«Местный Вакх берёт золотые зёрна…» / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Подмосковье

Край, немилый Флоре: проходит лето,

шелестит листвою – не может ярость

грозного светила земле восполнить

краткость их связи.

Жёсткие плоды, краснотой налившись,

камнем над тропинкой с ветвей нависли,

угрожают весом; проходишь – Ньютон

в дебрях Помоны.

Хитростью ль какой обиход обманешь

ор: парник, теплица, присыпка едких

химикалий, – чуждый родным суглинкам,

произрастает

ананас красив, а на вкус хоть выплюнь:

пресновата плоть, сок водицей каплет

скудною с разреза; природу мучить –

грех бесполезный.

Вьётся виноград прихотливо, вяжет

селянин лозу к потолку беседки –

резвая листва затеняет отдых,

вянет бездельно.

И не надо лишних шагов, усилий,

сбора и давильни, бутылей ёмких –

пусть слетятся птицы, склюют, проглотят

смех винодела.

Разве нищей, кислой сушниной сердце

успокоишь, дело о жизни, смерти

разрешишь в краях, где колючий ветер,

вечные снеги?

Местный Вакх берёт золотые зёрна,

растирает в сильных руках, доводит,

прогоняя сквозь сто теснин, чтоб крепость

яро кипела.

Мы всерьёз взялись за себя, за дело

вакховое – пыль встань столбом до неба!

В жертву память дали, взамен чтоб лили

чистую силу –

как судьба горька, разрешит, развяжет.

Пламенеет синим душа пропойцы –

нет в полнощном, диком, пустом пространстве

света иного.

Невещие сны

Ты снова, нарушая уговор,

являешься нисколько не похожей

на ту, кем мне была, на ту, кем стала,

но, узнанная сразу, до ещё

сюжетных поворотов, приводящих

к сужденной встрече, – смотришь сна извне.

Что недоброжелательно так? Выйди,

да покажись, да повертись юлой

на месте, на свету – а, это ты:

движение за шторой, шорох листьев,

внезапно с силой хлопнувшая дверь,

присутствие опасного чего-то…

Масть белую, масть чёрную, свои

как платьица, меняешь, кареглаза,

зеленоглаза, – женщина во всех

подробностях, изгибах – архетип,

но с точностью пристрастной в сердце прямо –

примета невеликая, повадка,

ухваченная памятью. Отдельно

стоишь от всех, любовь моя, тоска.

Всегда ты увлекалась маскарадом,

а здесь раздолье; может, умерла

и потому прикидываешь виды

новорождённой плоти. Воплощений

пытаешь предстоящий путь – меня

в любом из них не любишь изначально,

имеешь власть большую надо мной;

всё это, значит, не зависит от

случайностей и встреч, соитий, смерти;

есть в изначальных планах бытия

на нас с тобой, на души холостые…

Керенский

Стоит средневековая держава –

ломать её, крушить! В двадцатом веке

такой не место. Есть стези России

из блат и топей ввысь. Есть умный путь,

путь верный…

Вольный каменщик возводит

мосты, мостит дороги, очищает

от сухостоя, бурелома место

для дел земных. О, сколько нас таких,

работников невзрачных, но умелых,

расшатывает сгнившее строенье,

чтоб храм на его месте к небесам

воздвигся.

Как, пользуясь законами страны,

страну губить, выискивать лазейки,

чтоб эти же законы вкривь и вкось,

по ветру пух их, прах? Навыказ, нагло

гнуть, искажать? Так стал неправый прав.

И всё по букве, даже всё по духу…

Гуманный приговор. Сидит разбойник –

народный представитель – на скамье

позорной. Понимает правосудье

прямей, чем эти в галстуках: оправдан

по всем статьям, раз не казнён, спасен

от правды. Ну и дальше, значит, резать.

С благословенья этих адвокатов.

Точи ножи, Русь, наше дело право.

Буонапарт, стратег, настолько сам

поверивший в своё предназначенье,

что даже не боится этих залов,

ступеней, тронов, по трехверстной карте

чудовищ наползающих, голодных,

готовых сжрать Россию до конца.

Ах, как к лицу Георгиевский крест –

солдату от солдат! Полувоенный,

полугражданский френч крестом солдатским,

блеснёт на солнце…

Он осторожен, он не доверяет

армейским – офицерству, генералам:

не та у них закваска. Умный, штатский,

не чувствует он их, он говорит

в глухое недовольство их – так вся

Россия будет слушать скоро, так

он перестанет чувствовать Россию,

окажется, что вся Россия сплошь

военная, шинельная, с фронтов

гниющая.

Вертлявый бес. Всех обаять успел,

запутать. Морок лёгкий, морок красный

пустил по-над Россией. Не узнала

себя старуха страшная: играло

вином и силой, страхом естество,

ей явленное в хитрых отраженьях

зеркал, лицо младое пышет жаром

и яростью нездешними.

Скажи,

свет-зеркало, всю правду расскажи:

я ль всех прекрасней? – Ты. – Я ль всех умнее…

Заговорить страну: слова, слова,

плетение словес, словесный блуд –

страна себя забыла, отдалась

нехитрой этой музыке, почти

без смысла. Самовитое сказалось,

не сбЫлось слово – связанные с ним

где смыслы, силы?

Сильнее нет, чем эта власть, подвижней,

рассыпчатей и хрупче нет, короче,

постыдней нет. Нет мертвеннее слова,

чем сказанное, брошенное в толпы

бессмысленные.

Война чтоб до победного конца!

Пусть революционные войска

доделают, что не могла никак

монархия. Верна Россия долгу,

и хватит серой массы – затопить,

заполонить поля сражений. Смерть

косу притупит, нам уступит смерть –

упорству, постоянству, большинству.

Абстракции ещё, ещё: долг, честь,

союзники, проливы… А солдат

устал, ему война – пустое дело,

опасное безделье. Бездомовной

интеллигенции охота мозг

морочить о возвышенном.

Земля

не для окопов нам нужна, могил…

Родящая нужна.

И нищая больница не страшна,

и смерть сама: какая может быть

позорная, нелёгкая тому,

кто весь уже в истории, кто сам

лишь тень того – на полчаса, полгода –

халифа?

Управляется так Клио

с тем, кто не свой, случайный ей.

Господни

кряхтят и мелят мельницы, а ты

с копьём наперевес на эту мощь!

Как жив ещё остался…

Одёжка – кацавейка, юбка, лиф.

Чего ещё напялит на тебя

их хамская фантазия! Бежишь,

спасаешься и будешь навсегда

посмешищем. И до тебя и после

каких только ублюдков не рожала,

не возвышала русская земля!

Для всех есть оправдания – один ты

всегда оплёван. Что-то в тебе чует

опасное Россия – устраняет,

не вспомнит без ухмылки, без обиды…

Ни то ни сё, ни богу свечка ты,

ни чёрту кочерга.

То бунтовщик, то подлинному бунту

последнее препятствие. Нельзя,

стихию пробудив, ей сразу ставить

препятствия, границы – что свобода

такое, если не грабёж, делёж?

Не умствованья ж наши, в самом деле!

А где-то есть свободная Россия –

против России жгущей, настоящей,

разбойной, убивающей, предавшей

всех, вся, себя, сбегающей с фронтов,

сифилитичной, пьяной.

Чем наша власть была? Попыткой жалкой

управиться с Россией без цепей,

петЕль. Существованию страны,

устойчивости, грузности её

иное предпочесть. Увидеть цели

превыше, сбоку – честь, свободу, братство

и равенство. Политика есть дело

прямое нашей совести, ещё –

прямое воплощенье, продолженье

заветных мыслей.

Я прозаичен, сух в своих порывах,

поскольку вот она, цель, хоть рукой

подай, –

свободная, счастливая Россия.

А сколько слёз ни лил, судьбу ни клял,

но не унизился до покаянных,

истошных воплей о былой России,

о бывшем рае. То была страна

позорная, кровавая. Страшна

размером и озлобленной, тупой

необоримой силой. Дух мертвила,

плоть впроголодь кормила. Подминала

соседей и своих гнела, в пыль-прах

раздавливая. Мать-детоубийца

ты, Родина! Тебе плохой я сын,

поскольку спасся.

Всю тебя разрушив,

мы были правы.

Прекрасна жизнь была, была верна,

была служеньем без упрёка, страха,

без роздыха. Не страшно отдавать

мне душу неотпетую России –

пусть выкинет, как выкинула жизнь…

И как могло всё лишнее в России,

ненужное в одно собраться тело

недужное? Холодный, липкий пар,

как тот, что вдули ящерам и гадам,

внутри бурлил. Сер, горек, душен, едок.

Спасти Россию, сильному отдав,

спасти Россию, изменив свободе,

спасти Россию, душу погубив, –

за подвиг не считал и не считаю.