В Торжке. Первые раненые и мои впечатления

 

…Наш полевой инфекционный госпиталь был придан вновь сформированной ЗУ армии.

…О разгроме немцев под Москвой мы узнали уже в дороге на фронт. Радости нашей не было конца, да и не только нашей. Радость сияла на лице каждого человека, кого я видел в те дни. Появилась твёрдая вера в нашу победу.

Да, думалось мне, мы действительно только ещё раскачиваемся. 3У армия, в которую влили и наш госпиталь, состояла из сибиряков и уральцев, людей стойких и мужественных.

В жестокой схватке с морозами и вьюгами, суровой тайгой и хищным зверем закалялась воля уральца, сибиряка. Дикая необъятная ширь, безбрежная свобода, просторы, вдохнули здесь в человека неукротимый дух свободы и независимости. Уральцу и сибиряку присуща чистая и святая, как материнская слеза, любовь к Родине, к России, ко всему русскому. Только в таких условиях смог выковаться тип уральца и сибиряка –  мужественного, стойкого храбреца, крепкого умом и русской природной смекалкой. Крепкого физически, верного товарища в бою и невзгодах солдатской боевой жизни.

Помню, ещё в Первую мировую войну, когда в опасных местах фронта появились сибирские части, противник не имел успеха, несмотря на огромное превосходство в технических средствах войны. И только по мере того, как таяли в ежедневной боевой страде ряды сибиряков, нарастала дерзость противника.

Вот из таких замечательных людей состояли полки и дивизии ЗУ армии. Но вооружение их было, по правде говоря, плохое. Мало танков, совершенное отсутствие авиации. Мало даже автоматов, миномётов и артиллерии. Это сильно бросалось в глаза, когда мимо нашего госпиталя проходили в бой наши войска.

…Ранним морозным утром мы высаживались на станции Торжок. Густой туман от сильного мороза окутывает станцию, и город это спасает от очередного налёта вражеской авиации.

Мы едем городом. Печальное зрелище представляется нашим глазам. Удары вражеской авиации сильно разрушили городок. Три дня шестьдесят немецких самолётов безнаказанно громили город с воздуха. Дома были разрушены или сгорели, обожжённые тополя, воздев кверху чёрные сучья, как бы говорили: «Смотрите, что сделали с нами враги».

Молча проходили части армии через сожжённый и разрушенный город, пустынный, как кладбище, неся к фронту закипевшую злобу и ненависть к врагу, шли расплатиться за всё.

Переехав через реку по уцелевшему каким-то чудом мосту, мы остановились за городом у пустой городской больницы. В саду возле больницы мы разгрузили всё имущество нашего госпиталя. Там ещё вместе с нами расположился и другой госпиталь. И тут же мы получили приказ: «Подготовиться к приёму раненых».

Фронт находился от Торжка в двадцати пяти километрах – началось наступление наших войск. Ночью пылающие сёла и города показывали, что противник отступает. Особенно ярко горело местечко Селижарово, где были большие цементные заводы. Иногда на линии фронта раздавались глухие и сильные взрывы, это немцы оставляли память о себе.

Городскую больницу мы быстро привели в порядок. Хорошо, что вместе с нами расположился хирургический госпиталь, и мы распределили обязанности. Наш госпиталь будет делать предварительную обработку раненых, обмывать, дезинфицировать, готовить завтрак, обед и так далее, а хирургический будет производить операции и эвакуировать раненых в тыловые госпитали.

 

…Морозы становились всё сильнее и сильнее, ночи стояли светлые, лунные. И почти каждую ночь прилетал немецкий самолёт и бомбил единственный оставшийся мост в городе через реку. Удивительно, но ни разу ни одна бомба не угодила в мост. Местность вокруг него была буквально изрыта воронками. Самолёт иногда появлялся и днём, спокойно делал своё дело, и никто ему не мешал, так как зенитной артиллерии не было, авиации тоже.

 

Приближался новый 1942 год, близкий фронт гудел, как надвигающаяся гроза.

Морозы становились всё злее, как говорят – «с дымом». И вот в одну из таких морозных ночей к нам прибыла первая партия раненых, что-то около двенадцати автомашин. Каждая машина была временно приспособлена для перевозки раненых, то есть на кузовах машин были установлены брезентовые пологи.

Легкораненые ехали сидя, человек до двадцати на одной машине, а тяжелораненые лежали на походных носилках, поставленных в один ряд на пол кузова машины. В таком случае на каждой машине помещали не более четырёх носилок. Раненых к нам везли прямо из медсанбатов фронта, где им оказывалась первая помощь.

После потери крови раненые очень плохо переносили мороз. Многие лязгали зубами от холода и просили скорее взять их из машины. Тяжелораненые глухо стонали, слышались иногда вскрики, но, в общем, все держали себя геройски и терпеливо дожидались своей очереди, когда их снимут с борта.

Санитары и санитарки нашего госпиталя трудились самозабвенно. Быстро все машины были разгружены, а раненые перенесены в тёплые помещения.

 

…Впоследствии я проезжал по следам нашего наступления и, действительно, каждое подобное наступление обходилось очень дорого. Немцы в таких деревнях крайние дома превращали в сильно укреплённые дзоты и оставляли в них только пулемётные расчёты, и эти пулемётные расчёты, всего 15-20 человек состава, иногда истребляли целые наши батальоны! Так мы расплачивались за глупую линейную тактику.

В марте 1942 года мне пришлось быть на совещании госпиталей ЗУ армии. На этом совещании я узнал, что мы пропустили раненых через госпитали за два-три месяца боёв больше всего первоначального численного состава нашей ЗУ армии при прибытии её на фронт! Но при этом освободили от противника лишь незначительную территорию! 

 

В одно из моих дежурств стояла сильно морозная погода.

Температура на улице доходила до минус сорока градусов, госпиталь был уже заполнен ранеными, но прибывали всё новые и новые партии. И скоро весь двор больницы был заставлен машинами с ранеными. Мороз давит, раненые стонут, многие почти замерзают, молят поместить их хотя бы в коридоре или ещё где-либо. Они вырвались из когтей смерти там, на поле боя, не для того, чтобы умереть на дворе госпиталя.

Вбегаю в здание, смотрю: палаты заполнены так, что свободно можно переставить койки и разместить ещё столько же раненых. Коридоры тоже совершенно свободные! Кричу санитарам, сёстрам и прочим, чтобы немедленно сносили раненых со двора в госпиталь, а мне отвечают, что дежурный врач больше не разрешает принимать раненых.

Сказать, что меня это сильно удивило, – не сказать ничего. Я кинулся в комнату дежурного врача. За столом сидел седой человек и спокойно писал что-то в толстый журнал.

– Знаете ли вы, – закричал я, – что во дворе в машинах в сорокаградусном морозе замерзают раненые!

– Что же я могу поделать, – ответил врач, – я и так принял в госпиталь больше, чем положено по плану, и больше принять не могу ни одного человека.

– Дурак! – не вытерпев, закричал я. – Да разве на фронте в боях ранят и убивают ежедневно по плану? Да знаете ли вы, что пока мы с вами разговариваем, здесь, у самих стен госпиталя, люди умирают из-за вашей тупости и преступного равнодушия!

Врач вскочил на ноги с перекошенным от злобы лицом и закричал:

 

– Я не позволю оскорблять меня! Я – дежурный врач и сам отвечаю за всё! И не ваше дело вмешиваться в мои распоряжения! Я на вас буду жаловаться начальнику санитарного отдела армии.

Потеряв всякое самообладание, я схватил этого идиота за руки, вытащил из-за стола, ударил рукояткой пистолета по столу и крикнул:

– Если через десять минут все раненые не будут внесены в госпиталь, я застрелю вас как собаку!

С силою швырнул его в коридор. Сам сел за его стол, положив перед собой часы и пистолет.

Прошло десять минут, врач не показывался.

Я вышел в коридор. Там уже стояли носилки с ранеными, в палатах койки были сдвинуты и приняты новые раненые. Я вышел во двор, ни одной машины с ранеными во дворе не было. В течение ночи прибывали ещё две партии, и все были приняты. Вместо положенных трёхсот пятидесяти мы приняли тысячу четыреста пятьдесят человек, нарушив всякие правила – таковы законы войны.

А на второй день вызвали меня к приехавшему начальнику санитарного отдела армии военврачу третьего ранга Рязанову. Перед ним лежал рапорт побеждённого мной ночью врача.

– Читайте! – жёстко сказал Рязанов.

Я прочитал.

– Ну как, товарищ батальонный комиссар?

– В этом рапорте всё истинная правда, товарищ начальник санитарного отдела армии.

И надо сказать, что врач действительно ни одного слова не выдумал и не убавил.

– Я восхищён объективностью мошенника, – сказал я.

Рязанов долго и внимательно смотрел мне в лицо, потом, чуть улыбнувшись, сказал:

– Я понимаю обстоятельства, заставившие Вас поступить так, но… категорически запрещено так делать.

Впоследствии мы стали хорошими друзьями и с Рязановым, и с врачом, который прямо заявил мне, что он был совершенно дурак до стычки со мной и что эта стычка заставила его смотреть на обстановку иными глазами.

В деревне Дарьино. По пути наступления наших войск
 

20 декабря 1941 года ЗУ армия перешла в наступление на Ржевском направлении. Снега были в эту зиму ужасно глубокие.

Наступление вели без танков и авиации.

Противник отступал медленно, все же наши войска продвигались в день километров по 14-15. Моральное состояние нашей армии было прекрасным.

Героизм наших войск и ненависть к врагу крепли в ходе наступления. Бойцы видели теперь своими глазами врага в лицо, а не по газетам. Сожжённые сёла, тысячи расстрелянных, повешенных оставлял враг на пути отступления. А немцы, отступая, жгли деревни. Ночью весь фронт казался кроваво-огненной лентой, из которой временами раздавались сильные взрывы. Столбы огня высоко поднимались к небу. Это немцы взрывали наши промышленные предприятия.

Много передавали потрясённые жители сведений о зверствах фашистов. На горьком своём опыте наш миролюбивый народ учился по-настоящему ненавидеть врагов, и враг почувствовал эту ненависть и её грозную силу.

Но были среди народа и такие, которые сживались с немцами и изменяли Родине.

И ещё были такие, которые хотели оставаться «нейтральными». Пусть их всех, пусть воюют, наше, мол, дело – сторона. И «хата моя с краю, ничего не знаю».

 

***

 

В Дарьино мы пробыли недолго –  не успели даже принять ни одной партии раненых, как нам приказали переехать на новое место в Нелидово Великолукской области.

 

В Нелидове. Кровь за кровь

 

От небольшого городка Андриаполя мы двинулись к пункту нашей остановки Нелидово. Дорога почти всё время шла лесом, километров восемьдесят. По обе стороны дороги в лесу лежали чуть не штабелями снаряды, мины, гранаты, патроны и прочие боеприпасы. Это всё понакидали наши шофера ввиду различных автомобильных аварий и поломок.

В Нелидово мы приехали ясным солнечным днём и, не доехав трёх километров, остановились в лесочке. А начальник с одной машиной поехал в Нелидово. Мы хорошо сделали, что остановились, не доезжая места назначения. Немецкие самолёты весь тот день висели над этим несчастным небольшим рабочим посёлком и беспощадно его бомбили. Начальник госпиталя вернулся из Нелидово и рассказал, что там находится штаб полевых госпиталей ЗУ армии, к которому мы принадлежали. Когда стало темнеть, мы тронулись в Нелидово.
Утром я пошёл на станцию, вернее, на то место, где должна быть железнодорожная станция. Но её давно уже не было – немцы разбомбили её в первые же налёты. Рядом, в сосновом лесу, я увидел страшную картину: огромная поленница из немецких трупов. В ней было, как мне потом говорили, две тысячи семьсот четыре трупа. Большинство из из них были проколоты штыками, с разбитыми черепами. Говорили, что наши войска, наступая здесь, захватили эшелон с ранеными немецкими солдатами и всех до единого прикончили. Как и всех взятых в плен в боях за это местечко «фрицев».

«Кровь за кровь, смерть за смерть, – думал я. – Так и нужно делать. Фашисты грозят истребить весь наш народ и убивают сотни тысяч нашего мирного населения в оккупированных районах! А почему мы должны либеральничать? На истребительную войну мы тоже ответим истребительной войной».

В Нелидово мы пробыли недели три. Оборудовали госпиталь, который быстро заполнился ранеными. Фронт от Нелидово был и недалеко, и очень далеко. Это было самое «горло Ржевского кувшина». Линия железной дороги Ржев – Оленино находилась в руках немцев. Пулемётные очереди хорошо были слышны в Нелидово. Можно сказать, что фронт против Нелидово был необычайный: у станции Оленино, километрах в двадцати пяти, были немцы. Это в левую сторону. А в правую – немцы были в городе Белом Смоленской области, тоже километров двадцать пять от Нелидово.

 

В чёртовом мешке

 

Тёмной ночью выехали мы из Нелидово и въехали в «проклятый кувшин». Дело было в феврале 1942 года. Погода стояла относительно тёплая для зимы. Мы благополучно прибыли к месту назначения в деревню Дунаево Смоленской области. Деревня была расположена за рекой Опшей, притоком западной Двины, на высокой горе.
 
В этот раз наш госпиталь был действительно инфекционный. Раненых мы не принимали. Их увозили дальше в тыл. Да и мало тогда их было, так как боёв после февральского наступления не было. Но сильно свирепствовали заразные инфекционные болезни: тиф и, особенно, дизентерия.

С наступлением весны армия наша стала сильно голодать. Дорога рухнула, как только растаял снег. Командующий тылом армии генерал-майор Коньков палец о палец не ударил, чтобы подготовить дорогу к весне. А ведь все условия для этого были: лесу – сколько угодно, народ в деревнях сидел по домам и ничего не делал, да и солдат можно бы было использовать!

Но никому до строительства дороги не было дела.

Такого благодушия и беспечности я не видел даже в Первую мировую войну. Армия голодала, начались болезни.

В нашем госпитале, рассчитанном на 250 человек, число больных достигло до 800–1100 человек. Больше всего болели дизентерией. Солдаты бродили по полям, копая гнилую прошлогоднюю картошку, попрошайничали у населения, моральный дух падал. Армия таяла, как снег весной. В дивизиях вместо 15 тысяч оставались 3-4 тысячи солдат. К нам везли тогда, когда исхудалый измученный солдат не мог уже сам ходить. Кожа да кости. Зайдёшь в палату, где «лечат» больных, и ужас берёт: худые, как скелеты, испражняются кровью! Вонь, духота! Каждый день хоронят от 5 до 8 человек.

Однажды ночью я вышел на улицу, посмотрел на небо, и сердце моё невольно сжала тупая боль. По всей линии фронта противник освещал небо ракетами. Фронт от нас был всего в восьми километрах, а далее он обходил огромным кольцом всю нашу армию. Выход из «кувшина» всего в 50 км шириной совершенно не был заметен в этом огненном кольце.

«Да, мы уже в окружении, – думал я. – Знает ли командующий армией, что стоит противнику сжать фланги фронта всего по 25 километров с той и другой стороны, и мы в кольце?»

Из рассказов больных мне было доподлинно известно, что у станции Оленино (на левом фланге горла нашего «кувшина») и у города Белого (на правом фланге) никаких наших укреплений нет.

«Знает ли командующий, – думал я, – что его армия дезорганизована голодом, болезнями, таким бесполезным „пополнением“. Что она больше не способна вынести те испытания, которые уже вынесла этой зимой? Но тогда наша армия была из уральцев и сибиряков. А теперь этих храбрых и стойких солдат уже почти нет. Они перебиты, переранены, они болеют тифом, дизентерией и другими болезнями».

Наконец я не выдержал своих мыслей и решил действовать. Я пошёл прямо-таки на безумный поступок – вот прямо теперь поехать в штаб армии и командующему армией «дать совет», как избежать грозящей нам катастрофы.

Совесть гнала меня в штаб армии.

Не знаю, чем бы кончилась для меня эта «затея», но, к моему тогдашнему разочарованию, я не застал командарма в штабе, хотя штаб находился всего в 4-х километрах от передовой линии. В штаб я приехал ночью. Окна в избе, где штаб помещался, были тщательно завешаны. На столах в приёмной, в канцеляриях горели «солдатские молнии», то есть самодельные светильники из гильз.

Всё же моё звание батальонного комиссара равнялось званию майора, а в штабе были только лейтенанты и капитаны. Кажется, я не видел там майоров.

Штабисты окружили меня. Никто не спросил моих документов, и все наперебой стали говорить мне о тяжёлом состоянии наших частей. Меня поразила их откровенность и их «обречённое» настроение.

... Я попросил топографических карт местности. Мне их дали, и я уехал обратно.

 

…Весна 1942 года в этих местах была на редкость дружная и тёплая, с сильными и тёплыми дождями. Речка Опша стала бурной рекой, разливалась широко. Теперь всех больных нам перевозили только в лодке.

Бледные, худые как скелеты, с кровавым поносом, выгружались из машин больные солдаты. Их клали в лодку, перевозили к нам, а там уже мы на носилках переносили их в санитарное отделение. Армия таяла на моих глазах.

Катастрофа уже была у порога.

Враг видел нашу слабость. Что им стоит смять нашу полумёртвую армию, когда он громил кадровые наши армии, окружал, брал сотни тысяч в плен!

За всё время я не видел днём ни одного нашего самолёта. Тогда как «Мессершмитт» всё время висел над нами. Иногда появлялось пять-шесть самолётов, снижались друг за другом и беспрерывно обстреливали из пулемётов одиноких солдат, бредущих по дороге.

 

Наша трагедия

 

…Утро 2 июня 1942 года было необычным. С восходом солнца в воздухе появились немецкие самолёты-одиночки. Они сразу же повисли в воздухе, контролируя определённые участки, но не бомбили, это были самолёты-разведчики. Один из них взял под наблюдение Дунаево.

В 10 часов утра артиллерийская перестрелка началась по всему фронту, фронт глухо стонал и рычал каким-то особенным урчанием, то ослабевая, то снова усиливаясь. Это работало стрелковое оружие.

…путь перехвачен немцами? …я увидел, насколько хватало глаз, идущие от фронта в сторону Дунаево наши отступающие войска. Шли пехота, артиллерия, конная часть. Вереницей шли обозы, а вокруг было почти что тихо. Редкая артиллерийская стрельба, жужжат самолёты, редкие пулемётные очереди и всё.

Наша армия расползалась, как гнилая рогожа, без системы, без руководства, а немцы, покуривая трубочки и сигареты, погоняли нас, как пастух стадо. Войска шли к горловине, не понимая, что немцы в первую очередь «завязали» нам злополучный «мешок».

Мы вместе с начальником госпиталя решили сначала отправить больных, а потом вернуться за оставшимся имуществом.

…Ещё не рассвело, а машины уже вернулись из Дунаево, забрав всё имущество госпиталя. Все, кто мог работать, по моему приказанию вооружились лопатами, топорами и рыли огромную яму, я стоял и торопил работающих: «Живей, ребята! Живей!» Когда огромный котлован был готов, в него развернули огромную, хорошо просмоленную трофейную палатку. В неё я приказал сложить всё имущество госпиталя. Всё вошло в эту палатку, имущество мы забросали землёй и замаскировали хворостом. Затем я приказал вынуть из машин главные части с моторов и также спрятать в лесу.

В скором времени и со стороны Дунаево, и с правой стороны загремела немецкая артиллерия, стрельба шла по нашему лесу. Зловещими раскатами катился по лесу гул от лопающихся снарядов, как скошенные падали деревья то там, то здесь. Вдруг артиллерия прекратила огонь, и в лес вступила немецкая пехота. Немцы шли на нас, беспрерывно стреляя из автоматов и винтовок. Пули защёлкали по деревьям, клочки моха и земли то там, то здесь взлетали в воздух.

Длинной цепочкой мы уходили дальше и дальше от наступающего противника.

Наша трагедия началась.
 
 Глухая и темная ночь в лесу. Идем почти ощупью друг за другом. Время от времени смотрю на светящуюся стрелку компаса. Кажется, идём правильно. Справа речка, она вьётся мимо деревни Плутово. Мы должны перейти шоссе в 500 метрах от деревни. Если перейдём, лес кончится, будет поле, и мы должны будем пройти километра два полем с небольшими перелесками, а дальше сплошной лес до фронта. Так по карте…

 

– Шоссе, – тихо шепнул я, обернувшись к товарищам.

Вдруг грянул выстрел так близко, что пламя выстрела коснулось лица.

– Назад! В цепь ложись, – громко подал я команду.

Все быстро залегли.

Взвилась ракета, потом другая, ярко освещая поляну. Сильный пулемётный огонь, огонь автоматов и винтовок обрушился на нас. Мы попали в ловушку. Выход один – прорваться вперёд через шоссе и, пользуясь темнотой ночи, идти. Для этого надо подавить огонь противника впереди нас. Мысль работает в такие минуты лихорадочно быстро.

– Огонь! – кричу товарищам и разряжаю обойму по невидимому врагу.

Редко стучат наши выстрелы, мало нас. Мало и патронов. Мои два товарища залегли вправо от меня, всего в 3-4 метрах. Группа во главе с Павличенко кинулась прочь от засады, через речку на чистое поле. Выскочила на бугор и в упор была расстреляна засевшими там немцами. Стоны умирающих долетали до нас.

– Я ранен, – тихо шепнул мой товарищ рядом со мной.

Пополз к нему. Разрывная пуля выдернула у него весь мускул правой руки. Перевязал, но кровь идёт не переставая. Пользуясь тем, что мы прекратили огонь, немцы подползли близко к шоссе и стреляли прямо в упор. Спасала нас пока только темнота.

Стреляю снова по близко подобравшимся немцам. Те уползают обратно в окоп. Другой мой товарищ прекратил огонь и хрипит… храпит? Неужели спит? Можно ли спать в такое время? Подбежав, дёргаю его за ногу, а может, за руку. Она холодная – он умирал.

«И никто не будет знать, где ты погиб, да и мой конец близок», – думал я.

Резкий удар в левую ногу прервал мои мысли, по телу прошла неприятная дрожь. Я ранен в ногу, посмотреть нет возможности. Сапог наполнялся клейкой густой жидкостью. Пошевелил ногой, слушается – значит кость не перебита. Можно ещё встать и пойти. Куда? Прямо под пули врага.

Огонь врага усилился, нет возможности поднять голову. Свинцовый дождь косит траву и сучья над головой. Снова стреляю, надо дать понять врагу, что мы ещё можем сопротивляться. Выхода нет, скоро всё будет кончено, мысль работает сильно, напряжённо.

Что делать с партбилетом? Если мой попадёт в руки врага, там моя фотография, по уплате членских взносов видно, что я не рядовой боец. Я знаю коварство и хитрость врага. Мою фотографию могут поместить в листовку: «Комиссар такой-то попался в плен и призывает сдаваться» И прочую клевету! Враг не раз вытворял подобное. Кто будет знать о моей гибели? Никто. Меня заклеймят как изменника Родины, моим детям вечный позор на всю жизнь, меня проклянут и они, и Родина.

«Нет! – кричу я себе. – К чёрту всё и всякие инструкции! Я не допущу этого, уйду из жизни как без вести пропавший, но не опозоренный!» Я глубоко сунул руку с партбилетом в лесную рыхлую почву, всё глубже и глубже. Всё! Теперь надо умирать…

Наставил винтовку концом ствола под подбородок, правой рукой потянулся к спуску.

Почему-то глаза повернули в сторону… на лежащую передо мной вершину срубленного дерева. А из-за сучьев вершины на меня глядит мой сынишка Вовка, маленького роста, плотный, круглое загорелое личико, смеющиеся глаза, и слышу его шёпот: «Папка! Что делаешь… такая мать?» Ругательство, которое я никогда не слышал от него.

Рука опустилась, коснувшись спуска затвора. Какой-то стыд охватил всё моё существо, стыд за позорное бегство из жизни.

И не помня себя, я встал на ноги.

Свист пуль, грохот рвущихся мин, ослепительные вспышки выстрелов, как это ни удивительно, не напугали меня, а очаровали своей страшной музыкой.

«Вперёд!» – беззвучно кричу я себе.

Или прорвусь, или погибну. Нога... она не имеет права не слушаться сейчас! Поднял винтовку, выстрелил два раза и кинулся вперёд через шоссе.

Смерть или свобода! Страшный блеск и пламя, казалось, выжгли мои глаза. Сильным молотом ударили по голове. Горячая пыль плотно забила рот. Огненный вихрь закружил меня, я стремительно полетел куда-то в бездонную пропасть.

Мина, разорвавшись рядом, оглушила меня.

Я видел перед собой огромную чёрную и бездонную яму. От неё меня отделяют 3-4 метра. Кто-то сильно толкает и катит меня к этой яме… Я ужасно не хочу туда падать. Кричу, но вместо крика издаю слабый стон. Напрягая все силы, цепляюсь руками за траву, за землю, делая отчаянные усилия откинуться назад от страшной пропасти.

…Я раскрыл глаза. Солнце светило мне прямо в лицо, передо мной стояла группа немцев. Поставили винтовки к ноге и смотрят на меня ничего не говорящими оловянными глазами. Офицер стоит сбоку, направив на меня автомат, рука его слегка дрожит. Четыре красноармейца стоят с лопатами и в гимнастёрках без ремней. Грязные, немытые. Один нагнувшись, очистил моё лицо и рот от набившейся земли.

«Что это такое, – думал я, – где я и что со мной?»

И вдруг – все вспомнилось! И меня оглушило страшное, смертельное отчаяние.

Я не умер, я в плену...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование