 |
          |
|
 | ||
Союз будет вечным |
Метро было рядом: каменная чаша, наполненная влагою суеты – несравненно меньшей тогда, в семидесятые. Витражи внутри Новослободской завораживали, как сады из стекла и свинцовых прожилок, удерживающие стеклянную, изощрённо-пёструю красоту, а ехали мы на ВДНХ, выставка привлекала, и тем более – рядом. (Через несколько лет, когда мама получит отдельную квартиру, мы переедем именно на ВДНХ, а… всю жизнь буду ездить к старому дому, обходя, прикасаться к нему, как Антей к земле, чтобы сил дал…). Мы едем, мелькает антрацитовая чернота, проносятся толстые тела суммарных проводов, мы едем, чтобы выйти на станции, подняться лениво ползущим эскалатором, и, мельком глянув на взлетающую ракетную стелу, идти ко главному входу – огромному и сквозяще-парящему… Есть что-то от Вавилона в этой архитектуре, каким воображал себе его маленький читатель, ведомый отцом. Никакой торговли: не вообразить, как закипит она через несколько лет, поглотив собою реальность, всё и всех вместив в своё бесконечное чрево; никакой торговли – содержательность павильонов высока, и мальчишка, рассматривая бесконечные модельки и макеты, заворожённо внимает чужому мастерству. Из павильона в павильон ходили, что-то покупали пожевать, мороженое за девятнадцать копеек, украшенное кремовой розой, было столь вкусным. Останавливались у фонтанов, глядя на дробящееся в воздухе водяное стекло, бликующее, блестящее и переливающееся; и так золотились влажные фигуры, символизирующие пятнадцать республик, пятнадцать объединённых миров. Союз будет вечен… Фрондёрство интеллигенции, в том числе отца, не подразумевало тотального сокрушения всего. Павильон, заполненный моделями судов – о! каких только не было! Как переливались блестящие детальки, тонко исполненные, виртуозные, глаз не отвести… Усталость от ходьбы была блаженной; можно, впрочем, посидеть на скамейке, любуясь, например, крупно раскрытыми розами, или – всё теми же неустанными фонтанами… Страна ВДНХ отпускала, и ехали назад, где мама ждала с обедом. Из коммунальной кухни – обширной и не тесной, минуя белую колонку с пастью, в которой синели лепестки огня, приносились кастрюли, сковородки… Стол в одной из двух комнат был накрыт; низкий первый этаж показывал всегда содержимое двора: из окон вылезти! Нет, вделаны решётки… Неспешно длящийся обед… …с котом не повезло: сиамец Мурзик оказался бандитом: порвав все тюлевые занавески, приноровился переворачивать цветочные горшки, и главное – затаившись между комнатами, кидался… норовя вцепиться прямо в лицо… Его отдали. Не получилось с котами, собаки стали появляться потом. Ещё был хомяк: разумеется, после Мурзика: милый, волосяной мешочек, блестящими бусинками глаз взиравший на пространство, не видя его… Как он меня воспринимает? – думал мальчишка, словно перекатывая в руках столь забавного пушистика; а тот – умудрялся убегать из домика… Потом умер, хомяки долго не живут. В простенке второй комнаты мерцал простенький аквариум: гуппи собирались стайками, а по дну шарили без конца деловые, усатые сомики… Поездки на Птичий рынок завораживали… Тётка с мальчиком, адресуясь к бородатому продавцу: – Уж марганцовкой жабры промывали, да всё равно не помогло. Отвечает, отдуваясь, пузат: – Да, барбусы капризны. А мы с мамой купили тогда гурами: жемчужные, отливали красиво, и плавали медленно, торжественно… – Тёть Галь, пойдёшь смотреть на гурами? – Ой, конечно, Сашка… Спрашивала: как он запоминает мифы? Греческие – настольная книга: и воображал себя то тем, то этим, и спускался в Аид, не пугаясь Цербера, и взлетал на сандалиях с крылышками… Тётя Галя – кем доводилась? Добрая и улыбчивая, оставляли у неё бывало, дом был стар, недалеко, вероятно, находился, жила с матерью – старенькая совсем баба Лида вытаскивала из шкафа старинные книги, и мальчишка глядел заворожённо на летящих малышей, или вот – щекастый, дует, и корабль, словно распушив паруса, мчится в неведомость. Она всюду, мальчик: вступая в новые день, удивляясь, что с физической карты мира, висевшей над кроватью, не осыпались осенние листки стран, ты вступаешь в неё, шаровую. Мировую… Теперь не восстановить лицо бабы Лиды, да и тётя Галя вспоминается смутно: полвека минуло… Земля под ногами куда долговечней человеческой жизненной вязи: о какой тут любови к нам можно говорить… …той самой, что… Впервые в церковь зашёл с калужской тётушкой: ездили… кажется, в Козельск, провинциальные низинки города стёрлись в памяти: провинция так похожа; ездили: Гена, дядя, за рулём, Таня, конечно, рядом, и, завидев белый стручок колокольни, сказала: Останови, Ген… Остановил… Она достала платок, и предложила мне пойти с нею. Любопытно стало, особенно, учитывая, что первые ощущения смертности своей коснулись уже – адским наплывом картин непонимания: где же я буду, когда меня не будет? А где ты во сне? Дверь была тугой, и маленький образок над нею не вызывал никаких эмоций. Тётка ставила свечи: костры их пылали, нежные копьеца огней горело ровно, а мальчишка стоял в необычном свете, чувствуя угнетённость, смертность словно входила в его состав, и было страшно, странно, томительно. Непривычная для советского младшеклассника живопись глядела отовсюду, и скупо посверкивали золотые прослойки… Бог с ним – с церковным миром, Христа на них нет, рясоносных, деньгососущих, забравших столько пустой власти после развала 1991… Помнишь, как в пионеры принимали? Первые три года ходил с известную московскую школу, она английской была – тогда всего несколько на Москву, из переулка – спуск по дворам, и вот она – жёлтого цвета, не вспомнить теперь – трёхэтажная? пяти? Но здание отличалось от типовых коробок с барельефами литературных классиков: логично – литература когда-то воспринималась самосознанием народа, а вовсе не индустрией развлечений. Долгие подготовки были, чтение разных книг, ответы на вопросы, и потом… музей, из которого возвращались гордые, поглаживая галстуки, под цвет крови и сердца, чувствовали нечто необычное. Вибрации жизни. В церкви – вибрации смерти… Многие годы спустя под узловатыми вишнями калужской, дяди-тётиной дачи говоришь с необычным своим приятелем: алтарничать стал рано, разрушая мир партийного отца, директора завода, и вот – собрался в семинарию. Спрашиваешь: – И ты веришь в загробную жизнь? – Мне положено верить, – отвечает таинственно. – И ты считаешь, что представление, называемое богослужением, может связать кого-то с чем-то? – Мне положено верить… – Но… что же там живёт, после смерти-то? – Душа! Где она? Неужели существует отдельной субстанцией? Тётушка выходит из дома, направляется в теплицу – огромную, как бассейн.
Мозаика. Жизнь просто мозаика. Она же – сад, лаборатория, морг, неизвестность, уравнение, которое не решить, плетение обстоятельств, к которым вынужден приноравливаться, а создаёшь их, туго связывая, не ты… Хочется вернуться в Союз. Хочется вернуться в старую, огромную, коммунальную квартиру, где никогда не было зощенковских ссор и склок, выйти во двор, сбежать по железной, гулко грохочущей лесенке в другой, и, выйдя на улицу, носящую имя чешского партийного лидера, побежать в булочную, зажимая в кулачке пятак, от которого ладонь слегка пахнет медью: побежать, купить сладкую песочную полоску, начинённую вареньем, идти медленно назад, откусывая потихоньку, и… никогда не вырастать.
Художник: Ю. Петров.
|
||||||||||||||||||||||
Выходили с отцом из дома, из коммунального, огромного и многоквартирного, шли по асфальтовому перешейку, сначала тянулась детская площадка, обсаженная тополями, потом поднимался другой дом, пониже нашего, пять этажей которого уходили так высоко, и – открывалась улица, а ребёнку казалась – гудящим проспектом.|
СЕТЕВАЯ ВЕРСИЯ
/ АРХИВ НОМЕРОВ
/ АВТОРЫ
/ РУБРИКИ
/ ПЕЧАТНАЯ ВЕРСИЯ
/ О ЖУРНАЛЕ
/ КНИГИ
/ ПАРТНЁРЫ
/ АКТУАЛЬНО
/ КАРТА САЙТА
|
|
