Глава 1

 

Печальное известие, как всегда бывает, пришло неожиданно: прабабка Алексея Рузанова по материнской линии Прасковья Антиповна Прохорова, пережившая уже и внуков своих, тихо скончалась в возрасте девяноста восьми лет, оставив его единственным наследником.

Необходимо признать, что хотя и видел Алексей старуху последний раз лет семь назад, но с той поры как-то уверовал в ее несокрушимое здоровье и долголетие, почему и поездку к ней в де­ревню год от года откладывал на потом.

Помнится, в тот раз, летом девяносто седьмого, нагрянул он к бабке Прасковье со сворой знакомых и бывших сослуживцев, горящих желанием поохотиться на местную лесную и водоплавающую живность. Намеченные к умерщвлению лоси, кабаны и утки так однако и остались в неведении относительно грозившей им опасности, ибо у охотников после баньки и уничтожения прихваченных с собой запасов горючего, сил осталось только на то, чтобы несколько раз пальнуть с крыльца в небо, целясь в пролетающие где-то за облаками и потому недосягаемые для гладкоствольного охотничьего оружия авиалайнеры. Только старый университетский товарищ Алексея – Славка Костромиров, сидя в будке сортира и спьяну заслышав над собой утиное кряканье, шмальнул из обоих стволов прямо в нависавшую над его головой крышу деревянного строения, а потом долго и безуспешно вспоминал, какие таившиеся в деревенском нужнике опасности заставили его оправляться, не расставаясь с верной «Береттой».

Тут-то старушка и удивила всех вроде бы несвойственными для ее возраста прытью и живостью: отстранив горе-охотника, пытавшегося с помощью досок залатать развороченную картечью сортирную крышу, отобрала у него молоток, быстренько приволокла из сарая лестницу, лист шифера и в два счета все поправила.

На следующий день, перед самым отъездом, Костромиров, вообще отличавшийся редкой чуткостью и благородством первых порывов (тогда еще усугубленных состоянием похмелья), торжественно вручил Прасковье Антиповне свою запасную ижевскую двустволку, пояснив в пространной речи, что в эдакой глуши даже столь самостоятельной и отважной женщине необходимо иметь под рукой для самообороны что-нибудь посущественней кочерги и ухвата.

С той поры у прабабки Алексей не бывал, лишь изредка получая стороной – от приезжавших в Москву жителей соседних деревень или их знакомых-родственников – известия о том, что она, дескать, жива-здорова и ждет его в гости. Кроме того, каждую весну и осень удавалось ему с той или иной оказией пересылать ей продукты, деньги и письменные клятвы в скорейшем приезде.

И вот, на тебе, вечерний междугородний звонок из ОВД Калязинского района со всей очевидностью поставил его перед фактом бренности бытия.

Звонивший Рузанову участковый сообщил, что, по данным Апухтинского сельского совета, Прасковья Антиповна Прохорова скончалась одиннадцатого августа сего года и в положенный срок похоронена на ближайшем деревенском кладбище. В доме у нее обнаружено неотправленное письмо, в котором она оставила ему, как единственному родственнику, свой участок и дом с прилегающими строениями, почему он обязан приехать и произвести все надлежащие действия для принятия наследства. Представитель органов доступно объяснил, что, хотя упомянутое письмо и не может считаться завещанием, но раз иных родственников у старушки не осталось, по закону имущество покойной принадлежит Алексею, равно как и связанные с этим обстоятельством оформительские хлопоты. Коли же он откажется от наследства, то оно неминуемо сочтено будет выморочным и перейдет в собственность нашего государства, то есть участок зарастет бурьяном, а строения сгниют и рухнут.

Переварив полученную информацию, стал Алексей размышлять, как ему поступить. То есть никаких сомнений в том, что в деревню надо ехать, у него не возникало. Но вот на чем или, вернее, на ком ехать? Собственная его «Нива» давно уже была не на ходу и тихо ржавела в гараже; помощи от Костромирова ждать на этот раз, к сожалению, не приходилось, ибо он, сославшись на загруженность по работе, объявил себя невыездным.

Наконец, перебрав всех знакомых, владеющих автотранспортом, вспомнил он о давнишней подруге своей бывшей жены – Таньке Гурьевой, у которой, кроме массы прочих достоинств, имелся джип, и не какой-нибудь «паркетник», а вполне подходящий для подобной поездки «внедорожник». Дело в том, что деревня Ногино, где жила и умерла прабабка Рузанова Прасковья Антиповна Прохорова, находилась за сто восемьдесят верст от Москвы, в забытом богом, а в особенности людьми, уголке Тверской области, куда добраться можно было отнюдь не на всякой машине. К тому же Танька была квалифицированным юристом, наверняка кумекала что-то и в наследственном праве, а в этой ситуации таковые знания явились бы просто неоценимым подспорьем для его невежества в юриспруденции вообще и в гражданском законодательстве в частности.

Дело оставалось за малым – уговорить ее поехать вместе с ним в деревню. Дабы не провалить миссию лобовой атакой, решил он применить обходной маневр и позвонил сначала нынешнему ее бой-френду Дмитрию Скорнякову. Вкратце описав свое положение, Алексей развернул перед ним радужные перспективы совместного его, Димки, с Татьяной отдыха на природе, любовных игр на сеновале, ночных купаний в реке, сладостных соитий среди водных лилий и кувшинок. И все это при полном отсутствии забот о хлебе насущном и бытовых удобствах, которые Рузанов, подобно ненавязчивому ангелу-хранителю, полностью обещался взять на себя. Одним словом, к концу разговора Алексею уже казалось, что Скорняков начал в нетерпеливом томлении слегка постанывать и грызть телефонную трубку.

Операция прошла блестяще, ибо когда Рузанов на следующий день разговаривал с Татьяной, она была не только согласна разделить с ним все тяготы предстоящего путешествия и оказать посильную помощь в принятии наследства, но даже благодарна за проявленные чуткость и заботу. В связи с тем, что свою малогабаритную «двушку» она делила с сыном тринадцати лет и собственной матушкой, а Скорняков – тот вообще был женат, встречаться им приходилось изредка и урывками (чаще всего – у знакомых или на работе), а тут, можно сказать, такой подарок судьбы. Договорившись, что к пятнице она возьмет у себя в конторе недельный отпуск за свой счет (а Скорнякову, как владельцу хотя и крошечной, но собственной хлебопекарни, и этого не требовалось), они решили запланировать выезд в деревню на субботнее утро.

 

Когда около семи тридцати утра в субботу Рузанов приехал в Новокосино и подошел к подъезду Танькиного дома, сборы были почти окончены, и уже через пятнадцать минут они выруливали на кольцевую дорогу по направлению к Ярославскому шоссе. Машин в этот час было еще не очень много, и их «Паджеро» бежал довольно ходко. За руль села сама Гурьева, Рузанов, как штурман, расположился рядом с водителем, ну а Димка вольготно раскинулся на заднем сидении и вскоре, к вящему удовольствию Алексея, задремал (бодрствующий он зачастую бывал утомительно болтлив).

Свернув на Ярославку, они некоторое время потолкались в плотном потоке дачников в районе Мытищ, затем вновь выскочили на оперативный простор и, когда Алексей уже начал думать, что вся дорога займет у них не более двух с половиной – трех часов, уткнулись в пробку перед Тарасовкой.

Двигаться приходилось мелкими рывками со скоростью полураздавленного таракана, поэтому, уловив момент, когда раздражение у Таньки стало перехлестывать через край в виде нецензурной брани в адрес окружающего ее «стада козлов», Рузанов, в целях успокоения ее, да и своих нервов, заговорил о доставшемся ему домовладении и попросил прямо сейчас начать ликбез по поводу его прав и обязанностей как наследника.

Гурьева приглушила магнитолу, закурила и, взглянув на Алексея с равнодушием настоящего юриста, начала:

– Ну, слушай. Прабабка твоя, Рузанов, померла когда? Ага, значит, одиннадцатого. Вот, день смерти и считается днем открытия наследства. Сегодня у нас что, девятнадцатое августа? Значит, как доберемся в твою Тмутаракань, ты сразу сможешь вступить во владение имуществом или, иначе говоря, фактически принять наследство. Мы с Димкой как раз и явимся свидетелями, что ты предпринял для того необходимые меры: ну, там, обеспечил сохранность дома или, например, плетень покосившийся поправил.

– И всего делов-то? – удивился Алексей. – А мне говорили о куче каких-то формальностей и бумажной волоките.

– Ишь чего захотел – всего делов! Правильно тебе говорили. У нас без бумажной волокиты даже мыши не плодятся. Сам подумай, чем бы иначе мы, юристы, а особенно крапивное семя нотариусов и адвокатов, не говоря уж о миллионной армии госчиновников, зарабатывали себе на хлеб с маслом? Наш брат, он как платяная вошь, питается бумажной ветошью. Нет, дорогой, тебе еще нужно будет чесать в поселковый совет и там получить заверенные копии документов, удостоверяющих права покойницы на всю недвижимость.

 

Ты ведь наверняка не знаешь на каком основании, после колхозно-совхозного умертвия, к ней перешло приусадебное хозяйство. Хотя скорее всего на правах пожизненного наследуемого владения. Ну, да это пока и не важно, главное получить документы, тогда и разбираться будем. А потом, по идее, ты бы должен с этими копиями, а также бумажками, подтверждающими факт смерти старушки и твои с ней родственные отношения, идти прямиком к нотариусу. Но, вот, водятся ли в вашей глуши нотариусы, мы пока не знаем. А не водятся, так может и к лучшему. В этом случае все необходимое ты сможешь оформить в том же поселковом совете. Кстати, дешевле выйдет. А вообще такие подробности придется выяснять на месте. Где там у вас администрация? Знаешь? И я о том же. Не исключаю, что где-нибудь в Калязине; хорошо если ближе. В общем, давай сначала доедем, а то…

– Верно, загадывать – плохая примета. Ведь и дорога, я тебе скажу… Не всякий доберется. Сама увидишь: обочины там просто усеяны остовами машин, людей…

– Не каркай! Три дня назад ты по-другому пел…Ага, кончилась твоя Тарасовка, может, сейчас пойдем шустрей.

Действительно, с расширением дороги пробка постепенно рассосалась, и они вновь начали набирать приличную скорость. Однако стремящихся покинуть столицу на выходные все равно было достаточно, поэтому Танька то и дело перестраивалась из ряда в ряд, иногда даже выскакивала на обочину, объезжая особо неторопливых дачников или неизвестно куда прущиеся в нерабочий день большегрузные фуры. Одним словом, металась как вошь на гребешке, что Алексея (как сторонника спокойной езды) несколько нервировало. Чтобы отвлечься, он вновь стал приставать к ней с вопросами.

– Слушай, Тань, а зачем мне идти к нотариусу? Если я получу документальное подтверждение прав покойной бабки на дом и землю, да еще и, как ты говоришь, поселившись там, фактически приму это наследство, чего еще нужно?

– Вообще-то наследственные дела – не мой профиль, но уж необходимые азы я не забыла, а что забыла, вспомню на месте. Но сначала сам ответь: ты точно единственный наследник?

– Абсолютно точно. По отцовской линии у меня еще какие-то дальние родственники остались, а по материнской – никого кроме нее, то есть прабабки, не было. Муж ее – Тихон Карпович – еще в финскую погиб, зять в сорок первом году пропал без вести, единственная дочь (и моя бабушка) сгинула уже на моей памяти, в семьдесят четвертом …говорят, умом тронулась и сиганула в омут, где-то там же, в Ногино… Правда, мать рассказывала, что у мужа бабки Прасковьи – Тихона – вроде бы имелась дочь от первого брака, но ее следы давно затерялись. Между прочим, Тихон этот приходился прабабке двоюродным братом. Как уж их повенчали – не знаю. Та еще семейка! Ну, а матушка моя, ты знаешь, скончалась в девяностом году.

– А отец?

– Что – отец? Он с матерью еще в семьдесят втором году развелся; с тех пор, как в анкетах пишут, никаких сведений о нем не имею, отношений не поддерживаю. Да и он-то тут с какого боку-припеку?

– Да, действительно, он здесь не причем. Что же касается нотариуса, ему ты должен будешь подать заявление о принятии наследства и получить соответствующее свидетельство. По закону такие документы выдаются по истечении полугода со смерти наследодателя, но в твоем случае, коли сумеешь доказать, что у старушки действительно нет других родственников-претендентов на долю в наследстве, можно все оформить и раньше. Затем тебе еще предстоят мытарства в Кадастровой палате, потом… И потом – чего ты мне голову морочишь? У нас ведь сам знаешь как: были бы деньги, а там наследуй хоть царю Гороху, лазейка найдется в любом законе. У тебя с деньгами-то как?

– Не очень. От гонорара за последний опус чуток осталось, да у Костромирова я на всякий пожарный занял штуку баксов.

– И как вы живете романтики-беллетристы? Ума не приложу, – подал голос неожиданно проснувшийся Скорняков. – Я бы всех вас, бумагомарак и щелкоперов, узлом связал, в муку бы стер да черту в подкладку! Чтобы не позорили, значит, светлый образ капиталистического общества. А как еще?

– Ладно, ты, Димка, нас, инженеров человеческих душ, не замай. Тань, а ты, вон, следи за дорогой, а то у меня от твоего лихачества скоро медвежья болезнь случится. Видишь указатель справа? К Загорску, то бишь, Сергиеву Посаду подъезжаем, значится надо брать левее, – отозвался Рузанов.

 

Когда они въезжали в город, было уже начало десятого. Основной поток дачников подался в объезд, и им потребовалось не более пятнадцати-двадцати минут, чтобы проскочить по проспекту имени Красной Армии мимо древних стен Лавры, миновать железнодорожный переезд и оказаться в предместьях. Окончательно проснувшийся Скорняков завел разговор о своей недавней поездке в Португалию, плавно перешел к сравнительному описанию русской и зарубежной кухни, особенностях хлебопечения у разных народов и больше уже не умолкал ни на минуту. Впрочем, как и его мобильник, проснувшийся, верно, одновременно с хозяином и теперь то и дело издававший вместо звонка странно-протяжные, низкие и печальные стоны. Алексей, в свою очередь, предпочел за лучшее вздремнуть и открывал вежды, лишь когда возникала необходимость задать правильное направление движению. В некоей маревой дымке промелькнули мимо него Иудино, Ченцы и Селково, Федорцово и Морозово, а после поворота на Нагорье и вплоть до остановки в этом оживленном по субботним дням райцентре, он даже успел поспать по-настоящему и видел сон, только не запомнил, какой.

В Нагорье Димка, решивший (после повторной ревизии), что спиртного они взяли в обрез и рискуют не дожить до конца недели, умерев в похмельных корчах, метнулся в сельпо и через некоторое время выскочил оттуда, как-то ухитряясь удерживать в одной лапе пять бутылок пива, в другой же – три пузыря местной ярославской водки.

Минут через тридцать они оказались в Даратниках. В отличие от не столь уж отдаленного Нагорья, здесь наличествовали все признаки явного запустения: заколоченная хибарка магазина, покосившиеся заборы вокруг почерневших изб со скособоченными крышами и, как апофеоз и своеобразный символ умирания – развалины взорванного в шестидесятые годы храма, подобно гнилому зубу торчащие посреди села.

Сразу за Даратниками, около небольшого сельского кладбища был съезд с асфальта на проселочную дорогу, по которой они должны были добраться до деревеньки Бережки и водораздела между Ярославской и Тверской областями – речки Сабли. Сабля являлась последним препятствием на их пути к Ногино. Раньше, из-за пришедшего в упадок моста, ее приходилось форсировать преимущественно вброд, насколько это выражение применимо к автотранспорту. Но как раз в последний приезд Рузанова к бабке Прасковье через нее перебросили новый мост, который и расположен был в более удобном месте, да и выглядел в то время попрочнее старого подвесного.

Стоило им свернуть к кладбищу, как погода поменялась: в воздухе и до того чувствовалась некая давящая духота – предвестница грозы, теперь же стало стремительно темнеть. Небо позади них постепенно затягивало тяжелыми аспидно-черными тучами, часто озаряемыми мертвенным золотисто-кровавым блеском, и где-то в отдалении уже слышались частые глухие раскаты грома.

Чуть притормозив, Татьяна вопросительно глянула на Рузанова:

– Леш, Прасковья Антиповна не здесь ли похоронена?

– Наверняка здесь. Поблизости других погостов нет. Но я уж завтра схожу, отыщу могилку. Усопших не следует навещать второпях.

 

В Бережках, которые запомнились Алексею весьма оживленной прежде деревенькой, на улице было почему-то в этот час безлюдно, да и во дворах он никого заметить не успел. Однако разочарование ждало компанию впереди, когда они подъехали к реке. Надо признать, мост выглядел совсем не таким надежным, как ожидал Рузанов.

Танька остановилась и стала с недоумением рассматривать это покосившееся сооружение.

– Так ты говоришь, его поставили лет семь назад? Как-то не верится. Может, его все же какие-нибудь древние ацтеки строили? – поинтересовалась она. – Они, знаешь ли, любили человеческие жертвоприношения.

– Ну, обветшал слегка мостик, – согласился Алексей, – но проехать-то можно.

– Можно, – поддержал его Димка, – особенно если перед этим стакан принять и глаза зажмурить. А как еще?

Они выбрались из машины и прошли на мост. Хрупкое на вид сооружение из подгнивших и даже провалившихся местами досок поддерживалось металлическими опорами, вбитыми в речное дно; одна из этих опор заметно накренилась и в результате левая сторона мостика стала несколько ниже правой, а поскольку какое-либо ограждение отсутствовало, даже ходить здесь было неприятно.

Танька с опаской подошла к краю и посмотрела на бегущую внизу воду, явно рассчитывая узреть там кладбище автомобилей.

– А расстояние-то приличное, – заметила она и, глянув на Рузанова, добавила. – Если сверзнемся, дом останется без хозяина.

 

Пока они рассматривали мост, вокруг еще больше потемнело, воздух сгустился; где-то совсем недалеко от них, прямо над рекой, небо раскололось, сверкнуло так ярко, что они на мгновение ослепли, тут же ударил, потрясая землю, могучий раскат грома и упали первые тяжелые, будто из расплавленного свинца, дождевые капли. Тревожно зашелестела листва, но порывы ветра были еще слабы, и гроза наползала медленно. Запахло озоном и стало быстро свежеть.

– Вот если задержимся, точно рыб будем кормить, – подал голос Скорняков. – Сейчас ливанет, дорога размокнет и твою летнюю резину мигом облепит глиной, тогда на мост лучше и не соваться, враз сползем. Дайте-ка, я сяду за руль, а вы лучше постойте на том берегу. В случае чего, будет кому передать весточку вдове.

Возразить никто не успел, потому что Димка тут же развернулся и побежал к машине. Едва Алексей с Татьяной перебрались на противоположный берег и отошли в сторонку, как он уже лихо вырулил на мост и через пару секунд оказался рядом с ними.

– Прочный еще мосток, зря мы его хаяли, – заявил он, вылезая из-за баранки.

Татьяна вновь заняла свое место водителя, и друзья тронулись дальше под усиленно накрапывающим дождем.

Черно-лиловые тучи заволокли небо и нависали столь гнетуще низко, что, казалось, должны были задевать верхушки деревьев. Огненные змеи молний полыхали все чаще, все ярче, достигая уже, кажется, самой земли, а громовые раскаты были оглушительны, словно пушечная канонада. Но ехать приходилось медленно: проселочная дорога была изрыта глубокими колеями; видно, в распутицу на ней не раз кто-нибудь буксовал.

По обе стороны от дороги широко раскинулось бывшее колхозное поле, когда-то засеиваемое то рожью, то овсом, а теперь сплошь покрытое низкорослым кустарником и жидкой березовой порослью, переходящей в мелколесье.

Несмотря на небольшую скорость, машину ощутимо потряхивало на колдобинах. Желтая дорожная пыль, прибитая дождем, начинала превращаться в скользкую грязь.

Наконец справа вдали, в просвете между деревьями завиднелись какие-то крыши. Это было Ногино.

 

 

Глава 2

 

Когда-то в деревне было двенадцать изб – по шесть с каждой стороны улицы. Сейчас, разглядывая окрестности сквозь бегущие по лобовому стеклу дождевые струи, Алексей успел заметить, что первый двор слева являет собой пустырь, поросший репьем и крапивой, с торчащими кое-где обгоревшими останками строения; вместо еще одного дома по правой стороне кособочился лишь полуразваленный сруб с провалившейся крышей; зато по соседству с ним, на месте прежней избы, вырос добротный коттедж, с крытой оцинкованным железом мансардой.

Алексей полагал, что ключи от его будущей наследственной берлоги могли быть только у одного человека в деревне – Людмилы Тихоновны Развоевой или, как ее все называли, – бабы Люды, поэтому попросил Гурьеву притормозить около колодезного журавля и заскочил во двор стоящего напротив дома. Дождь хлестал уже вовсю и он, только раза два для приличия стукнув в окно, быстренько забежал под навес крыльца и принялся барабанить в дверь. Отзываться никто не торопился, и Алексей уже хотел войти в избу без особого приглашения, когда откуда-то со стороны огорода раздался дребезжащий старческий голос: «Иду! Иду!», и из-за угла показалась согбенная старушка в коричневой солдатской плащ-палатке. Проворно взобравшись на крылечко, она откинула с головы мокрый капюшон и выжидающе уставилась на Рузанова.

– Здрасть, баба Люда, – приветствовал он ее. – Не признали?

– Как не признать, нешто, думаешь, я вовсе из ума-то выжила? – ласково отвечала она. – Я уж намедни деду говорила: когда этот Лешка объявится? Бабку Прасковью уж и схоронить и помянуть успели, а тебя-то все нет и нет, все нет и нет… Ну, думаем, на девять-то дён непременно будет. Дак сегодня-завтра тебя и ждали. А тут я с огорода и слышу – машина будто подъехала, так сразу и поняла, что ты.

Зайдя вслед за старухой в сени, Рузанов остановился:

– Баба Люда, вы мне сейчас дайте ключи от дома, а то меня там люди ждут в машине; а вечером я к вам загляну поговорить.

– Ключи-то? А чего бы им у меня лежать? Я б их запрятала, да, пожалуй, сама после искала. Они там, у двери, за вереей на гвоздике висят. Да ты, верно, и сам знаешь: бабка Прасковья их всегда за косяком оставляла, как в лес или еще куда надолго пойдет. А от горницы, да бани – в столе, в ящике найдешь. Да вот что – курей я нынче у ней не кормила, дак ты им дай, а то мне все было недосуг… Хотя курей-то у ней всего пяток и остался… А ты не один, стало быть, приехал?

– Со знакомыми. Вечером забегу, – пообещал он, уже выскакивая из избы. Старуха еще что-то продолжала говорить ему вслед, но слова ее потерялись в сильном раскате грома.

Дом, где родились и жили несколько поколений рузановских предков, стоял в самом конце деревни. Прямо на задах его, за огородом начинался пологий спуск к реке. На противоположной, левой стороне улицы последний дом выдавался еще дальше, но в том месте река делала крутой изгиб, так что все равно от Прасковьиной избы до воды было ближе.

 

Когда друзья подъехали к калитке палисадника, Алексей взглянул на часы – стрелки показывали двенадцать, но сплошная завеса дождя и сгустившийся сумрак, который смазал очертания домов, деревьев, заборов и лишь усугублялся частыми слепящими сполохами молний, превратили полдень в поздний вечер. Да и похолодало заметно. Эта августовская гроза совсем не походила на короткие летние грозы. Она, скорее, была предвестницей подкрадывающейся осени с ее зябкими затяжными ливнями и промозглой сыростью.

Чтобы не мокнуть без толку под дождем всем, было решено, что Рузанов сначала сходит один, откроет дом, а тогда уж можно будет заняться переноской вещей и припасов. Алексей  пробежал по скользким хлюпающим доскам, которыми была выложена ведущая через палисадник к крыльцу тропка, и, отыскав ключ там, где и говорила баба Люда – на гвоздике за косяком – отпер дверь. Из сеней на него пахнуло сыростью и холодом даже большим, чем во дворе. Зайдя в избу, он первым делом зажег свет в комнате, на кухне и на мосту, а затем подошел к печке. Печь стояла открытая, на полу рядом с ней и на загнетке лежали колотые березовые поленья, поэтому Алексей решил немедленно ее затопить, чтобы поскорее нагреть выстуженную избу. Пока он возился с дровами и растопкой, в комнату ввалился Димка, увешанный сумками и пакетами.

– Холодрыга, – заявил он, – хоть прусаков морозь! Околеем мы тут, Леха. А как еще?

– Не околеем, сейчас я и вторую печку затоплю, – откликнулся Рузанов.

Скорняков огляделся и увидел пристроившуюся в углу комнаты маленькую чугунную печурку, типа буржуйки, железная труба которой, удерживаемая проволочными петлями на вбитых в потолок крюках, тянулась по верху через всю комнату и уходила в кирпичную кладку русской печи.

– Ага, понял. Тогда не отвлекайся, с сумками я сам справлюсь.

Вскоре Димка с Татьяной уже споро распаковывали и выставляли на стол продукты, бутылки и даже зачем-то прихваченные комплекты одноразовой пластмассовой посуды.

Рузанов в это время растопил и малую печку, так что скоро в избе стало заметно веселее. Усевшись за устроенный в красном углу под самой божницей большой стол из выскобленных до бела дубовых досок, друзья первым делом помянули бабку Прасковью, потом выпили за благополучный приезд и за скорейшее завершение предстоящих Алексею хлопот с оформлением наследства, за улучшение погоды, за то, чтобы этот дом стоял еще триста лет и служил бы рузановским праправнукам (при этом все, в том числе, и сам Алексей, как-то позабыли об отсутствии у тостуемого семьи), и, наконец, за возрождение деревни, неизбежную гибель городской цивилизации и неоскудение Лешкиного недюжинного литературного таланта. Таким образом, через некоторое время друзья совершенно согрелись и принялись за еду.

После обеда всех потянуло в сон. «Молодые» полезли на печь, бросив туда пару одеял и подушек. Рузанов попытался было тоже вздремнуть на топчане возле кухни, но его компаньоны вскоре завозились, с печи стало доноситься некое нечленораздельное бормотание и перешептывание, а затем все более громкие стоны. Поднявшись и подбросив дров в огонь, Алексей отыскал ключи от горницы и решил пока прогуляться и осмотреть свои владения; вышел из уже нагретого помещения на мост и тут же пожалел, что не накинул на себя что-нибудь потеплее ветровки, но возвращаться не стал.

Первым делом он отпер горницу. Видимо многие годы она использовалась в качестве чулана: по стенам из серебристых, будто поседелых, бревен висела всякая мягкая рухлядь – старая одежда, несколько телогреек (одну из которых он тут же надел), какие-то неизвестные ему предметы деревенского быта; вдоль стен стояли лавки и деревянные лари, на которых лежали кипы погрызенных мышами газет и пришедшие в негодность чугуны, сковороды, металлические чайники с отсутствующими носиками или ручками, штук шесть берстеней и корзин и даже два тяжеленных каменных жернова; под лавками выстроились обветшавшие валенки, худые калоши и сапоги. В центре горницы, под висящей на матице лампочкой стоял высокий алюминиевый жбан, прикрытый сверху деревянным кругом, какие обычно используют при засолке капусты или грибов. Заглянув в него, Рузанов обнаружил, что он наполовину полон проса и тут же вспомнил о некормленых курах.

Выйдя на задний мост, он остановился, привыкая к темноте. Воздух крытого двора был напитан животными запахами, хотя давно уж никого, кроме домашней птицы, здесь не держали. Когда глаза стали различать окружающие предметы, Алексей, прижимая к себе лукошко с просом, осторожно спустился по скособоченным ступеням во двор. Завидев его, куры, которых действительно было пять (точнее, четыре – пятым был петух), заквохтали, устремились к кормушке и принялись жадно клевать высыпанное им зерно.

Когда Рузанов вернулся в избу, там было тихо. Дрова в буржуйке прогорели, и в русской печи угли уже подернулись пеплом. Тщательно поворошив их кочергой и убедившись, что нет ни дыма, ни открытого огня, он вставил на место вьюшку и закрыл печь.

Самое время было сходить к бабке Люде, но дождь еще не прекратился, хотя гроза ушла куда-то на запад, где все еще продолжала угрюмо погромыхивать и сверкать. Сидя возле окошка, Алексей стал разглядывать видневшийся сквозь мутное и запотелое стекло уголок палисадника. Вскоре он, видимо, задремал, ибо представшая его глазам картина не имела ничего общего с реальностью. Причудилось Рузанову, будто… Впрочем, это не очень интересно.

 

Глава 3

 

Когда Алексей очнулся от дремоты, было уже около семи вечера. Дождь закончился, и на улице даже посветлело. Друзья его продолжали мирно почивать, а он засобирался к Людмиле Тихоновне.

Взяв с собой поллитровку и прихватив кое-что из закуски, Рузанов рассовал все это по карманам и вышел на улицу. После грозы было свежо, но не так зябко, как днем. Тучи рассеялись, на западе солнце еще только клонилось к кромке леса и под его косыми лучами от травы, деревьев и луж поднимался пар.

Бабка Люда встретила Алексея у своей калитки.

– Ну, вот, и хорошо, что зашел, я аккурат картошку поставила. Не люблю по темну-то вечерять, а нонче в девять уж и смеркается, – сказала она, провожая его в дом.

Была она на этот раз в линялой от старости, выцветшей от солнца и во многих местах прожженной безрукавой душегрейке, из-под которой виднелся сборчатый подол голубого, но тоже сильно выцветшего сарафана. Белый, в каких-то неопределенных цветочках, завязанный под сухим морщинистым подбородком платок низко опускался на лоб, так что из-под него хитро поблескивали только маленькие, глубоко запавшие глазки, да выдавался крючковатый нос, немного сдвинутый влево и сильно нависающий над верхней губой. Вся одежда свободно и мешковато висела на ее словно источенном старостью и сгорбленном теле, валенки глухо хлопали при ходьбе по похожим на вязальные спицы ногам, рукава сарафана, казалось, были пусты и прямо заканчивались узловатыми коричневыми кистями, маленькое сморщенное личико черно от загара. При всем при том, была она донельзя юрка и подвижна, с удивительным проворством и ловкостью таскала ухватом тяжелые чугуны из печи, при разговоре не шамкала, ибо почти все зубы имела целыми, а передвигалась всегда быстрыми семенящими шажками, словно опасаясь куда-то не поспеть, чего-то не доделать за оставшееся ей время.

Алексей выложил на стол закуску и поставил бутылку водки. Старуха покопалась в вакуумных упаковках с продуктами и решительно отложила в сторону буженину и нарезку из какого-то мяса:

– Ныне у нас пост успенский, нельзя мясного. Да и казенку притащил напрасно, у меня и бражка и самогон имеются, – сообщила она, оставив, однако, бутылку на месте. – А вот, рыбку ты хорошо принес, я соленой-то рыбки не едала давно.

Людмила Тихоновна отправилась на кухню, закоптелые стены которой были сплошь увешаны бесчисленными пучками каких-то диковинных засушенных растений и кореньев, делающих её похожей на ведьмин вертеп, и вскоре вернулась, неся, ловко прихватив фартуком, чугунок с дымящейся картошкой.

Помянув Прасковью Антиповну, они с бабкой Людой выпили еще и по случаю Преображения Господня, а потом уж Рузанов завел разговор про покойницу.

– Да что ж рассказывать, Алексей? Нечего и рассказывать особенно. Обыкновенно померла бабка Прасковья, тихо, по-христиански. Она, вишь, за неделю до того шибко слаба стала. Раньше, бывало, ее дома редко застанешь – все в огороде или в лесу. А тут, как ни зайду, лежит она, сердешная, на печи, не шеперится… Переживала токмо, что перед смертью ни исповедаться, ни причаститься не может. Церкву-то в Даратниках когда еще порушили, а из Нагорья да обратно кто ж попа повезет? Ну, да ничего, грех за ней один только и был, так уж, верно, отпустится. Дня за два до смерти она ко мне сама зашла и говорит: «Помру я, Людка, скоро. Мне уж и дочь покойница до трех раз являлась, за собой манила. По всему видать, недолго ждать осталось. Дак ты уж, за хозяйством до Лешиного приезду посмотри, а ему, вот, весточку от меня передай», – и письмо мне для тебя протягивает…

– Точно, мне, когда из ОВД звонили, тоже что-то говорили про письмо.

– Не помню я, чтобы про письмо кому, окромя деда, сказывала… Верно, совсем уж слаба стала памятью.

– А сохранилось у вас письмо-то, баба Люда?

– Как не сохраниться. У меня где-то и лежит.

– Так, где же оно?

– Сейчас поищу, – вздохнула старушка и, подойдя к божнице со старинными образами, вытащила из-за почерневшего от неисполнимых людских просьб лика Николы-угодника конверт. 

 

На незапечатанном конверте прыгающим почерком прабабки Алексея было написано: «Алексею Сергеичу Рузанову» и указан его московский адрес. Внутри лежал один листок бумаги из ученической тетради в клетку, на котором несомненно ее же рукой было начертано следующее: «Дорогой Лешинька скоро уж не станит твоей бабки Прасковьи об одном тужу не свидимся с тобою болше а порасказывать тебе надобы много дом и хозяйство все на тебя оставляю хоть и мало надежды что какая польза от тебя будит слушайся во всем бабы Люды ей много извесно она и с анчипкой поможит в огороде что полить надо будет делай поутру нето в вечеру грех можит быть в баню ли в овин ли подешь напрашиваться не забывай да домовику гостинцы под гопцем и в запечьи оставляй продухты все в подполе сам знаишь в сарае застреху поправь не то неровен час крыша обвалится об остальном сам уж гляди где что надо вот и все прощай твоя бабка Прасковья».

Быстро пробежав глазами письмо и поняв только половину, Алексей аккуратно засунул его обратно в конверт и положил в карман, решив, что на досуге перечтет еще раз более внимательно. Некоторое время они сидели молча, потом бабка Люда, повздыхав и утерев глаза уголком головного платка, заговорила:

– Да, бабка Прасковья твоя, Царствие ей Небесное, крепко хозяйство вела. И в дому, и в огороде, и в палисаднике всегда порядок был. Хотя скотину, почитай, годов уж десять как держать перестала. С кормами, слышь, плохо, самой-то заготавливать сил не больно много осталось, а молока не продашь никому, кто и летом приезжает, и тем без надобности – в Нагорье в сельпо отовариваются. Так что последнее время курей одних для своей да анчипкиной надобности токмо и держала. А ведь сведущая старуха была, многое ей открыто было, что нынешним уж не ведомо. Вона, избе-то ее, почитай, годов сто уже, коли не более, а ведь стоит ровно новая, не шелохнется. Баня, вот, тоже… ее хоть и на моей памяти рубили, да все равно, когда это было-то… Моя уж с тех лет горела два раза, а ноне и совсем не фурычит. Я последние годы все в Прасковьиной баньке парилась, да и веселее вдвоем-то. Нас ведь двое только во всей деревне живых и оставалось, а теперь вот, почитай, одна я, да нечистая сила…

– Как это? – удивился Рузанов. – Неужели, кроме вас, баба Люда, и жителей больше не осталось? А Михалыч с женой, что жили напротив… Авдохины, кажется, их фамилия? И эти, как бишь их…

– Говорят тебе, никого не осталось, – прервала его старуха, разливая по чашкам духмяный, настоянный на неведомых травках чай. – Кто помер, кто уехал. Авдохина Марья, та к родственникам в Загорье подалась, сразу как Михалыч-то по пьяному делу в пруду утоп; дядя Саша Егорычев помер в позапрошлом годе, коли не раньше. Дома свои дачникам попродавали. Токмо и те что-то редко ездят. Умирает деревня. Раньше-то, при прежней колхозной власти, полна деревня ребятишек, а ноне… ни в одной избе угланов не сыщешь. Те, кто и на лето приезжает, дачники то есть, бездетные в основном. А когда угланов нет, какая жизнь? Я, вот, помру – а мне ведь почитай тоже девятый десяток – и конец деревне. Да и то сказать, сама уж думаю, не уехать ли к братиной дочери в Углич. Летом-то еще ничего, ездит народ, а зимой как? Раньше мы с бабкой твоей вместе зимовали, все не так скучно, а нонче уж и не знаю, как зиму-то и пережить. В Павлове и Бережках, слыхал небось, тоже постоянных жителей не осталось, дачники одни.

– Выходит, в округе нет ни одной живой деревни?

– В Даратниках еще семей пять живут. Ну да ведь до тудова километров семь, не набегаешься. И везде эдак-то: вымирают коренные жители. Я ведь сама тоже не тутошняя. Ефимушко мой из Углича меня привез в сорок восьмом годе. А Прохоровы отродясь жили в Ногино, они в старые времена в дворовых людях у здешних помещиков служили. Это мне Ефим мой да и прабабка твоя сказывали. Но то еще когда было, а после, как крестьян освободили, Прохоровы-то, слышь, так и оставались при господах, при них, значит, жили. Барский дом, он ведь ровно за вашей теперешней усадьбой стоял. Липы-то старые, что возле бани растут, видел?

– Да, мне Прасковья Антиповна что-то рассказывала, – отвечал Рузанов, прихлебывая обжигающе горячий, со странным полынным привкусом чайный настой, оставляющий после себя чувство легкого и приятного дурмана. – Она еще говорила, что конюшня, которую я мальцом застал, та, что раньше за нашим огородом стояла, тоже, мол, осталась от дворянской усадьбы.

– Верно, барская это конюшня. Она ведь недавно совсем сгорела, в восемьдесят втором или пятом годе. Вот и дед мой намедни вспоминал о ней, добротная, говорит, была конюшня, еще бы сто лет простояла, кабы не сгорела…

– Баба Люда, – не выдержал Алексей, – про какого деда вы толкуете все время? Дед Ефим-то ваш давно ведь помер.

– Для кого помер, а для кого… мне, эвон, все время видится, будто он на гобце возле печки сидит и ножиком стругает чего-то. Токмо чего стругает, не разберу никак… Ты бы, что ли, поглядел, чего он стругает-то?

Сообразив, что старушка уже заговаривается, Рузанов стал прощаться.

Выйдя на двор и глянув вверх, он увидел, что звезды, как и положено им в это время, зажглись, растущий месяц маячил где-то над кромкой заречного леса, деревня спала и под покровом опустившейся ночной темноты не были заметны нанесенные ей временем смертельные раны. Пройдя уже калитку, Алексей обернулся: над крышей только что покинутой им избы из печной трубы струился вверх белый дымок, едва колеблемый слабым ветерком.

Вдруг, словно маленькая огневая змейка показалась над самой трубой, свилась кольцом, распрямилась и тут же рассыпалась угасающими в ночи красными искрами.

 

 

Глава 4

 

Скорнякова и Татьяну Рузанов застал уже на ногах. Выспавшись за день, они решили, на ночь глядя, сварганить ужин. Димка жаловался на головную боль и при этом имел наглость искать причину в том, что кто-то, дескать, слишком рано закрыл печку. Алексей, конечно, популярно объяснил ему, отчего обыкновенно болит голова у непохмеленного человека, и Скорняков тут же принял все меры к расширению сосудов головного мозга.

Алексей от возлияний и ужина отказался, однако и спать ему не хотелось, поэтому он присел вместе со всеми и, достав письмо покойной бабки Прасковьи, принялся его перечитывать, стараясь уловить смысл некоторых фраз, который не дался ему при первом чтении. Танька, заметив отразившуюся на лице Алексея упорную работу мысли и поинтересовавшись причиной, предложила свою помощь в дешифровке послания. Она вооружилась карандашом и стала делать в тексте какие-то пометы, тут же объясняя ход своих мыслей:

– Ты, Лешка, не с того начал. Видишь же, что старушка не признавала заглавных букв и знаков препинания, все писала в одну строку, оттого и путаница. Но даже при такой почти старославянской манере письма, человек невольно склонен выделять начало и конец фразы, делая более пространные отступы между словами. Вот так вот. И если мы, по этому принципу, да еще и сообразуясь со здравым смыслом, разделим текст на предложения, то получим следующее: «Дорогой Лешенька! Скоро уж не станет твоей бабки Прасковьи. Об одном тужу, не свидимся с тобою больше, а порассказывать тебе надо бы много. Дом и хозяйство все на тебя оставляю, хоть и мало надежды, что какая польза от тебя будет. Слушайся во всем бабы Люды, ей много известно». Ну, тут все понятно и, главное, что ни слово, то – чистая правда. Особенно про сомнительную пользу от литератора в хозяйстве. А вот дальше я не совсем уверена, как читать, то ли: «Она и с анчипкой поможет в огороде. Что полить надо будет, делай поутру…», то ли: «Она и с анчипкой поможет. В огороде что полить надо будет, делай поутру, не то в вечеру грех может быть». Что такое анчипка? Это что, прополка или еще какие работы в огороде здесь так называются?

– Представления не имею, – отозвался Рузанов. – Что за «анчипка» такая? Ладно, ты это место пропускай. Раз тут написано, что баба Люда может помочь, я завтра у нее и спрошу, какую такую «анчипку» поливать надо в огороде. Читай дальше.

 – А дальше тоже не все понятно, но если знаки препинания в пробелах расставить, получается примерно следующее: «В баню ли, в овин ли пойдешь, напрашиваться не забывай, да домовику гостинцы под гопцем и в запечьи оставляй. Продукты все – в подполе, сам знаешь. В сарае застреху поправь, не то, не ровен час, крыша обвалится. Об остальном сам уж гляди, где что надо. Вот и все, прощай. Твоя бабка Прасковья».

– Ну, тут-то, как раз все ясно, – встрял в разговор Димка. – Это она про домовых и прочих хозяев писала. А как еще? Раньше в деревнях верили, что у каждого места и каждой постройки имеется свой, так сказать, хозяин: в доме – домовой, в овине – овинный, в бане – банник, в лесу – леший, и так далее.

– Знаю, знаю, – прервал Алексей Скорнякова. – Я в детстве часто здесь проводил лето с матерью. И бабка Прасковья мне не раз рассказывала про этих домовых духов, и как напрашиваться я тоже знаю, так что не пропадете, никто вас не задавит. Пока вы дрыхли, я уже и гостинцы домовику под гобец поставил…

– Ага, крыс да мышей кормить, – усмехнулся Димка. – То-то я слышал, кто-то возится за печкой.

– Бр-р-р! – отозвалась Татьяна. – Не болтай чепухи. Ненавижу крыс! А куда мы должны напрашиваться?

– Значит, слушай и запоминай, – сказал Рузанов, как можно суровей. – Димка, он правильно говорит: у каждой постройки имеется свой хозяин. Бабка называла их ночными хозяевами или старостами. Днем-то они тихие, спят все больше. А, вот, коли ночью или даже вечером тебе приспичит…

– И в сортире тоже есть свой хозяин? – поинтересовалась Гурьева. – И как же он зовется? Туалетный староста?

– Тьфу! Я ж не в этом смысле. А сортир место не сакральное, там, кроме мух, никто не живет. Во всяком случае, бабка Прасковья мне про сортир ничего не говорила… Так вот, слушай и не перебивай: если тебе, к примеру, в баню нужно, а время уже к вечеру, так должна напроситься, сказать: «Банный староста! Дозволь в баньке попариться, помыться!». А то ведь как бывает: прется человек в баню чуть не заполночь – а это время самое бесовское – напроситься-то и позабудет. Тут его банник и задавит, а то хуже – затащит в каменку, да кожу и обдерет. Они, вишь, черти до человечьего мяска охочие…

– Прекращай ты со своими суевериями, на ночь глядя, – опять встрял Скорняков. – Совсем запугал девушку, она теперь и до ветру побоится сходить. Сам, в случае чего, будешь провожать.

– А я что? Я, разве, против? Надо, так провожу…

– Уймись, развратный сластолюбец! На чужой каравай рот, так сказать, не разевай!

– Это кто «каравай»? – возмутилась Танька. – Ты меня еще бубликом обзови… И, вообще, знаете, что я вам скажу: перед сном не плохо было бы искупаться. Леш, как ты думаешь, вода в речке сейчас очень холодная?

Рузанов ответил, что вода в Сабле и в жаркие дни не слишком теплая, но предложение искупаться поддержал, хотелось смыть с себя усталость долгого дня. Димка, избавившись от головной боли, стал весьма оживлен и тоже был готов на любые подвиги, тем паче – на глазах у Татьяны.

Алексей порылся в платяном шкафу и нашел стопку махровых полотенец; прихватив три из них, друзья вышли из дома.

Ночная прохлада чуть было не убила в зародыше и, во всяком случае, сильно остудила их героический порыв, спутники Рузанова затоптались в нерешительности на крылечке. Чтобы подбодрить их, он первым ступил на тропку и, бодро насвистывая, двинулся в темноту. Димка с Татьяной поплелись за ним, зябко поеживаясь.

Когда они дошли до задней калитки, то обнаружили весь ведущий к реке склон покрытым туманом до того густым и плотным, что его, казалось, можно было черпать пригоршнями. Алексей вытянул вперед руку и не увидел своих пальцев; чудилось, за забором лежит какая-то бездонная пропасть. Висящий прямо над ними месяц не только не рассеивал голубовато-белесую мглу этой творожистой субстанции, но, напротив, словно бы придавал ей большую вязкость. Когда Алексей отворял калитку, ему на мгновение показалось, что вся эта тягучая масса начнет сейчас, как квашня, переползать в огород. Но ничего такого не произошло, туман так и продолжал клубиться за оградой, и он, подхватив под руки Таню и Димку и увлекая их за собой, побежал вниз, не разбирая дороги.

Под негромкие взвизги Таньки, которой мокрая и холодная трава хлестала по голым ногам, и какое-то марсианское уханье Скорнякова, друзья мигом домчались до реки. Здесь, на берегу, туман был почему-то не таким густым и стелился только над самой водой. Не давая себе времени на раздумья, Алексей сбросил одежду, осторожно прошел по осклизлым мосткам, затаил дыхание и прыгнул в речку: ожидаемого обжигающе-холодного удара не последовало, – вода оказалась теплой, по крайней мере, значительно теплее воздуха, так что он с удовольствием лег на спину и стал медленно сплавляться по течению.

Услышав за собой радостное фырканье Димки, он перевернулся, нырнул в сторону берега и оказался лицом к лицу с входящей в воду Гурьевой. Ничуть не смутившись (вот преимущество красивых женщин), она медленно легла в темную воду и поплыла; ее обнаженное тело то матово поблескивало и серебрилось в лунном свете, то скрывалось в молочной дымке, и Алексей с удовольствием наблюдал за ней с мостка, пока Димка не устроил шумную возню с воплями и тучей брызг.

 

Когда они после купания, завернувшись в полотенца, молча поднимались сквозь туман по склону, со стороны это, наверняка, выглядело как шествие привидений. Жаль, оценить такое инфернальное зрелище было совершенно некому, все вокруг спало мертвым сном: ни пенья птиц, ни стрекота кузнечиков. Абсолютная тишина, не нарушаемая и малейшим дуновением ветерка, глухим куполом накрыла деревню.

Дома Скорняков заявил, что ни за что не станет спать на печке, где теперь ему казалось чересчур жарко, и пошел стелить постель на терраске. Конечно он был уверен, что Танька пойдет с ним, а уж вместе и мороз не страшен, но, вот беда – Гурьева вовсе не подумала поддержать его в этом начинании. Великодушное предложение Рузанова уступить ей единственный имевшийся в комнате топчан она также с пренебрежением отвергла, решив устроиться на гобце, где, безусловно, было не так жарко как на самой печи, но места для них двоих уж никак не хватало.

Чуть поколебавшись, Рузанов сказал Димке, что готов поменяться с ним и сам пойти спать на терраску, но тот, уже из чистого упрямства, не пожелал отказываться от своей идеи, только уволок с собой два ватных одеяла и старенький электрообогреватель, обнаруженный Алексеем в горнице.

Был третий час ночи, когда все, наконец, улеглись. Рузанову показалось, что уснул он мгновенно. Стоило выключить свет, как оглушающая темнота навалилась на него, и он уже плыл по широкой мглистой реке струящихся и постоянно меняющихся образов и смутных видений.

Что заставило его проснуться, Алексей точно не знал. Вероятно, этот очень тихий, но отчетливый звук шагов в комнате. Во всяком случае, это было первое, что он услышал, неожиданно очнувшись ото сна.

Надо признаться, впечатление было жутковатое; Рузанов лежал в темноте с открытыми глазами и прислушивался, дожидаясь повторения разбудивших его звуков и всей душой надеясь на то, что они ему лишь примерещились. Не тут-то было! Через минуту звук повторился: топ-топ, топ-топ. Казалось, ребенок небольшими шажками осторожно ступает по полу: топ-топ, топ-топ-топ. Это явно не был звук шагов взрослого человека, но и животное, которое бы так топало, Алексей представить себе не мог. Очевидно было одно: кто-то ходил по комнате, тихо переступая маленькими ножками. Вскоре к этим звукам прибавилось еще какое-то недовольное и совсем уж человеческое сопение и фырканье.

Медленно приподнявшись в постели, Алексей попытался нащупать фонарик, оставленный им вечером на подоконнике, и не нашел его. Наконец, вспомнив, что сам же переложил его на пол около лежанки, он схватил фонарь и, надавив на кнопку, направил неяркий желтоватый луч на то место, откуда только что слышались поразившие его звуки. Только на краткий миг Алексею показалось, будто он увидел, как нечто, теперь уже с довольно громким топотанием, метнулось через всю комнату и затаилось в темноте около двери. Он соскочил на холодный дощатый пол и, освещая себе путь фонариком, подошел к русской печке, а затем осторожно двинулся вдоль гобца к двери. Никаких признаков чужого присутствия. Когда Рузанов уже решил включить верхний свет, откуда-то из-под печи вновь послышалось сердитое пыхтение. Присев на корточки, Алексей посветил на дощатую дверцу, ведущую под гобец: она была закрыта, но в нижнем правом углу ее чернело небольшое отверстие (еще днем он недоумевал, зачем оно тут вырезано, – для кошки слишком мало, не для крыс же, в самом деле). Стараясь не шуметь, Рузанов потянул на себя дверцу и направил луч в открывшийся проем. Под гобцем, поминутно вздрагивая всем телом и пряча нос в колючем частоколе серебристых игл, сидел здоровенный еж, посверкивая на Алексея маленькими блестящими глазками. Его сердитое шипение и пофыркивание заставило Рузанова рассмеяться. В неверном свете фонарика еж комично смахивал на бабку Люду, – тот же длинный подвижный нос, те же черные глазки-буравчики, и даже взгляд его показался Алексею столь же настороженно-насмешливым, как у старухи Развоевой. Облегченно вздохнув, он поднял голову и увидел прямо перед собой лицо Таньки. Она смотрела на него, чуть свесившись с гобца, и иронически улыбалась.

От неожиданности он смутился словно подросток, застигнутый за чем-то стыдным. Ситуация и впрямь со стороны могла показаться несколько двусмысленной, и Рузанов, только усугубляя подозрительность своего поведения, принялся бормотать о шныряющих кругом ежах и даже ввернул что-то насчет собственного благоразумия (дескать, ты, Тань, чего такого не подумай, я ни о чем таком не думал).

– Ну и дурак, мог хотя бы притвориться, – прошептала она и потянулась, с кошачьей грацией выгибая спину и отбрасывая ногами одеяло.

В ответ он молча накинул крючок на входную дверь, змеей заполз на печь и, протянув руки, втащил Таньку вслед за собой. Она тихо смеялась, когда Алексей торопливо стягивал с нее шелковую ночную рубашку и, чуть дрожа от возбуждения, жадно впивался в теплое и податливое тело.

 

                                                

Глава 5

 

Утро застало Рузанова уже на топчане. Однако по рассеянности забыл он открыть дверь, запертую им ночью на крючок, отчего чуть было не произошел конфуз: Скорняков, проснувшись, дернулся, конечно, первым делом в комнату и был неприятно озадачен тем обстоятельством, что кому-то из них вздумалось запираться. Татьяна тут же рассказала ему историю о том, как ей пришлось ночью выходить на улицу, как там было страшно и неуютно и как, не обнаружив в темноте никаких внутренних запоров на двери в избу, она решила для своего спокойствия накинуть крючок на комнатную дверь. И хотя она очень натурально жаловалась на то, что и Рузанов, и Димка дрыхли без задних ног, нисколько не озабоченные ее безопасностью, какой-то огонек недоверия все ж таки продолжал тлеть в глазах Скорнякова. Когда они все втроем шли на речку умываться, он то и дело подозрительно посматривал на Алексея и Таньку, словно ждал, что те сейчас начнут перемигиваться или, чего доброго, возьмутся за руки.

Надо сказать, утро выдалось ясным и солнечным. По всему было видно, что и день будет теплым, если не жарким. Так что вчерашняя гроза лишь попугала приближающимися осенними холодами, перемены же погоды в худшую сторону пока не произошло.

После завтрака друзья занялись планированием предстоящего дня, дабы провести его с максимальной для себя пользой.

Рузанов сразу же объявил, что намерен отправиться на кладбище и поискать могилу Прасковьи Антиповны, а Гурьевой и Скорнякову предложил сходить в лес по грибы, которых после дождя, по его представлениям, должно было вырасти необыкновенное количество. Идея понравилась, тем более, что далеко ходить не надо – прямо за усадьбой на месте бывшего колхозного поля росла замечательная березовая роща.

Алексей вручил грибникам две поместительные корзины и, наказав не брать никаких других грибов, кроме благородных, проводил их пожеланием успешной охоты, сам же прежде всего сходил на задний мост, задал корму курам и, заодно, выпустил их с крытого двора в огород, а затем отправился проведать своего ночного гостя.

 

К его удивлению под гобцем никого не оказалось, колючий барабашка куда-то слинял. Блюдце с молоком стояло на том же месте, куда Алексей его поставил вечером (правда, уже без молока), тут же лежала оставленная им же горбушка белого хлеба, погрызенная по краям мелкими зубками, а самого хозяина не было и помину. Под дом в погреб он улизнуть не мог – люк плотно прилегал к полу и, чтобы поднять его, нужно было с силой тянуть за металлическое кольцо, а в таких способностях ежа Рузанов сомневался. Оставалось предположить, что он снова вылез из-под гобца и затаился где-то в доме. Но как он попал в сам дом? И питался до сих пор чем? Положим, жрать он мог и мышей, однако ж пить ему тоже что-то надо было: ишь как он блюдце с молоком вылизал, ни капли не оставил. Сплошные загадки, етить их, подумал Рузанов, вновь наливая молока в блюдце и вылезая из-под гобца.

Только что Алексей стряхнул с себя паутину и пыль, как вспомнил, что так и не спустился в погреб, осмотреть запасы продуктов. Вновь нырять под гобец ему было лениво, и он решил оставить ревизию продовольственных запасов на потом. Сейчас же, перед поездкой на кладбище, Рузанову хотелось еще раз осмотреть горницу. Точнее, не само помещение, а замеченные им там прошлый раз деревянные лари. Конечно, Алексей не очень рассчитывал обнаружить в них что-либо примечательнее старой поношенной одежды, однако же любопытство и склонность к пустым фантазиям, свойственные ему и от природы, и в силу профессии, заставляли иначе думать о содержимом этих ковчегов завета. А чем черт не шутит, ну как они забиты древними книгами, пожелтевшими пергаментами, житиями Святых и иными подобными сокровищами?

Короче говоря, зайдя в горницу, Алексей смахнул с первого сундука кипы газет и прочий мусор, после чего с некоторым трудом поднял тяжелую крышку и заглянул внутрь. Он даже не очень разочаровался, увидев, что сундук действительно доверху забит всякой полуистлевшей мягкой рухлядью: какими-то заячьими тулупчиками, меховыми салопами с проплешинами и потраченными молью лисьими шкурками. Второй ларь практически не отличался содержимым от первого, только одежда в нем хранилась чуть поновее и не такая ветхая; зато, когда Рузанов открыл следующий, то был приятно обрадован, обнаружив целую батарею разнокалиберных емкостей с всеразличными наливками и настойками самых разнообразных цветов и оттенков; были тут и малиновка, и вишневка, и смородиновка и еще какие-то крепкие напитки зеленого и даже коричневого цветов, имелись и бутылки с прозрачным как слеза самогоном; словом, не сундук, а настоящий винный погребец. Он оставил для пробы парочку штофов зеленого непрозрачного стекла с оттиснутым на одном из них двуглавым орлом и закупоренных деревянными, залитыми воском пробками, он с благоговением закрыл ларь и вновь сложил на него сверху (для пущей сохранности) поломанные скобяные изделия и другой хлам.

Четвертый сундук, в отличие от других, был замкнут на заржавелый навесной замок, который, судя по виду, последние лет пятьдесят никто не пытался открывать. Рузанов тоже не стал предпринимать таких попыток (тем паче, ключа у него не было), а взял лежащую тут же на лавке монтировку и просто сковырнул его вместе с коваными петлями.

Когда Алексей поднял крышку, то сразу понял, что ошибся в своих расчетах: сундук явно открывали и не позже чем семь лет назад. Дело в том, что сверху в нем лежала аккуратно завернутая в мешковину ижевская двустволка Костромирова и три коробки охотничьих патронов 16-го калибра (дробь, картечь и пули). Но это обстоятельство и обнадеживало – видимо, прабабка складывала сюда все наиболее ценное. Поэтому, осторожно выложив ружье и патроны, Алексей с некоторым трепетом откинул дерюгу, на которой они покоились, и увидел, что остальную часть ларя занимают два больших бронзовых канделябра или жирандоли на шесть свечей каждый. Конечно, не бог весть что, хотя подсвечники были весьма искусной и, вероятно, старинной работы – обильно украшенные всякими резвящимися амурчиками, нимфами и сатирами и, наверняка, представляли немалую ценность. Однако же никаких фолиантов в переплетах из телячьей кожи не наблюдалось, и пускай Рузанов не особенно надеялся таковые обнаружить, все равно было немного обидно.

 

Уже собираясь закрыть сундук, он вдруг заметил на дне какую-то широкую потемневшую доску. Вынув ее и перевернув, Алексей обнаружил, что это не просто старая доска, а писаная маслом картина, точнее – летний пейзаж, как ему удалось определить, когда он сдул с нее пыль.

Заинтересовавшись, Рузанов отнес картину в комнату, аккуратно смахнул оставшуюся пыль и принялся внимательно рассматривать.

Совершенно гладкая доска размерами примерно девяносто на семьдесят сантиметров и толщиной около двух сантиметров, то есть достаточно большая и тяжелая, с оборота побуревшая и засиженная мушиными колониями, с лицевой стороны являла собой писаный маслом пейзаж. Масляную живопись покрывал слой лака, который от времени пошел паутиной мелких трещинок. В остальном же картина сохранилась вполне прилично: краски нисколько не потускнели и даже ярко засверкали, как только он установил ее напротив окна.

Хотя Рузанов не считал себя знатоком в живописи, но ему показалось, что картина написана просто великолепно, в несколько наивно-романтической манере, и по стилю напоминала одновременно полотна Семена Щедрина и раннего Саврасова (как это возможно, судить он не брался, но она произвела на него именно такое впечатление). На переднем плане был изображен край небольшого озера или, скорее, пруда, обильно заросшего ряской, кубышками и рогозом, а по берегу – кустарником, какими-то покляпыми деревцами и осокой. Из воды около самого берега выглядывал и тянул руки-корни огромный корявый пень с сидящей на нем неестественной величины зеленой квакшей; в воздухе кружили стрекозы, а водную гладь чертили всякие насекомые, типа водомерок, но тоже, на взгляд Рузанова, слишком крупные. К воде с берега спускался полуразвалившийся бревенчатый мосток, от него через кусты и осоку, вглубь возвышающегося на втором плане глухого ельника бежала узкая тропка, по обеим сторонам которой художник запечатлел целую колонию ярко-красных мухоморов и еще каких-то зеленоватых зонтичных грибов не менее ядовитого вида. При этом живописец, видимо, изобразил вечер, ибо если на часть пейзажа уже как бы начали спускаться сумерки, то ровно половина виднеющегося пруда и примыкающего к нему леса была освещена последними, но яркими лучами заходящего солнца.

Картина Алексею сразу понравилась, точнее, она его просто заворожила. Чем именно, он еще не разобрался, но, скорее всего, сочетанием реалистичности и несколько нарочитой сказочности пейзажа. Художник явно умышленно допустил некоторые заведомые преувеличения: стрекозы, водяные клопы и поганковидные грибы были заметно крупнее, чем в природе, коряги – чересчур искорежены; ветви склонившихся над водой худосочных осинок слишком напоминали паучьи лапы, а переход от света к тени – немного резок, то есть сумерки были как-то очень уж сумрачны для раннего вечера, а солнечный свет, напротив, ярковат для этого же времени суток. Вместе с тем, той грани, за которой все эти фантазии превратились бы в гротеск, художник не переступил, что и создавало некое неуловимое и трудно передаваемое, но очаровывающее смешение вымысла и реальности. А еще картина была пронизана ощущением ожидания – будто бы вот-вот что-то должно произойти, что-то неуловимо измениться в пейзаже или вдруг выползти из пруда… В правом нижнем углу доски красной краской была проставлена подпись: «А.Прохоровъ» и ниже значилось наименование самой картины: «Павловъ прудъ».

За разглядыванием этой находки Рузанов чуть не позабыл о своем намерении посетить могилу Прасковьи Антиповны, а время уже приближалось к двенадцати, того и гляди, грибники могли вернуться. Поэтому, отложив картину, он нашарил в кармане загодя позаимствованные у Татьяны ключи и пошел заводить джип. По дороге он остановился у колодца, решив заглянуть к бабке Люде и уточнить у нее, в какой части кладбища искать могилу.

Людмила Тихоновна колупалась в огороде, но, завидев Алексея, отложила лопату и, по своему обыкновению, торопливо заковыляла навстречу.

– Никак бабку Прасковью собрался навестить, – догадалась она и, усевшись рядом с ним на крылечко, принялась мыть в оловянной миске только что накопанную картошку. – Ну, что ж, дело хорошее. Токмо ты, вот что: коли уж на машине, может, сгоняешь в Нагорье, закажешь службу поминальную по Антиповне? Чай, не разоришься, а ей все утешение. Ее ведь, сердешную, там в Нагорье и отпевали. Храм тамошний хоть и порушен сильно, но служба идет. Вот уж года два как.

– Непременно съезжу.

– Вот-вот, съезди, милок. Заодно в магазин зайдешь, купишь мне крупы гречневой два кило, да гороху столь же и еще кой-чего по мелочи, я тебе для памяти уж записала, – баба Люда вытерла руки о передник и вручила Рузанову осьмушку бумаги, исписанную с двух сторон карандашом и содержащую список необходимых ей продуктов. – А то ведь неизвестно, приедет ли к нам сегодня автолавка-то. На прошлой неделе так и не дождались, хоть и дорога была сухая. Чтоб, кажись, не приехать посуху-то?

– Хорошо, будет сделано. А вот еще что, Людмила Тихоновна, есть тут по близости какой-то Павлов пруд?

– Павловский-то омут? А куда бы ему деться? Да ты и сам, верно, знаешь. Чай, видал не один раз. Он ведь аккурат за вашим березняком лежит. Да только на что он тебе? Коли рыбки собрался поудить, так ступай на реку, а в ямине этой никакой рыбы отродясь не было, нечего там и делать.

– Ага, так это болотце такое, что за перелазом в излучине Сабли. А почему оно называется Павловским прудом? Павлово-то ведь совсем в другой стороне.

– А кто его знает. Эдак уж исстари повелось: Павловский пруд или Павлов омут. Токмо говорят, что его еще кто-то из прежних помещиков велел вырыть, вроде бы раньше там купальня у них была, а может, рыбная сажалка. Это уж потом он зарос и заболотился, хотя я его иным и не припомню. Рыбы там никакой нет, даже и проверять не думай, одни лягвы да пиявицы. Кабы ты был охотник, так еще уток там можно пострелять, они в тех местах часто селятся. А так и не ходи, и время не теряй. Ну, езжай себе с Богом, да про магазин-то не забудь!

Пообещав, что купит все в точности, ничего не перепутав, Рузанов узнал также, что могилу следует искать на левом, ближнем к Нагорью, краю кладбища, возле оврага, и уже совсем собрался уходить, как вспомнил про письмо. Охлопав себя по карманам, он с сожалением обнаружил, что забыл его дома, а заинтриговавшее Таньку выражение, как назло, напрочь вылетело у него из головы.

 Делать нечего, Алексей решил отложить консультацию на потом и расстался с Людмилой Тихоновной, предварительно пригласив ее на обед, отведать грибов.

 

Уже перебравшись через мост и проехав Бережки, Алексей остановился в поле ввиду кладбища и, достал мобильник. Убедившись, что связь, хотя и плохонькая, но есть, он набрал номер своего старого университетского друга Костромирова.

– Игоревич? Привет. Узнал? Вот и славно. Как ты там? Ага, все ясно: жив, здоров и тучен, и делом не замучен. Чудесненько. Слушай, Слав, ты по-прежнему у нас по исторической части подвизаешься? Ага. Замечательно. А можешь выполнить одну мою просьбу? Нет, при твоих способностях, я думаю, она тебя не слишком обременит. Тогда слушай: нужно, чтобы ты порылся в архивах, литературе соответствующей, ну, даже не знаю… в ревизских сказках каких-нибудь, переписях, которые, значит, опубликованы были… одним словом, сам покумекай, где копаться, а нужно мне узнать следующее: имеются ли какие-либо сведения о бывших владельцах деревни Ногино Тверской губернии, предположительно Апухтинского уезда. Что? Черт! Не знаю я, как они звались… Почему к тебе и обратился! Что? Не твой профиль? Ну ладно, выручи, ты ж у нас любитель копаться в бытописаниях земли. Какой период интересует? Да, все, что найдешь… ну, тогда хоть с XYIII века, а сумеешь, так и с потопа. Ладненько? Не очень напрягаю? Вот и замечательно. Понятно, что никаких гарантий, ты покопайся просто, вдруг сыщется чего интересное. И вот еще что, если повезет, и помещики такие найдутся, то посмотри, не было ли среди их дворни неких Прохоровых. Ага, Прохоровых! Вот и все. За неделю управишься? Тогда я тебе сам звякну в субботу или воскресенье, до меня тебе все одно не дозвониться. Да, пишу тут кое-что, но это скорее личный интерес. Ну, все, прощай и жди звонка.

 

 

Глава 6

 

Домой Рузанов вернулся уже в начале третьего, побывав и на могиле прабабки и благополучно съездив в Нагорье, где выполнил все наказы бабы Люды и оплатил панихиду по Прасковье Антиповне. Кроме того, он нашел в том же райцентре плотника, который взялся за умеренную мзду соорудить на могиле приличную оградку.

Гурьеву и Скорнякова Алексей застал уже во дворе – сидя на крылечке, они разбирали и чистили принесенные из леса грибы. Более всего они набрали крепких подберезовиков с черными шляпками, но имелись и лиственничные маслята, моховики и разного вида подосиновики.

Когда с обработкой грибов было покончено, Алексей попросил Димку сходить на колодец за водой, а Татьяне велел почистить пару луковиц и потереть сыру – надо было спешить – к половине четвертого он пригласил Людмилу Тихоновну, а заставлять гостей ждать, пока хозяева сподобятся закончить все приготовления и начнут, наконец, накрывать на стол, Рузанов всегда считал дурным тоном.

 

Главным блюдом Алексей занялся сам, ибо не привык кому-то еще доверять приготовление мяса и грибов. Так что, когда пожаловала бабка Люда, стол уже был полностью накрыт и сервирован: посередине дымилась сковородка с грибами, рядом стояли немногочисленные постные закуски и один из обнаруженных Рузановым утром штофов (как выяснилось – это была водка или самогон, настоянные на каких-то травах и кореньях, вкуса весьма специфического, но крепости непередаваемой).

Людмила Тихоновна, войдя в комнату, первым делом перекрестилась на божницу, а затем глянула на стол и удовлетворенно крякнула. Рассевшись, все в третий раз помянули бабку Прасковью и принялись за еду. Застолье, однако, продолжалось на удивление недолго. Рузанову даже стало немного обидно, что никто не успел оценить грибы по достоинству. Уже после третьей рюмки Димка с Татьяной стали зевать и тереть глаза, будто наглотались снотворного и, в конце концов, отставив тарелки, решили немедленно бежать на реку искупаться, справедливо рассудив, что завалиться спать при гостье было бы невежливо, а после освежающего купания можно и снова за стол.

Бабка Люда проводила их чуть насмешливым взглядом:

– Что говорить, умела Антиповна настойки делать, травница была знатная. Иной раз таких кореньев, да травок насобирает, что не токмо по имени никто не назовет, но и не видывал никогда.

– Вот уж не думал, что она в этом разбиралась. А что еще она умела?

– Много чего. Но более всего к знахарству была способна, заговоры знала разные: и скотину и людей, бывало, пользовала, от порчи и сглазу помогала. Уважали ее очень за это, однако и побаивались. Ей ведь многое открыто было, почему иные ее раньше и за ведьму почитали.

– Почему же за ведьму? Сглазила она кого что ли? Или навредила кому?

– Врать не буду, однако зла она, кажись, никому не делала. Ну, так народ-то у нас какой: стоит слуху какому проползти, вот уж и ведьма. Да и приметы разные для этого у людей имеются. Это, значит, чтобы понять, помогает кому нечистый или нет.

– Какие ж это приметы? – заинтересовался Алексей.

– Разные. Вот, говорят, к примеру, ежели в ночь на великий или двунадесятый праздник у кого из избы змейка огненная покажется, в том дому непременно знаются с нечистым. Однако пустое ведь это все, брехня одна. Сестрица же Прасковья и меня знахарству да травничеству учить пробовала, но куда мне до нее! Так, нахваталась маленько кой-чего…

– Сестрица? – удивился Рузанин. – Почему вы ее так назвали?

– Эдак уж привыкла, – вздохнула бабка Люда.

– А то мать рассказывала, будто у мужа Прасковьи Антиповны, что в финскую погиб, еще дочь была от первого брака, – уточнил Алексей. – Вы не слышали об этом?       

– У Тихона-то Карпыча? Знамо была.

– Куда же она делась?

– Дак кто ж ее ведает, – усмехнулась старуха. – Видать делась куда-нибо… Будь жива, чай, давно бы объявилась.

Тут Рузанов неожиданно вспомнил про прабабкино письмо и, найдя его на подоконнике, предъявил старушке:

– Я, Людмила Тихоновна, не понял, что она про огород писала, какую такую анчипку там надо поливать, да еще только поутру?

– Ты чего-то, милок, путаешь. Дайкось письмо-то… Ладно… Антиповна, вишь, пишет, что коли тебе в огороде приспичит работать, то до вечеру не жди, это уж известно: кто рано встает, тому Бог подает. Да и по темну-то, неровен час, можешь и в колодец угодить, яму то есть поливную. Видал, небось, около бани копана, уж больно глубокая яма, а оградки там, само собой, никакой нет, вот ввечеру и можешь бултыхнуться. Этого, видать, боялась. А что до анчипки, дак то она мне напоминание делала, до тебя это и не касается, можешь и из головы выбросить.

– Да что ж это такое «анчипка»?

– Анчипка, он анчипка и есть. Нечистая, стало быть, сила, вот кто этот анчипка.

– Ну, того не легче! При чем здесь нечистая сила и какая мне нужна с ней помощь? Тут ведь так и написано: «Слушайся бабы Люды, ей много известно, она и с анчипкой поможет». Верно я понимаю?

– Верно-то верно. Дак это уж она так, по-стариковски… Говорю тебе, не бери пока в голову. Время придет – или сам все узнаешь или уж мне, старухе, придется тебе рассказать. Ноне не время еще… А там уж, как Бог даст…

Почему «ноне не время» Рузанов узнать не успел, так как в этот момент вернулись с речки купальщики. Они были достаточно бодрые и повеселевшие, чтобы продолжать застолье. Зато у Алексея теперь в голове шумело, и язык, несмотря на все усилия говорить отчетливо, несколько заплетался. В это время Димка заметил стоявшую повернутой к стене давещнюю обнаруженную Рузановым картину, немедленно развернул ее к свету и принялся рассматривать с видом знатока.

– Ого! Это ты где надыбал эдакую парсуну?

– Не парсуну, а пейзаж, – поправила его Татьяна. – Парсунами раньше называли портреты.

Алексей рассказал о своей утренней находке и специально обратил внимание на нее Людмилы Тихоновны:

– Вот, баба Люда, чего я вас про Павловский пруд спрашивал. Тут внизу написано, что это он и есть. Да только не очень-то похож или я там не бывал давно.

– Да не тычь ты мне в рожу доской энтой! Видела я ее у Прасковьи не один раз. Она как-то даже хотела ее на стенку повесить, да я отговорила – уж больно чудна картина, коли приглядеться. Павлов пруд то и есть. А узнать мудрено, дак что ж удивительного, ее ведь еще едва ли ни дед Прасковьин писал, уж когда не скажу, но лет полтораста наверняка тому как.

– А как она оказалась у Прасковьи Антиповны? – заинтересовался Рузанов. – Я в том же сундуке нашел еще два здоровенных бронзовых канделябра.

– Прасковья сказывала, что как еще в восемнадцатом годе барский дом пожгли, то крестьяне все подчистую добро оттуда растащили, а картину эту и свечники еще будто пращур ваш для помещиков делал. Вот они Прохоровым и достались. А как уж там в подробностях все было, не знаю, Прасковьюшка не сказывала, да и сама могла не помнить, ей же в то время и было токмо годков шесть или семь.

 

Алексей хотел было тотчас отправиться за молотком и гвоздями и привесить картину на стену, но подумав, просто поставил ее на стол в самый красный угол под образа, решив, что более подходящее место для фамильной реликвии выберет позже.

Людмила Тихоновна сразу засобиралась, поблагодарила за угощение и, предварительно узнав, что баню новый хозяин намеревается топить не раньше пятницы, ушла.

Когда наступил вечер, Скорняков с Танькой по теплой погоде оба стали располагаться на терраске, так что Алексею дома приходилось ночевать одному. Не зная чем себя занять, он уселся за стол и некоторое время раскладывал пасьянс, хотя в голове у него изрядно шумело и глаза уже закрывались. Неожиданно его внимание привлекла стоявшая все в том же красном углу картина. Рузанов с удивлением и даже некоторым тревожным, почти суеверным испугом заметил, что под воздействием тускловатого света лампочки, висевшей под выгоревшим клеенчатым абажуром на потолочной матице и освещавшей как раз ровно стол и божницу, оставляя все остальное помещение в полутьме, краски на картине не то чтобы заиграли по-новому, а стали проступать некоторые дополнительные, незаметные прежде при свете дня детали.

Во-первых, при внимательном рассмотрении становилось ясно, что картина разделена светом и тенью на две равные части, пейзаж на которых мало чем разнился, но вот тут-то и крылся некий парадокс, род детского рисунка-загадки: «найди десять отличий». Если на левой, солнечной половине картины деревья были как деревья (только чересчур кривые), коряги как коряги (только слегка смахивающие на неких экзотических пауков или пресмыкающихся), то в сумеречной области, если приглядеться, можно было не сразу, но заметить, что за каждой кочкой скрывается какая-нибудь оскаленная харя или рожа; пни – не пни, коряги – не коряги, а скорее некие скорчившиеся и дожидающееся лишь своего часа лесные чудища; из покрывающей потемневшую воду зеленовато-бурой плесенью ряски тоже выглядывают какие-то невиданные существа, одно из которых Алексей ранее принял за большую корягу, а теперь оно явно смотрелось устрашающей мордой с узкой пастью и со множеством острых загнутых зубов, наподобие гавиальих. Промеж прибрежной осоки извивались черные болотные гадюки, а на самом берегу – ржавом и топком – затаились огромные безобразные жабы, похожие на проклятые души нераскаявшихся убийц. И вся эта уродливая болотная нежить, казалось, дожидается только наступления ночной темноты, чтобы окончательно отойти от дневного оцепенения, стряхнуть сонную одурь и заплясать, заклубиться в черных зыбях и мочажинах. Жутковатое впечатление!

Алексей не заметил, сколько времени он просидел, зачарованно разглядывая загадочный пейзаж, но уже забрезжил рассвет, когда он, наконец очнулся и без сил опустился на топчан. Перед этим он прикрыл картину какой-то рогожей и засунул под стол, чувствуя, что иначе ему вряд ли придется нормально заснуть, ибо его постоянно тянуло продолжить вглядываться в таинственное творение старого мастера.

 

 

Глава 7

 

Неделя прошла без каких-либо особо запомнившихся Рузанову событий, если не считать того, что Светлана теперь почти не глядела в его сторону и, напротив, подчеркнуто ласкова была со Скорняковым. Ночевали они оба постоянно на терраске, предоставляя Алексею одному в полное распоряжение душную, по их мнению, комнату.

Рузанов, как мог, старался не обращать на это внимания и даже не думать об этом, постоянно занимая и отвлекая себя различными пустяковыми заботами и делами: окашивал двор, рубил дрова, поправлял забор или, на худой конец, просто уходил в лес.

Однако, внутри него нет-нет да и замирало что-то сладко и тревожно при воспоминании о ее крепком и гибком теле, чудесном речном запахе ее волос и тихом звуке ее смеха… И главное, даже не это больше всего волновало Рузанова, но то неясное и щемящее сердце чувство таинственной близости или даже привязанности, которое возникло лишь спустя некоторое время после того, что поначалу он воспринял лишь как приятное и забавное приключение. Что еще хуже – он, до сей поры, как ему казалось, совершенно не подверженный, даже в мелочах, какой-либо завистливости, заметил, что стал завидовать Скорнякову. Это его беспокоило. Всерьез увлекаться он совершенно не желал и даже боялся, ибо хорошо знал по опыту, что ничего, кроме потерянных покоя и внутреннего равновесия, ожидать от продолжения его со Светланой отношений не стоит. Лет пять назад подобное уже чуть не стоило ему душевного здоровья. Но такое понимание все же нисколько не мешало Алексею жестоко, порой до неприятной ему самому ненависти, ревновать ее к Скорнякову. И если раньше Димка, при всех его недостатках (да и замечал ли Алексей их раньше?), нимало не вызывал у него какой-либо сугубой неприязни и даже был ему во многом симпатичен, то теперь Рузанов никак не мог взять в толк, что она могла найти в этом жлобоватом и крайне самодовольном индивиде. Конечно, это вовсе не значило, что в душе Рузанова бушевали какие-то африканские страсти. Отнюдь. К африканской страсти наш герой вообще способным себя не считал. Все эти противоречивые чувства были как бы под спудом, скорее тлели, чем пылали, более беспокоили, нежели заставляли страдать…

К счастью, проходило время, а вместе с ним уходили или несколько притуплялись, как тогда казалось Алексею, тревожившие его смутные чувства. Тем паче, что последние, на редкость погожие летние дни совершенно не оставляли места для меланхолии.

Раза два друзья (уже все вместе) ходили по грибы в расположенную к западу от деревни светлую рощу с серебристо-янтарными корабельными соснами и редкими, почерневшими от старости, кондовыми морщинистыми дубами. Однажды Рузанов с Димкой вдвоем выбрались на рыбалку и наловили к завтраку жирной красноглазой плотвы и проворных ельцов; регулярно жарили шашлыки и, манкируя постом, предавались чревоугодию, вкупе с умеренными возлияниями; каждодневно плескались в мелководной, но прозрачной и прохладной, как горный ручей, Сабле. Одним словом, активно занимались фактическим принятием наследства.

По вечерам же Алексей все больше времени проводил перед удивительной картиной, подолгу сидел рядом ней в задумчивости и неизменно находил все новые и новые ускользнувшие от него ранее подробности и детали пейзажа. Картина завораживала его, он часами не мог оторваться от нее и даже порой впадал в некое подобие транса, ибо несколько раз, очнувшись утром, с удивлением обнаруживал себя не в постели, а сидящим на полу в позе лотоса все перед тем же творением неведомого А.Прохорова.

Впрочем, такое странное воздействие на него старинного пейзажа Рузанова не слишком беспокоило, ведь после этого он не чувствовал не только какой-либо усталости или душевной опустошенности, неизменно наваливавшихся на него прежде после пары бессонных ночей, но, напротив, ощущение безмятежного покоя и приятного умиротворения еще долго не оставляли его в течение дня. Так что, в конце концов, Алексей уверился, что картина оказывает на его психику сугубо положительное влияние.

Кроме того, по вечерам к ним на огонек попить чайку нередко заходила бабка Люда. Посещения эти были всем тем более приятны, что старуха знала превеликое множество разных баек, быличек и местных преданий, касающихся почему-то преимущественно различных родов нечистой силы, и охотно их вспоминала. Некоторые, наиболее характерные из них, Рузнов даже записал.

Однажды в какой-то из таких вечеров зашел разговор о покойниках, точнее – о различных связанных с ними суевериях. Скорняков со своим неизменным, все более раздражающим Алексея апломбом стал утверждать, что легенды о всяких там упырях и вампирах бытовали больше на Западе, для срединной же России они не характерны и даже вовсе здесь не встречаются. Алексей, не будучи большим знатоком народного фольклора, тем не менее, из чувства одного лишь противоречия немедленно стал апеллировать к Людмиле Тихоновне, за что и был вознагражден следующим рассказом. Рузанов постарался его записать со всеми свойственными старухе словесными оборотами и выражениями:

«Врать не стану, однако в старые времена и у нас разное случалось.

Вот послушай-ка, что мне покойный свекор, Панкратий Демьяныч, рассказывал.

Он, как и деды его, крестьянствовал – на земле, значит, был. Но и на отхожие промыслы часто по окончании страды хаживал, к плотницкому ремеслу способности имел.

В тринадцатом годе возвращался он раз с приработков из Троицы. Дело было по осени, в октябре, – время, то есть, самое смурное и дождливое. Вот дошел он до одной деревни и в первом же дворе, что на отшибе стоял, попросился на ночлег. Мужик, который в избе той жил, показался свекру моему больно уж чернявым и страхолюдным, однако принял его радушно, ужином накормил, чаем напоил. Тут Панкратий и спрашивает, нельзя ли ему, дескать, одежу свою где просушить. Хозяин ему в ответ: «У меня баня с утра топлена, должно не простыла еще».

 

Ладно. Пришли в баню. Баня – белая, видно, что мужик не из бедных, по тем временам многие еще и по черному топили. Панкратий скинул верхнее, постлал на каменку и говорит: «А что ж, хозяин, я пожалуй здесь и ночую, тут у тебя тепло и больно хорошо». Тот: «Твоя воля, ночуй на здоровье, коли нравится». Мужик ушел, а Панкратий лег на полок и немного погодя заснул.

Ладно, спит, стало быть. Вдруг посередь ночи точно торкнуло его что-то в бок. Поднялся, слышит: шебуршит будто кто за печкой. Запалил лучину, смотрит кругом: никого не видать. Глянул и за каменку – и там пусто. Что за притча! Посмотрел в кожух, да так и обомлел: мертвяк там, за ноги подвешенный, коптится! Ну, будто окорок какой. Ажно усох уж и почернел весь от жару и дыму.

Тут, слышь, свекра-то ужас такой пронял, что он, как был в исподнем, на двор выбежал, да и дернул по улице. Как опамятовал маленько, видит, в крайнем дому оконце светится, он – туда. Забежал в сени, дрожит весь. Хозяин вышел, спрашивает, что, дескать, стряслось, а Панкратий и слова со страху вымолвить не может, токмо трясется. Ну, хозяин-то смекнул, что дело серьезное, вынес ему водки и опять пытает: с чего-де, ты, мил-человек, по ночам в таком виде бегаешь, да честных людей пугаешь? Тогда Панкратий ему и рассказал, как ночевал он в бане у богатого мужика с другого краю деревни, как увидал в кожухе мертвяка, кверху ногами подвешенного. Непременно, говорит, это он нашего брата – прохожего режет, да и коптит после в бане-то.

Мужик на это отвечает, что он, дескать, двор, о котором речь идет, знает и хозяина того, что прежде знахарем слыл, звали так-то и так-то, однако он с год уж как помер, в бане угорел, а изба, почитай, с прошлого лета пустая стоит. Не иначе, говорит, поблазнилось тебе, мил-человек. Но согласился вместе с Панкратием туда сходить и все на месте проверить.

 

Взяли они про всякий случай ружье, приходят к тому дому и видят: свету в окне не наблюдается, но дверь не заперта. Входят, значит; запалили свечу, мужик-то и глядит, что изба и впрямь будто жилая: все чисто, подметено, а на столе самовар еще теплый. Говорит Панкратию: «И взаправду неладно что-то. Нешто поселился кто из лихих людей. Пойдем теперь в бане пошукаем».

Хорошо, пошли в баню. И там все, как Панкратий сказывал: лучина в светце еще теплится, каменка протоплена, а на ней одежа его сохнет. Осмотрели все кругом – нет никого, а в трубу заглянуть боятся, один другого вперед подталкивает. Тут свекор-то возьми и перекрестись: как загудело что-то в каменке, как заухало! И в тот же миг выскочила из печи агромадная крыса и порскнула куда-то под полок. Глянули они в кожух, а там – пусто, одна веревка из трубы свисает… Вон как!

Покуда гадали, что дале делать, светать стало, петухи запели. Тут они оба, свекор-то и мужик тот, приободрились и осмелели. Известное дело: коли петух прокричал, – нечистая сила всякую власть теряет. Вернулись они в избу, глядь, а мертвяк уж на столе под образами задернутыми лежит, не шелохнется, весь черный от коптения, ровно дубленый, и руки на груди сложены, а когти-то на пальцах – большущие, блескучие, вовсе как медвежачьи.

Мужик тотчас признал в покойнике помершего год назад знахаря и очень тому дивился: «Мы ведь, – говорит, – честь честью его схоронили, с отпеванием и молебствием за счет обчества, потому он бобылем жил и денег после него никаких не нашли. Какой же злодей его из могилы выкопал?». А Панкратий враз смекнул, что дело тут нечисто, и давай у мужика пытать: не баловал ли покойник при жизни какой черномазией, не знался ли с шуликиными? Мужик в ответ: «По правде сказать, был он прямой злокозненный воржец. Оно, конечно, какой знахарь с нечистым не путается? Им без этого не можно ни скотину вылечить, ни человеку хворь заговорить. Однако баяли, что покойник сам допреж на животину и людей порчу наводил, а после их же и пользовал».

 

Свекор на это и говорит: «По моему разумению, никто вашего знахаря из могилы не откапывал. Не иначе его сама земля не принимает, вот он с досады и встает по ночам, да путников к себе заманивает, а может и грызет тех, кто в руки попадется!».

Едва он так-то сказал, как мертвяк закорежился весь, зубами заскрежетал страшно, а после глаза открыл и говорит с эдаким нутряным похрипом: «Истинную правду ты говоришь, прохожий человек: не принимает меня мать сыра-земля по грехам моим великим! Да токмо ничего дурного я людям уж боле не делаю: видно, так Бог дал! Иной раз разве скотинку какую задеру иль бо покойника скушаю, потому вовсе без этого мне нельзя – тоже ведь питание требуется. И тебе, сам ведаешь, худого не сотворил: накормил, напоил и спать уложил! А что напугал, за то прости. Но не коптиться мне никак не можно – черви одолеют!».

Панкратий не растерялся и интересуется: «А сколь же ты будешь, такой-сякой, по свету гулять? Не пора ли тебе совсем помереть?»

– Я и сам бы рад, – отвечает колдун, – но закопали-то меня за церковной оградой, пожалели, ироды, места на погосте. А там земля больно нехорошая, болотистая, очень мне не по сердцу. Вот, коли вы меня, добрые люди, на освященной земле схороните, дак я, может, и успокоюсь. А вам за таковую услугу открою, где перед смертью деньги спрятал.

Посовещались Панкраий и мужик промеж собой и решили, что раз такое дело, отчего и не помочь покойнику. Согласились, значит. Вот воржец-то и показал им, где у него деньги схоронены: они у него в холстину были завернуты, да под застреху заткнуты. А немного и денег оказалось.

 

Как гроши поделили поровну, сколотил свекор из сосновых досок гроб, положили они в него мертвого колдуна и оттащили вдвоем на погост. Здесь, пока деревенские-то не проснулись, скоро и схоронили его, повернув в домовине ничью.

Этих мертвяков все ничью хоронят. Куда лицом схоронишь, туда под землей и пойдет: кверху лицом – наверх выйдет, а ничью – дак в пекло прямо угодит и колобродить по белу свету, да добрых людей стращать уж не сможет.

Панкратий предлагал для верности промеж лопаток кол осиновый вбить, да товарищ его не решился на эдакое дело, убоялся видно – ну как власти прознают! А свекру не больно-то надо: не его, чай, деревня. Он и не настаивал. Но после стороной слыхал от кого-то, будто мертвый колдун не вовсе упокоился, и долго еще по ночам показывался, покуда не погнил весь.

А деньги Панкратий домой так и не донес – кабак на пути случился. Видно, так Бог дал!».

Вообще, свекор Панкратий Демьяныч был любимейшим персонажем рассказов бабы Люды и представал в них в самых разных, зачастую противоречивых, ипостасях: то как неутомимый борец со всеразличной нечистью, то как «знающий человек», сам не чуждый общения с существами сверхъестественными, а иной раз – просто как «справный мужик», отличный только своим неутомимым трудолюбием и крайним простодушием.

Если ей верить, то с Панкратием с завидным постоянством случались всякие удивительные истории. Так он сумел как-то в заутреню светлого воскресенья изловить шишигу – овинного домового, закрыв этого нечистика за некие шалости в подлазе. Довелось ему побывать и в гостях у лешего и неволей послужить тому сколько-то дней. А один раз он едва ли не был собеседником самого св. Николая Мирликийского.

О сем последнем случае Людмила Тихоновна рассказывала так, что будто «разговевшись однова весьма обильно на Красную горку, решил он вздремнуть на печи. Тут, стало быть, и случилось ему видение: явился в светлых ризах старец и спрашивает: «Узнаешь ли ты меня, раб Божий Панкратий?», а Панкратий, знамо дело, сразу понял, что перед ним сам святитель и чудотворец Николай-угодник – тот по облику был совсем таков, как его на иконах пишут. Вот святой Николай ему и объясняет, что один раз за земной век дозволяет Господь показать всякому человеку, каково праведным и грешным за гробом живется, а сам спрашивает свекра-то: «Что ты, раб Божий Панкратий, желаешь увидеть – рай иль-бо ад?» Панкратий ему ответствует, что он, мол, по грехам своим, в кущи райские попасть и не мечтает, а коли по заступничеству и попустительству Божьему попадет, дак тогда все путем и обозреет, и попросился у святителя на пекло адское взглянуть.

Ну что ж, сказано-сделано: повел его Николай-угодник в пропасть глубокую. Смотрит Панкратий, а в пропасти той пещер видимо-невидимо: в одной пещере грешников на раскаленных противнях поджаривают, в другой – кожу с них обдирают, в третьей – на крюки железные за ребра вешают, и эдак-то везде и чем дальше, тем страшнее делается. А в одной из пещер кипит котел смоляной, а в том котле, в той смоле кипучей его жена-покойница варится – стонет и плачет. Жена-то у него незадолго перед тем, на самый Крещенский сочельник померла, а уж такая сварливая да злоязычная баба была, что ни приведи Господи! Однако ж Панкратий любил ее и очень по смерти ее горевал, потому и стал просить святителя: «Будь милостив! Как ты есть угодник Божий, упроси Господа, пускай отпустит ее, хотя на время, а я, если что, заместо нее в котле посижу. Больно уж жалко мне ее, инда сил никаких нет смотреть, как она мучается!».

Задумался святитель, а потом говорит: «Этого я допустить не могу, потому душа твоя, дела и помыслы на горних весах покуда не взвешены и не ведомо мне, пакостей ли ты больше натворил или чего еще, и в какую пещеру тебя определить надлежит. Однако есть другой способ: возьми гайтан от крестика нательного, да в котел к ней и опусти: коли вера в тебе сильна, то сумеешь вытянуть ее оттоль и тем спасти, а коли нет, дак не обессудь и пеняй только на себя».

Панкратий эдак и сделал: наладился и накинул ей гайтан с крестиком на шею, да давай тянуть со всей мочи! Вовсе было вытащил женку, уж за волосья ее схватил, да она как гаркнет на него: «Совсем меня удавил, кобель поганый! И опять-то от тебя сивухой разит!» – гайтан и оборвался, и полетела грешница опять в смолу кипучую. «Не пожелала она, – сказал святой Николай, – и тут воздержать своего сердца: пускай же сидит в аду до трубного гласу!»

 

 

Глава 8

                 

В пятницу Алексей решил, наконец, протопить баню и как следует попариться.

В этих целях он встал около девяти утра (обычно друзья просыпались не раньше одиннадцати, если исключить день утренней рыбалки), наносил воды в котел и древнюю корытообразную чугунную ванну, что стояла в помывочной, после чего с некоторым трудом растопил каменку, дрова в которой первоначально все не хотели почему-то как следует разгораться, и наколол еще березовых чурбаков, так как по опыту знал, что топить эту баню придется часа три с гаком, периодически подливая воды в выкипающий котел, пока каменка прогреется настолько, что ее можно будет закрыть.

Где-то ближе к полудню, когда можно было уже заваривать чай и совершать прочие священнодействия, Алексей сбегал к бабке Люде и предупредил ее, что он с друзьями, вероятнее всего, закончит париться не раньше пяти часов, тогда пусть и приходит (в силу возраста старушка уже не выносила сильного пара, а к этому времени баня как раз еще останется горячей, но не жаркой). Людмила Тихоновна пообещала явиться не ранее указанного срока и, сняв со стены на кухне два пучка каких-то засушенных растений, наказала Рузанову непременно употребить их при заваривании чая, а равно и при запарке веников.

Последние Рузанов обнаружил на вышке-чердаке над баней. При этом здесь были, кроме обыкновенных березовых, еще и дубовые, черемуховые, с добавлением веток можжевельника (как париться этой колючей гадостью, Алексей даже представлять на стал) и еще какие-то, которые он определить по виду и запаху не смог.

Запарив пару дубовых и пару березовых веников, Алексей окатил лавку и полок кипятком, побрызгал по углам заранее приготовленным мятным отваром и пошел кричать Скорнякова с Гурьевой, которые не замедлили явиться увешанные полотенцами, уже в банных шапочках, с необходимой закуской и выпивкой.

В первый пар пошли все втроем. Поддавать не пришлось – выдержав не более пяти минут, они все вместе дернули в реку и, медленно ползя обратно, решили, что парилку стоит слегка проветрить, чтобы пар был посуше, а пока следует передохнуть. Только Танька еще на пару минут сбегала погреться, а потом вновь отправилась освежиться на речку.

Рузанов в бане последнее время предпочитал пить чай на травах, а к спиртному в такой ситуации относился отрицательно, Димка же, тот напротив, принадлежал к более распространенной группе банщиков, которые полагают, что «после бани – укради, но выпей».

Вот и сейчас он вольготно расположился за столом в предбаннике и немедленно махнул один за другим пару стаканов ярославской настойки. Потом цапнул со стола снятый Татьяной перед парилкой изящный золотой нательный крестик, который висел почем-то не на обычной цепочке, а на длинном ремешке плетеной кожи, и, небрежно вертя его в руках, с глупой улыбкой сообщил Рузанову:

– Знаешь, Леш, я ведь развестись решил. Хватит на два дома жить, пора, так сказать, оформить наши с Танькой отношения законным образом. А как еще? И Танька согласна. Любит она меня! Сильно любит!

Рузанов не нашелся, что сказать и только развел руками.

Скорняков же удовлетворенно икнул, и не замечая внезапно потяжелевшего, напряженного взгляда Рузанова, поинтересовался, доверительно понизив голос:

– Леха, слушай! Скажи как другу, куда ты тогда в девяносто девятом исчез? Ведь два года про тебя ни слуху, ни духу не было. Как в воду канул. Поговаривали, будто ты чуть ли не в психушку загремел. Мол, расстроил горячительными напитками ум и ага. Правда?

– Врут.

– Я так и думал, – кивнул Димка, бросив крестик обратно на стол и вновь берясь за бутылку, – но помню, зашибал ты тогда нехило…

В это время как раз вернулась с речки Гурьева и, критически осмотрев мужчин, заявила, что сейчас в парилку пойдет с Алексеем, Димке же рано еще, пусть-де лучше сбегает на речку, да хмель смоет, а то, не ровен час, удар хватит. Рузанов, понятное дело, не возражал. Скорняков тоже, по-видимому, отнесся к женским капризам с пониманием и, опоясавшись полотенцем, поводя мускулистыми плечами, зашагал к реке.

 

Как только они вошли в парилку, Татьяна тотчас сбросила с себя простыню, в которую до того была укутана, постелила ее на полок и легла сама. Алексей невольно опять залюбовался: длинноногая, с густыми рассыпанными по плечам темно-каштановыми волосами, небольшими упругими грудями, да еще и окутанная знойным парным маревом, она походила на молодую ведьму. Повернув голову, Таня с усмешкой глянула на него невероятно черными из-за расширенных зрачков глазами:

– Ну, банщик, что на зад мой уставился? Парить-то будешь?

– Это мы мигом, мамзель! Не сумлевайтесь и не извольте беспокоиться! – Рузанов зачерпнул ковшиком из дубовой корчаги, в которой были запарены веники, и плеснул на каменку: от мощного потока обжигающего воздуха ему самому пришлось на некоторое время присесть на корточки; чуть-чуть переждав, он медленно поднялся, достал два веника и начал круговыми движениями разгонять горячий воздух по всей парной; Танька застонала от наслаждения, говорить она уже ничего не могла. Помахав над нею вениками, Алексей принялся хлестать ее короткими ударами по всему телу, прикладывая веник не более чем на секунду. Она выдержала дольше, чем он предполагал, и даже перевернулась один раз на спину, но вскоре, пронзительно взвизгнув, скатилась с полка и выскочила наружу.

Рузанов и сам изрядно взмок, поэтому последовал за ней, но в речку не побежал, а ограничился обливанием из корыта.

Скорняков уже вновь сидел в предбаннике и потягивал пивко, вероятно ради полирующего эффекта или для более обильного потоотделения. Глаза у него однако были совсем не посоловевшие, и взгляд вполне осмысленный и острый. Алексей тут же поволок и его в парилку.

До пяти часов друзья успели еще несколько раз попариться, сбегать на речку, вдоволь напиться чаю и наслушаться глубоких мыслей Димки, который в одно горло выхлебал поллитра и бутылки три-четыре крепкого ярославского пива. Короче говоря, когда пришла бабка Люда, Рузанову ничего другого не оставалось, как только извиниться и пообещать ей завтра с утра истопить баню еще раз, ибо к ее появлению Скорняков безмятежно спал на диванчике в предбаннике, на толчки и уговоры не реагировал, а дотащить его до дому, даже вдвоем с Танькой, было совершенно немыслимо.

 

Надо отдать Людмиле Тихоновне должное – к случившемуся казусу она отнеслась с максимальным пониманием, уважительно глянула на широко раскинувшегося на кушетке и храпевшего словно целый полковой оркестр иерихонских труб Скорнякова и, попросив Алексея, чтобы банька была готова к одиннадцати утра, засеменила обратно через огород.

После ее ухода Рузанов с Татьяной, как-то не сговариваясь, многозначительно поглядели друг на друга и, даже не одеваясь, только прихватив шмотки с собой, припустили в избу.

Предварительно Алексей захлопнул дверь в баню, чтобы Димку ночью совсем не пожрали комары, но свет выключать не стал, рассудив, что очнувшись в темноте, тот может и не найти на столе единственную оставшуюся бутылку пива и загнется в похмельных корчах.

Начали они прямо на терраске, так что, можно сказать, занялись любовью на глазах у всей деревни, коли она не была бы почти безлюдна.

Уже стало смеркаться, когда они перебрались в избу и, наскоро перекусив и взбодрившись прабабкиной настойкой, полезли на печь. Через некоторое время на лежанке им показалось тесновато (потолок нависал слишком низко и мешал разнообразию поз), и они перебрались на топчан, который хотя и был поуже, зато возможностей кувыркаться на нем было значительно больше.

Алексей не запомнил, в котором часу они утомились, но заснули они прямо там, на топчане, тесно прижавшись друг к другу и обнявшись, дабы не свалиться на пол. Точнее, первой заснула Татьяна, а Рузанов еще долго смотрел на ее точеный и странно бледный в струящемся из окошка лунном свете профиль и думал, что из всех женщин, которых ему довелось знать раньше, эта самая желанная и что такой у него больше, наверное, уже никогда не будет. Именно в тот момент, сквозь подступающую дремоту, он вдруг с удивительной ясностью осознал, что эта женщина должна принадлежать только ему и никому другому. Он понял, что, в противном случае, самая черная ревность источит его душу и никогда уже не даст ей покоя.

Засыпая с этими мыслями, Алексей слышал, как где-то за печью неумолчно и громко, словно надрываясь, пел сверчок.

 

Субботнее утро наступило для Рузанова в девять тридцать. Именно в это время он проснулся, разбуженный уже давно доносившимися со двора радостными петушиными воплями. Голова, почему-то, гудела, словно с перепою. Смутно припоминая, что ночью ему снились какие-то жуткие и томительно-тревожные кошмары, он осторожно выскользнув из-под Тани, сбегал на задний мост (заодно подсыпав зерна курам), потом забросил часть своей одежды на печку, дабы на случай внезапного появления Димки было очевидно, что ночевал он именно там, и отправился на кухню варить кофе. Несмотря на распространившийся по комнате кофейный аромат, Таня и не думала просыпаться. Алексей решил ее пока не будить и, накинув на плечи ветровку, пошел проведать Скорнякова и заодно исполнить данное вчера бабке Люде обещание растопить баню.

Для этого, прежде всего, надо было опять наносить воды, и на этот подвиг он как раз и вознамерился сподвигнуть Димку, ибо для окончательного отрезвления физический труд – незаменимая вещь. Кроме того, Алексей подумал, что у Скорнякова это должно было получиться значительно быстрее, чем у него: прошлый раз он сам видел, как тот играючи тащил от колодца по два полных ведра в каждой руке, а до речки было еще ближе, чем до колодца.

Уже около бани Рузанов почуял неладное: дверь была распахнута, пустой предбанник встретил его гудящим писком комариных полчищ. Он заглянул в парилку, думая, что Димка мог спрятаться там от утренней прохлады и кусачих насекомых, но и там его не было.

Алексей вышел обратно на крылечко и только тогда заметил, что рядом с ним на земле стоит та самая последняя бутылка пива, правда уже пустая, и почему-то его удочка, аккуратно прислоненная к бревенчатой стене. Подняв бутылку, он обнаружил, что донышко у нее отбито, а зазубренные края измазаны чем-то красным, очень похожим на кровь, словно ею кого-то шандарахнули по башке. Хотя, конечно, более здраво было предположить, что Димка сам исхитрился раскокать эту бутылку, да еще и порезаться при этом.

Рузанов зашвырнул осколки подальше в кусты, взял удочку и на всякий случай потыкал длинным удилищем в поливную яму, что чернела прямо напротив банного крылечка. После сходил к сортиру, но и сортир оказался пуст. Решив, что он как-то разминулся со Скорняковым и тот уже дома, Алексей вернулся в избу, однако застал одну Гурьеву, которая уже проснулась и пила кофе на кухне. Поведав ей об исчезновении Димки (и умолчав о разбитой бутылке, дабы не беспокоить ее раньше времени понапрасну), он выразил недоумение, куда тот мог отправиться в такую рань, но Татьяна только махнула рукой:

– Да мало ли куда. Может, по грибы или на рыбалку, на него это очень похоже, упрется, никому ничего не сказав, а вы, дескать, волнуйтесь. Ладно, скоро объявится.

Рузанов промолчал о том, что ежели бы Скорнякову вздумалось предупредить их о своем утреннем променаде, то картина перед ним предстала бы весьма волнующая и не лишенная соблазна… двинуть, например, кому-нибудь в морду. Однако, успокоенный все ж таки словами Таньки, он пошел, наконец, таскать воду и растапливать заново баню, ибо время близилось к девяти.

Когда к одиннадцати часам пришла Людмила Тихоновна, баня у Рузанова была уже готова и, видимо с учетом вчерашней протопки, едва ли не жарче прежнего, так что пришлось еще проветривать парилку.

Войдя в баню, бабка Люда первым делом сняла с шеи цепочку с оловянным крестиком и положила на стол, затем поклонилась в сторону парилки и проговорила: «Госпожа хозяйка, пусти в баню помыться, попариться!», заглянув же в саму парилку, побрызгала по углам приготовленным Рузановым вчера мятным отваром и еще чем-то с острым мускусным запахом из небольшой склянки, приговаривая при этом: «Крещеный на полок, некрещеные с полка!».

Алексей невольно заинтересовался этим своеобразным ритуалом и рискнул спросить у старушки, почему она напрашивается у хозяйки, а ни как водится, у банного хозяина.

– Дак, известно почему, – отвечала она ему, – в Прасковьиной баньке испокон не банник, а банниха живет, Обдерихой прозывается. Может сейчас и по другому будет, после смерти твоей прабабки хозяева и поменяться могут, это уж обычное дело… Но пока, чую я, все здесь по старому.

 

Оставив бабку Люду наедине с ее Обдерихой, он отправился в избу, проведать, как там Татьяна, и не вернулся ли Скорняков. Однако перемен никаких не нашел: Димки нигде не было видно, а Гурьева лежала в гамаке перед домом и читала журнал «Новый мир» за 1968 год, чудом обнаружившийся где-то за печкой и, видимо, используемый для растопки, ибо части листов в нем не хватало.

На его немой вопрос она только пожала плечами: «Убить его мало, когда вернется!», и больше к этой теме не возвращалась. Алексей попытался было заманить ее на терраску, но Татьяна была явно не в духе, так что он мысленно согласился с ее кровожадными планами относительно этого балбеса, который портит людям настроение в такое прекрасное и просто располагающее к любви утро.

К двум часам дня, когда бабка Люда, напарившись, ушла восвояси, они с Танькой уже прямо-таки не находили себе места от беспокойства. К этому времени Рузанов догадался, наконец, проверить наличие корзин для грибов и остальных удочек (всего их в доме было три) и обнаружил, что весь указанный инвентарь на месте, то есть Димка, угребшись куда-то, не взял с собой ни лукошка, ни удочки, что делало его отсутствие еще подозрительнее.

Еще в первый день приезда в деревню, Татьяна убедилась, что мобильная связь здесь почему-то не действует. Правда тогда ее это не слишком расстроило, звонить она никому не собиралась – сын с матерью должны были уехать отдыхать на юг к каким-то родственникам, но сейчас это обстоятельство создавало то существенное неудобство, что со Скорняковым (у которого всегда при себе был мобильник) невозможно было связаться и таким образом выяснить, где его черти носят.

Сходив еще раз в баню, Алексей убедился, что небольшой рюкзак Димки, в котором он хранил смену белья, мобильник и наличные деньги, также исчез. Однако все остальные его вещи: куртка, болотные сапоги, небольшой туристический топорик в чехле так и оставались висеть и лежать на мосту в избе.

Одним словом, становилось «все страньше и страньше», так что, наконец, около шести вечера Танька не выдержала и, побросав свои вещи в машину, заявила, что немедленно поедет в Нагорье и заявит в милицию о Димкином исчезновении, вероятно, полагая по наивности, что доблестные стражи порядка немедля организуют прочесывание местности или облет на вертолетах ближайших лесных угодий.

Препятствовать Татьяне он не стал (хотя и понимал всю бесполезность подобных действий) и, проводив ее, решил сходить пока к бабке Люде, может той, как местной жительнице, будет легче предположить, куда мог подеваться их товарищ.

Застав Людмилу Тихоновну за приготовлением ужина, он рассказал ей о случившейся у них неприятности и тотчас был вознагражден: оказывается поутру, около семи часов, она будто бы видела Димку, когда ходила за водой на родник, что у речки. По ее словам получалось, что, как раз когда она проходила мимо их усадьбы, какой-то парень с рюкзаком на плече вышел из задней калитки и решительным шагом направился куда-то в березки.

– Я еще подумала, – добавила баба Люда, – не иначе ты или энтот чернявый ваш за грибами собрался с утра пораньше.

– Так он мог, значит, заблудиться в лесу. Тут у вас леса-то какие, запросто можно пропасть.

– Ну, это навряд ли. Где здесь заблудиться? Всяко к дороге или к селу какому выйдешь. Леса даром что большие, да изрезанные все. Бывало, в такую, кажись, глушь зайдешь, ан тут и дорога иль бо столбы телеграфные. Нет, милок, негде в здешних местах особо блудить и запропасть тоже негде: болот больших нету… Да у нас сроду и не пропадал никто. Разве что, вот, Колюня…

 

Колюню или Николая Мокрецова Рузанов помнил. Когда-то его семье принадлежала та самая изба с проваленной крышей и разбитыми окнами, которую Алексей приметил еще в день приезда в Ногино. То есть раньше и окна у нее были целы, и крыша, хотя вечно скособоченная и местами (там, где сполз или вконец растрескался шифер) заделанная рубероидом, не провалена. Судя же по сохранившейся кое-где затейливой резьбе наличников и чудом не рухнувшего еще балкончика перед чердачным окном, изба эта знавала и лучшие времена, которые, как ни печально, остались для нее в далеком прошлом. В теперешнем же состоянии она и на дрова едва ли годилась, настолько все в ней прогнило и потрухлявело, даже самые бревна сруба.

Говорят, что Колюня, родившийся в Ногино лет сорок назад, был когда-то озорным и смешливым подростком, отслужил в армии, вернулся с профессией то ли автомеханика, то ли слесаря, и года до девяностого или девяносто первого исправно работал механиком же в местном колхозном хозяйстве, пока оно не приказало долго жить. А следом через год или два померла и мать Колюни (отец умер значительно раньше, кажется, вскоре после ухода сына в армию). Сам же Колюня, и всегда, по-видимому, относясь к тому сорту людей, что имея в кармане копейку, думают, что ей исходу не будет, оставшись без родни и без работы, запил горькую, да так усердно, что первый раз встретив его в девяносто пятом году, увидел Алексей уже некую человеческую развалину, колеблемую во все стороны водкой и ветром.

На зиму он обыкновенно устраивался в Нагорьевскую котельную, где и жил и работал за харч и выпивку, а летом возвращался в родные Пенаты и перебивался случайными заработками у дачников по соседним деревням (огород кому вскопать, картошку посадить), случалось и подворовывал там же.

Рузанов как сейчас видел его в вечном ватнике на голое тело по любой погоде, в разных ботинках понуро бредущего по деревенской улице. Алексей и сам по просьбе покойной бабки Прасковьи пару раз давал ему возможность подзаработать перекопкой целины на их участке. Но, надо сказать, что ежели в пьяном виде Колюня еще бывал способен на какой-то труд, то в похмельном состоянии (а в трезвом он никогда замечен не был) толку от него не имелось никакого, и являл он собой тогда вид до нельзя расслабленный и вялый, так что не только работать не мог, но и шевелился с трудом.

По этой причине наливать ему требовалось и до и после работы, иначе казалось, что он тут же ляжет да и помрет на грядке в виде добровольного удобрения почвы.

Приходилось Рузанову и отгонять его от бабкиного дома, когда он, дрожа проспиртованным телом, неприкаянно бродил под окнами, взывая к хозяйке: «Выйди, налей Антиповна! Душа горит, мочи нету! Выйди! Я тебе плохо не сделаю, я тебе хорошо сделаю!».

 

Последний раз он видел Колюню в девяносто седьмом году, и тогда тот уже совсем доходил. Как раз незадолго перед тем местные мужики из Павлова или Бережков повыбивали ему все стекла в избе (крыша к тому времени уже сама рухнула, как, впрочем, и печь), да и самого хорошо отметелили за вечное его воровство, и он едва ползал, подволакивая обе ноги в разномастных ботинках, и харкал кровью.

– Так что Колюня? Я слыхал, он помер лет семь назад?

– Помер али нет, не ведаю, а что пропал – то правда. Токмо уж поболе семи годов прошло с той поры: в то же лето, как ты у нас последний раз-то был, аккурат после твоего отъезда, он и сгинул. Однако ж, куда и как сгинул, никому верно не ведомо. Прасковья сказывала, что вечером, когда он пропал, видала его, как он брел мимо вашей усадьбы в березки, а ей, дескать, сказал, пойду, мол, утоплюсь в Павловом омуте. С той поры о нем ни слуху, ни духу.

– Неужели бедолагу после этого никто не искал? Надо было проверить пруд, участкового вызвать…

– А кому он нужон был, искать его? Пропал и пропал, ровно и не было человека. Да и то сказать, человеком-то, почитай, он давно уж не был вовсе… Токмо, ежели он и взаправду в пруд сиганул, то в таком разе не иначе, как хитнику достался.

– Какому еще хитнику?

– Эдак в наших местах нечистого, что в воде живет, кличут. Прасковья-то его Анчипкой звала.

– Вот те раз! Опять нечистый! Значит, Мокрецова черт в пекло уволок? Ну, дела…

– А ты не гыгычь! Заливается он…Черт не черт, а токмо я попусту               болтать не буду, стара уже.

– Ну, ладно, ладно…Стало быть, этот ваш Анчипка и Димку Скорнякова мог запросто утащить, если тот, к примеру, тоже отправился порыбачить на Павлов пруд? Удочку-то я около бани обнаружил. Может он ее взял из горницы, да возле бани и забыл или решил сначала рыбу подкормить… Вот и подкормил – черт его хвать да в омут! За пьянство.

– Утащить говоришь? Почему же не мог? Он и теленка утащит: видал бы ты, какой этот сатана здоровенный… Да токмо никого он не утаскивал, незачем ему это, сроду такого за ним не водилось. До уток и селезней он и правда охоч, видала я как он их под воду утягивал, да Прасковья-покойница курями его баловала, а до человека, да еще на берегу, ему ни в жисть не добраться.

– А как же Колюня Мокрецов?

– Дак, что Колюня? Коли он сам утопился, то известное дело – Анчипке уж и достался, больно тому и надо от мертвечины отказываться. У нас лет пятнадцать назад в той болотине телок завяз, а через три дня одни косточки нашли. Они, хитники, до мертвечины охочие…

– Он что же – не один, хитник ваш?

– Врать не буду, окромя Прасковьюшкиного Анчипки никого больше не видала…

– Да… чертовщина! Что ж, баба Люда, а мне Анчипку покажете? Или он только пропойцам является?

– Уж коль скоро порассказала все, отчего же и не показать. Нонче вечером и покажу, когда не боишься.

– Ага. Так уж вечер. Восьмой час вроде.

– Ну и ступай, приготовь курочку, какая поплоше. Там рябенькая у тебя квелая, все одно не сегодня – завтра резать бы пришлось, того и гляди лапы сама протянет.

– Как приготовить-то?

– Известно как, – лапы жгутом свяжи, да сунь в мешок. Токмо смотри, башку ей не открути, надоть чтоб живая была, трепыхалась.

 

Глава 9

 

С отчаянно трепыхающимся мешком за плечами, сопровождаемый бабой Людой, продирался Алексей сквозь заросли молодых березок, утопающих в пенистых волнах иван-чая, к перелазу. За перелазом, в крутой излучине Сабли, должна была быть большая поляна, а на поляне – Павловский пруд.

Тоненькие и светлые березки сменились частым осинником, поросшим высокой травой, густо перевитой цепкими плетями мышиного гороха. Бабка Люда приняла чуть влево, где деревья росли значительно реже, и не приходилось ежеминутно выдирать ноги из травяной путаницы.

В глазах зарябило от оживляемого косыми солнечными лучами красочного многоцветия: желто-лиловые столбики ивана-да-марьи, сверкающие сусальным золотом чашечки куриной слепоты, небесная синь шалфея и колокольчиков, малиновые головки лугового клевера, снежно-белые лепестки ромашки сливались в подобие восточного ковра и источали легкий изысканный аромат; кое-где попадались буйно разросшиеся кусты конского щавеля, подобно факелам горящие сочным алым огнем; несмотря на вечерний час, вокруг слышалось гулкое жужжание шмелей, из-под ног дождем прыскали кузнечики.

Миновав неглубокий, но вечно сырой и поросший в человеческий рост крапивой овраг, который почему-то именовался деревенскими «перелазом», они вышли на поляну. Густой, по вечернему приятно дурманящий запах любящего влажные низины быльника и монотонное писклявое пение кровососущих тварей, которые, как показалось Алексею, на миг словно бы удивленно затихли при появлении людей, чтобы тут же возобновить свои трели с новой, алчной до чужих жизненных соков силой, свидетельствовали о том, что они достигли цели.

Пруд представлял собой собственно не столько пруд, сколько достаточно большое и на вид довольно глубокое, но сильно заболоченное озерцо. В рукотворном его происхождении, учитывая неправильную форму и изрезанные берега, Алексей сомневался. Оно обильно зеленело плотным слоем ряски, кое-где расцвеченной желтыми соцветиями кубышки, и по берегам густо заросло осокой и рогозом. В самом центре маслянисто чернел круг свободной от растительности воды (диаметром, эдак, метров пятнадцать – двадцать), на противоположном берегу виднелись остатки неизвестно зачем, кем и когда сооруженного здесь мостка, от которого через кусты ивняка и осоку в самую чащу высящихся дальше огромных разлапистых елей бежала едва заметная узкая тропка. Над водой кружили казавшиеся неестественно большими стрекозы, а когда он с бабкой Людой приблизились к берегу, то вечернюю тишину огласили мощные всплески огромных зеленых квакш, шумно прыгающих на нехотя расползающийся под их тяжестью толстый ковер ряски и водорослей.

Ровно половина пруда была еще освещена косыми лучами заходящего солнца, а над второй половиной уже начали сгущаться сумерки, скрадывая очертания склонившихся над водой корявых ветл и осин.

Характерного для болот затхлого аромата не чувствовалось. Дело в том, что вода в пруду постоянно обновлялась: Алексей знал, что по правому берегу било несколько ключей и родников, а излишек влаги по неглубокому оврагу уходил в реку.

Осторожно раздвигая коварные, как безопасная бритва, листья осоки, он прошел по пружинившим под ногами кочкам сфагнума и остановился шагов за пять до воды. Дальше идти было нельзя – не позволяла сильно заболоченная почва, того и гляди полные сапоги зачерпнешь. Подоспевшая следом баба Люда слегка потыкала палкой в мох и на поверхности тут же со звучным всхлюпом образовалась лужа. Старушка удовлетворенно хмыкнула и, взглянув на Рузанова, предложила:

– Ты, Лексей, вот что, пошуруй-ка вон в тех кустах, там у меня досточки припрятаны…

 

«Пошуровав» в указанных ею кустах, он действительно обнаружил пять широких и длинных, хотя и несколько подгнивших уже досок. Подтащив их к берегу, одну из них он положил под ноги, вторую бросил к самой воде, а поперек них расположил три оставшиеся так, чтобы соорудить некоторое подобие мостка. С опаской вступив на него, Алексей убедился, что хотя доски и погрузились слегка в воду, но вес его вполне выдерживают.

– Ну, что теперь, баба Люда? – поинтересовался он, поднимая с земли мешок с притихшей птицей.

Людмила Тихоновна решительно ступила на доски и, слегка отодвинув его в сторонку, подошла к воде. Там она остановилась и принялась из-под ладони внимательно и неторопливо осматривать пруд.

Воздух вокруг звенел от мириадов комаров, которым противно подпевали надсадно квакающие земноводные. Гнусные кровососы пикировали на Алексея целыми эскадрильями, пытались впиться даже в глаза и залезть в уши. Ему было ясно, что бабка просто решила поиздеваться над городским жителем и, в то же время, интересно, как она собирается выкручиваться и объяснять отсутствие пресловутого Анчипки, но тут старуха обернулась и заявила:

– Самое время. Доставай пеструху.

Развязав мешок и вытащив за связанные лапы вновь отчаянно заквохтавшую и забившую крыльями курицу, он было протянул ее бабе Люде, но та только отрицательно помотала головой и, вернувшись с досок на относительно твердую почву, велела ему бросить бедную клушу в воду как можно дальше от берега. Хотя Рузанов, признаться, и предполагал, что приготовленное для него театральное действо должно завершиться чем-то подобным, все одно ему стало жалко несчастную птицу.

– Как же мы ее потом вытащим? Может хоть лапы ей развязать, баба Люда? Утонет ведь!

– Бросай, тебе говорю, – отвечала старуха, – не утопнет. А лапы ей развязывать не моги, не то она вмиг обратно к берегу возвернется. Да не смотри на меня так жалостно! Что тебе в суп, что Анчипке на зуб – уж такая ихняя куриная доля.

Чертыхаясь про себя и уже проклиная всю эту дурацкую затею, он прошел по хлюпающим доскам к воде и, перехватив приготовленную к закланию курицу так, чтобы держать ее двумя руками за прижатые к бокам крылья, размахнулся что было силы и швырнул бедняжку в пруд, едва сам не полетев следом. Восстановив равновесие, Рузанов увидел, как их жертвенное животное упало всего шагах в пятнадцати от берега и тут же принялось заполошно бить крыльями, поднимая в воздух зеленые брызги ряски.

– Вот теперь смотри, – сказала баба Люда, – должон приплыть, у него в это время самый жор и есть.

Чувствуя себя полным идиотом, Алексей уставился на барахтавшуюся в воде птицу. Минуты шли, однако ничего не происходило, а курица, взмахи намокших крыльев которой казались на первый взгляд беспорядочными, стала, тем не менее, медленно приближаться к берегу.

– Не клюет ваш черт на живца, – злорадно сообщил Рузанов старухе, примериваясь, как бы ловчее подхватить истошно кудахтавшую пеструху.

Вот уже до спасительной суши осталось не больше пяти метров, затем трех… и тут внимание Алексея привлек странный шорох зарослей рогоза справа.

При полном безветрии толстые стебли растений заколыхались, раздвинулись, и нечто невидимое, но судя по расходящимся по поверхности воды следам, весьма внушительных размеров, разметывая в стороны ряску и тугие плети кубышки, выплыло и замерло под зеленым покровом на открытом участке недалеко от берега.

Через несколько секунд послышался несильный плеск и гладь пруда вновь пошла легкой рябью. Создавалось впечатление, что кто-то под водой не спеша толкал перед собой здоровенное бревно и оно неумолимо приближалось к трепыхающейся жертве.

Между тем несчастная пеструшка почти добралась до берега и била крыльями в тинистых переплетениях в каком-то метре от него. Повинуясь безотчетному порыву, Алексей нагнулся и протянул руку, чтобы схватить и вытащить ее из воды, и в этот самый момент целый фонтан брызг взметнулся и окатил его с головы до ног.

Каким-то чудом не рухнув в воду, он отшатнулся и с размаху уселся на доски своего импровизированного мостка, тут же почувствовав, как баба Люда схватила его за ворот и пытается оттащить прочь от воды.

Однако Рузанов как завороженный сидел на заднице и, открыв рот, наблюдал совершенно невероятное зрелище: огромная, длиной не менее полутора метров плоская морда, страшно похожая на крокодилью, но какого-то грязно-бурого цвета неожиданно высунулась из тины у самого берега, распахнулась устрашающая пасть, усеянная сверху и снизу сплошными острыми скрестившимися зубами, и мгновенный водоворот тут же затянул в нее злополучную наседку.

Подряд несколько мощных всплесков потрясли зеленую гладь пруда и, вскочив на ноги, сквозь водопад поднятых в воздух брызг Алексей с содроганием разглядел невиданное монструозное создание, бившееся на прибрежном мелководье: почти трехметровое, толщиной действительно с хорошее бревно веретенообразное туловище завершалось уплощенным и длинным, как у рептилии, рылом с заметно выступающей нижней челюстью и целым частоколом кривых зубов.

Строением тела монстр немного напоминал гигантскую рыбину, но думается, эдакое чудовище могло явиться только в кошмарном сне безумного рыбака; скорее оно походило на вынырнувшего прямиком из мелового периода рыбоящера, какого-нибудь мозо– или тилозавра.

Вот устрашающий хвост вновь поднялся, последовало еще несколько оглушительных ударов по воде и существо, уйдя с мелководья, заскользило подобно неторопливой торпеде к зарослям рогоза и растворилось в темных глубинах.

Промокший до нитки и совершенно ошарашенный стоял Алексей на берегу, не в силах вымолвить ни слова и дрожа мелкой нервной дрожью. Молчание первой нарушила баба Люда:

 – Ну, вот тебе, милок, и Анчипка. Сам видишь теперь – рук да ног у него нету, так что до человека ему ни в жисть не добраться.

Рузанов с сомнением посмотрел на старуху и поспешил отойти подальше от воды.

 

Глава 10

 

Уже солнце упало за черную лесную кромку, уже замигали на стремительно темнеющем небе тускловатыми болотными огоньками звезды и ночная прохлада, шевеля белесыми туманными щупальцами, поползла от реки к домам, а Танька все не возвращалась.

Алексей стоял на крыльце, кутаясь в оставленный им днем на дворе и поэтому сырой от вечерней росы ватник, курил неведомо какую по счету сигарету и тщетно пытался уловить сквозь нарастающее громкий стрекот кузнечиков, не зашумит ли где машина.

Никаких посторонних звуков. Лишь сухой стрекот насекомых, да дальнее отрывистое уханье какой-то ночной птицы.

Бросив окурок в куст давно отцветших пионов, он вернулся в избу.

– Черт знает что! Уморят они меня оба, – сообщил он бабе Люде, которая пила у него за столом чай, шумно прихлебывая с надколотого блюдца зеленого гарднеровского фарфора и со вздохами посасывая микроскопический кусочек сахара. – Запропали куда-то, черти полосатые! А ты тут изволь места себе не находить, волноваться…

– Не поминай нечистого к ночи-то, – мелко перекрестилась на образа старуха. – Никуды, Лексей, девка твоя не денется. Однако тёмно уж, дак ты шел бы что ли, встренул ее возле мосту.

– И то дело, – согласился Рузанов. – Пойду.

– На-ка, чайку сперва выпей, – остановила его бабка Люда, наливая в граненый стакан своего фирменного травяного декокту, – продрог вона совсем.

Шагая в сумерках по густо поросшей овечьей травой улице, он припоминал разговор с Людмилой Тихоновной.

По возвращении с Павловского омута Алексей, чуть придя в себя, забросал ее вопросами, пытаясь выяснить, что за болотную акулу она ему показала, и откуда эдакое страшилище взялось в здешних местах. В ответ старуха лишь покачала головой: «Откудова Анчипка взялся? Дак кто ж его знает! Токмо Прасковья мне вот что сказывала. Будто бы слышала она от стариков, что в прежние времена проживал в здешних местах помещик по прозванию «злой барин» и был этот барин донельзя гневлив и на расправу рабов своих очень лют. Да и с соседями вел себя как сущий разбойник и татарин: ватагами охотничьими посевы травил, с проезжих купцов дань собирал, за малейшее неудовольствие гумна и села жег. А управы на него никакой не было, как он по прежней воинской службе имел большие заслуги, самому царю был известен и все начальствующие лица с ним очень считались. Сам собою, невзирая на солидные уже лета, был он отлично красив и еще во всей силе, так что к любовному блуду имел великую приверженность и множество девок и из дворни, и по чужим даже деревням на своем веку умыкнул и попортил.

Ну, вот и случись тут, что приехал к нему из города старший сын, молодой офицер, бывший тогда на царской службе в самой столице. Долго ли, коротко ли, но приглянулась тому молодцу поповская дочка, да так, говорят, прикипел он к ней сердцем, что порешил жениться, хотя по тем временам она ему совсем неровня была. Ведь тогда помещики почитали лиц духовного звания намного ниже себя, а то даже и ни во что не ставили и зачастую в великом страхе держали.

 Понимая, что отец-то нипочем не даст своего согласия на женитьбу, задумал тот офицер увесть эту девицу, да где-нибудь с ней тайно и обвенчаться. Токмо старый барин как-то прознал про таковое его намерение и очень осерчал. Призвал он к себе сына и велел тому, нимало не медля, убираться обратно, туда, откель приехал. Молодой офицер, однако, заупрямился, тоже гонор свой наследственный принялся выказывать, да возьми и выложи отцу всю правду: дескать, знаю, что хочешь разлучить ты меня с зазнобой, да токмо ничего этого не будет, потому как я слово офицерское дал на ней жениться и от слова того ни в жисть не отступлюсь. И как тут ни гневался родитель его, как ни топал ногами, обещаясь лишить сына родительского своего благословения, а вотчину поделить промеж младших детей, ничто не помогало – тот все на своем стоял и от слова не желал отступиться.

 

Тогда и замыслил барин злодейство великое: будто нехотя дал он согласие на женитьбу сына, а лишь токмо тому случилось за какой-то надобностью в город отлучиться, приказал он своим верным рабам поповскую девку от родителей умыкнуть и к нему привесть. Те так и сделали, а хитник этот по своему обыкновению силком над сыновой невестой надругался и повелел впредь в доме, среди прочих его полюбовниц содержать.

Но видно, злодейством своим переполнил он чашу Божьего терпения: сын-то его, узнав про то, умом тронулся, а девка, позора не выдержав, бросилась в омут. Родитель же ее, не надеясь на людское правосудие, прямо с амвона церковного предал изверга проклятию, призвав Господа покарать его лютой смертью, пускай-де не будет ему христианского погребения, но утащит его сатана живьем в пекло.

Так, говорят, и года не прошло, как по его и свершилось: однова вздумалось тому барину в пруду искупаться, и только-то он в воду залез, как, откуда ни возьмись, вынырнул нечистый, да и уволок его на самое дно. Тут ему и конец настал.

С той поры этого нечистого многие не раз видели, как он в омуте плескается, так что в скором времени к пруду и близко подходить никто не смел, а не то что, упаси Бог, купаться или карасей удить. Вот он и зарос и заболотился, а прежде-то, слышь, по два пуда рыбы из него неводами вытягивали. Прасковья же сказывала, что Анчипка – это и есть то самое чудище, что злого барина пожрало. Токмо не нечистый то вовсе, а неприкаянная душа утопленницы – поповской дочки, то бишь».

Рузанов вышел на ухабистую, местами покрытую слоем тонкой серебристо-мучной пыли, местами поросшую низкой травой проселочную дорогу. Желто-голубой месяц был слева от него и, казалось, плыл следом за ним, то поднимаясь над кронами редких деревьев, то сквозя в их блестящей, отливающей расплавленным свинцом листве. Все вокруг, и смутно белеющая под ногами, изрытая старыми засохшими колеями дорога, и огромное заросшее поле, и изломанная кромка чернеющего за ним леса, было залито неверным серебряным светом. Прохладный воздух был недвижим, не чувствовалось ни малейшего тока ветра, лишь в верхушках одиноких осин без видимой причины чуть заметно и бесшумно трепетала мелкая поредевшая листва.

Узкая багровая полоска вечерней зари на западе, еще видимая, когда Рузанов выходил из деревни, уже дотлела, оставив лишь тусклый, странно смешанный с лунным светом, красновато-лимонный и золотистый отблеск на редких высоких перистых облаках.

Как только он миновал небольшой, неожиданно дохнувший на него опрелой осенней сыростью перелесок, показался мост через Саблю. Здесь Алексей остановился.

Над черной речной гладью плавал таинственный туман; под мостом он клубился и цеплялся за покосившиеся металлические опоры, скрывая облепившую их зеленую бахрому слизи и водорослей, скрадывая очертания и самого моста. В тумане бесшумными тенями мелькали занятые ночной охотой нетопыри. Было удивительно тихо и спокойно; вдруг где-то совсем рядом неожиданно гулко и угрожающе заухал филин, издалека ему откликнулся второй и вновь все смолкло. Но, прислушавшись, Алексей заметил, что и сама ночная тишина была наполнена неясными и загадочными звуками невидимой жизни: с реки доносилось будто чье-то сдержанное дыхание, приглушенный плеск воды выдавал присутствие какой-то крупной рыбы, а может быть – водяной крысы; со склонившихся над крутым берегом деревьев что-то тихо осыпалось, а ниже, в непролазных зарослях осоки, рогоза и татарского сабельника чувствовался смутный шорох и движение неведомых существ…

За мостом, на пологом речном склоне, поросшем мощной крапивой и хилым лозняком, чернела купа невероятно изогнутых, как-то даже болезненно искривленных ракит, дальше тянулся заливной луг, окутанный серебристым сумраком, а за ним, четко вырисовываясь на фоне не по ночному светлого неба, виднелись крыши Бережков.

Некоторое время он раздумывал: идти ли дальше или остаться ждать здесь. Ночная прохлада и ползущая от реки сырость побудили его двинуться вперед. Другой дороги в Ногино не было, поэтому он не опасался разминуться с Татьяной и, прибавив шаг, поспешил к Бережкам.

Полупустая деревня спала, не светилось ни одно окно, не было слышно собачьего лая, не пахло даже дымом или каким иным жилым духом; все вокруг было темно и мертво. От торчавшего посреди улицы разваленного колодезного сруба пахнуло гнилью, чуть дальше, при самом въезде, могильным крестом кособочился столб с прибитой к нему дощечкой с названием деревни, за ним начинались ровные, богатые тучными плевелами пространства.

Алексей с облегчением оставил позади этот фантом былых Бережков и направился к шоссе. Пока он шел через поле, месяц скрылся за набежавшим клочковатым облаком, и перемигивающиеся до сей поры тусклыми светляками звезды затеплились ярче и веселее: на севере проявился и засверкал подобно серебряному шитью на темно-лиловом бархате ковш Большой Медведицы, хаотичное скопление небольших звезд чуть ниже и западнее было, вероятно, Гончими Псами, а под ним, выглядывая из-за самого окоема, мерцало похожее на фосфоресцирующий рыболовный крючок созвездие Волопаса, сына Каллисто. Таинственная белая звезда Коршун висела прямо над его головой, в зените, окутанная мельчайшей серебристой пылью Млечного Пути, который, ранее едва различимый, извивался теперь через все потемневшее небо, словно огромная призрачная река светящегося тумана, раскинувшая по сторонам щупальца многочисленных рукавов и притоков.

Впереди справа показались деревья. Это было сельское кладбище. Оно густо заросло старыми липами и черемухой. Даже днем, чтобы понять, что это именно погост, а не просто небольшая роща, следовало подойти вплотную и заглянуть под навес из тесно переплетенных друг с другом ветвей, теперь же прячущиеся под сенью темной листвы ветхие деревянные кресты и замшелые, вросшие в землю плиты из серого песчаника можно было обнаружить разве на ощупь.

Алексей отвинтил колпачок с предусмотрительно захваченного с собой керосинового факела на бамбуковой палке. Щелкнув зажигалкой, поднес огонек к фитилю, и тот сразу же вспыхнул, выбросив в темноту длинный красный язык пламени и черную струю вонючего дыма. Вокруг него заметались разбуженные бликами света причудливые изломанные тени, ветви столетних лип вытянулись подобно многочисленным рукам Бриарея, а тьма за пределами желтого дрожащего круга сгустилась и стала похожей на чернильное облако. Решительно ничего не было видно. Тогда он воткнул факел в рыхлую землю около одной из крайних могил, а сам отошел в сторону, поближе к шоссе, и стал ждать.

Ночь была по-прежнему нема и безгласна, но все чувства Рузанова странным образом обострились; он настороженно прислушивался к неясным и подозрительным призрачным шепоткам, ползущим, как ему чудилось, из-под каждого куста и деревца, каждой кочки и былинки, и мерещилось Алексею, словно некто неведомый и страшный настойчиво пытается что-то втолковать ему, проникнуть в его сознание, завладеть мыслями.

Вдруг ночную тишину разорвал протяжный, низкий и невыразимо печальный стон, выходящий, казалось, прямиком из-под земли, откуда-то из-под самых ног Рузанова. Алексей едва не подпрыгнул от неожиданности и некоторое время испуганно оглядывался по сторонам, пока, наконец, не сообразил, что это тревожно стонет мобильник в правом кармане его ватника. Вытащив телефон, он глянул на высветившийся на табло номер – звонила Татьяна.

               

 

Глава 11

 

Сначала он услышал нарастающий шум двигателей, потом серую мглу, окружавшую Даратники, прорезал яркий мертвенно-голубой свет фар и на пустынное шоссе из-за небольшого поворота вынырнули друг за другом сразу две автомашины. Приблизившись к кладбищу, они сбросили скорость и, также одна вслед за другой, медленно съехали на грунтовку. В маленьком «Мицубиси» за рулем сидела, конечно, Татьяна, а кто управлял старым подержанным уазиком стало ясно через секунду, когда дверь со стороны водителя открылась и из салона показалась сначала голова, а после широкие плечи и мощный корпус Горислава Игоревича Костромирова, тридцатисемилетнего доцента Института востоковедения, знатока множества как мертвых, так и живых языков и подающего большие надежды ученого-историка. С некоторым трудом выбравшись из машины, он удивленно посмотрел на импровизированный маяк Рузанова, потом на самого Алексея и, широко улыбнувшись, продекламировал с театральными завываниями в голосе:

 

«In die Traum– und Zaubersphere

 Sind wir, scheint es, eingegangen!»

 

– Ага, точно, – ухмыльнулся в ответ Рузанов, обнимая друга. – Это ты по адресу. Фантасмагорий в этих краях даже излишек. Ну, рассказывай, какими судьбами?

– Вот, решил тебя навестить, да чуть было не заплутал. Хорошо, в Нагорье с Татьяной встретился, вижу знакомая тачка стоит…

Обратно в деревню Алексей возвращался, сидя рядом с Гурьевой; Костромиров, с лязгом подскакивая на колдобинах, лихо катил следом за ними на своем видавшем виды «козле».

По дороге Таня в красках поведала ему, каким образом нашелся Димка.

– Ничего не понимаю! – раздраженно и с недоумением рассказывала она, одной рукой крутя баранку, а второй поминутно протирая запотевающее лобовое стекло. – Целый день номер у него был в недоступности, я извелась вся! Еще эти козлы ментовские в Нагорье говорят, что Ногино, мол, не в их области: «Вам, барышня, надо ехать в Апухтинское ОВД!». А тут дозвонилась, наконец, этому идиоту на мобильник, кричу: «Где ты! Куда пропал!», а он мне заплетающимся языком: «Все нормально, Тань! Утром получил SMS-ку – чрезвычайные обстоятельства, срочно пришлось уехать!». Спрашиваю, почему не предупредил? Говорит, «вы спали, не хотел будить». Ну, не дебил?!

– Как же он уехал? – удивился Рузанов.

– Говорит, дошел пешком до Доратников, там сел на автобус до Загорска, а оттуда – на попутке.

– А что за чрезвычайные обстоятельства?

– Да якобы на работе у него там что-то стряслось… Не знаю точно… Я ведь и минуты с ним не проговорила, как он снова отключился. Сказал: «После все объясню»… да и слышимость была отвратительная…

– Слушай, Тань, – засомневался Алексей, – а может он, того… утром зашел, пока мы спали, увидел, расстроился…

– Не знаю, об этом я как-то не подумала, – ответила Гурьева, явно тоже расстроившись. Но через некоторое время решительно заявила: – Нет, не может быть. У меня очень чуткий сон, я бы обязательно услышала и проснулась!

Когда они подъезжали к калитке, Рузанова вдруг пробил нервный озноб – взглянув на темный, угрюмый дом, он почему-то подумал, что тот походит на злобного напуганного пса, затаившегося, поджавши хвост, в гуще крапивы и чертополоха. Но как только они зашли внутрь, это неожиданно возникшее тревожное ощущение сразу исчезло, Алексей даже подивился про себя, сколь пагубно влияет на психику вид пустого неосвещенного жилища.

Уже суетясь на кухне, Татьяна поинтересовалась у Костромирова:

– Игоревич, давно хотела у тебя спросить, почему тебе дали такое странное имя – Горислав?

– Я посмертный ребенок, – коротко ответил тот, – мать умерла при родах, вот батюшка и нарек…

Через пять минут все было готово для позднего ужина. Неодобрительно осмотрев стол, Игоревич сурово изрек:

– Так-с. Что у нас тут имеется? Ярославское пиво? Замечательно! А на закуску? Бог ты мой! Квашеная капуста! Вы, прям, фрицы натуральные: «Leben Sie wohl, essen Sie Kohl, trinken Sie Bier, lieben Sie mir!», что в моем вольном переводе звучит как: «живи счастливо, лопай пиво, капусту жри, меня люби!». Я, впрочем, предпочел бы что-нибудь более существенное, нежели пиво, даже рискуя потерять вашу любовь. Чай, не ближний свет добираться до сей позабытой Богом и людьми пустыни… Нет, нет! Ничего не убирай! Начать можно и с пивка для, так сказать, последующего рывка…

Опорожнив в два приема бутылку пива, Костромиров посмотрел на Алексея уже несколько более благосклонно.

– Я так полагаю, ты ждешь от меня отчета о выполнении твоей давешней просьбы, желаешь узнать, навел ли я необходимые исторические справки и сумел ли раздобыть интересующую тебя информацию? Кстати, ты, между прочим, так и не объяснил толком, на кой ляд тебе эти сведения. Учти, если я горбатился только ради удовлетворения твоего праздного любопытства…

Рузанов и сам до конца не понимал, зачем ему приспичило собирать эти сведения, и уж тем более он не рассчитывал на личный визит Горислава, посему, таинственно и многозначительно закатив глаза, поспешил заверить своего друга в том, что они срочно и даже просто позарез понадобились ему для некоего важного и неотложного дела, туманно намекнул на написания обширного историко-этнографического труда и побожился, что в свое время тот все узнает и, паче того, поимеет от своих изысканий немалую пользу.

– Ну, что ж… Начну с того, что задачу ты мне задал, прямо скажу, архисложную, даже и невыполнимую, особенно по срокам. Ну, сам подумай, дореволюционные провинциальные архивы у нас, считай, нигде не сохранились: все расхищено или уничтожено, а чтобы обнаружить какие-то их остатки, нужно полжизни угробить, и это, заметь, без особенной надежды на успех. Но в данном конкретном случае тебе повезло и, даже, дважды повезло: во-первых, в том, что ты обратился именно ко мне, а во-вторых, в том, что ты именно ко мне обратился. Ты ведь, Леха, знаешь – я никогда не заку… тьфу! Не теряюсь, в смысле!

– Вот, вот, – перебил друга Рузанов, – не теряйся и закусывай!

Послушно подцепив на вилку квашеной капусты, Игоревич продолжил, не забывая время от времени прикладываться к стакану:

– К твоему счастью, в начале XX века была образована и действовала под патронажем губернатора Тверская Ученая Архивная Комиссия, которая достаточно энергично собирала и разрабатывала документы, относящиеся к истории края. Ее трудами были изданы и, таким образом, спасены от верной гибели многие бесценные памятники: так называемые «Дозорные» и «Писцовые» книги, начиная с 1615 года, «Ревизские сказки» за XYIII и XIX века, «Исповедные росписи» и «Списки погостов» по целому ряду уездов и, конечно, губернские родословные книги и росписи служилых людей со времен ажно Ивана III-го. Вот это-то многотомное издание мне и удалось обнаружить в нашей родной Исторической библиотеке.

– Списки погостов? – заинтересовался Алексей. – Зачем нам списки погостов?

– Дурак! – отозвался Костромиров добродушно. – Так назывался перечень крестьян соответствующего прихода. И, вообще, не перебивай. Лучше займись прямыми обязанностями и плесни гостю вон той зеленой гадости.

– Это калгановая, оборотов семьдесят будет. Ничего – после пива-то?

– Не умничай, я свою меру знаю. Повышение градуса способствует интенсификации мыслительного процесса, вследствие расширения коронарных сосудов и увеличения притока крови к соответствующим участкам коры головного мозга. Ну, так вот… На чем, бишь, я остановился… Эх, крепка, сатанюга! Сейчас мы ее грибочками… Калгановая, говоришь? Рецепт запиши.

– Сию тайну Прасковья Антиповна унесла с собой в могилу. Но ты отвлекаешься.

– Я отвлекаюсь?! Разве от нее отвлечешься? Плесни-ка еще… Хорошо пошла, курва! Трансцендентально! – как говаривали покойные Иммануил Кант и Веничка Ерофеев. Но – к делу! Итак, вот что мне удалось узнать относительно истории этого населенного пункта…

– Крепись, Таня, – шепотом предупредил Рузанов. – Горислава хлебом не корми, но дай прочесть лекцию. Привык, понимаешь, над несчастными студиозусами изгаляться… Тот еще зануда!

Костромиров достал из потертого кожаного портфеля стопку исписанных мелким каллиграфическим почерком листов бумаги, аккуратно разложил их перед собой на столе, из недр того же портфеля извлек очки, нацепил их на нос, пошарив во внутреннем кармане пиджака, вынул огромную пенковую трубку, не спеша набил ее ароматным голландским табаком, раскурил, медленно и с видимым наслаждением выдохнул первые клубы сизого дыма, утомленно прикрыл глаза, откинулся на спинку стула и… задремал.

Минут через пятнадцать – к тому времени Рузанов с Танькой уже успели убрать со стола остатки ужина и бутылки – он очнулся и, невозмутимо раскурив погасшую трубку, продолжил, заглядывая время от времени в свои записи:

– Основание деревни Ногино покрыто мраком неизвестности, но первое упоминание о ней связано с именем бояр Нагих-Расплюевых, которые владели сей деревенькой издревле и по имени коих она, вероятно, и получила свое название. Однако уже в XYI – XYII веках Ногино твое принадлежало помещикам Тарбеевым. Если верить родословным книгам, первый из оных – некий Мердулат-бий мирза Тарбеев еще в 1340 году при хане Узбеке вышел из Золотой Орды, крестился и был взят на службу к великому князю Симеону Гордому. Один из его потомков – стольник Авраамий Тарбеев в 1553 году за царскую службу жалуется среди прочего «деревенькой Ногино под выткою над рекою Саблей».

В роду Тарбеевых Ногино оставалось вплоть до 1699 года, когда было отдано в качестве приданого за девицей Иулией, дочерью одного из потомков татарина Мердулата, некоему Прокопию Павлову из детей боярских, то бишь, – дворянину. С той поры оно упоминается только в связи с этой фамилией.

Судя по тому, что в «Ревизских сказках» Ногино с сего момента именуется уже не деревней, но сельцом, здесь был устроен господский дом. Однако крестьян в сельце было не много, большей частью тут жили одни дворовые. Да и само имение большого дохода, видимо, не приносило, ибо пахотных земель к нему было приписано маловато, в основном – сенокосные угодья.

Вместе с тем, известно, что в 1762 году помещиком Тимофеем Павловым при усадьбе разбивается небольшой парк с липовой аллеей и беседками, с изрядным прудом, который каждый из последующих владельцев считал своим долгом углубить и расширить, а также и сад, в коем произрастали яблони, вишни и груши для господского обиходу.

О происхождении самих Павловых мне удалось узнать не слишком много: известно только, что они были дворянами Тверской, Костромской и Московской губерний, не из знатнейших, конечно, но и не из захудалых, не из однодворцев. В «Бархатной книге», естественно, не значились, но в губернских родословных книгах писаны были в так называемой «шестой части», в числе старинного дворянства, «местного», так сказать, значения. Никто из них, судя по всему, до больших чинов спокон века не дослуживался, на знатных не был женат и не имел богатых поместий. При этом, однако, после 1861 года Павловы твои, в отличии от многих соседей, не разорились и имения не закладывали, то есть вполне по пословице: жили – не тужили, что имели – берегли. Вот так вот…

Что касается до интересующих тебя Прохоровых, то в Исповедной росписи за 1713 год указано, что в Ногино водворен дворовый человек Федька по прозвищу «Кособрюх» с сыновьями Викушкой двух лет, Савкой – четырех и Прошкой девяти годов, да двумя дочерьми. Об упомянутом Прошке известно, что он сызмальства служил при молодом барине Тимофее Андрияновиче, прошел с ним и всю воинскую службу в качестве денщика, вернулся с оным же в поместье в 1762 году, наплодил детей… Ну, одним словом, он-то и явился прародителем всех тех Прохоровых, что с тех пор неизменно входили в число ближайшей барской дворни.

Вот почти и все сведения, которые мне удалось выудить из документов. Но, опять-таки, счастлив твой бог, – один из Павловых, некий надворный советник Филагрий Иванович оставил прелюбопытные записки, которые сохранились и, впоследствии, в 1908 году даже были опубликованы в издательстве С.П.Хитрово. Вот из этих самых записок я и почерпнул некоторые дополнительные факты, которые также готов предоставить в твое распоряжение.

В частности, Филагрий Иванович Павлов упоминает одно занятное семейное предание. Думаю, что, как литератора, оно тебя непременно заинтересует.

Однако, дай мне пару минут отдохнуть, а то у меня во рту пересохло. – прервал сам себя рассказчик. – Нет, пива мне не надо. Водички налейте холодненькой.

 

 

Глава 12

 

Промочив горло, Костромиров продолжил:

– Достойный Филагрий Иванович пишет о некоем наследственном проклятии, якобы тяготеющем над их родом. Будто бы из-за этого самого проклятья в каждом втором поколении Павловых старший наследник непременно лишался разума и заканчивал свои дни в желтом доме. Виновником сего несчастия наш мемуарист считал одного из своих предков, навлекшего беду на последующее потомство собственным безбожием и жестокосердием. Вкратце его рассказ сводится к следующему.

С 1773 по 1819 годы, то есть без малого полвека, владетелем сих мест и безраздельным властелином здешних крестьян являлся ногинский помещик Лев Аркадьевич Павлов, отставной секунд-майор. По воспоминаниям его правнука, это был человек нрава крутого, сурового, даже злобного, не привыкший отказывать себе ни в каких прихотях, а, кроме того, отличавшийся изрядным сластолюбием. Во всяком случае, при живой супруге он ухитрялся содержать до десятка конкубин, которым был отведен целый флигель его барского дома в Ногино. Конечно, гарем его состоял по большей части из дворовых девок, но около 1800-го года очередной жертвой его страсти стала дочь здешнего священника – именем Лизавета (фамилию ее Филагрий Иванович не упоминает), которую старый сатир, вопреки воле родителей, силком умыкнул из дому и почтил званием своей любовницы.

И хотя Льву Аркадьевичу стукнуло к тому времени шестьдесят годков, он умудрился обрюхатить несчастную девицу, и в положенный срок та родила ему двойню – мальчика и девочку.

К сожалению, как их звали, Филагрию Павлову было неизвестно. Во всяком случае, в его записках сведений о том нет, но, забегая вперед, скажу, что порывшись в документах, я обнаружил метрическую запись о том, что в ноябре 1801 года в сельце Ногино некая вдова Лизавета Храмова произвела на свет сына Савву и дочь Анфису, записанных под фамилией Богдановых.

Тут, друзья мои, мне придется сделать небольшое морфолого-семантическое отступление. – сообщил Костромиров, поднимаясь из-за стола и с наслаждением потягиваясь. – Но прежде я, с вашего позволения, ненадолго отлучусь, ибо мне необходимо проветриться или, как сказано в китайской «Книге перемен», восстановить равновесие и целостность мироздания, вернув животворящей природе то, что ты у нее на время позаимствовал.

Возвратясь через пару минут, Игоревич с удовлетворением констатировал, что теперь «цюань шэн» восстановлено и, попросив Татьяну приготовить ему зеленого чаю, продолжил:

– Итак, я хотел пояснить, как я пришел к выводу о том, что в упомянутых мной документах и в записках Филагрия Ивановича речь идет об одних и тех же людях, – поповской дочери Лизавете и ее детях от старика Павлова.

Это довольно просто. Во-первых, тот факт, что Лизавета – дочь священника, со всей очевидностью явствует из ее фамилии – «Храмова». Дело в том, что православное духовенство в России было единственным сословием, систематически вводившим в употребление искусственные фамилии. У всех прочих сословий и социальных групп фамилии сформировались в результате естественного исторического процесса, в котором, по большей части, личные крестильные имена или отчества индивидуумов постепенно трансформировались в наследственные прозвища. Ну, или в более редких случаях фамилии возникали от профессий (например, «Скорняков») и географических названий, как у тебя, Рузанов. Последнее, кстати, более всего характерно для старинного дворянства. Бывали, конечно, и исключения. Например, в 1725 году бывшему кучеру государя императора Петра Алексеевича – Андреяну было пожаловано дворянство, и в этой связи присвоена фамилия Вожжинский (как вы понимаете, от слова «вожжи»).

Что же касается духовенства, то в XYIII – XIX веках во всех духовных училищах России широко применялась практика присвоения ученикам выдуманных фамилий, зачастую как-то связанных с религией и церковью (всякие там Победоносцевы, Магдалинские, Крестовоздвиженские, Минеевы, Гумилевы и прочие), но бывало, что и образованных совершенно произвольно. Это, прежде всего, относилось к ученикам, происходившим из семей, социальное положение которых не давало право на наследственную фамилию (а таких в бурсе было большинство). Причем, данные раз фамилии запросто менялись по одному лишь произволу руководства духовного училища, семинарии или высшей духовной академии, что нередко приводило к курьезам. Так, известен случай, когда в Тамбовской семинарии семинарист Ландышев в одночасье превратился в Крапивина, дурно ответив урок. Но, это к слову.

Так вот, в этой связи происхождение фамилии «Храмовых», я думаю, очевидно.

Во-вторых, «Богдановы» – тоже фамилия искусственная. Чтоб вы знали, имя «Богдан» не использовалось как русское крестильное имя, хотя оно и есть не что иное, как перевод с греческого имени «Федор» или «Федот». Патроним «Богданов» («Богом данный») давался именно незаконнорожденным детям. То есть, Савва и Анфиса были прижиты Лизаветой Храмовой вне брака. И тут вот еще какой нюанс: в метрике Лизавета поименована вдовой, а вдовами в документах того времени называли не только лишившихся законного мужа, но и тех, у кого появлялись на свет такие вот «богоданные» дети.

Таким образом, как видите, мне удалось установить достоверность приводимых нашим мемуаристом сведений о шалостях его не слишком почтенного предка.      

 Но продолжу о наследственном проклятии рода Павловых.

 Филагрий Иванович пишет далее, что прадед его, неожиданно не на шутку прикипел душой к новой пассии, так что вскоре, ко всеобщему удивлению, разогнал весь свой обширный гарем, а Лизавету поселил уже не во флигеле, а в собственных покоях, одел как барыню и даже соседям-помещикам без всякого смущения наносил совместные с нею визиты. Благо, законная супруга его вскоре преставилась, «нечаянно» покушав какой-то отравы.

Шли годы, старик стал подумывать уже и о женитьбе и об устройстве прижитых им с Храмовой детей, как вдруг разразилась гроза: верный холоп его, Архипка Прохоров донес барину об измене, поведав тому, будто спуталась Лизавета с родным сыном Льва Аркадьевича от покойной супруги – Василием Львовичем! Старик вначале не поверил своему рабу, отнесясь к словам его, как к навету, но, получив неопровержимые доказательства преступной связи, впал в неописуемую ярость и дал полную волю своей природной свирепости: Лизавета была отправлена на съезжую, бита кнутом, а после заточена в холодный погреб; с собственными же своими незаконными отпрысками злодей управился еще круче, противно всем правилам записав сына в рекруты, а дочь насильно выдав замуж за крепостного – того самого Архипия Прохорова!

Результаты зверств сего уездного Гелиогабала были трагичны. Несчастная Лизавета Храмова, каким-то образом бежав из своего узилища, бросилась в омут и утопилась, а через недолгое время сын самодура – Василий, узнав о том, повредился рассудком.

Однако, по словам нашего мемуариста, расплата настигла и самого злодея. Отец Лизаветы – приходской священник апухтинского храма Успения Пресвятой Богородицы, не найдя на него управы у властей предержащих, будто бы принародно предал старого барина анафеме, обрекая его смерти без покаяния, и, заодно, проклял всех его потомков, призвав Господа «сокрушить разум их».

Конечно, о том было доложено архиерею,             священник лишился прихода и был сослан в дальний монастырь, но тем же летом Лев Аркадьевич Павлов утоп в пруду, а безумие стало косить его наследников с необыкновенной регулярностью.

Впрочем, признаюсь, о гибели своего прадеда Филагрий Иванович рассказывает неправдоподобные, на мой взгляд, вещи, тем самым заставляя усомниться и в достоверности описанных им предшествующих событий: по его словам, старик едва ли не стал жертвой некоего апокалиптического Зверя!

Якобы все тот же дворовый человек Архипка, сыгравший столь зловещую роль во всей этой истории, незадолго до собственной смерти в 1859 году, поведал автору о случившемся летом 19-го года и перед святыми образами побожился в правдивости своих слов.

По его свидетельству, старый барин, несмотря на преклонные уже лета, не изменял похвальной привычке к физическому моциону и ежевечерне, до поздней осени, даже в холод и непогоду, по несколько раз переплывал из конца в конец обширный парковый пруд.

И вот как-то раз, когда во время очередного заплыва своего хозяина, Архипий Прохоров дожидался его на берегу с сухой одеждой и благовонными маслами для умащения тела, он стал очевидцем престранного и жуткого зрелища. Едва доплыв до середины пруда, барин неожиданно пронзительно закричал и ушел с головой под воду, затем, столь же внезапно появился из-под воды совершенно в другой стороне пруда и, не переставая громко вопить, невероятно быстро помчался по водной глади к берегу, при том, что руки его в это время были воздеты вверх, и он отчаянно размахивал ими, будто пытаясь взлететь! Оказавшись почти у самого берега, он успел крикнуть Архипу страшным голосом: «Руку! Руку дай, хамово отродье!» и немедленно вновь исчез будто в водовороте. Так повторялось несколько раз, причем старик внезапно выныривал то в одном, то в другом месте пруда, словно неведомая сила таскала его под водой с нечеловеческой скоростью. Наконец, он последний раз показался в центральной, самой глубокой части водоема, хрипло выругался и уже навсегда погрузился в пучину.

Тогда только Архипий очнулся от поразившего его со страху столбняка и бросился бежать к дому за помощью.

Ну, а дальше, если верить словам того же Прохорова, когда он вместе с подмогой вернулся к пруду, бездыханное тело его барина, грузно покачиваясь, плавало в прибрежных камышах. Вытащив его из воды, пораженная ужасом дворня обнаружила, что все оно носит страшные отметины чьих-то острых зубов; особенно пострадали ноги, которые были прокушены в некоторых местах едва ли не насквозь.

Спустя короткое время все в округе судачили о том, что старый греховодник был растерзан неким Зверем из Бездны, в которого не иначе как вселилась неприкаянная душа несчастной самоубийцы – Лизаветы Храмовой, дабы отомстить своему мучителю, погубившему ее и собственных чад.

Вот такая вот легенда о проклятии рода Павловых. – закончил свой рассказ Костромиров, устало откинувшись на спинку стула. – Не слишком-то правдоподобная, зато вполне в духе излюбленного тобой жанра, – продолжил он, обращаясь к Рузанову, – не находишь? Кстати, дарю название – «Проклятие рода Павловых» или, лучше, – «Проклятый барин», по-моему, ничего, а?

– За название спасибо, – отозвался Алексей, – а вот, что касается неправдоподобия, тут я готов с тобой поспорить. Думается мне, что не далее, как сегодня, я имел удовольствие воочию лицезреть сего пресловутого монстра.

 

 

Глава 13

 

Когда Алексей поведал Костромирову и Гурьевой свое сегодняшнее приключение и подробно живописал «явление» Анчипки, те были заметно ошарашены. Танька, однако, посматривала на Рузанова с едва скрываемым недоверием, видимо, раздумывая про себя, не отнести ли его рассказ к игре ума и фантазии, и не розыгрыш ли это.

Игоревич, напротив, не выразил ни малейшего сомнения в словах своего друга, и вскочив из-за стола, возбужденно заметался по комнате, меряя ее шагами из угла в угол.

– Феерично! – произнес он, наконец остановившись, и потирая руки. – Это в корне меняет дело! Так какого, ты говоришь, он был размера?

– От головы до хвоста – метра четыре с половиной, не меньше, – отвечал Рузанов.

– Да, крупный экземпляр. У нас таких, наверное, лет двести не вылавливали…

– Это вы, ребята, о чем? – поинтересовалась Гурьева, переводя удивленный взгляд с Алексея на Костромирова.

– А, ну-ка, сможешь мне нарисовать своего Анчипку? – спросил Горислав, игнорируя недоумение Татьяны. – Вот, возьми бумагу и карандаш. Ты ж, вроде, неплохо рисовал.

– Попробую, – нерешительно сказал Алексей и принялся наносить на бумагу какие-то штрихи. – Только не нависай надо мной, а то ничего не получится.

– Ладно, ладно. Не мешаю. Твори, – сказал Костромиров и отошел в сторонку. Но уже через пару минут нетерпеливо вернулся к столу: – Ну, что? Готово?

– Сейчас, не гони! – отозвался Рузанов. – А пасть, как, открытой или нет рисовать?

– Что? Да, как хочешь. Или – нет! Нарисуй и так и эдак. В общем, как видел, так и рисуй.

Получив готовый рисунок, Игоревич продолжительное время молча его рассматривал, постукивая костяшками пальцев по дубовой столешнице и бормоча себе поднос что-то не вполне понятное: «Голова… голова великовата… со страху, должно быть… ага, жаберные крышки … плавник – смещен, правильно… зубы…», потом вдруг весело рассмеялся и бросил листок Таньке:

– На-ка, вот, посмотри. Что скажешь?

Гурьева с интересом взяла Рузановский набросок, но посмотрев, только пожала плечами:

– Не знаю, никогда ничего подобного не видела.

– Да, друзья, – опять засмеялся Костромиров, – сразу видно, что вы у меня не заядлые рыбаки!

– Конечно, – буркнул Алексей, – я лично предпочитаю скучать иным образом.

– А причем здесь это? – спросила Татьяна. – Если это чудище действительно под пять метров, так на него не с удочкой, а с ружьем надо ходить.

– Обязательно! – возбужденно ответил Костромиров. – Завтра же утром и отправимся. Леш, ты сказал, двустволка моя сохранилась?

– В целости.

– Отлично. Только нам еще понадобится сырое мясо для приманки. Желательно с кровью. В противном случае, опять придется жертвовать этому зверю курицу.

– Ох ты, Господи! – не выдержав, взорвалась Танька. – Да что ж это такое! Объяснит мне кто-нибудь, в конце концов, что все это значит!? Слав, о каком звере ты говоришь?

– Не горячись, – успокоил ее Костромиров, – сейчас все узнаешь. Дело в том, что ежели я просто выложу вам на блюдечке результат собственных умозаключений, это будет выглядеть не слишком убедительно. Поэтому я хочу, чтобы ты и Алексей сами пришли к аналогичному выводу. Итак, давайте рассуждать последовательно. Вы знакомы с методом логической индукции или, иначе, с индуктивным методом Бэкона – Милля? Нет? Впрочем, не важно. Будем исходить из того, что мы с вами располагаем определенным набором фактов, то есть – эмпирических наблюдений. Обобщив эти факты, мы неизбежно должны прийти к единственно правильному теоретическому выводу. Как видите, все просто.

– Факты? – удивился Рузанов. – По-моему, у нас имеется только один неоспоримый факт – в Павловском пруду живет что-то вроде Лохнесского чудовища, при том, весьма прожорливого. И какие же теории можно на этом построить?

– Заблуждаешься. Во-первых, нам известно, что в 1819 году ногинский помещик Лев Аркадьевич Павлов, будучи проклят местным попом, утонул во время купания в здешнем пруду. При этом, на теле утопшего были обнаружены глубокие следы зубов, то есть – укусов. Во-вторых, мы знаем, что твоя прабабка Прасковья Антиповна в течение долгих лет подкармливала в том же пруду некоего зубастого монстра, которого она именовала Анчипкой. И, наконец, в-третьих, ты сам имел возможность сегодня, то есть, спустя сто восемьдесят пять лет после его появления, вживе наблюдать это существо. Верно?

– Любишь ты, доцент, все усложнять, – с усмешкой заметил Рузанов. – Разве я сказал не то же самое, только короче? В чем разница?

– Разница в том, – ответил Костромиров, – что из сказанного тобой невозможно сделать никаких выводов.

– Признаюсь, что и твои рассуждения не натолкнули меня ни на какие откровения.

– Тогда, давай зададимся следующими вопросами, – продолжил Игоревич. – Какое создание способно жить столь долгое время, вырасти до подобных устрашающих размеров и напасть на купающегося человека? Почему твоя прабабка считала нужным его подкармливать? И, последнее: что за животное ты изобразил на своем рисунке?

Ища поддержки, Рузанов вопросительно глянул на Татьяну, но та лишь пожала плечами и, выразительно покрутив пальцем у виска, сообщила:

– По-моему, он над нами просто издевается.         

– Ладно, – сдался Костромиров, – теоретики из вас аховые. Придется открывать свои крапленые карты. Когда бы хоть один из вас был немного знаком с ихтиологией, а попросту – любил порыбачить, то сразу опознал бы в нарисованном тобой, Алексий, чуде-юде… прекрасный экземпляр Esox lucius, иначе говоря – обыкновенной гигантской щуки!

 – Что-о!? – вскричал Рузанов, поперхнувшись чаем. – Како…кхех!.. кхах!.. Какой щуки!?

– Гигантской, – терпеливо повторил Игоревич.

– Я говорила, что он над нами издевается, – вздохнула Татьяна. – Гигантская щука-людоед! Ты бы еще сома-убийцу придумал.

– Неуместная ирония, – отозвался Горислав, – на сома я, кстати, тоже грешил, пока Лешкин рисунок не увидел. Сомы, они, знаете ли, случаются разные! – назидательно добавил он, поправляя очки.

Рузанов же схватил свой набросок и принялся с удивлением его рассматривать, так и эдак крутя перед собой листок. Наконец, подняв глаза на Костромирова, он удивленно сказал:

– А ведь правда, похоже. Мне и в голову не приходило… Только, разве щуки бывают такие огромные?

– Именно, что бывают, – ответил Игоревич. – Уж поверь опытному рыболову. Как раз об этих представителях водной фауны достоверно известно, что они способны достигать огромной величины и глубокой старости! Несомненно установлено, что щуки могут жить не одну сотню лет. В научной литературе можно найти множество упоминаний о таких фактах. Правда, где-то с конца XIX века особи более двух метров практически не встречались… Так что, если моя гипотеза верна, мы с вами имеем дело с уникальнейшим экземпляром!

Между прочим, считается, что самая крупная щука из когда-либо пойманных была выловлена в Германии в 1497 году, в озере близ Хейльбронна. Это так называемая «историческая « щука Фридриха II. В ее жаберной крышке было найдено серебряное кольцо с надписью, указывающей на то, что она пущена в озеро по приказу императора в 1230 году, то есть на момент поимки ей уже было около двухсот семидесяти лет! Весила она, без малого, полторы сотни килограммов при длине около шести метров. И само кольцо и скелет этой монстры, насколько мне известно, до сей поры можно увидеть в Мангейме.

Что касается нападений на людей… Такие случаи тоже известны и описаны. Правда, случается это обычно лишь во время жора, но уж проголодавшаяся щука просто впадает в бешенство, теряет всякую осторожность и кидается на все живое подряд! Не зря же ее прозвали пресноводной акулой.

– Та-ак, – протянул Рузанов, – хорошо, предположим, что ты прав в своих индуктивных умозаключениях… Но ты, кажется, хотел еще объяснить, на кой ляд бабка Прасковья ухаживала за этим Анчипкой, словно за домашней скотиной.

– А вот тут мы вступаем в область предположений, – сказал Костромиров, – хотя и вполне допустимых и обоснованных предположений. Мне думается, что Прасковья Антиповна (Царствие ей Небесное!) знала предание о несчастной утопленнице Лизавете Храмовой и, возможно, даже верила в легенду о том, что это именно ее неприкаянная душа обитает в бывшем барском пруду в образе ужасного Анчипки.

– Допустим, – согласился Алексей, – но что ей Гекуба? Какое дело моей прабабке было до погибшей черт знает когда поповской дочки?

– Как это какое дело? – усмехнулся Игоревич. – А родная кровь – не в счет?

– Какая-такая кровь? – удивился Рузанов

– Ну, как же. Ты меня одним ухом что ли слушал? За кого была выдана замуж дочь Лизаветы Храмовой – Анфиса? За дворового человека Павловых Архипия Прохорова! Следовательно его дети, дети его детей и, вообще, все последующие поколения Прохоровых – потомки, в том числе, и Богдановых и Храмовых. Насколько я понимаю, интерес твой к истории этого рода вызван, главным образом, тем обстоятельством, что и Прасковья Антиповна тоже из этих самых Прохоровых. Как, впрочем, и ты сам, по женской линии. Так ведь?

– Постой, – остановил его Алексей, – если Анфиса была дочкой Лизаветы от Льва Павлова, то и с Павловыми мы тоже в родстве?

– Ты отличаешься умом и сообразительностью, – заверил его Костромиров.

– Вот, вот, – встряла Танька, – а завтра ты собираешься открыть сезон охоты на его прародительницу!

– Давайте обойдемся без мистики, – ответил Костромиров, – сверхъестественное – вне сферы моей компетенции.

 

               

Глава 14

 

В комнате установилось продолжительное молчание. Было слышно, как хрипло тикают на стене ходики и истерично жужжит под клеенчатым абажуром одинокая муха. Татьяна занималась раскладыванием пасьянса, Костромиров, казалось, дремал, прикрыв глаза и откинувшись на спинку стула, а Рузанов отрешенно рассматривал прислоненный к стене под образами пейзаж с Павловским прудом.

Вдруг, будто очнувшись, Игоревич поинтересовался, обращаясь к Алексею:

– Занятная картина. Откуда она у тебя?

Рузанову далеко не сразу удалось сбросить с себя странное оцепенение и он недоуменно уставился на Костромирова, явно не понимая, что тот от него хочет. Горислав повторил вопрос.

– Получил в наследство, – отозвался наконец Алексей рассеянно.

Костромиров подошел к пейзажу и с интересом оглядел доску со всех сторон, даже зачем-то ее обнюхав.

– Живопись явно либо конца XYIII, либо начала XIX века, – заявил он. – Рисунок аляповатый, мазок – чересчур заглажен… мелочная отделка деталей… Ремесленничество. Ага, насколько я понимаю, здесь у нас изображен тот самый роковой водоем. Очень интересно! И подпись… вот, те раз! Уж не Архипий ли это Прохоров?

– А что, он разве был художником? – спросила Гурьева. – Ты ничего об этом не говорил.

– Честно говоря, не знаю, – признался Горислав. – В записках Филагрия Павлова упомянуто, что у прадеда его был собственный крепостной художник, но кто это был, Архипка или какой другой дворовый человек, он не пишет.

– Понятно, – Татьяна бросила раскладывать пасьянс и смешала карты. – Между прочим, ты, ихтиолог, упустил во всем этом деле одну маленькую, но существенную деталь.

– Это какую же?

– А вот какую, – ответила Танька, – даже если ты прав, и павловское чудовище есть ни что иное, как здоровенная щука, то все равно совершенно непонятно, откуда она взялась в этом чертовом пруду и почему напала на лешкиного пращура именно после того, как тот был проклят апухтинским попом! Ведь к тому времени этот монстр был, наверное, уже давно достаточно велик, чтобы утопить взрослого человека, а ты сам говоришь, что помещик каждодневно в том пруду плавал. И что бы зверю не наброситься на него раньше? И, вообще, почему его до этого никто не видел, не поймал, наконец?

– Ну, об этом нам остается только гадать, – сказал Костромиров. – Хотя, ты все-таки учитывай, что это рыба, а ни гиппопотам! Щуку не так просто поймать, а тем более увидеть. Даже гигантскую. Животное скрытное. А почему не напала раньше? Так, кто ее знает. Может, жор случился, а может как раз к тому моменту рыбы в пруду стало не хватать для нормального питания растущего организма. А может, и специально кто-нибудь ее в пруд запустил. Лев Аркадьевич-то особенной любовью не пользовался, недоброжелателей у него, судя по всему, хватало.

 – И тут вот еще какой примечательный момент, – продолжил он, – из записок все того же Филагрия Павлова явствует, что сын его прадеда – Василий, тот, который помешался из-за самоубийства Лизаветы, был, в отличии от батюшки, человек ученый – закончил Московский университет кандидатом по естественному факультету и незадолго перед тем вернулся с Байкала, куда ездил по поручению Императорского общества испытателей природы для изучения тамошней водной фауны, и привез оттуда обширную коллекцию этой самой фауны, в том числе, и живые экземпляры… Но, повторяю, все это лишь из области догадок, правды нам уж никогда не узнать.

– Ладно. Не узнать, так не узнать, – зевая, сказала Гурьева, – а не пора ли нам на покой? Не видите, сколько времени? Половина первого ночи! Лично я отправляюсь спать на веранду, а вы, как хотите, можете до утра продолжать свои историко-ихтиологические экскурсы.

Все поднялись из-за стола. Костромиров решил податься на печь, а Алексей, помявшись, сказал, что ему в голову пришли кое-какие мысли, которые стоит записать, пока не забылись, поэтому он пойдет в баню и там поработает; дескать, тогда он никому не помешает.

Танька понимающе усмехнулась и, проходя мимо него, шепнула на ухо: «Не вздумай ночью меня разбудить!».

Уже у двери Рузанов неожиданно обернулся к Костромирову и сказал:

– А знаешь, Игоревич. Пока не выяснилось, что Димка жив и здоров, я ведь на Анчипку грешил. Думал, поперся этот идиот с утра пораньше на пруд рыбачить, да, может, спьяну свалился в воду, а Хитник взял да и загрыз его, сожрал с потрохами!

– Вполне такое могло случиться! – подала голос Гурьева. – Вы ж с ним накануне, перед тем, как он отрубился, как раз и договаривались идти на рыбалку. И как раз – на этот чертов пруд! Когда ты утром, часов в шесть вскочил и на двор умчался, я так и подумала, что пошел в баню, Скорнякова будить. Господи! Хорошо хоть, никуда не поперлись, а то, действительно, порвал бы вас обоих этот монстр, как грелку.

– Надо же, – засмеялся Алексей, – а я и не помню, что вставал. Видать, приспичило.

– Прям, как дети малые, – устало откликнулся с печи Костромиров. – Это вам что, нильский крокодил или тигропард какой? Щука загрызть никого не может, она любую добычу глотает целиком, такое строение челюстей! А взрослого человека она не проглотит. Под воду утащить – это да.

Когда все разошлись, Горислав немного повозился на лежанке, устраиваясь поудобнее, и хотел было уже гасить свет, как дверь в комнату вновь отворилась – вернулся Лешка.

– Чуть не забыл, – пробурчал он, – картину хотел взять с собой, мне с ней как-то лучше пишется, мысли не путаются.

– А так, значит, путаются? – усмехнулся Костромиров.

Рузанов в ответ только рассеянно кивнул и удалился, осторожно неся перед собой доску с пейзажем и бережно прижимая ее к груди, так, будто собрался с ней на крестный ход.

Несмотря на усталость, засыпал Костромиров трудно, иногда проваливаясь в неглубокую дремоту и вновь пробуждаясь. Где-то за печью громко и назойливо скреблись мыши; видимо, там у них было гнездо, потому что периодически едва ли не над самым его ухом раздавались пронзительные попискивания, раздражающее громкое шуршание и поскребывание острых коготков. Пытаясь заставить их заткнуться, Горислав со всей силы саданул кулаком по печной трубе, но мышиная свадьба и не думала умолкать, зато на голову Костромирова осыпался целый пласт побелки. Пришлось вставать, опять включать свет и перетряхивать лежанку.

Отчаявшись заснуть, Игоревич слез с печи и стал набивать трубку ароматным голландским табаком.

В избе было душновато, и он, осторожно приоткрыв дверь и, ощупью пробравшись по темному мосту, вышел курить на двор. На улице тоже было темно, хоть глаз выколи. Чистое и звездное с вечера небо заволокло сплошной непроницаемой пеленой. От реки дул зябкий ветерок, негромко шелестя в репейном бурьяне за домом, в редеющей листве одинокой покляпой черемухи и кронах раскустившихся за оградой верб и рябин.

Костромиров отошел от крыльца и задумчиво посмотрел в сторону бани, – оконце ее мерцало тусклым желтоватым светом. «При свечах он, что ли, пишет?» – удивился Горислав и пошел туда, то и дело сбиваясь с невидимой тропки и залезая в мокрую от ночной росы траву.

Приглушенно чертыхаясь, он добрался наконец до цели и с любопытством заглянул в окошко. Сначала ему показалась, что в предбаннике никого нет: нещадно коптившая керосиновая лампа освещала только один угол помещения и стол с разбросанными на нем бумагами, остальная часть комнаты тонула во мраке. Но приглядевшись, он увидел и самого Рузанова – тот сидел прямо на дощатом полу, поджав под себя, подобно индийскому йогу, ноги. На кушетке прямо перед ним, на уровне лица стояла слегка наклонно прислоненная к стене картина с пресловутым пейзажем, и Алексей, не отрываясь, как завороженная факиром кобра, смотрел на нее, слегка раскачиваясь и беспрестанно кивая головой, очень похожий в этот момент на фарфорового китайского божка. Губы его при этом беззвучно шевелились, будто он бормотал себе под нос мантры, и неясные, причудливые тени копошились в темных углах комнаты.

Почему-то это зрелище произвело на Горислава отталкивающее впечатления. Он осторожно попятился от окна и побрел обратно к дому, пытаясь не сбиться с огибающей огород тропинки.

По пути его не оставляло отчетливое ощущение некоего злобного настороженного взгляда, упирающегося ему в спину.

Постояв некоторое время в задумчивости на крылечке, Костромиров выбил о каблук погасшую трубку и зашел в дом. Входную дверь, после минутного колебания, он решил запереть и накинул на нее с внутренней стороны прибитый к косяку массивный металлический крюк.

Спать совсем расхотелось, поэтому он просто прилег на Лешкин топчан и стал листать попавшийся ему под руку журнал с фотографиями большеротых и полногрудых красоток в бикини и без. Спустя минут сорок ему неожиданно послышалось, будто на крылечке кто-то возится и дергает входную дверь. Горислав подумал, что это может быть Рузанов, и пошел посмотреть. На крылечке, однако, никого не оказалось. «Поблазнилось», – решил Костромиров, опять замыкая дверь на запор. Наконец, усталость стала брать свое и он задремал, прикрыв лицо журналом.

Спал он, впрочем, достаточно чутко и слышал, как уже ближе к утру Татьяна, громко скрипя половицами, вышла в сени, и с лязгом сбросив кованый крюк, отворила входную дверь. «Почему, – подумал Костромиров, не прекращая дремать, – от такого хрупкого существа, как женщина, в доме всегда больше шума, чем от мужика?»

 

 

Глава 15

 

Проснулся он на рассвете, как только первые солнечные лучи пробились сквозь мутное оконное стекло. Слышно было, что на мосту уже ходит кто-то из хозяев.

Рывком вскочив с топчана, Костромиров сделал несколько резких приседаний и наклонов, сдернул висящее на вбитом в стенку древнего комода гвозде полотенце, вышел в сени и тут же столкнулся нос к носу с Рузановым. Тот выходил из горницы, держа в руке топор.

– С бодрым утром! – приветствовал его Горислав. – Пойдем со мной на речку умываться.

Алексей посмотрел на него пустыми невидящими глазами, заметно было, что мысли его витают где-то далеко отсюда. Выглядел он отвратительно: воспаленные веки, всклокоченные волосы и этот отсутствующий взгляд. Видимо, ночь выдалась бессонной.

– Куда ты в такую рань? – спросил Костромиров, с некоторой тревогой оглядывая друга. – Лучше иди отдохни. Ты на себя в зеркало смотрел? Видок у тебя еще тот, краше в гроб кладут! Не ложился что ли?

– Кур ходил кормить, – наконец, словно очнувшись, ответил Рузанов, – вот, во двор их выпустил…

– А топор зачем?

Алексей будто с удивлением посмотрел на зажатый в собственной руке топор и растерянно добавил:

– Так ведь… дров надо бы наколоть, прохладно сегодня.

– Давай его сюда, – сказал Костромиров и, забрав у Алексея колун, добавил. – Сейчас умоюсь только и сам все сделаю. Мне это полезно, а то голова после вчерашнего трещит. А ты иди приляг; Танька, вон, дрыхнет без задних ног. Времени-то еще только семь часов.

На улице и правда было прохладно, солнце только-только встало из-за кромки леса, но ясное безоблачное небо предвещало хорошую погоду.

Когда, умывшись и вдоволь намахавшись топором, он вернулся в избу, неся охапку дров, Алексей лежал на печи и, судя по мерному дыханию, спал; Татьяна еще тоже не встала, во всяком случае с терраски не появлялась. Послонявшись некоторое время по комнате, Горислав снова вышел во двор и направился к бане.

Бумаг на столе уже не было, но лампа продолжала гореть, наполняя помещение удушливым керосиновым чадом. Задув фитиль, Костромиров включил электрическое освещение и осмотрелся. Удостоив Прохоровскую картину только мимолетного взгляда, он опустил глаза на то место, где ночью видел Алексея и, неожиданно чем-то заинтересовавшись, присел на корточки и стал внимательно разглядывать половицы. Нечленораздельно хмыкнув и покачав головой, он прошел в помывочную, тщательно осмотрел пол и там, а затем – в парилку, где, кроме того, еще зачем-то протиснулся в узкий закуток за каменкой, таким же образом обследуя почерневшую бревенчатую стену и доски пола.

С некоторым трудом выбравшись обратно, он недоуменно пожал плечами и пошел к выходу.

Зайдя в избу, Игоревич обнаружил, что Гурьева уже хлопочет на кухне. Помогая ей растапливать печь, он спросил:

– Таня, а ты знаешь, где этот пруд?

– Представления не имею, – ответила она. – Зачем тебе? Алексей же там был, проведет.

– Если он еще час-два проспит, то на Анчипку придется идти уже только вечером. – с сожалением сказал Горислав. – Щука днем на глубину уходит, на приманку не поведется… А будить его не хочется, – добавил он, – по-моему, он всю ночь глаз не сомкнул, все на свою картину любовался.

– Да, электрошок тут не поможет, только лоботомия, – согласилась Гурьева

– Признаться, он меня начинает серьезно беспокоить, – не поддержав иронии, сказал Костромиров. – Ты, Тань, не замечала за ним никаких странностей последнее время?

– Не-е-ет, – недоуменно протянула Гурьева, – а должна была?

Костромиров в раздумье посмотрел на Татьяну, словно прикидывая что-то в уме, но потом только молча пожал плечами.

Как и предсказывал Горислав, Рузанов проспал ажно до половины одиннадцатого, время для «охоты» было упущено. Зато проснулся Алексей заметно отдохнувшим и повеселевшим. Бодро поплескавшись под рукомойником и с удовольствием выпив кофе, он вытащил во двор старенькую раскладушку и растянулся на ней, блаженно жмурясь на яркую синь неба с редкими, похожими на пуховые комочки облаками. Татьяна пристроилась рядом, на сложенном вдвое покрывале и время от времени, отрываясь от какого-то журнала, ласково и чуть пренебрежительно ерошила ему рукой волосы; со стороны могло показать, что она ищет у него в голове насекомых.

Костромиров же после завтрака снова принялся остервенело колоть дрова, вероятно, – для моциона. Получалось у него это весьма ловко, так что уже скоро под пристроенным к бане открытым навесом не осталось ни одного березового или ольхового чурбака, а в дровяном сарае высилась внушительных размеров поленница.

Покончив с дровами, он спортивной трусцой побежал к реке, на ходу стягивая с себя пропитанную потом футболку.

Примерно через час Горислав, вытирая мокрые волосы полотенцем, подошел к отдыхающим и небрежно спросил Алексея:

– Я там за забором, около кустов нашел разбитую бутылку… Ты выкинул?

Рузанов приподнял голову с раскладушки и озабоченно наморщил лоб, силясь что-то припомнить:

– Не знаю… Ну, нашел. Что с того?

– А то, что она почему-то измазана в крови.

– Ах, эту! Конечно! Я ее вчера утром нашел возле бани. Наверное, Димка спьяну разбил и порезался. А ты, доцент, что подумал? – ухмыльнулся он. – Я тебе, Тань, – продолжил он, обернувшись к Гурьевой, – не стал ничего говорить. Что б раньше времени не расстраивать, – мало ли что… Мы ж тогда еще не знали, куда подевался этот варнак.

Костромиров внимательно посмотрел на Алексея, молча кивнул и, развернувшись, скрылся в доме. Когда бы Рузанов или Гурьева последовали за ним, то немало удивились бы, увидев, как Игоревич шарит по карманам висящих в сенях курток, плащей и ватников.

Зайдя в комнату, он взял стоявшие около гобца резиновые сапоги и, осмотрев подошвы, поставил обратно.

После всех этих странных действий и манипуляций, Костромиров лег на топчан и так и пролежал недвижно до самого обеда, бесстрастно наблюдая за огромным черным с желтыми крапинками на брюшке пауком, кропотливо оплетающим тенетами пространство между комодом и потолочной матицей.

 За столом он почти все время сосредоточенно молчал, реагируя на Танькину болтовню неопределенными междометиями. Только один раз неожиданно спросил Рузанова:

– Ты на Павловский пруд ходил сегодня?

– Нет, – ответил тот удивленно, – когда бы?

– Ну, утром, например, – уточнил Игоревич.

– Да, говорю ж, не ходил! – несколько раздраженно повторил Алексей. – Что я, одурел, что ли? На кой ляд я туда один попрусь? Ты, Слав, какой-то странный сегодня!

Как только солнце стало заваливаться на запад, мужчины принялись готовиться к предстоящей охоте. В леднике сохранился изрядный кусок свинины, который берегли для завтрашних шашлыков, правда без всякой крови, поэтому Костромиров сбрызнул его растительным маслом и обильно посолил. «Любая рыба от вкуса соли просто тащится», – пояснил он, засовывая мясо в полиэтиленовый пакет. Рузанов принес из горницы сбереженную покойной бабкой Прасковьей двустволку и коробку с картечью; Игоревич проверил ружье, убедился, что в чистке оно не нуждается и зарядил оба ствола; оставшиеся патроны он рассовал по карманам куртки. В горнице же обнаружился целый набор разного вида жерлиц, одной из которых Костромиров и решил воспользоваться, но, конечно, не для ловли, а лишь для приманки, придумав прикрутить к толстой леске, почти у самого поводка огромный пробковый поплавок, чтобы насаженное на крючок мясо не ложилось на дно.

– У тебя есть какой-нибудь приличный нож, типа охотничьего? – поинтересовался он у Алексея перед выходом.

Тот только развел руками. От предложенного Гурьевой столового тесака, Горислав с пренебрежением отказался.

Как вышли за калитку, Костромиров пропустил Алексея вперед – показывать дорогу. Обогнув густой березняк и стараясь держаться края косогора, где трава была пониже, Рузанов быстро довел друга до густых зарослей сивого тальника, за которыми скрывался поросший жгучей крапивой и пахучим быльником перелаз, а за ним – поляна и Павлов пруд.

С востока уже подкрадывался вечер; багровое солнце на другом конце горизонта спустилось к самому лесу и из низин и оврагов потянуло сыростью. Рузанов уверенно пробирался сквозь высокую осоку, стараясь держаться примятой травы, но все же, время от времени чертыхался, спотыкаясь о невидимые под ней кочки. Костромиров двигался за ним легким, неслышным шагом, то и дело внимательно и настороженно посматривая вокруг.

Вскоре почва стала пружинить у них под ногами; в следах с громким всхлюпом проступала вода, а осока уступила место не менее густо разросшемуся рогозу и татарскому сабельнику. Наконец травяные джунгли расступились и перед ними открылась узкая полоска топкого берега и зеленая гладь заболоченного пруда.

– Вот здесь мы его и видели, – удовлетворенно сказал Алексей, – то самое место.

Осмотревшись, Костромиров с облегчением вздохнул и, потыкав в сфагнум сломленным по дороге ивовым прутом, покачал головой:

– Ближе не подойти, провалимся к чертовой бабушке!

– Все предусмотрено,– ответил Алексей. – Вон в тех кустах, что за тобой, должны быть доски, – и, увидев, что Горислав собирается лезть в кусты, остановил его: – Подожди, я сам достану.

Раздвинув гибкие ветви лозняка, Алексей шагнул в зеленые заросли, нагнулся и вдруг, взмахнув руками, со сдавленным криком резко отшатнулся назад, не смог удержать равновесия и грузно упал прямо в небольшую бочажину с темной водой.

Быстро схватив друга за руку и подсобив подняться, Горислав слегка отстранил его от кустарника, а сам решительно нырнул в густую листву; сделав один шаг, он остановился: прямо перед ним, поперек сваленных вместе почерневших досок ничком лежало тело обнаженного мужчины.

Подойдя ближе и осторожно перевернув тело на спину, Костромиров увидел покрытое подсохшей коркой крови лицо и глубокую колотую рану, зияющую на левой стороне груди, прямо под сердцем.

Сзади послышалось прерывистое дыхание Рузанова. Не оборачиваясь, Игоревич спросил:

– Скорняков?

– Он! – охрипшим голосом ответил Алексей.

– Этого я и боялся, – тяжело вздохнул Костромиров.

 

 

Глава 16

 

– С ума посходили! Это не может быть Димка! – кричала Татьяна, вцепившись мертвой хваткой в край дубовой столешницы. – Это не он! Кто-то другой! Димка, вообще, сейчас в Москве!

– Это Скорняков, – безжизненным голосом ответил бледный как смерть Рузанов. Он сгорбившись сидел на топчане и, прикрыв глаза, беспрестанно массировал себе виски дрожащими пальцами.

Костромиров расхаживал по комнате, куря трубку и мрачно поглядывая то на Гурьеву, то на Алексея. Густые клубы табачного дыма стелились за ним, как за набирающим скорость пароходом.

– Как это возможно?! – Татьяна обратила мокрое от слез лицо к Гориславу, словно надеясь, что он сейчас все объяснит и даже опровергнет нелепую весть о смерти Димки.

Игоревич молча остановился напротив нее, пожал плечами и опять принялся вышагивать взад-вперед по скрипучим половицам.

Некоторое время установившееся тягостное молчание нарушали только судорожные всхлипывания Таньки, да скрип шагов Костромирова. Наконец, Рузанов произнес, ни к кому особенно не обращаясь:

– Надо бы тело оттуда унести… там выдры могут быть всякие… крысы водяные…

Гурьева разразилась в ответ громкими судорожными рыданиями. Игоревич сморщился, как от зубной боли и, откашлявшись, сказал:

– Трогать ничего не будем. Завтра с утра придется ментов вызывать. Это ж, похоже, убийство…

– Не говори ерунды, – все таким же тусклым голосом отозвался Алексей. – Какое убийство? Кто здесь его мог убить? Бабка Люда?

– Ну, рану-то ты видел, – возразил ему Костромиров, – или ты полагаешь, что он сам мог…

– Вот именно, – ответил Рузанов, украдкой глянув на Татьяну.

Та испуганно вздрогнула, хотела что-то сказать, но только опять принялась всхлипывать.

– Интересная версия, – слегка усмехнулся Игоревич, – даже перспективная… Только, вот, факты… С фактами она никак не состыкуется и даже прямо им противоречит.

– Какие еще факты?! – выйдя из ступора, раздраженно бросил Алексей. – Опять твой индуктивный метод?!

– Логика, дорогой друг, простая логика! – откликнулся Костромиров и, обернувшись к Гурьевой, добавил: – Тань, ну прекращай, пожалуйста, рыдать! Что ты, как восточная плакальщица, в самом деле… Все мы смертны.

Эта тирада вызвала новый поток слез и рыданий, так что Горислав, махнув рукой, только еще сильней задымил трубкой.

– А может, – предложил Рузанов, – стоит вызвать сюда Вадима Хватко? Ну, помнишь, наш однокурсник, только с юрфака? Ты, кажется, одно время был с ним не разлей вода… И насколько я знаю, он теперь в Генеральной прокуратуре следователем. Пускай бы приехал и занялся расследованием самолично. Как полагаешь?

– Ну, о чем ты говоришь? – поморщился Костромиров. – Он же не частный детектив, он госслужащий. И по своей инициативе никаких следственных действий проводить не властен… Да и не нужен он нам здесь.

Немного успокоившись, Татьяна достала из рукава носовой платок и, высморкавшись, спросила Костромирова:

– Тебе что-то известно?

– Возможно, – ответил тот, с тревогой наблюдая, не следует ли ожидать повторения слезного приступа.

Видя, что Танька вроде бы не собирается вновь удариться в рев, он с облегчением перевел дух и повторил:

– Возможно. Если вы готовы выслушать меня спокойно, без ненужных эмоций и бесполезных стенаний, то я готов изложить некоторые свои наблюдения и соображения.

Скрестившиеся на нем недоуменно-вопросительные взгляды Гурьевой и Рузанова снова вызвали у Костромирова грустную усмешку.

– Но прежде нам всем необходимо принять успокоительного, – добавил он, многозначительно покашливая.

Рузанов безропотно поднялся и, сходив на кухню, принес початый штоф калгановой настойки. Разлив зелье по рюмкам, Игоревич залпом выпил, подождал пока Алексей и Татьяна покончат со своими порциями обжигающего снадобья и, наконец, заговорил:

– Итак, что касается версии о самоубийстве… Я подозреваю, что какой-то мотив для такого шага у Скорнякова мог быть? Я прав? Хорошо. Предположим, что он решил покончить счеты с жизнью. Но зачем, скажите на милость, бежать для этого чуть не за километр от усадьбы, да еще в голом виде?! И самое главное – где орудие самоубийства? Допустим, человек, пырнувший себя ножом, может в состоянии болевого шока этот нож выдернуть и отбросить в сторону. Я это допускаю. Такие случаи криминалистике известны. Тем более, что вокруг трупа мы не смотрели и ничего не искали. Но ведь удар, судя по ране, пришелся в самое сердце! Смерть должна была наступить практически мгновенно! Есть и еще одна деталь… но о ней – позже. В любом случае, версия о самостоятельном лишении себя жизни не выдерживает критики. Согласны?

Дождавшись, пока оба его слушателя кивнут головами, Костромиров продолжил:

– Следовательно, мы отбрасываем версию о самоубийстве. По крайней мере, пока не появятся какие-нибудь дополнительные данные в ее защиту. Таким образом, как это ни ужасно звучит, речь может идти только об убийстве, то есть, как выражаются юристы, об умышленном причинении смерти другому человеку.

– Господи! Но кто же мог его убить?! – с истерическим надрывом воскликнула Гурьева, всеми силами стараясь снова не разреветься. – Кому это могло понадобиться?!

– Очень правильный вопрос, – заявил Костромиров. – Именно: кому это было нужно? Ответив на него, мы узнаем, кто убийца…

– Послушай, Игоревич, – устало прервал его Рузанов, – ты не мог бы просто рассказать, что такого тебе известно, а не выстраивать тут перед нами Великую китайскую стену из собственных логических рассуждений?

– Постараюсь, – ответил Горислав, – хотя, на мой взгляд, я и так максимально краток. Ну, так вот… Если мы не имеем дело с маньяком или сумасшедшим, что полностью исключить невозможно, то нужно искать человека, которому Скорняков чем-то мешал или которому по некоторым причинам была выгодна его смерть. Это очевидно. Кстати, – прервал он сам себя, – как вы думаете, кому-нибудь, кроме вас двоих, было известно, что Дмитрий – здесь, в Ногино?

– Нет, – твердо ответила Татьяна, – больше никому. Жене он соврал, что у него деловая командировка, а на работе просто сообщил, что будет через неделю. Я тоже, понятное дело, не афишировала, что еду с ним…

– А мне, вообще, поделиться об этом не с кем было, – заявил Алексей.

– Так я и думал, – сказал Костромиров, – следовательно, вариант с разборками между конкурентами или конфликт с «братками» тоже можно пока отбросить… Да и не был покойный, насколько я знаю, каким-то «крутым» бизнесменом. Ну, что ж, давайте тогда перейдем к сухим фактам.

Прежде чем переходить к «сухим фактам», Игоревич повторно наполнил рюмки и, не дожидаясь остальных, выпил. Переждав несколько мгновений и утерев заслезившиеся от крепости напитка глаза, он продолжил:

– Признаюсь, таковых немного. Во-первых, что касается места, где было совершено убийство: судя по всему, оно произошло в бане. Этим утром я из чистого любопытства осмотрел ее и обнаружил многочисленные следы крови во всех помещениях. Особенно обильными потеки оказались почему-то за печкой, там образовалась целая лужа крови... Следы относительно свежие, во всяком случае, явно не давнишние – пятна были еще липкими, когда я их осматривал. И пол и стены бани – из почерневшей осины, поэтому, если не приглядываться, можно ничего не заметить.

Во-вторых, разбитая окровавленная бутылка, которую ты, Алексей, нашел в субботу утром около той же бани… Деталь, казалось бы, незначительная. Я первоначально тоже не был склонен уделять ей слишком много внимания, но после того, как был найден труп, выглядеть она стала, согласитесь, не столь уж маловажной. Кроме того, осматривая тело, я заметил, что волосы покойного слиплись от крови, да и лицо ею сильно выпачкано… Не удивлюсь, если судмедэксперт установит, что Скорнякова ударили по голове каким-нибудь «тупым твердым предметом с ограниченной поверхностью»… Это, кстати, еще один факт, говорящий против версии о самоубийстве.

Наконец, Алексей, ты сам мне вчера говорил, будто Людмила Тихоновна упоминала о некоем мужчине, которого ранним утром двадцать шестого видела возле бани. Кто это был, она, якобы, не разглядела, но заметила рюкзак у него на плече…Так?

– Она решила, что это я или Димка, – ответил Рузанов, – а мне тогда как раз пришла в голову мысль, что может он рыбачить на Павлов пруд отправился…                  

– Вот именно. Но мог ли это быть Скорняков? Вряд ли. Другое дело, если бы старуха видела голого мужика с ножом… Тогда – да. Следовательно, это вполне мог быть убийца. Тем паче, что Димкин рюкзак так и не нашелся. Таким образом, суммируя эти сведения, мы можем сделать предположительные выводы о месте и времени преступления – оно было совершено в бане, на рассвете двадцать шестого августа!

Костромиров поднялся из-за стола, некоторое время молча вышагивал по комнате, озабоченно хмурясь и нервно потирая руки, потом решительно уселся обратно и продолжил:

– Теперь придется перейти к самой неприятной части. Давайте подумаем, как будет рассуждать следствие. Итак, нас здесь в деревне четверо и теоретически каждый может попасть под подозрение. Ну, меня и старуху можно сразу исключить – ни возможностей, ни мотива… Ты, Тань, тоже по женской своей слабости вряд ли сумела бы убить, да еще и оттащить тело за километр от места преступления. Вот и получается, что из всех присутствующих, убить Скорнякова мог только ты, Алексей...

Рузанов сначала недоуменно вытаращился на Игоревича, потом несколько истерично рассмеялся:

– Мощно, доцент! Слов нет, логика – железная! И какой же мотив, по твоему, это самое следствие может мне приписать? С какого перепугу мне нужно было убивать Димку?

– С этим-то как раз все просто – ревность, страсть, соперничество из-за женщины и все такое… Нужно быть слепым, чтобы не заметить, как ты смотришь на Татьяну… Я не прав? Ну, а Димка – встал на пути… Может даже, предложил уже руку и сердце. Партия-то он, безусловно, более выгодная и, вполне вероятно, что женщина, да еще и обремененная ребенком, предпочла бы именно его. Тут важно не это… Впрочем, будет лучше, если я просто изложу свое видение событий… то есть, – как они должны были развиваться, когда бы убийцей был именно ты. Значится так: ранним утром в субботу ты тихонько поднимаешься с постели и идешь в баню… Ведь ты же вставал и выходил из дома часов в шесть утра? Татьяна же это запомнила!.. Но Димка уже проснулся и вышел на крыльцо, поэтому ты оглушаешь жертву ударом бутылки по голове, затаскиваешь в помещение и там добиваешь ударом ножа в сердце. Встает вопрос: что делать с трупом? Надолго отлучаться ты опасаешься, – Танька может заметить, – и ты, запихнув труп за каменку… подкоптиться, так сказать… хватаешь его вещи – одежду и все, что попадается под руку, и прячешь где-то недалеко в березках (в это время тебя и замечает бабка Люда), после чего спешишь вернуться в избу… Дело сделано. Поскольку большинство Димкиных вещей отсутствует, днем тебе удается создать впечатление, что он куда-то смотался. Но труп по-прежнему в бане и, что с ним делать, ты никак определиться не можешь… И вот тут, когда Татьяна уезжает в Нагорье, старуха Развоева показывает тебе местное чудовище – Анчипку, и у тебя зарождается остроумная мысль, скормить ему покойника! В полном смысле – концы в воду! Возможно, мое появление несколько нарушает твои планы, но не слишком: под тем предлогом, что хочешь поработать, ты отправляешься на ночь в баню, намереваясь, когда все будут спать, оттащить тело к пруду. С этой целью ты, между прочим, и захватываешь с собой керосиновую лампу – в темноте дороги не найти… Ты относишь тело к водоему, причем, конечно, пачкаешь сапоги болотной грязью и ряской, которые утром я и обнаруживаю на их подошвах… Но там, у пруда, у тебя в памяти всплывают мои слова о том, что щука не в состоянии заглотить взрослого человека. А ты желаешь все сделать предельно изящно – чтобы никаких следов! Тогда тебе на ум приходит идея расчленить труп и скормить его Хитнику по частям; ты возвращаешься за топором, но – вот беда! – дверь в избу оказывается заперта… Я, кстати, слышал, как ночью кто-то скребся на крыльце… Ну так вот, ситуация, казалось бы, патовая, ты – в растерянности… Лишь, когда уже на рассвете Татьяна, отлучась на двор, оставляет входную дверь открытой, тебе удается проникнуть в горницу и взять, наконец, топор… Встреча со мной расстраивает и эту твою последнюю попытку навсегда избавиться от трупа… Дальнейшее – известно.

Татьяна до сей поры слушавшая Костромирова с пристальным вниманием, неожиданно хлопнула по столу ладонью и резко заявила:

– Ерунда! Притянутая за уши ерунда! Ты забыл самое главное! – я вчера вечером разговаривала с Димкой по телефону! И он был жив и здоров!

– А ты убеждена, что разговаривала именно с ним? – вкрадчиво поинтересовался Игоревич. – Ты хорошо его слышала? Узнала голос?

– Ну-у, – замялась Гурьева, – слышно было, правда, плохо… и голос… Но тогда, с кем я могла говорить?! Я же звонила на его мобильник!

– Нетрудно догадаться, – отозвался бледный, будто привидение и молчавший до сей поры Рузанов, – если с тобой разговаривал не Димка, то это мог быть только убийца.

– Убийца?! – сдавленно ахнула Танька.

– Конечно, – повторил Алексей. – Короче, убийцу можно вычислить по мобильнику, его и надо искать.

– Я его уже нашел, – устало ответил Рузанову Костромиров, выкладывая на стол черный «Samsung». – В кармане твоей телогрейки.

 

 

Глава 17

 

Несколько мгновений Рузанов изумленно смотрел на телефон, внезапно лицо его стало темнеть, наливаться кровью и, наконец, совершенно преобразилось, искаженное чудовищной гримасой злобы.

– Хитер, собака! – процедил он сквозь зубы и, сжав кулаки, стал тяжело подниматься с топчана.

Но ни он, ни сидевшая напротив Гурьева не успели заметить молниеносного, как мысль движения Костромирова, а тот уже приложил ладонь к затылку Алексея и слегка нажал большим и указательным пальцами куда-то чуть пониже ушных раковин. Взгляд Рузанова немедленно потерял всякую осмысленность, веки стали смыкаться, а сам он принялся заваливаться набок, точно нанюхавшись эфира. Горислав подхватил его под мышки и бережно уложил обратно на топчан.

– Не беспокойся, – сказал он Татьяне, – все в порядке, часа через два очнется… даже помнить не будет, что отключился.

Но Гурьева его не слышала, она сидела, зажав обеими руками рот, а в ее расширенных зрачках плескалось темное пламя ненависти и ужаса.

– Гад! Гад такой! – взвизгнула она через секунду срывающимся от душившего ее бешенства голосом. – Мразь! Гадина!

– Ну, ну! – остановил ее Костромиров, заметив, что она порывается вскочить и броситься на Рузанова. – Горячиться не надо! И, вообще, – прибавил он с кривой усмешкой, – довольно странно все это слышать в адрес человека, который ради обладания тобой готов был пойти даже на преступление…

Татьяна дико взглянула на него и зашлась в судорожных рыданиях, не переставая твердить: «Гадина! Гадина!».

– Возьми себя в руки! – прикрикнул на нее Игоревич. – Тут далеко не все ясно, придется еще разбираться… Даже если все и было, как я описал, не думаю, что Лешка до конца осознавал, что делает… Да, что там! Уверен, что не осознавал.

– Что значит, «не осознавал»?! – снова взвилась Танька, вытирая слезы. – Он, что – лунатик?! Все он прекрасно осознавал… Гадина такая!

– Так. Теперь успокойся и выслушай меня. Молча! – сказал Костромиров. – Если мы допустим, что он действовал вполне осознанно и целенаправленно, то версия моя становится совершенно несостоятельной, проще говоря, – рассыпается ко всем чертям. Подумай сама: нельзя ведь не признать, что убийство было совершено хладнокровно и даже изобретательно. Верно? Почему же столь хладнокровный и изобретательный убийца оставляет такое количество следов? Точнее, не предпринимает ни малейших усилий скрыть эти следы? Он и не думает уничтожать пятна крови в бане, хотя имеет все возможности для этого. Окровавленную бутылку – просто отбрасывает в сторону. Не делает никаких попыток отговорить меня от похода на Павлов пруд. Напротив, он сам ведет меня туда и, более того, сам же обнаруживает труп! Зачем? Где здесь элементарная логика? Ведь не будь найдено тело, завтра бы… то есть уже сегодня, – поправился Игоревич, глянув на занимающийся за окном рассвет, – он бы со спокойной душой проводил нас с тобой восвояси, а сам довершил бы начатое. Разве нет?

– Конечно! – вскричала Гурьева. – Это же он нашел Димку! Значит убийца – кто-то другой…

– Да погоди ты! – прервал ее Костромиров. – Что ты, в самом деле, из крайности в крайность бросаешься! Зачем тогда, скажи на милость, ему было пудрить тебе мозги и под личиной Скорнякова уверять, что тот – в Москве? Между тем, все становится на свои места, если предположить, что днем Лешка не помнил, что он делал ночью…

– Господи! Какой бред! – не выдержала Татьяна. – Ты сам-то, Слав, понимаешь, какой бред несешь?

– Бред, говоришь? А тебе известно, что несколько лет назад Алексей лежал в одной специализирующейся на нервных болезнях клинике?

– Ну да, он говорил, что после развода у него было что-то вроде нервного срыва или стресса…

– Ничего после развода с ним не было! Какой там стресс! – усмехнулся Костромиров. – Его бывшая на развод подала, когда он уже в больнице лежал. А вот попал он туда с весьма редким и экзотическим диагнозом – классическое раздвоение личности! Года полтора над ним врачи колдовали… Потом констатировали ремиссию. Так что, сложи два и два.

– Ты хочешь сказать, что у него снова крыша поехала? – спросила Гурьева.

– Именно, именно! – подтвердил Игоревич. – Уж не знаю, что послужило толчком, хотя и могу предположить… Прошлый-то раз поводом явилась некая романтическая история… Ну да, это частности. Суть в том, что периодически, главным образом – по ночам, в душе или мозгах нашего Рузанова поселяется некая совершенно чуждая ему личность или, если хочешь, начинает преобладать «темная половина» его собственной личности… А результат… Результат – труп на болоте.

– Какое мне дело, больной он или здоровый? – с горечью сказала Татьяна. – Он же убийца! А если он псих, пусть его лечат!

– Обязательно вылечат! Всех вылечат, – ответил Костромиров, тихонько подойдя сзади к Гурьевой и ухватив двумя пальцами – большим и указательным – ее шею под самым затылком. – И тебя вылечат!

Как только Татьяна стала безвольно валиться со стула, Горислав легко подхватил ее на руки и отнес на гобец.

– Отдохните пока ребята, – сказал он, обращаясь к бесчувственным телам Рузанова и Гурьевой, – а мне нужно еще кое-что проверить. Так вы, по крайней мере, не поубиваете друг-дружку до моего возвращения.

Снимая с гвоздя висевшую там двустволку, Костромиров внезапно услышал какой-то подозрительный шорох на кухне. Одним прыжком оказавшись за отделявшей ее от комнаты перегородкой, он с удивлением увидел огромного серебристого ежа, неторопливо семенящего к печи по крашеным половицам. Как только он взял его в руки, еж немедленно сердито зафыркал и свернулся в клубок. «Ах ты, бедненький!» – подумал Горислав. – «Как же ты тут оказался? Ну, ничего. Сейчас мы тебя выпустим!». Он бережно завернул колючий шар в полотенце и направился к выходу.

К несчастью, от внимания Костромирова, всецело занятого неожиданной находкой, ускользнуло легкое движение в углу комнаты – очнувшийся Рузанов открыл глаза и уже медленно поднимался со своего ложа…

 

Утро было прохладное и туманное. Рассвет окрасил все вокруг в какие-то блеклые, унылые цвета. И хотя трава еще не пожелтела и не зачахла, а деревья стояли почти сплошь зеленые, не растерявшие свою летнюю листву, в воздухе явственно ощущался прелый запах стремительно приближающейся осени. Ветра не было вовсе, и густой молочный туман лениво висел над землей сплошной влажной пеленой.

Под открытым навесом рядом с домом сидели, тесно прижавшись друг к другу, три нахохлившиеся курицы; слонявшийся рядом петух время от времени хлопал крыльями и порывался запеть, но вместо кукареканья из его горла вырывалось на выдохе что-то вроде хриплого кашля.

Быстро миновав огород и заднюю калитку, Костромиров зашел в густую березовую поросль, развернул полотенце и выпустил продолжающего недовольно шипеть и фыркать ежа. На прощанье тот одарил человека злобным, почти осмысленным взглядом черных глаз-бусинок. Горислав подождал, пока тот скроется в зарослях иван-чая и, поправив на плече ружье, решительно зашагал в направлении Павлова пруда.

Очень скоро, несмотря на куртку и резиновые сапоги, вся одежда его пропиталась влагой от обильной утренней росы, а плечи стал пробирать неприятный озноб, но переходить на бег, чтобы согреться, Костромиров не стал, опасаясь потерять в тумане направление.

Как только крапивный лог остался позади, он оказался на поросшей высокой осокой и быльником поляне, где без труда отыскал полоску примятой травы, что вчера вечером вывела их с Лешкой к воде. Постоял, к чему-то прислушиваясь, и двинулся дальше.

Где-то на полпути опять остановился – ему показалось, что со стороны пруда доносятся какие-то странные звуки, похожие на глухие удары, – но вскоре вновь пошел вперед, заметно прибавив шаг.

Когда до воды оставалось не более десяти метров, удары стали слышны совершенно отчетливо, и Горислав, сняв с плеча ружье и слегка пригнувшись, осторожно раздвинул плотные зеленые стебли: на узком болотистом берегу никого не было, звуки раздавались откуда-то справа, из-за разросшейся у самой воды купы лозняка.

Бесшумный, словно туманный призрак, подкрался он к кустарнику и напряженно замер. Кто-то невидимый тяжело возился там, под густым пологом сивого тальника: время от времени раздавались глухие удары и негромкий плеск воды.

Вдруг тишину нарушил слегка дребезжащий, но вполне отчетливый голос: «Сейчас покушаешь, Анчипушка! Сейчас, милай! Чай, давненько человечинки сладкой не едал… Почитай, семь годов! Пораньше бы тебя подкормить, глядишь, и сестрица Прасковьюшка не померла бы… Дак ведь случая не было…Не серчай, родимый!».

Костромиров раздвинул гибкие ветви и вышел на небольшую прогалину, с трех сторон окруженную непроницаемой стеной ивовых зарослей. У кромки черной воды спиной к нему стояла сгорбленная фигура в коричневой солдатской плащ-палатке; неизвестный что-то отталкивал от берега длинным деревянным шестом. Обернувшись на шум, человек откинул капюшон, и Горислав с изумлением узнал сморщенное лицо бабки Люды.

– Вы?! – выдохнул Костромиров, опуская ружье. – Людмила Тихоновна! что вы…

– Дознался, варнак! Хитер! То-то я гляжу, что он все за Лешкой шастает? Вынюхал, вражина! – бабка Люда бросила шест и, подняв с земли последний шмат кровавого мяса, швырнула его в воду. – Ах ты, семя июдино…

Потом, обтерев ладони листвой, старуха Развоева внимательно оглядела из-под руки Горислава и неожиданно зашлась дробным старческим смешком:

– А ты поначалу, небось, на Лексея грешил, сердешный? Нет, милай, у Лешки для такого дела кишка тонка, зря на него Прасковья-то надеялась! Ох, зря! Мало на него надежи! Все мне, старухе, пришлось делать… Как они по утру-то сцепились, да Лешка по башке его шарахнул бутылкою, я уж было думала, сам он все дело справит, как нужно… Я ж ему чуть не кажный вечер нашептывала, как да что делать… да токмо он враз со страху домой побег, к девке своей крашеной… А что тому борову от эдакой пустяковины сделается? Он почесался токмо… Вот и пришлось самой дело-то заканчивать!

– Так это вы зарезали Скорнякова? – почему-то понизив голос, спросил Костромиров.

– А то кто же? – ответила старуха, вытащив из-за голенища высокого кирзового сапога охотничий нож с широким прямым лезвием. – Вот этим самым ножом… ровно хряка. Ну, дак не впервой, чай… Лексею-то помстилось, будто сам он чернявого своего как-то порешил. За каменку упрятать его надумал, с перепугу. Ну, да и я, что греха таить, нашептала ему кой-чего… самой-то не дотащить мне было бугая такого до пруду… вот и пришлось травками заветными потчевать, да нашептывать…

– Что нашептывать? – непонимающе спросил Горислав.

– А то, милок, не твово ума дело! – отрезала бабка Люда. – Тебе того знать без надобности. Ты, вона, и эдак шустрый больно! – с этими словами старуха нагнулась и подхватила лежавший у ее ног окровавленный топор. – Ну, да мы с Анчипушкой тебя живо…

Что – «живо», старуха не договорила, потому что в тот же миг с резким коротким замахом, будто заправский индеец-чероки, метнула в Костромирова топор.

Мышцы Горислава среагировали быстрее, чем разум – он мгновенно пригнулся и ушел в сторону – но при этом, так же машинально, пальцы его сжали оба курка двустволки и утреннюю тишину расколол грохот выстрела.

Людмила Тихоновна выронила нож, отступила несколько шагов назад, удивленно посмотрела на Костромирова, перевела взгляд на разорванную в клочья плащ-палатку на своей груди и с глухим плеском упала навзничь в темную, слегка подкрашенную зеленым и алым воду.

Костромиров медленно поднялся с земли и в тот же миг услышал странный шорох зарослей рогоза справа. При полном безветрии толстые стебли растений заколыхались, раздвинулись, и нечто невидимое, разметывая в стороны ряску и тугие плети кубышки, выплыло и замерло под зеленым покровом недалеко от берега...

 

***

 

Резко крутанув баранку, Костромиров лихо вырулил с деревенской улицы, и «уазик» ходко побежал вперед, то и дело подскакивая на колдобинах и выбоинах грунтовки.

Рузанов молча трясся рядом с другом, прижимая к груди завернутую в плотную рогожу доску со старой картиной. Горислав то и дело внимательно поглядывал на него и в задумчивости качал головой. Его смущало, что перед отъездом он не удосужился заглянуть в сарай и самолично убедиться в отсутствии Татьяниного голубого «Мицубиси». Казалось бы, и надобности в этом никакой не было, а вот же, отчего-то тревожно на душе, смутно…

– Так ты говоришь, она прямо перед моим приходом уехала? – в который раз озабоченно переспросил он Алексея.

– Да. Сказал же – я ее только в чувство хотел привести, по щекам легонько похлопал, а она – визжать… «Гадина!» – кричит… – Я тебя, гадину, видеть не могу! Ты во всем, сволочь такая, виноват!» А в чем я виноват?.. Ну а после – вещи похватала, села за руль и укатила…

– Ну-ну, – только и ответил Костромиров и вновь сокрушенно покачал головой.

Дребезжа и постанывая всеми сочленениями, катился видавший виды «козел» по проселочной дороге, промеж заросших молодыми березками бывших колхозных полей; поднимающиеся за его колесами клубы желтой дорожной пыли плотной завесой скрывали очертания оставленной позади деревни. Только на самом краю ее, в небольшом просвете между деревьями, отчетливо было видно яркое, почти бездымное зарево: огонь уже лизал крышу старого дома, искрящимися змейками вырывался из печной трубы, с легким треском пробегал по столетним серебряным бревнам; скоро он перекинется на ближайшие дворовые постройки, примется курчавить листву древних лип, прокрадется по подсохшей траве к вросшему в землю срубу старой бани… туда, где в черной стоячей воде глубокой огородной ямы, у самого дна чуть покачивается тело молодой женщины с тяжелым каменным жерновом, крепко привязанным к ее шее кожаным ремешком от нательного крестика.

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование