Перевод и вступительное слово Гургена Баренца

 

О Славике Чилояне говорят много и по-разному. Одни считают его поэтом-диссидентом, бунтарём, другие – человеком без царя в голове, пьянчужкой, забулдыгой, скандалистом. Думается, ошибаются и те, и другие, а истина, как это обычно водится, лежит где-то посередине. Несомненно одно – это был человек не сложившейся, необычной и очень трудной, даже драматичной судьбы, это была сложная, противоречивая и трагическая личность, всегда находившаяся в оппозиции – к государственному устройству, к стране, к общественной формации, ко всякого рода условностям в человеческих отношениях, к ханжеству и лицемерию и, не в последнюю очередь, к себе самому.

 

Славик Чилоян – пожалуй, самый неординарный, самый таинственный, самый не понятый и самый противоречивый армянский поэт 60-70-х годов минувшего столетия, человек трагической судьбы. Как и многие другие представители творческой интеллигенции своего поколения, он был завсегдатаем богемного кафе «Арагаст», более известного в народе как «Поплавок». Славика Чилояна в Ереване знали все – он был популярен, он был колоритной и центростремительной фигурой. Он был шумный, скандальный и категоричный в своих суждениях. Свои убеждения отстаивал всеми правдами и неправдами, спорил до хрипоты, оставляя последнее слово за собой. В определенном смысле он был лицом кафе «Арагаст», лицом Еревана образца пресловутой эпохи «застоя». В те годы быть поэтом-бессребреником и социальным нахлебником не было зазорно, и он вовсе не ощущал себя отверженным, тем более что все знакомые и незнакомые поэты, музыканты, художники считали для себя честью угостить бедствовавшего собрата по искусству чашечкой кофе или стаканом недорогого вина. «Денег нет, а выпить хочется», – это как раз про него, про Славика Чилояна. Да, он с нескрываемым презрением относился к сытым и пресыщенным, преуспевающим и самодовольным людям, но при этом любил, когда они его угощали, любил выпить и чаще всего пил натощак, считая всех спаивающих его людей своими искренними приятелями, и поэтому для окружающих он был просто Чило, усыновленный сирота, непутевый поэт и пьянчужка в одном флаконе, человек без царя в голове, а временами – и без крыши над головой, в общем, что-то вроде армянского Франсуа Вийона или Артюра Рембо. Напрашиваются также аналогии с Сергеем Есениным и Николаем Рубцовым, главными дебоширами, хулиганами и скандалистами в истории русской поэзии, которые также не дорожили своей репутацией и дарованием и «теряли жизнь без оглядки». Добавим, что один из пьяных дебошей Славика Чилояна обернулся для него арестом, осуждением и тюремным заключением.

 

Но этот асоциальный образ жизни, взбалмошное поведение поэта было только поверхностной, видимой частью айсберга. В сущности, он был большим ребенком, наивным и беззащитным, который бравировал своей независимостью от общественных порядков, от денег и мало-мальски обустроенного быта. Вся его «крутость» была своего рода фрондерством, маской, защитной боксерской стойкой. Славик Чилоян как творческая личность был намного глубже, чем это могло показаться при первом приближении. Многие пребывали в уверенности, что он – «рубаха парень», что у него душа нараспашку, но при этом глубоко заблуждались. Его душа оставалась закрытой для посторонних взглядов, точно также его творчество оставалось для современников «вещью в себе». Поэт получил высшее университетское образование, окончив романо-германское отделение армянского филологического факультета в совершенстве знал французский язык, переводил французскую поэзию – как классическую, так и современную. В числе прочего он перевел «Песнь о Роланде», стихотворные трагедии Жана Расина «Эсфирь» и «Андромаха», стихотворения Виктора Гюго и своих любимых шансонье Жака Бреля и Бориса Виана. Но он настолько не понимал значимости и ценности своего труда, что променял рукопись перевода «Песни о Роланде» на бутылку водки. Рукопись в результате была утеряна – навсегда.

 

До недавнего времени литературное наследие Славика Чилояна – а писал он не только стихи, но и рассказы, много переводил – было не известно массовому массовому читателю, было, как принято теперь говорить, «белой страницей» в современной армянской литературе. И страницу эту необходимо было открыть, выявить, изучить, необходимо было снять с неё флёр таинственности. Это стало возможно благодаря единственной книге поэта, изданной почти двадцать лет спустя после его смерти. Книга увидела свет в ереванском издательстве «Наири», в её создании приняли участие Давид Ованес, Александр Топчян, Генрих Эдоян и Грачья Тамразян.

 

«Мы были людьми» – так называется эта книга, в которую вошли оригинальные и переводные стихи поэта, его рассказы. Его творчество перестало быть «вещью в себе». В книге перед нами предстаёт подлинный поэтический облик Славика Чилояна, его литературная биография. Она в значительной степени кристаллизует, очищает от налёта времени искажённый досужими измышлениями и нездоровым ажиотажем образ поэта.

 

Славик Чилоян родился в 1940 году, его земная жизнь длилась всего лишь тридцать пять лет. Теперь отсчёт времени ведёт его творчество.

 

 

 

Поэтами были они

 

Поэтами были они –

Подобно медведям,

Сбежавшим из леса,

С диким рычаньем

И рёвом

В город ворвались они;

Благочестивые люди,

Пузатые люди оглохли,

И многие дамы исчезли,

Куда-то девались в тот день –

Поэтами были они.

 

Поэтами были они –

Подобно злым и сварливым

Собакам

Они брехали,

Брехали и здесь, и там,

Брехали повсюду –

Из-за кусочка

Гнилого зловонного мяса;

Брехали они и тогда,

Когда незачем было брехать –

Поэтами были они.

 

Поэтами были они –

Подобно овечкам Христа,

Они имели несчастье

Родиться в логове волка

И были растерзаны тотчас

С блеяньем смертным, последним –

Поэтами были они.

 

Поэтами были они –

Подобно дешёвым блудницам,

Бросались в любые объятья

И расплывались в улыбке,

Сверкали, как пена в воде;

А в дни одиночества молча

Скорбели они, тосковали,

И плакали слёзно, надрывно,

И были глаза их печальны,

Как у кающейся Магдалины, –

Поэтами были они.

 

 

***

 

Ещё немного

подождите еще немного

ваше сердце

бьётся чересчур сильно

ваше сердце нельзя считать нормальным

ваше сердце

мне не нравится

подождите ещё немного

вот так

на лбу

больного

спроецировалось

влажное

дыхание

врача

и капля за каплей

став холодной испариной

скатилось

с его лица.

 

 

***

 

Для тебя это был

замечательный день,

для меня это было надеждой.

Но этот день замечательный

своим прекрасным сложеньем

не спасёт в этом мире

ни тебя, ни меня.

 

 

***

 

Ты в ответе

за эти слёзы мои

ведь ты сто раз повторила

что непременно

отнесёшь

и где-то захоронишь мои слёзы

но ведь и я

сто раз тебе сказал

что мои слёзы

просто невозможно

нигде захоронить.

 

Несообразность

 

       Давиду Ованесу

 

Мы говорили о девушках –

начали с жизни,

потом кино,

театр,

дошли наконец до картин,

и в этот момент

подключился к беседе Агван:

дескать, в нашей деревне

жила одна толстая тётка –

с огромной задницей

и полногрудая – страсть,

она весила столько,

сколько мы трое не весим,

в общем, тётка что надо, поверьте,

но эти сволочи волки

так её слопали, падлы,

что косточки еле собрали.

 

 

***

Представим,

что это планета, -

и учитель

на доске

вычерчивает круг.

А ученик,

который видит,

что это вовсе не планета,

что это ноль,

всего лишь кругленький ноль,

что подобно кольцу

висит на шее и сжимает горло,

сжимает так,

что впору закричать…

Заткнись, молчи, -

рокочет учитель, -

что такое твой ноль,

ноль – это ничто,

хотя он и похож

на вычерченный круг,

который мы представили

планетой.

 

 

Дата и место рождения

Я как невинный ребёнок

проскользну вечерком к своей маме под одеяло,

и дыханье её и объятья

мне расскажут волшебные сказки,

а я пристану к ней и буду выяснять,

что больше – танк или автомобиль?

Я стану гладить детскою ручонкой

котёнка, вымокшего под дождём

и на меня похожего чуть-чуть, -

такого же беспутного бродягу –

и буду слушать наставленья старших,

что, мол, кошачий волос

для организма вреден и опасен.

В разодранной одежде и босой,

пойду я по дорогам чужедальним,

и пыль дорожная, как закадычный друг,

мне станет жарко ноги целовать,

и станет сердце бабочкой порхать,

согретое теплом моих следов.

Я помню

маленькую девочку-соседку,

она была душой всего двора,

и наши игры без неё тускнели,

теперь она совсем уж повзрослела,

и это портит детскую игру.

Я словно лист,

что был зелёным прежде,

но пожелтел со временем, и вот

мне скоро суждено упасть, я знаю,

но и в земле или под каблуком

случайного прохожего

я буду шелестеть.

Я, что насколько ребёнок,

настолько же старец седой,

люблю человека,

и, за одежду держась,

с пальцем во рту,

я горько заплачу,

если увижу, что кто-то

с ним обошёлся бесчестно

или подлостью чёрной

расстроил его до слёз.

И я,

наконец,

своими чистыми и мягкими ручонками,

несуразно и звонко,

с улыбкой до самых ушей,

стану хлопать в ладоши

до последней ноты сердца

и не почувствую даже,

как кто-то

мне залепил подзатыльник;

мол, помолчал бы ты лучше,

глупец.

 

 

Всем

Мы не бахвалимся – дескать,

смотрите, сколько мы знаем,

а говорим, как долго

нам предстоит оставаться

в тёмной и тесной норе

и есть там холодную землю,

чтобы своими лапками

для вас из норы выталкивать

зёрнышки света…

 

 

Бродячие собаки не всегда умирают на улицах

 

На улицах было так тихо,

так холодно,

что жалобно выла собака.

Я к ней подошёл и спросил:

эй, собака,

что в мире слышно хорошего?

Ничего, отвечала она,

ищу себе тёплое место.

 

 

Художник: Севада Григорян.

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование