О спектакле «Засим. Ваш Вампилов» (неоконченный разговор в одном действии)[1]; автор сценария и режиссер-постановщик А. Гречман; А. Вампилов – Сергей Павлов, Е.Л. Якушкина – Елена Константинова.

 

…И вся эта творческая стихия рождения драматурга, материализация слова – рядом с тобой, на уровне протянутой руки.

Вампилов узнаваем, порывистый, темпераментный, разный. То – в резких движениях, то затихает и молчит, то тоскует и требует, то обаятельный и эксцентричный, то раздражённый и напористый, то вызывает жалость и слёзы. Пластика Сергея Павлова выразительна в той мере, в какой передаёт характер драматурга, его яркую индивидуальность, непредсказуемость и загадочность личности. Вампилов на сцене, как и в реальности, живёт тем, что происходит в нём, а что рождается там – внутри, знает только он. И изобразить загадку Вампилова, вероятно, по силам только тем, кто живёт на его родине – в Иркутске, на Байкале.

 

Невозможно забыть глаза Александра Вампилова на фотографиях. Они долго потом в тебе. От такого взгляда невозможно уйти, глаза смотрят в душу, сквозь тебя, куда-то за пределы времени. В них что-то неземное, и даже, когда прикрыты они озорством и напускной развязностью, выдают себя дальним, уходящим то ли в прошлое, то ли в будущее стремлением. И не могут скрыть немой грусти, словно несут откуда-то груз тревог, всезнание предков. Глаза Вампилова в спектакле – центральный образ. Задумано ли так режиссёром, вышло ли так само собой по его интуиции, но в глазах актёра и в фотографиях на фоновом экране те же страдания и радость, боль, разочарование и надежда. В них невыразимая горечь невоплощённого, незавершённого, замершего в порыве от мысли к бумаге. И в качании, в колебании рождающегося и свершившегося – самый нерв спектакля. Крупный план рождения классика.

 

Богатейшая палитра образа Елены Леонидовны Якушкиной в исполнении актрисы Елены Константиновой – в интонациях, разноликости голоса, который можно слушать как музыку, как симфонию в чередовании и сплетении гармонических тем, мотивов. В множественности его звучания – душа человека: её непреклонность, уверенность, боль, часто скрытая за строгостью и сухостью, горячее участие и желание помочь, признание невозможности что-либо изменить к лучшему, страдания за другого, жертвенность. И наконец, всплеск, вскрик, тишина. Муки родящей матери. Но за заботливыми и воспитывающими интонациями старшего друга прячется нежность, кокетство влюбленной остывающей любовью женщины, восхищённой мужским обаянием собеседника. Сложнейшие оттенки человеческих отношений – мужчины и женщины – в этом неосознанном покровительстве-дружбе-любви.

Пространство сцены живое, оно живёт не обилием предметов, а их отсутствием. Группа реальных предметов справа, намёки на предметы – слева. При движении взгляда справа налево теряется реальность, контурность предметов, нарастает их символичность, словно они уже не сами по себе, а знаки чего-то бо́льшего, высшего. Намёки будят воображение, подталкивают ассоциации, тревожат многозначительностью. Пространство сцены как говорящее состояние души главных героев, их тревог, возможностей. Значимым, ёмким становится каждый лежащий листок набросков пьес, упавшие на человека книги, словно закрывшие его от невзгод, зримое, от одного к другому, скольжение отправленного почтой письма, клочок записки в руках, брезентовый чехол, пишущая машинка, и плывущая в тишине из рук в руки новая рукопись, торжественность передачи которой как послание потомкам. Рисунок движения рук, стремительный, певучий, таящий, – свой сценарий в сценарии, особая линия авторской режиссуры. Предмет на сцене и опредмеченное движение человека воспринимаются как второй язык одухотворённой материи спектакля, отражающей появление замыслов драматурга, тишину их ожидания, отчаяние, стремление быть услышанным, крушение задуманного, снова надежду и снова доверие к тому, кто тебя понимает. Живое течение человеческой жизни.

Скупое предметами пространство сцены шумит байкальскими дождями над человеком, укрывшимся под брезентом. То ли палатка на берегу, то ли чердак байкальской дачи, то ли метафора одиночества. Стук капель дождя рождается из стука пишущей машинки, бега пальцев по клавишам, и укрывающего себя жеста актёра. Звук существует в сплетении ассоциативных связей, в соединении с миром, с рождающимися в душе главного героя-драматурга словом и жестом. Звуковая партитура спектакля – крупное измерение художественного целого.

 

Сценический топос метафоричен – это едва уловимая географическая карта, как неявная явность. Это Россия с её, существующими лишь во внутреннем мире писателя, полюсами – Москвой и Иркутском – скрытая топография творческих желаний. Два мира зримо полярны, и даже в какой-то момент разделены границей. Справа – уют, свет и тепло стола, нагруженного машинописными рукописями и книгами. Это мир Елены Леонидовны Якушкиной, завлита московского театра, слева – шум байкальского ветра, стук дождя, всплески творчества, полёт души, а вместе с тем неустроенность, сиротство. Устойчивость, уверенность одного мира, и изменчивость, метаморфозы другого. Художник и чувствующий аналитик, творец и критик, они одновременно полярны и едины, и это единение возникает в сценическом пространстве действий, жестов, слов двух актёров. При этом объединение заданных сознанием драматурга полюсов – скрытый, словно дополнительный, сюжет постановки со сложной прерывистой динамикой. Но линия их единения в общей сюжетной картине противостоит изменчивой траектории чувств главного героя, волнам его отчаяния и безнадёжности, поглощающих его временами. Она внутренний стержень спектакля.

Гудение судящей пьесу толпы – в многоголосии актёрского прочтения обрывков резолюций, рецензий, заключений, замечаний, выступлений, высказываний – в интонациях, жестах, мимике актёра. Скапливаясь над головой, обвиняющие отзывы угнетают, гнут, звучат как приговор, не дают дышать. Грозовой тучей они повисают над зрителем. Осязаемость давления властных авторитетов – мнения невежд – уравновешивается мудрым, твёрдым словом прозорливого адресата. Чаши веры и неверия драматурга в себя колеблются, становятся ощутимыми его муки осознания призвания и потребность в поддержке. Даже в страдании души главного героя присутствует внутренняя музыка, свойственная пьесам Вампилова, слышимая теперь не только им.

 

Сценарий спектакля вбирает всю материю наследия драматурга, - тексты пьес, писем, дневниковых записей, воспоминаний. Слово звучит и живёт на сцене. Мир документа одухотворён совестью сценариста, которому личность драматурга, его оставленное слово, творческий порыв дороги. Развитие действия определено логикой развития таланта драматурга, его стремлением воплотиться, остаться в людях. Осторожность и художественное чутьё позволили автору сценария воссоздать настоящего Вампилова, такого, которого знаешь по пьесам, фотографиям, мемуарам. Органичность события возникает в сплетении фрагментов переписки, воспоминаний, цитат из пьес, незаметно преображающихся в видимое действие.

 

Никогда не слышала такого потрясающе объёмного исполнения монолога Зилова об утиной охоте, кульминационного в вампиловской пьесе. Здесь, начинающийся с листа, монолог постепенно вырастает до чего-то неизмеримого. Слово обретает образную плоть, поднимает в тебе не совсем понятные, тревожащие душу, древнейшие пласты общения человека с миром, восприятие природы чувством, интуицией, всем существом – колебаниями стылого утреннего воздуха, зарёй, туманом, словно продолжающими тебя. Ощущение мира забытыми, вероятно, отмирающими или отмершими уже окончаниями. В исполнении Олега Даля (фильм «Отпуск в сентябре») – это прорыв уставшей совести опустошённого человека, обретение потери человека в себе, здесь – в контексте личности драматурга, внутри живого потока его трепещущей жизни – диалог с вечностью. Слёзы, подступающие к глазам вопреки усилиям сдержаться, вероятно, плач о себе – оставшемся где-то там, в прародителях, в неразделимости, слиянии природы и человека, родившемся из неё.

 

Характер спектакля определён поэтикой драматургии Вампилова, слиянием высокого и низкого, смеха и слёз, называемого трагикомедией. Рядом с «Домом окнами в поле» одноактные комедии «История с метранпажем» и «Двадцать минут с ангелом», «Старший сын» и «Валентина». Спектакль созвучен вампиловской традиции художественного парадокса, где рядом с грустной улыбкой, фарсом стоит трагедия, и где всё пронизано укрытой от грубого прикосновения любовью к человеку, признанием непостижимости его натуры и бытия. Это особенно тонко чувствовал друг драматурга Валентин Распутин.

Потрясает многомерность созданного режиссёром и актёрами действия, метафоричность каждого предмета, движения, жеста, мимики, взгляда, слова на сцене, их слоистая плотность. Всё можно услышать сразу в нескольких регистрах, от реальной обусловленности и жизненной логики отношений двух людей до символического понимания судьбы драматурга, до диалектики столкновений сочувствия и тупости, любви и корысти, дарения себя людям и ненависти, служения высшему и служения сытости. Мир метафор – это мир Вампилова, и в этом художественная ценность спектакля. Но тайна оркестровки родившегося на наших глазах действия не только в большом таланте сценариста-режиссёра и актёров, в их душевном прочтении Вампилова, в глубокой осмысленности представляемого, очевидна влюблённость всех создателей спектакля в свой материал и принятие того, что в этом действии ты сам, весь, и что эта постановка – дар тебе свыше, что она – твоя тайна.

А замерший на полувздохе зал только часть этого таинства.

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование