Анатомия измены / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

"Свадьба". Худ. Валентин Губарев – Знаете что, Алексей Петрович, – обратился вдруг ни с того, ни с сего к своему приятелю Поливаев Дмитрий Игнатьевич. – А могли бы вы, дружище, поручиться, что жена ваша вам не изменяет?

Поливаев был маленьким, коренастым мужчиной с огненно-рыжей шевелюрой, которая в сочетании с непропорционально маленькой головой придавала ему глупый и по-детски шутовской вид. Говорил он быстро и отрывисто, будто куда-то спешил.

Его же друг Алексей Петрович Буженинов, к которому Поливаев обратился со столь щепетильным вопросом, напротив, был худощав, высок, с пышными усами и аккуратной бородкой. В руках он держал длинную и тонкую трость, которая тихонько поскрипывала каждый раз, когда он на неё опирался, а опирался он на неё, к слову сказать, намного чаще, чем на свой собственный рассудок.

Мужчины недавно вышли из трактира «Свирель», где с успехом отпраздновали повышение Поливаева (Поливаев работал в банке, и работа эта ему очень нравилась). И вот теперь, прогуливаясь вдоль пустынных улочек и вдыхая запахи сонного города, они непринуждённо разговаривали на разные темы. На сей раз темой разговора стал извечный вопрос любви и верности – супружеская измена.

– Я, в смысле, – продолжал Поливаев, объясняясь и жестикулируя. – Я, в смысле, что не каждый муж может с уверенностью заявить, что его супруга ни разу ему не изменяла. Да что греха таить, даже я сам не могу быть уверенным в том, что моя Мари верна мне. А ведь она истинная христианка и вряд ли бы стала предаваться такому низменному греху, как супружеская измена – скорее уж вырвала бы себе оба глаза, как и начертано в Писании, чем отдалась бы чужому мужчине...

Секунду помедлив, Поливаев добавил:

– Но всё же поверить в её верность мне порой трудно... да как наверно и всем остальным мужьям довериться в этом плане собственным жёнам.

– К чему же вы это всё клоните? – вдруг нахмурил брови Буженинов, искоса посмотрев на друга; излишки алкоголя, принятые в трактире, разлились едким румянцем по его гладковыбритым щекам. – Неужели хотите сказать, будто всех женщин, включая и мою Лизоньку, стоит проверять на предмет измены? Или может я такой дурак, что не сразу бы заметил её неверности?

Трость Буженинова начала угрожающе скрипеть, и Поливаев, заметив эту перемену, быстро опомнился и, положив руку на сердце, забормотал:

– Да Боже вас упаси, Алексей Петрович. Клянусь, и в мыслях не было! Вы ведь меня знаете – иной раз, особенно после пары рюмок горячительного, на ум приходят всякого рода философские мысли, ну вот я и подумал, что стоит поделиться с вами одною из таких.

Буженинов насупился. Одно только упоминание, что его пассия, Елизавета Буженинова, ставшая путеводной звёздочкой для Алексея Петровича, которую он баловал и любил больше самой жизни во всех её многочисленных проявлениях, могла бы предать его, выводило мужчину из душевного равновесия. А тут ещё Поливаев со своими философскими размышлениями.

– Ну, если на то пошло, – заговорил Алексей Петрович, задетый словами товарища, – то я тоже хочу кое-чем поделиться с вами, дружище. Если хотите знать, моя Лизавета верна мне как духовно, так и физически. Не было ни единой минуты, ни единого дня, чтобы я усомнился в ней, или она сама дала бы мне повод усомниться в этом. Мы живём с нею душа в душу и доверяем друг другу. Что, не верите?

– Что вы, что вы, – замахал руками Поливаев, пытаясь доказать свою искренность. – Я вам верю, верю. Повторюсь же – это всего лишь мои рассуждения и не более. Я не хотел задевать ни чьих чувств и уж тем более обвинять вашу жену.

– А мне вот кажется, именно этого вы и хотели, – начал совсем горячиться Буженинов, краснея. – И чудится мне, что вы до сих пор не верите, что моя жена всегда была верна мне. Ведь так?

Поливаев немало пожалел, что вообще затронул столь деликатную тему. Наверно, последняя рюмка фруктовой всё же была лишней для него, раз язык его вновь ополчился против своего хозяина и зажил собственной жизнью.

– Даже и думать забудьте, что я посмел бы заявить о таком, – ответил Поливаев, тоже начиная выходить из себя. – Я знаю вас, близко знаю вашу Елизавету, и никогда бы в жизни не стал обвинять её или вас в измене.

– Ага, но других-то женщин вы обвинить смогли бы, верно? – тут же нашёлся Буженинов.

– Никого обвинять в измене я не собирался! Мне лишь хотелось показать, что доверие между людьми это сложное явление, а между супругами оно сложно в особенности. Нужно много сил и терпения, чтобы...

– А знаете что? – вдруг, нетерпеливо перебил Поливаева Буженинов. – Я вам сейчас всё докажу. Поедемте.

Поливаев удивлённо вскинул брови.

– Куда это?

– Ко мне домой. Я покажу вам, что не все женщины изменницы.

– Да что вы пристали-то! – запротестовал Поливаев, отступая.

«Какого ж лешего, – думал он про себя, – меня за язык потянуло. Приспичило же рот свой разевать, когда не спрашивали. Балбес чёртов! Шёл бы лучше да помалкивал».

А вслух тем временем он продолжал:

– Я же вам, Алексей Петрович, уже сказал – верю я вам, верю. Не нужны мне ваши доказательства. Я же по глупости так ляпнул – не подумав.

Но Алексея Петровича слова друга не убедили.

– Нет уж, давайте поедем и наконец развеем все ваши глупые предрассудки. Всё-всё, хватит – едем же!

И Буженинов, уже больше не обращая внимания на протесты друга, нанял экипаж, стоящий на улице неподалёку, назвал кучеру адрес, по которому их нужно было доставить, запихнул в повозку упирающегося Поливаева, и, захлопнув за собой дверцу, приятели помчались к дому Бужениновых.

Через каких-то полчаса, которые прошли в полном молчании и редких переглядываниях, они уже были на месте. Буженинов бросил извозчику его заработанную трёшку и обратился к Поливаеву:

– Лизавета раньше одиннадцати меня не ждёт, поэтому наше появление будет неожиданным для неё. Вот тогда-то, дружище, вы сами во всём и убедитесь.

Несмотря на поздний час, в доме ещё кое-где горел свет – в том числе и в квартире Бужениновых.

Буженинов, однако, озабоченный доказательством невиновности жены, не обратил внимания на это. Но вот Поливаев углядел почему-то в этом особою странность, да и ещё заметил в окне спальни две фигуры, стоявшие по его наблюдениям довольно близко друг к другу. Но естественно умолчал об этом.

Приятели вошли в подъезд.

– Что ж вы так шумите-то, – раздражённо прошептал Буженинов, когда Поливаев, идя у него за спиной, скрипел своими новенькими ботинками. – Не хватало, чтобы нас услышали раньше времени. А ну прекращайте это!.. О, вот-вот, стойте, стойте.

Приятели остановились под дверьми квартиры Буженинова и прислушались.

Судя по звукам, было понятно, что в квартире, помимо Елизаветы был кто-то ещё, но о чём шла речь между Бужениновой и незнакомцем разобрать было трудно – дверь, как верный сторожевой пёс, не пропускала ни единого звука, были слышны лишь возня да какие-то вздохи.

– Проклятье! – чертыхнулся Буженинов, отходя от дверей. – Ни черта не слышно, придется заходить. Будем надеяться, что служанка уже ушла, а то она может навести такой шум... – не договорив, Буженинов взялся за дверную ручку и повернул её.

Но Поливаев быстро остановил своего друга, ухватив того за рукав пальто.

– Бросьте вы это… – произнёс он умоляюще. – Давайте просто постучимся, и нам откроют. Нечего тут глупости разводить. Мы же не дети какие-нибудь, а взрослые образованные люди...

Буженинов ласково взялся за руку Поливаева и, отцепив её от пальто, ответил:

– Вы заблуждаетесь, друг мой. Это мой дом, моя квартира, и я могу заходить сюда, как захочу – со стуком или без него. И к тому же, если мы сейчас постучимся, то весь наш эксперимент пойдёт коту под хвост. А я, знаете ли, хочу, чтобы всё было по-честному, чтобы вы потом не говорили мне, будто я это нарочно так – вспугнул любовника Лизаветы, постучавшись в дверь, чтобы тот успел удрать прежде, чем мы его поймали... ну если, конечно, он вообще там был, в чём я уверен больше. Поэтому давайте уже прекращайте, и зайдёмте.

Поливаев лишь досадно вздохнул – сам виноват, нужно было помалкивать – и осторожно вошёл в квартиру следом за Бужениновым.

Никого из прислуги они не встретили. В прихожей было чисто и светло. Небольшой светильник, висящий под потолком, бросал бледно-жёлтый свет на стены и стоящую здесь мебель – небольшой столик из розового дерева, устроившийся у дверей, с раскиданными по нему безделушками и украшениями.

Прокравшись к спальне, Буженинов пробормотал:

– Молчите, и не звука, – и, опустившись на колено, прильнул ухом к двери.

Поливаев же остался стоять рядом – всё, что происходило за дверьми, можно было расслышать и без подобных излишеств. Да и к тому же мужчине не нравилось одно неприятное обстоятельство – что о нём могли подумать, если бы застукали за столь неблагородным занятием. Позволить такого он не мог.

А тем временем в спальне происходили странные вещи:

– Что же вы тянете, Прохор Денисович! – говорила Елизавета, словно задыхаясь. – Поторопитесь же! Мой муж должен скоро прийти. Скорее!

– Я стараюсь, Лизавета Степановна, – слышался приглушённый мужской голос. – Ох, ваша талия, мадам... Она такая...

В этот момент был слышен томный женский вздох, треск ткани и слова:

– Да будьте же осторожнее, Прохор Денисович! Прошу вас!

Буженинов, словно прилипший ухом к двери, стоял не шелохнувшись. Лишь его чёрные брови медленно, но верно сползавшие к переносице, говорили о катастрофически быстро наступающем крахе веры в непорочность супруги.

Поливаев, смотря на друга, не осмеливался даже притронуться к нему, не говоря уже о том, чтобы увести его поскорее отсюда, чтобы в порыве гнева, тот не наделал ничего ещё более глупого, чем вся эта затея.

– Ох! – снова послышалось за дверьми. – Да аккуратнее же, Прохор Денисович!

– Простите, мадам, но хоть убейте меня, а он всё равно не лезет.

– Так уж вы постарайтесь, голубчик. У нас мало времени. Поднатужьтесь, прошу вас!

Вновь послышался женский вздох, что-то упало с глухим стуком на пол, секунду стояла тишина, а потом раздался радостный мужской вопль:

– Он вошёл, мадам! Он вошёл! Рем...

И вот в этот-то момент, нервы Буженинова видимо сдали, и он, поднявшись с колен, ногой распахнул дверь в спальню и с дикими криками взбешённого зверя влетел внутрь. Поливаев не успел даже опомниться. Понадобилось какое-то мгновение, чтобы он пришёл в себя и последовал за приятелем.

Когда же он наконец оказался в комнате, пред ним предстала прямо-таки завораживающая картина: Елизавета, пухлая дама, жена Буженинова, стоявшая перед зеркалом в новом платье с тугим корсетом из ремешков и застёжек и выражавшая всем своим видом неподдельную растерянность и ужас, прикрывала рот ладошкой, а её муж, взявший за грудки лысоватого мужчину, тряс того так, что блестящая голова бедняги едва не слетала с плеч.

По всей комнате были разбросаны куски ткани, шпильки, нитки, ножницы, тут же, среди этого швейного хлама, оказалась некстати и трость Буженинова. На небольшом же диване, стоящем посреди комнаты, валялись два порванных корсета, а у столика с зеркалом лежал упавший на ковёр графин.

Поливаев сообразил, что здесь происходило, только тогда, когда заметил на шее лысоватого мужчины, которого продолжал трясти Буженинов, узкую ленточку – кусок длинной ткани, разлинованной и отмеченной цифрами, той самой, которой берут замеры в портных магазинчиках. Вот только тогда-то он и понял, как тут обстояли дела.

– Постойте, дружище! – крикнул он, поспешив на помощь лысому и отталкивая от него Буженинова. – Оставьте его, дружище! Отпустите! Он портной, слышите? Отпустите его!

Но разошедшегося Буженинова вряд ли что-то могло остановить. Он всё тряс и тряс лысого беднягу, от чего у того уже начало синеть лицо, и вот-вот мог случиться приступ тошноты, вызванный такой бешенной встряской.

Тогда Поливаев решился на крайние меры.

Большую часть своего юношества Поливаев посвятил физкультуре и боксу: участвовал в турнирах, много раз побеждал, от чего часто становился объектом женского внимания. А потому в ход сейчас пошло одно единственное его оружие – кулаки.

Одним выверенным движением Поливаев ударил друга в живот. Удар получился не сильным, но точно таким, как он и рассчитывал. И этого оказалось вполне достаточно, чтобы выбить дух из Буженинова и наконец отцепить его от лысого.

Буженинов скрючился, разжал пальцы, и Поливаев, не теряя ни секунды, скрутил ему руки и повалил на диван. Портной, освобождённый от хватки, попятился, зашатался и удачно приземлился на кресло, стоящее позади него.

– Простите меня, дружище, – стал извиняться Поливаев, удерживая трепыхающегося Буженинова. – Но я вынужден был вас ударить. Я вас спас! Да вы бы убили этого беднягу, понимаете?!

– Да как ефо не уфить! – приглушённо верещал Буженинов; уткнутый лицом в диван, ему было тяжело говорить. – Он обеффестил мою фену, мою Лифоньку! Он...

– Никто никого не трогал, – перебил его Поливаев, пытаясь пролить свет на всю сложившуюся ситуацию. – Это обычный портной, Господи Боже! Он, верно, подбирал платье для вашей жены, ведь так, Елизавета?

Елизавета в немом ужасе продолжала стоять у зеркала, не в силах отнять рук от побледневшего лица. Её била крупная дрожь, а глаза застыли на Поливаеве и муже.

Когда наконец Поливаев чуть прикрикнул на неё, чтобы привести женщину в чувства, она заговорила:

– Д-да, П-п-прохор Денисович пришёл помочь мне с платьем... И всё.

– Фто, прафда? – пробубнил Буженинов, пытаясь высвободиться. – Поклянифь мне, Лисафета! Поклянифь!

– Клянусь... клянусь! Так всё и было. Ты же сам сказал, чтобы я купила платье на свадьбу твоей сестры. А Прохор Денисович отличный портной, он мне по давней дружбе и предложил сшить такую красоту. Торопился, кстати, чтобы к завтрашнему дню всё было готово, две ночи не спал, а ты неизвестно из-за чего на него накинулся. Что с тобой такое?

Буженинов вдруг затих.

– А ведь и тофно, – промямлил он чуть испуганно.

– Конечно, точно. Как же иначе? – подтвердила Елизавета. – О чём вообще можно было подумать?

– Вот видите, дружище? – обратился к Буженинову Поливаев, видя, что всё постепенно начинает проясняться. – Вы едва не лишили жизни невинного человека. Теперь-то вы успокоились?

Буженинов что-то пробубнил невнятно, и Поливаев посчитал это за знак согласия.

– Ну вот значит и разобрались, – медленно отпуская Буженинова, сказал он. – Вы как дружище? Не сильно я вас?

Буженинов с побагровевшим лицом сел, помотал головой, но ничего не ответил. Размял шею, потом встал с дивана, одёрнулся, посмотрел на лысого, колебался секунду, наконец неуверенно протянул ему руку и произнёс:

– Приношу свои глубочайшие извинения. Простите, мне сегодня в голову ударило спиртное и... – он покосился на Поливаева, – и всякие философские мысли.

Поливаев сделал виноватое лицо.

– Ещё раз простите великодушно.

Портной вжался в кресло, испуганно вытаращив свои маленькие глазёнки, посмотрел на Буженинова, на Елизавету, смерил взглядом Поливаева, и наконец трясущейся рукой пожал руку ревнивца.

– Я, – начал Буженинов смущённо, – возмещу вам весь причинённый мною ущерб, не беспокойтесь.

– Не нужно, не нужно, – затараторил портной. – Не нужно.

– Нет уж, вы простите, но я должен загладить вину перед вами и особенно перед своей женой. Глупо всё вышло, даже стыдно. Как я только мог подумать о таком! Ведь никогда в жизни... ещё ни разу… а я сразу в штыки. Глупец!.. Ну как ты себя чувствуешь, Лизавета? Хорошо?

Женщина, медленно отходившая от потрясения, закивала кудрявой головкой, а потом вдруг, словно очнувшись, вскинулась:

– Ах! так вот значит, о чём ты подумал! Боже мой, считаешь я могла бы... Господи!

– Всё-всё! – остановил жену Буженинов. – Ты уж прости меня дурака, Лизавета, сглупил малость. Готов нести любое наказание, даже твой театр. – Он подошёл к жене и крепко обнял её; та ещё немного пофыркала недовольно, но потом, всё же уступив, уткнулась в плечо мужа.

Постояли какое-то время молча.

– Э-э-э... – робко нарушил молчание портной, осторожно поднимаясь с кресла и отирая вспотевший лоб ладошкой. – Лизавета Степановна, мадам, я, пожалуй, пойду. За платье занесёте завтра, в мастерскую. Я там как обычно до вечера. Всё, прощайте-с. – И тут же, без дальнейших уже разглагольствований, мужчина выпорхнул из комнаты, словно воробушек из гнёздышка.

– Эй, дружище! – закричал ему вслед Буженинов, отпуская жену. – Я вас провожу, сударь, постойте... да постойте же. Ох, обидчивый всё-таки какой…– добавил он и быстрым шагом покинул спальню.

Через какое-то мгновение входная дверь квартиры хлопнула, и послышался приглушённый топот ног, спускающихся по лестнице.

– Как-то не хорошо всё вышло, да? – после недолгой паузы обратился к Елизавете Поливаев. – Некрасиво.

Елизавета взглянула на него из-под насупленных бровей.

– Конечно же, некрасиво, как иначе! – резко заговорила она. – Подумать только – заподозрить меня в таком!.. И ведь ладно бы только Алексей (зная его, я даже не удивляюсь), но вы-то… вы-то, Дмитрий Игнатьевич, куда? Разве ж неизвестно вам, к кому истинно лежит моё сердце?

Поливаев второй раз за этот вечер сделал виноватое лицо, подошёл к Елизавете, поднял на неё взгляд серых своих глаз и, ничего не говоря... крепко поцеловал женщину в губы.

На улице было безлюдно. Вдоль проспекта тянулась цепочка зажжённых уличных фонарей. У соседнего дома стоял экипаж; лошади, запряжённые в него, сонно ворчали и перестукивали копытами.

Проводив портного до повозки и рассыпаясь всё время в извинениях и просьбах исправиться, Буженинов пожелал Прохору Денисовичу спокойной ночи, пожал крепко руку и, ещё раз на последок извинившись, направился домой.

Поднимаясь по лестнице, он думал: «Философия штука, конечно же, полезная, но в любовных делах от неё толку не больше, чем от козла молока. Вот хотя бы взять меня и мою Лизавету. Что же можно вывести из наших отношений философского? Единственное, наверно, – доверяй своей второй половинке и не вводись в искушение её проверять. Хотя стоит всё же признать, что в обоих случаях я сам и сплоховал. Ведь Дмитрий Игнатьевич так рьяно защищал Елизавету, говорил, что никогда не сомневался в её верности мне, а я хоть и люблю её, всё же предался сомнению и решил мою бедненькую Лизавету проверить. Глупец, глупец! Не мне быть достойным такой женщины. Ох, Лизавета».

Поднявшись в квартиру, Буженинов открыл входную дверь и с ходу крикнул:

– Лизавета, к чёрту, свадьбу! Завтра же идём в театр, там ставят новенькую пьесу. Вот будет потеха!