…

– Видите ту нору?.. – равнодушными глазами и кивком головы женщина указывает на болтающуюся на одной петле дверь. Дверь шевелится со скрипом. Поддувает лёгкий ветер. Шевелятся тонким шёлком и волосы, соломенного цвета, на голове женщины. – Мы с мужем живём в том подвале. Уже несколько лет. А там, – ещё один кивок, глаза зло сузились, вскинутым вверх подбородком, в сторону сложенного вручную кирпичного камина-печки, – мы еду себе готовим…

– Да чего ты разговариваешь с ними!? – Резко-надломленный, сиплый мужской голос мгновенно одёргивает настороженную откровенность женщины. Взлохмаченный, давно не бритый, исхудавший, но заметно широкоплечий мужчина остановился на подступах к выходу из подвала и волевым жестом вытянутой руки открыл настежь дверь. Вырубил её скрипучее занудство.

Женщина, оглянувшись на него, как будто опомнившись, замолкает. Смущается, погружаясь в расслабленное безволие мгновенно опустившихся плеч:

– Уходите… Незачем издеваться над нами… – вяло поправив платок на плечах, она неожиданно быстро разворачивается и отходит в сторону.

Со спины видно, как в конвульсиях её слёзных, сдавленных, всё теми же её руками, рыданий – прорвало душевную плотину терпимости, хаотично трясётся всё её тело… Оно бурлит недосказанными словами. Остро переранивших, никуда не испарившихся и продолжающих изнутри терзать её душу. Грубостью безостановочного мучительного оседания в жалкое убожество. То ли человеческого жилища. То ли пещерной норы первобытных людей.

– Хватит! – мужчина вопит срывающимся от ярости голосом. – Наездились… И какого ты… с ними разговариваешь… – добавил, ещё более вызывающе раздражённо: – Когда изопьются кишки ваши кипятком… Чтобы жрать не хотелось. Тогда и приходите… Похохочем пополам. Благодетели хреновы… – И, неожиданно остановив бешеный поток своей полусловесной-полумысленной атаки на непрошеных гостей, он делает открытой ладонью правой руки, пальцы намертво прилипли один к одному, отчаянный жест нетерпимости к происходящему: отсекает ребром ладони свой подбородок...

Был бы в его руках нож – хлынула бы из горла кровь…

Как же набрыдло всё…

…А рыдать поровну – не получается. В пустыне обетованной. В далёком-близком краю. Безобразно одичавшем в безвременье. Обеременившимся бесчисленными чёрными отметинами беспросветного горя. На развалинах человеческого жилья. На земных пядях стойкости духа. Это – там, где небо надёжно удерживается на своей высоте подпорами прямого света немеркнущих звёзд… Кажется, он и днём вместе с ярким солнечным теплом льётся на Землю. Да оказалась она сплошь засеянной семенами кровавого раздора.

Мать-земля… И что же теперь будет рождаться из чрева твоего?.. Что предстоит наследовать Земной Вечности?..

***

Звуки характерной восточной музыки были оглушительно громкими. Ясное дело, сладкой вязью, влекущей к себе звуковой монотонности, что было силы горланившей из радиорубки, начинал в городе свою работу новый магазин.

Любая война, как трудно объяснимая необходимость в человеческом социуме, однажды начавшись, долго удерживает потом на теле измордованной земли свои смертельные рубежи. На безжалостно изнасилованной чьими-то жадным лицемерием и бесстыдным предательством почве конфликтов. Хотя, какими бы объяснениями ни сопровождались причины разлада, отвергает их напрочь вечная истина: из десяти – лишних девять.

В обществе, где люди уже давно не братья. И не друзья друг другу.

Музыка, одним словом, продолжала играть и в самом магазине – огромном торговом пространстве на два этажа. Затраты на обустройство такого супер-бутика, само здание выстроено до войны, были немалыми: лестницы-эскалаторы, вверх-вниз, потоки электрического света с высоких потолков, цветные лучи-подсветки в глубине стен…

И скученными массами, толкая друг друга, алчно возбуждаясь от созерцания щедрого изобилия, разложенного на широких товарных стендах товаров, гудящие шумным, трудно различимым гомоном, люди. Их очень много. Настолько много, что резиновый запах низкосортно-копеечного китайского ширпотреба начинает всё больше перебиваться запахом вспотевших человеческих тел. Дешёвые товары. Люди – ещё дешевле, по шкале обвалившихся в войну цен на человеческие жизни – суетятся. Перебегают от рядов с прорезиненной обувью к рядам с такими же сумками. От стендов с нелепо раздувшимися, бесформенными пуховиками – к рядам с растянутыми, низкое качество, пуловерами.

Выбирать – есть из чего: изголодавшаяся в войне, износившаяся прорва блокадных людей всё проглотит. Сметёт без следа – цунами. Или ураган затяжного потребительского голода на барахолке кажущейся дешевизны. Примеряют, выбирают – помногу. Ярмарочная красочность происходящего вокруг заставляет забывать о ценах. Они – не низкие. Они – усреднённая приманка. Вечером, в конце первого дня работы магазина, у входа в него будут разыграны призы. Среди них заявлены большой телевизор и смартфон. Традиционный лохотрон, жалкая подачка из уже просчитанной заранее баснословной прибыли совсем недавно прикативших в город на своих лексусовых шарабанах благодетелей-султанов. Выуженная из карманов с прорехами беснующихся забытой невидалью человеков, опьянённых вонючим дурманом китайского «изобилия». Да ещё, при любой покупке, каждому – бонусные карточки. Пятипроцентные скидки на любую последующую покупку. Дырка от бублика – почти что бублик. Как палёный алкоголь. В расписной заграничной бутылке.

А дальше, осчастливленная товарными обретениями толпа устремляется к кассе. На два этажа ангарных вместилищ человеческой массы с головами без счёта – одна касса. С двумя кассовыми аппаратами. Были бы они незаметными, если бы не хвост живой очереди. Который растягивается на весь торговый зал. Люди, доброжелательно присмирённые почти что забытым удовлетворением обновлённости, держат в руках охапки одёжного тряпья. Терпеливо переминаются, с ноги на ногу. Начинают плакать дети. Поход в такой клондайк китайского «счастья» – семейное развлечение в выходной день. Но ни у кого не возникает и мысли поартачиться. Покачать свои права. И никому не приходит в голову додуматься, что рядом с двумя кассовыми аппаратами, которые щёлкают непрерывно, есть ещё один. Он есть. Его очень легко увидеть. Он – третий по счёту. В ряду от первого. И никто (вопиюще-шокирующее смирение забитости на всех, не пересчитанных лицах) к нему не подходит. Сидящая за бездействующим аппаратом девушка с безразличием наблюдает за очередью. Живо шевелящейся волнами сверлящей мозги бездеятельностью. Можно только догадываться, как разбивается она вдрызг перед невидимой чертой дозволенного в нём потрепыхаться пространства. Разбивается безостановочная человеческая энергия смятения о барьер обязательной ограниченности. И тут же, опять у барьера накапливается. Безостановочное, классическое преображение суеты.

– А… ваша касса не работает?..

– Работает, – девушка безапелляционно бойка.

– А почему люди к вам не подходят?

– А что, я звать их буду? – пожимая плечами некстати побеспокоенной, вопросом на вопрос отвечает девушка. Не моргнув огромными накладными ресницами – убогий провинциальный «шик» отсталого забитого девичества. И даже не проникнувшись чувствительным смущением. Пожалуй, им она уже «переболела». Навсегда. И без сожалений.

Так начинается развращённость скудоумия. Подогретая на пылающем огнище двусмысленных обстоятельств. Когда разочаровавшиеся в своих предпочтениях люди без сожаления прощаются с иллюзиями душевного родства. Убегая от самих себя. И понимая: надеяться и надо – только на самих себя. В человеческих джунглях. Каким и был всегда мир людей.

…Трещина. Повальный обвал разумности. Рабская толкотня. Заражающая безволием. На зачумлённых Донбасских окраинах. Центр чистилища – захлёбывается в роскошествующей спеси показного пошлого буржуйства. Оно, как безобразно сопутствующая горю неизбежность, уже надёжно ядовитая ложь повсеместного разложения вписалась вместе со всеми, кишащими в его сердцевине человеческими пороками, в современное неуютное миротворение. Перенасыщенное нетрезвой глупостью. Ею разродилось затяжное ожидание нового будущего.

Может быть, и старого. По своей сути.

***

Скучные проповеди из прошлого. О свободе слова. О демократии. Как шпатель, которым удалось замазать глубинные мозговые извилины думающих людей. Превратить мозги каждого в один растянутый квадратный метр мозговой поверхности. Не шутка. Именно так выглядят намеренно раскатанные жаждой познания истины орехоподобные, на первый взгляд, мозги любого человека.

Сумасшествие от заграничных считалок-попевок на темы свободомыслия. Слащавое преклонение перед западом. Он – никогда не станет востоком. Даже, если и удалось бы кукушке Кена Кизи, автора романа «Пролетая над гнездом кукушки», добраться до востока, обширной территории проживания-обитания славянского мира.

Задаюсь сегодня вопросом: в чём был смысл восхищения после прочтения этой книги? В том, что красавчик Джек Николсон пытался в сумасшедшем доме, где скрываются от общества его ненавистники-порицатели, отодрать от пола привинченный к нему умывальник: разновидность весёлого времяпрепровождения. Для особого азарта – спор на сигарету. У героя Николсона, по одноименному фильму и по фамилии Макмэрфи, не получилось, как он ни тужился, это сделать. И, уходя из комнаты, под похабные смешки-улюлюканья зрителей, он оборачивается и веско в ответ парирует:

– По крайней мере, я пытался это сделать.

Растиражированная полноводьем навязанного мозгам черноротая истина оболванивания. Пример натолкмаченного до потери дыхания ребятами-демократами везде, где только это было возможно, «свободоизъявления». Я с величайшим спокойствием обуздала кавычками, к чертям – покорность, ограничила смысл этого скользкого слова. Изгрызенного гнилыми зубами долго ждавших своего часа «пророков». Так как, однажды, с его стремительного продвижения по медийному пространству началось буйное помешательство ваятелей перемен. Грянувших в пространстве грохотом ладно скроенной оркестровки, для огромного, удвоенного, утроенного оркестра. Как оглушающий гром небесный – tutti, что есть силы! Усиленным грохотом больших барабанов! Как паранойя взбесившегося физического недержания. Чётким пунктиром многолетнего круглосуточного науськивания подведшего к пику самоизничтожения разума. Как будто исчерпала себя программа образованной разумности.

Сумасшедший дом, говорите? Раковина? Всего лишь? А не был ли это унитаз с дерьмом? Напополам с застоявшейся в нём зловонной крамолой из развлекательного сюжета долго ожидаемой «клубнички»? С послесловием: объявится потом индеец. Которому удастся всё-таки выдрать тот привинченный железными болтами умывальник из пола. Типа: а он, герой-молодец, пытался. И у него – получилось!

А для меня, когда довелось впервые услышать тусовочные комментарии к этим книжным страницам, или эпизодам из фильма, случилось просто-таки измучившее меня своей неочернённой надувательством белизной, откровение. Потому, что в то время, предшествовавшее позорному развалу общественно-гражданской глыбы натужного человеческого равенства, впечатление это вполне окрепло. Уже вовсю заработала невидимая машина по очернению и полномасштабному уничтожению Советского Союза. Началась психическая атака, особая химия опорочивания мыслей во имя возможности думать изощрённо-развращённо, по-своему. Утвердилась гадливая эпоха всяческого принижения значимости страны, утвердившейся за годы своего бытия не только на карте мира, но и в цифрах своих исторических свершений и побед.

…Главным виновником всех накопившихся за десятилетия существования страны проблем был назван Владимир Ильич Ленин. Символов которого, гранитно-каменных, в оказавшейся материально разрушенной, обанкротившейся духовно стране было так много, что замечались они неизменно в гневно раздражающем осмыслении. И, если так происходило, то, значит, было это нужно кому-то. Говорят же, пока ветра нет, то и у флюгера свой характер имеется.

А создать из гнилых остатков-объедков страну, как пытался это сделать вождь пролетариата, это – не вырвать умывальник из пола. Создавать, значить – объединять. Разобщённые силы из человеческих джунглей. Впору вспомнить психологию. Потому что всякое взаимодействие между людьми – есть суть общение разных психологических типов. Большинство из которых, как вымуштрованное ненавистничеством, ненасытное зверьё, вечно голодное, смысл своего бренного существования видящее в непрерывной наживе. Накоплении богатства, денег. Ими, кто так и не понял, определяется свобода бытия в человеческом обществе. Счастье – в изобилии. Под прикрытием изгаженного человечье-крысиным помётом лжетворения истории. И повелось так быть, это известно, ещё до того, как земная цивилизация застолбила свои созидательные пометки на каждом метре быстро развивавшегося мышления. Да грешило оно всегда одним существенным изъяном: в борьбе идей гибнут люди.

«За высокий идеализм литературных произведений, за сочувствие и любовь к истине» – такими словами сопроводилось вручение Нобелевской премии по литературе французскому писателю Ромену Роллану. Более чем категорично высказавшемся о личности Ленина:

«Я не знаю более могучей индивидуальности в современной Европе. Его воля так глубоко взбороздила хаотический океан дряблого человечества, что ещё долго след не исчезнет в волнах, и отныне корабль, наперекор бурям, устремляется на всех парусах вперёд, к Новому миру. Никогда ещё после Наполеона европейская история не знала такой стальной воли. Никогда ещё, со своих героических времён, европейские религии не знали апостола столь несокрушимой веры.

И главное, никогда ещё человеческая деятельность не выдвигала вождя, учителя людей, столь чуждого каких-либо личных интересов. Его духовный облик ещё при жизни запечатлелся в сердцах людей и останется нетленным в веках».

Удивительно, но ничтожно мало количество людей, способных действительно изменять человеческий мир. К лучшему. Никто не знает, каким оно, это лучшее, должно быть. Но Ленинские задумки, которыми наполнены его многочисленные писательские работы, именно об этом и были. И есть. С описанием пошагово-постепенного движения во всех отраслях жизнедеятельности людей, от азов перерождения архаического сознания миллионов по-рабски затурканных. И до глобально объёмного рождения и становления нового мира. Который появился в кипящем страстями выбросе необузданной энергии мечтателя. Часто вождя и называли Кремлёвским мечтателем. Но, думаю, будучи ни на кого не похожим, был он, огромно сверх того, просто счастливым человеком. Потому что мечтал о людях. По-детски – наивно. По-взрослому – со всей силой и мощью своего неординарного интеллекта. Многосторонне-развитого. Завораживающе деятельного. И в меру обузданного, между тем, великолепным воспитанием. Что не позволяло не доверяться всецело своим дерзновенным мечтам и силе обыкновенного честного слова.

Это и стало причиной глубокого заблуждения Ленина. Напрямую обвалившего все его старания сделать мир людей лучше. Которому никогда таким и не быть. Так как, смертельно порочной, катастрофически губительной для всего Земного пространства есть сама среда человеческая. Вечно омерзительно-срамно кишащая всякого рода отступничеством. Предательством. Скудоумием. Жаждой обогащения. Ненавистью к себе подобным. Превалирующая по численности, громадная масса из которых – трудящиеся люди. Живущих на свои жалкие крохи – адская работа нужна земле. И людям. Под аккомпанемент бесплатного реквиема. Только эта музыка и присмиряет недовольство. И укрощает гнев. И оплакивает земные человеческие страдания.

Переполненный ими разбился на Донбассе вдребезги Ленинский пазл о стране могучего роста. Некогда, с непобедимо сильной, потрясшей окружающий мир духом оптимистического коллективизма и дьявольской, деспотической верой в себя. И в тех, кто были рядом.

И что же живого осталось теперь на кровавой плахе бедствий? В Донбассе, к сожалению, над ней на самолёте не пролететь: война. Да невозможно ошибиться, если вдуматься: сплошь здесь – разрушенные человеческие гнёзда.

Кукушечьих здесь – нет. Кукушки гнёзда не строят.

Но… Приниженные столичным рукотворным величием нравы. Убого-жалкие, подобострастные характеры. Люди, рабски покорные всему, что того требует. Верящие только тому, что можно видеть и трогать.

Вжившиеся своими изголодавшимися утробами в чёрную по цвету параллель отчуждения. Растворившиеся мыслями своими в бренности отчаяния. Насторожившиеся очевидно надолго неверием в истину памятства. Его выбивают из мозгов всеми возможными способами.

Заметно окрысился такой осязаемый поток «культурного орошения» на столичных театральных подмостках. Ленин – как чудовище. Ленин – монстр о полголовы. И скулёж, и скулёж. Вой оперившихся, осмелевших, до неприличия попранной пристойности нравов, дармоедов. Колготня о том, каким паршивым было время прошедшее. Как дерьмово-гадостно жилось всем когда-то. Пару десятков лет назад. Так гадостно, что дерьмо – норму фекалий, по обязаловке, приходилось жрать. И с самой Землёй сношаться. Извергая жлобское семя обыкновенных хапуг-приспособленцев в смачно изгаженное поносным словоблудием чрево жизни.

Схавали зрители – «пониматели новейшего модернизма» мерзкую штучку очередного истерического экспериментательского наклёпа на жизнь былую. Утёрли, подмигивая поспешно-ехидно друг другу с пониманием «заядлых» хреновых театралов, плевок со своих пресытившихся распущенным лизоблюдством рож. С них тоже считываются судьбы. Хорошо усвоивших: быть в милости, гнездиться поближе к корыту, с баблом-харчами, незаслуженными уважением, почестями – значит, одобрительно пресмыкаться. Гадюками ядовитыми. Даже если и пичкают твоё продажное, из числа новых избранных, естество дерьмом. Льститься к власть предержащим. Тяжеловатой она бывает, шапка Мономаха. Да своя ноша – на мозги не давит. Ату её, ловкие крепыши-смышлёныши! За просто так перегнувшие палку очернительства. Забывшие: когда душа окроплена достоинством, не воют на луну маразматическими завываниями. Из зловонных глоток. Раковин и унитазов.

Мистерия. Обречённость ненавидеть эту часть современных впечатлений… Вместе с теми, в которых были позорные танцы. На столе в легендарной Ленинской библиотеке. Которые никогда бы себе не позволили небожители американской демократии, в своей, равной Ленинке по значимости, библиотеке Гарвардского университета. Впечатлённость «талантом» словоблудия. Изумление адовым сумбуром пещерной наглости. Страшное насилие, как итог над историей. Дешёвая, сутенёрская проституция в мышлении. Забуксовавшем на бестемье. Что приходится опять и опять, снова и снова долбать, сверлить своё прошлое.

Дословно. Устами нового экспериментатора: текст, как сверло, которое вынимает метафизическую основу русского сознания.

Откуда вынимает и куда вставляет? Господин «голохвостов», как зеркало отработанного шкварчания. Когда…

«Когда человек не такой, как вообще, потому один такой, а другой такой, и ум у него не для танцевания, а для устройства себя, для развязки своего существования, для сведения обхождения, и когда такой человек, ежели он вчёный, поднимется умом своим за тучи и там умом своим становится ещё выше Лаврской колокольни, и когда он студова глянет вниз, на людей, так они ему покажутся такие махонькие-махонькие, всё равно как мыши... пардон, как крисы... Потому что это же Человек!

А тот, который он, это он, он тоже человек, невчёный, но... зачем же?! Это ж ведь очень и очень! Да! Да! Но нет!»

… Такой «бриллиант»… И в навозной кучероссийских проблем зашкворчал. Ничего не придумано. Таким был дан комментарий насчёт кучи проблем, по осуществлённому нормативному действу.

И какой, однако, стремительный карамболь.

Когда проблем – не убавилось. И мы тут, на Донбассе – что-то одно. А вы, некоторые, благодарение Небесам! что таких – немного, в столицах – что-то другое?

Как понять гнусную паршивость такую? Стоя? Сидя? Лёжа?..

А вообще, такой мюзикл разыгрывается, что аж всем мерси…

P.S. Этим эссе я знаменую итог своего пятилетнего творчества. И благодарю всех дорогих моему сердцу людей, которые своими полномочиями, как редакторы уважаемых изданий, все эти годы соТворили со мной. Печатая на страницах своих литературных и новостных альманахов мои статьи.

Их, статей, накопилось за это время во Вселенной немало. И являются они средоточием моих мыслей и душевных волнений, с которыми я прожила прошедшие пять лет. Прожила и осталась верна своему однажды выбранному мною мировоззрению: человек – это звучит гордо.

Кто не согласен с этими словами величайшего писателя современности Максима Горького, я готова спорить с такими людьми.

Однако очень счастлива, что ощущение единства мыслей постигла в сотрудничестве с:

Валерием Писаревым, генеральным директором интернет издания ABSOLUT TV, город Санкт-Петербург;

Константином Щепиным, главным редактором издания КРАСНОЯРСКОЕ ВРЕМЯ, город Красноярск;

Иваном Голубничим, главным редактором издания ВЕЛИКОРОССЪ, город Москва;

Александром Прохановым, главным редактором издания ЗАВТРА, город Москва;

Виктором Петровым, главным редактором литературного журнала ДОН, город Ростов-на-Дону;

Вячеславом Килесой, главным редактором издания ЛИТЕРАТУРНЫЙ КРЫМ, город Симферополь;

Натальей Гранцевой, главным редактором литературного журнала НЕВА, город Санкт-Петербург;

Дмитрием Кравчуком, основателем и главным редактором сайта ПРОЗА.РУ, город Москва. Именно здесь 21 декабря 2015 года было напечатано моё первое большое послание миру: ДОНЕЦК, НОВЕЙШАЯ ИСТОРИЯ, БЛОКАДА. 10 500 читателей посетили мою страничку на этом сайте к 21 декабря 2019 года.

По другим изданиям, к этой же дате – сотни тысяч читателей.

Слова моей особой признательности Василию Васильевичу Шахову, российскому филологу, историку, культурологу, профессору, доктору филологических наук, главному хранителю русской словесности в России – более 2 000 его личных публикаций на сайте издания ЗАВТРА.

Низкий поклон признательности из Донецка Михаилу Морозу, директору средней школы, с истинно дружеской поддержкой откликающимся на каждую мою публикацию в ЗАВТРА.

Глубокая благодарность Диане Борисовне Богоявленской, почётному члену РАО, почётному профессору Московского государственного университете им. М.В. Ломоносова, город Москва. Благодаря героическому мужеству которой 23 июня 2015 года состоялась тихая, но чрезвычайно значимая для меня презентация моей книги МЫСЛИ ВСЛУХ ИЗ БЛОКАДНОГО ДОНЕЦКА в учебном корпусе Московского психологического университета на улице Моховой, 9.

Истинное благодарение Сергею Воробьёву, город Рига. Писателю-маринисту, исследователю Арктики.

Благодарность восторженной мечтательницы – Андрею Решетину, российскому музыканту, художественному руководителю международного фестиваля EARLYMUSIC, художественному руководителю ансамбля СОЛИСТЫ ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИКОЙ. Всяческими усилиями которого, более ценными, чем все прикрасы окружающего Мира, мне была предоставлена возможность посетить прошедшей осенью город Санкт-Петербург. И насладиться подлинной картиной российской культуры, обычаев, проникнуться изысканно говорящей красотой Великого Города – творением Петра Великого.

С открытой душой, не грешащей тщеславием, благодарю всех тех, кто принимал искреннее участие в моём продвижении по пятилетне-тернистой стезе писательства.

С неё теперь никуда не свернуть-повернуть.

Веря в знаки судьбы, дорожу признанием моих творческих усилий в философско-литературном конкурсе им. Фёдора Тютчева МЫСЛЯЩИЙ ТРОСТНИК. Шорт-лист в году 2016. Одним словом, всем моим читателям – ПРИВЕТ ИЗ ГОРОДА NON-GRATA!..

Художник: Максим Кантор