Два эссе / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Гамма К. И. Галчинского

Промелькнут зачарованные дрожки, разворачивая повествование в стихах, и давая разные типа переводов на русский; чёрный маг улыбнётся хитро, и прогулка по ночному Кракову может стать чревата…

Но – звёзды сыплются, играют оттенками, переливаются серебром.

Звёзд в поэзии Галчинского много, как много чудес, как монолог месяца разворачивается долгими великолепными полотнищами стихов…

Вит Ствош и Ниоба входят в пантеон текстов, сквозь которые просвечивает чудо: осознания реальности через магию строк.

Галчинский-маг, Галчинский-алхимик стиха…

…филин, плывущий, как шхуна; конь, по ошибки приглашённый на сатирическое представленье…

Рассыпается неистовая метель, переливаясь тысячами картинок, сказок, фантазий; лунный Бах играет на звёздном органе, и, кажется, мир стал ярче от неистовства словесных красок Константы Ильдефонса Галчинского…

Актёр, тщившийся сыграть больше того, что ему отпущено природой – или осень, увозящая листья в чемодане: стих причудлив и прихотлив, он заткан великолепными орнаментами неповторимой интонации, и словно по-новому рассматривает любые поэтические размеры…

Галчинский следовал путём народа, разделив трагедию его по всем направлениям: война, плен, шесть лет фашистских лагерей, скитания по Европе…

Успехи его вряд ли можно назвать шумными: невозможно, например, представить, чтобы на одного из крупнейших поэтов ХХ века обратили внимание раздатчики пресловутой динамитной премии.

Вероятно, иного успеха и не требовалось поэту, столь необычно перетолковывавшему действительность, предложенную ему в кратком временном отрезке его жизни.

Галчинский гипнотизировал: недаром на русский язык его переводили лучшие наши поэты и переводчики; он разнообразно звучит по-русски, но, хочется верить, что польский его, роскошный языковой шатер достаточно тщательно воссоздан на отечественном поэтическом пространстве: которое он, очевидно, обогатил: любитель волшебных капель, способный собеседовать с месяцем, с волшебством уезжающих вдаль зачарованных дрожек, видящий реальность так, как не видел никто; и если уезжающий… то скачущий во весь опор.

Мера Меши Селимовича

Он изучал сербскохорватский язык и югославскую литературу, и был профессором в Гражданской школе и Реальной гимназии; первые два годы войны он прожил в родной Тузле, а потом был обвинён в сотрудничестве с партизанами и арестован; в последствие он перебрался на освобождённые территории, вступил в коммунистическую партию, стал комиссаром партизанского отряда.

После войны он снова профессорствовал, а публиковаться, как писатель стал довольно поздно: первый сборник рассказов вышел в 1950 году, а роман «Тюрьма» - в 1961.

Ничто не обещала фантастического взлёта Меши Селимовича.

Ровная, относительно спокойная жизнь гуманитарного интеллектуала текла по широкому руслу, когда…

…недра истории Боснии сведены к тихой, как ей и положено, текии; водоворот мысли, захватывающий шейха Ахмеда Нуруддина, вращается бесконечно, заставляя героя выстраивать внутренние монологи поразительной глубины и силы.

Бездны Корана связывают золотыми нитями мудрости любую бунтующую душу, заставляя её очищаться; тени Достоевского и Альбера Камю реют над руинами сознанья средневекового шейха…

Ибо всё, что он делает – попытка подняться над руинами жизни к сияющим небесным полям, которые провидит, предчувствует в глубинах текии, из каких исторгнет его кропотливая реальность.

Бывший солдат Османской империи, а ныне наставник мевлевитского ордена дервишей, он, согласно канонам суфийской жизни, стремиться избавиться от всякого подобие личности: чтобы личность снова торжествовала, выбрасывая его в мир.

Полученная должность кади встраивает его в систему реальности, заставляя действовать против убеждений своих, и обрывая мистические крылья.

Густота прозаической ткани столь велика, что требует даже не чтения – а глобального погружения: в мир, выстроенный параллельно нашему; мир, где кратковременный духовный успех, приводит шейха к обращению к мёртвым: Живые ничего не знают, научите меня, мёртвые, как умереть бесстрашно, без ужаса…

Монолог, множащийся на молитву, действие, обрываемое тишиной…

Шейх живёт среди нас: ибо средневековое сознание исключало подобную раздвоенность: люди были более цельными, однородными.

Успех романа был ошеломляющим: Селимовича признают крупнейшим писателем своего языка, но рамки его тесны: он входит в международную известность.

«Крепость», выстроенная Селимовичем после «Дервиша и смерть», более оптимистична; кроме одиночества и страха смерти на горизонте брезжит любовь.

Крепость – и реально существующее строение, и символ: каждый человек, всякая идеология, как вещь в себе, как самозамкнутая система…

Так, или иначе, пользуясь материалом истории, Селимович показывал бытие – внутреннее, прежде всего – современного ему человека: где рваные клочья сознанья оседают в некую не зримую субстанцию, чтобы, обновившись, действовать вновь – уже обновляя людей; Селимович проник, кажется, в тайны людских душ столь глубоко, как мало кому из писателей ХХ века удавалось…