На горестной земле / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Мы играли в шахматы. На коньяк. Кто проиграет, тот и отправится за бутылкой. Играли мы не в редакции. Новый редактор Леонид Анатольевич Фролов, наводя дисциплину, арестовал в редакции все стаканы, заперев их в металлический сейф, а сотрудникам строго-настрого запретил пить вино с посторонним народом, и чтобы в шахматы не играть, и никаких там гармошек, гитар и песен.

И вот сидим мы не в кабинете, а в травке, рядом с редакцией и милицейской конторой на берегу летней Вологды в тени от высоких ракит. Играем втроём – я, Рубцов и Гоша Макаров.

Гоша, бывший моряк, а теперь стихотворец и журналист. Рубцов в шахматах был не особо силён. Да и Гоша вроде него, а может, даже и послабее. Поэтому первую партию он проиграл. И ему полагалось бежать в магазин. И какое же жалобное страдание выразил он своим впалощёким лицом, когда признался, что денег с собой у него всего лишь 20 копеек. Коньяк же стоил на три рубля больше.

– Играй со мной!! – потребовал я, не веря в то, что выиграю у Гоши, ибо играл я в шахматы очень плохо. Но получилось так, что Макаров опять проиграл.

Надо было смотреть на Рубцова, какое спокойствие с переходом к участию отражалось в его задумавшихся глазах, загорелом лице и даже в движении рук, когда он закуривал сигарету, наклонясь к огоньку на вспыхнувшей спичке. Он сочувствовал нам обоим. Мне, исключительно потому, что я, отправлявшийся в отпуск, деньги на этот коньяк имел, но я победил, и покупать его, само собою, не должен. А Макарову потому, что он выглядел беззащитным. Теперь всё зависело от меня. Я это понял. Сунул руку в карман.

– Вот тебе, Гоша, четыре рэ. Да не забудь по конфетине на закуску!

Предвечерие. Солнце так и палит. Мы спустились пониже к реке. У Рубцова с собой гитара. Пристроив её, пробежался рукой по вздрогнувшим струнам.

– Коля, а эти, – я мотнул головой на дорогу, за которой был двор милицейского учреждения, – нас не услышат?

– Пускай! – ответил Рубцов, и глаза его, заострившись, посмотрели куда-то вперёд, за высокие ледорезы, за перила моста, за покатые крыши заречных домов, за убогую, без креста, с арматурой на луковке колокольню.

Я-то знал, какое прескверное состояние было у Николая. Оттого и в шахматы взялся играть, оттого и гитара с собой, что хотел всё забыть и отвлечься. Навалилось со всех сторон. Деньги, деньги. Кто пошлёт их? Когда? И сколько? Бумага из Тотемского суда, куда он был должен отправить справку о заработке своём, чтоб из него отчисляли на алименты, которые требуют от него Генриетта и тёща Шура. Да и дочка ещё на уме, послать бы ей яблок, конфет и игрушек, об этом просила она в письме, и он страдал оттого, что не знал, каким образом всё это сделать. Вдобавок, ещё голова, кто-то треснул сзади бутылкой, и теперь который уж день что-то в ней беспрестанно звенит и ноет. За квартиру ещё вот платить. Словом всюду, из всех подворотен, со всех горизонтов земли на него надвигались тени и тучи.

– Ничего, – Николай опять перебрал зазвеневшие струны, посмотрел на промчавшийся с рёвом маленький катер и щемяще запел:

О доблестях, о подвигах, о славе

Я забывал на горестной земле,

Когда твоё лицо в простой оправе

Передо мой сияло на столе.

Но час настал, и ты ушла из дому.

Я бросил в ночь заветное кольцо.

Ты отдала свою судьбу другому,

И я забыл прекрасное лицо.

Летели дни, крутясь проклятым роем...

Вино и страсть терзали жизнь мою...

И вспомнил я тебя пред аналоем,

И звал тебя, как молодость свою...

Я звал тебя, но ты не оглянулась,

Я слёзы лил, но ты не снизошла.

Ты в синий плащ печально завернулась,

В сырую ночь ты из дому ушла.

Не знаю, где приют своей гордыне

Ты, милая, ты, нежная, нашла...

Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,

В котором ты в сырую ночь ушла...

Уж не мечтать о нежности, о славе,

Всё миновалось, молодость прошла!

Твоё лицо в его простой оправе

Своей рукой убрал я со стола.

Песня меня смутила и изумила. Я спросил у Рубцова:

– Уходит в сырую ночь. Прекрасная женщина. У Блока, как ты считаешь, всё так и было?

– Это больше чем женщина, – ответил Рубцов, – это наша судьба. И его! И моя! Судьба поэта, который стоит на краю, и последнего шага уже не будет...

Тут Рубцов, подхватив гитару, поднялся и быстро-быстро пошёл к дороге.

– Где же наш шахматист? – раздражённо спросил. – Куда подевался?

Закурив, мы прошли к пешеходному на бревенчатых сваях мосту, откуда лучше просматривалась дорога, по которой был должен вернуться наш Гоша. Ждали-пождали, но так дождаться и не смогли.

– Не придёт, – сказал с досадой Рубцов и посмотрел на меня:

– Одолжи мне четыре рубля. Мне они нужны до зарезу...

Я его понимал. Надо было Рубцову выпить, успокоить себя, усмирить заходившие нервы, посадить на порядок их ниже, может, даже на самое дно всей этой круто запутанной жизни, в которой всё так непросто, всё так замызгано, залито мутью, что обойтись без вина, ну никак уже стало нельзя...

Теперь, спустя годы, я вспоминаю ту песню, и даже время от времени наслаждаюсь её звучаньем, благо она всегда под рукой. Но поет её не Рубцов, а Шилов. Алексей Сергеевич тоже слышал, как пел «О доблестях...» Николай Рубцов и, запомнив мелодию, начал сам напевать, доводя эту песню до совершенства.

Песня записана на кассете. Вникая в тревожные блоковские слова, вижу одновременно Шилова и Рубцова, и ту прекрасную женщину в синем плаще, которая в мраке ночи уходит из дому. Уходит потерянно и печально, и не приходит, кажется, никуда.