Зимние письма / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Зарисовки в прозе

Зимние письма тем и хороши, что не имеют ни адреса, ни адресата. Читать их можно в любую погоду, в любой день года. Они не объединены общей сюжетной линией. Вместо сургучной, эти зарисовки скреплены одной большой ледяной печатью, вскрыть которую возможно лишь солнечному свету. Именно к этому свету и обращены «Зимние письма»...

ПИСЬМО №1:

«Тридцать три километра от границы с Россией»

Казахстанский север. Низкорослые деревья и бескрайние дикие степи, «одомашненные» три четверти века назад плугом первоцелинников. Южному человеку трудно понять здешнюю удивительную суровую природу. Лета пролетают здесь, словно пушинки с тополя, а зимы – порою длятся столетиями. О вечности напоминает и огромное небо с мириадами звёзд. Великодушное небо... Кто бы в него посмотрел – просто так, останавливая Время, а не предугадывая погоду. Заботы, заботы... Земное безвременье: котельная, впавшая в кому, скособоченная изба, полуголодная Жучка, добродушно облаивающая тучи на одном ей понятном собачьем диалекте...

Зима в этих краях останавливается поздно. Земля с трудом оттаивает в конце апреля, готовя себя к августовскому урожаю. В стратегические недра ненасытными вампирами впиваются современные мастодонты-экскаваторы, вываливая на поверхность бокситы, железную руду, редкие по качеству песок да глину. По горстке этой земли брали с собой в «душманский» Афганистан пацаны; восемьдесят один сельчанин честно исполнил свой «интердолг». Так приказала бывшая Родина. Трое остались на той войне навсегда...

Местные ветры не признают времён года. Особенно «хороши» февральские. Кажется, они выдувают из тебя всё – тепло, мысли, надежду... На перекрёстке этих провинциальных ветров – казахстанское село Тарановское. Отсюда до линии, вспоровшей пополам вольную степь и разделившей землю на два геополитических пространства, 33 километра по прямой. За линией – Южный Урал. Степные ветры не понимают, что такое государственная граница...

***

Дом культуры «Искра». 240 квадратных метров Тарановского районного историко-краеведческого музея не затмят собой шедевры Лувра, Эрмитажа или там Прадо. Но без этих двухсот сорока квадратов история человечества хоть на йоту, да осиротела бы. «Когда образовалось село?» Хранитель музейных раритетов в некотором замешательстве: «В начале двадцатого века...», – и поглядывает на обломки бивней самого настоящего мамонта, невесть откуда взявшиеся в этих краях. Фрагмент юрты и плуг вековой давности, допотопная чаша для кумыса и термос первоцелинника. Аппликация кота из тополиного пуха и филин из обыкновенных древесных опилок – детская необузданная фантазия, необременённая традиционализмом. Вдруг, неожиданное распятие Христа, вырезанное из дерева народным умельцем Куанышем – у творчества нет национальностей.

Виктор – настоящий, всамделишный художник... «художник-оформитель» по записи в трудовой книжке. Он знает, что в его жизни не будет помпезных столичных выставок, вернисажей. Но он пишет картины в своей дэковской кладовке. Пишет не «в стол», не на продажу, хотя его фантасмагорический холст «Букет» с какими-то внеземными цветами по праву мог украсить лучшие галереи мира. А он дарит картины друзьям, знакомым, не ведая, что привносит в их мир кусочки галактического счастья. Это мы здесь, на Земле, корыстны...

***

Зарплата в провинциальных селениях – горькая память, пропитанная полынным похмельем. Там давно забыли, что на каких купюрах изображено. Раньше начальство рассчитывалось с земляками, точно с подёнными батраками: авансовый мешок муки-сахара по заоблачным ценам, сапожки из кожзама, которые покрываются трещинами на здешних морозах через три дня. К великим праздникам выдавали на руки несколько банкнот – «Гуляй, душа!»

Выцыганить свои кровные можно было исключительно в двух случаях: на похороны и на свадьбу. Проводы в последний путь – хоть какой-то, пусть и траурный, но зигзаг в этом опостылевшем безвременье. Для провожающих, конечно. А вот свадьба – для всех.

Свадьбы играют с аномальным размахом, инстинктивно понимая: если не пригласить, то напоить надо всех, «а то обидятся». Сценарий традиционный: выкуп невесты с имитацией поджога сеновала, послезагсовая бешенная езда на «что-то типа “Шевроле”», ближе к вечеру – застолье. Да не какие-нибудь там постные посиделки, а на всю ширь души своей необъятной, наперекор всем рынкам, кризисам, дефолтам – «Давай, братва! Один раз живём!» Если столы с угощением, так на всю степь, и чтоб от яств ломились; если уж водка – так рекой, шире Тобола! И музыка... музыка... музыка... Попсу сменяет казахская народная, казахскую – русская... Немецкие, греческие, еврейские, азербайджанские песни хороводом несутся друг за другом. Громким эхом «Горько!» Всё будто смешивается в хмельной голове, в языческом танце. Новобрачные улыбки, бесшабашный смех, танцы... и снова – ненасытная музыка. «Играй, музыкант! Уплачено...» (Пыль прошлого и ужас будущего... это на потом – не сегодня.) А на десерт – драка. Редкая свадьба обходится без этого бесплатного мероприятия. То ли традиция, то ли привычка. Кто его знает...

***

После Великой Октябрьской революции здесь устанавливал Советскую власть Лаврентий Таран – первый секретарь губернского обкома партии. В его честь и было названо это село – Тарановское. Небольшой район, едва насчитывающий тридцать тысяч жителей, а не всякий город сравнится с ним делами да людьми славными. Отсюда был родом Бейимбет Майлин – писатель, просветитель, один из основоположников казахской советской литературы. Это о нем Габит Мусрепов сказал: «Имя Бейимбета Майлина стоит в числе имён созвездия мудрых, талантливых людей» Л. Таран родился в 1893 году. Годом позже – Майлин. Год смерти у них один и тот же – 1938. Военная коллегия Верховного суда СССР приговаривает их к расстрелу «за участие в контрреволюционной деятельности, буржуазно-нацоналистической, повстанческо-террористической и диверсионно-вредительской организации». В апреле 1957 та же коллегия реабилитирует и Тарана, и Майлина, посмертно смыв репрессионный след с их имён. Одна и та же Коллегия...

Во время Великой Отечественной тысячи человек ушли на фронт с этой земли. Один из них, Сейтахан Нурмухамбетович Темирбаев за форсирование канала в центре Берлина 25 апреля 1945 года был удостоен звания Героя Советского Союза. Героями Социалистического труда стали первоцелинники и люди, обустраивавшие целинные земли Кустанайщины: Дмитрий Иванович Берлин, Артём Анисимович Петренко, «великий строитель» (как его называли друзья) Алексей Иванович Ли Ен Бем, механизатор Александр Иосифович Казачонок, железнодорожник Балгабай Мурзахметов.

Подполковник пожарной службы Леонид Телятников стал Героем СССР уже в мирные восьмидесятые. В апреле 1986-го он одном из первых вошёл в радиоактивное пекло Чернобыльской АЭС. Тронутый мужеством и самопожертвованием Леонида Петровича, композитор Марк Фрадкин посвятил отважному пожарному одну из своих песен; «железная леди» Маргарет Тэтчер с нескрываемым почтением жала крепкую руку героя-чернобыльца.

Два генеральских кителя украшают стенды районного музея, куда их сдали на вечное хранение их владельцы. Считают генералы, что не родная земля должна вечно кланяться им за высокие звания, а именно они в неоплатном долгу перед земляками и родимой землёй, выпестовавших их с младых ногтей и воспитавших. Патриотизм глубинки – он никогда «для красного словца». Он всегда честен и немногословен, как присяга...

***

Провинция, – она и во снах – провинция. Зимой, после Великой битвы за урожай, Время заваливается, что тот медведь – в берлогу. Окоченевшая от безнадёжья, земля по ночам всё так же смотрит в огромное пульсирующее небо. По улицам Пионерская, Комсомольская, Пролетарская бродит скукожившаяся сама в себе ностальгия. И ветры уныло нагоняют тоску по ушедшему времени и неразделённому пространству. Лень верить, лень надеяться, лень любить. Понимаешь, что «лень жить...» – это грех. Но и грешить-то, в сущности – тоже лень. До Бога – далеко, до церкви, до мечети – длинно и холодно...

Осипшими зимними вечерами рука в отчаянье тянется к бутылке. С водкой ли, с самогоном – неважно. Заели: тоска, мысли... Отогнать их, забыться. Хоть ненадолго забыться во хмелю, чтоб за ночь рассосалась в аорте вселенская злость на мать, которая зачем-то тебя родила; на жену и детей, которых ты, здоровый мужик, имея и золотые руки, и, иногда, светлую голову, не можешь прокормить; на государство, обещавшее златые горы, но так ничего и не давшее, кроме этой самой бутылки... И ехать не то, чтобы некуда, а врос ты уже корнями в этот грунт, в эту землю, неизвестно кем названную «малой родиной».

Бутылка, вторая... Всё никак не может опьянеть здоровый мужик. Прошагал по избе, поправил одеяло у изголовья дочкиной кровати: «Спи, цветочек аленький!» бросил небрежный взгляд на спящую жену: «Растолстела, корова!» Собрал в охапку письма, адресованные ей, тогда ещё невесте. Прочёл. Застеснялся: вот ведь какую чушь из армии, почти каждый день, писал. Подошёл к печке, приоткрыл дверцу...

...Дым из трубы свивается в буквы, хрустальное небо на время принимает форму бумаги:

Всё реже появляются друзья.

В руках – осточертевшая синица.

Всё чаще слово слышится «Нельзя!»

Провинция дороже, чем столица.

Вдруг вздрагиваешь: «Снова юбилей?»

Ах, да, того убитого поэта.

И всё ж синица на руках милей,

Чем эхо журавлиного сонета.

И нервы дребезжат, как провода,

Как две струны бесстрастного акына.

И ноги направляются туда,

Где родиной становиться чужбина...

ПИСЬМО №2:

«Ода родному городу»

На географической карте мира отмечены тысячи населённых пунктов. Путешествия на уроках географии по городам и весям уносили нас в древние страны, от цивилизаций которых сегодня остались лишь руины. В суперсовременные мегаполисы с умопомрачительным количеством населения. Но обдающая зноем Африка, вечнозелёная Австралия, города с диковинными названиями так и оставались на школьных картах абстрактными отвлечёнными географическими единицами. И, покидая классы, мы перемещались в более чем реальный, самый близкий и родной, самый уютный и понятный, самый звонкий и зелёный, самый-самый лучший город этой жизнерадостной планеты с самым звучным именем на земле – Алма-Ата. Именно тогда – тридцать, сорок лет назад – деревья были выше, небо огромнее, а солнце у подножия северного склона Заилийского Алатау светило много ярче. Самая высокая точка окрестностей тогда ещё казахстанской столицы – Талгарский пик (4973 м) – казалась нам самой высокой горой в мире. Куда там Гималаям, Альпам да Кордильерам...

Алма-атинские ястребы и соколы были размашистее самых огромных кондоров и альбатросов. Да что там птицы... Самый лучший друг жил в соседнем подъезде, а самая красивая девочка на свете училась в параллельном классе и в упор не желала замечать твоих влюблённых красноречивых взглядов. Это уже потом её первый поцелуй превращал Алма-Ату в райские кущи, а все окрестные ландыши и букеты пылающей сирени лежали благоухающими охапками у её ног. Первый школьный звонок, первая любовь, выпускной бал. Всё это было здесь, в городе, рождённом для счастья, радости и любви...

***

Потом мы повзрослели. Колыбель детства сменили армейские казармы. За тысячи километров от родного дома письма доносили до нас все главные события – «13 мая 1985 года в Алма-Ате выпал снег...» Там, где ты живёшь – душой, памятью или же надеждой возвращения – не может быть второстепенных событий...

Уже в армии мы узнали о каком-то особом статусе алмаатинцев. С нами считались, к нашему мнению прислушивались, уважали за коллективизм и взаимовыручку. Алмаатинец – это было какой-то особой категорией, нечто вроде национальности. С той лишь разницей, что ты был частью не нации, а города, о котором предыдущие призывы солдат оставили в Вооружённых силах Союза добрую славу. Их помнили как «алмаатинцев», без привязки к национальной принадлежности. Процент негодяев и подлецов из числа алмаатинцев был крайне ничтожен. Вероятно от того, что наши дворовые беззлобные мальчишеские драки проходили честно: продолжать бой с окровавленным противником считалось дурным тоном, а бить лежачего – верхом неприличия. Именно этому нас учил город, органично сочетающий в себе интеллект, силу и благородство...

Это уже потом, объехав с полсотни городов, появилась возможность сравнить город детства с другими мегаполисами. Это уже потом телевизоры-радио забрасывали зёрна сомнения в чьи-то патриотически неокрепшие души, разливая мёд о закордонном рае. Многие уехали искать счастье на своих исторических родинах. Но до конца своих дней будут помнить свою настоящую родину – и возвращаться сюда, кто в снах, кто на самолётах. Триста тридцать три раза был прав Иосиф Бродский: «Чужбина так же сродственна отчизне, как тупику соседствует пространство».

...Ясное дело – каждый град красив по-своему. Чопорные шпили балтийских столиц, ласковые пляжи приморских курортов, киевский Крещатик, питерский Невский, московский Арбат... Париж, Лондон, Нью-Йорк... Сеул, Стамбул, Дубаи... Да разве там тот воздух, то небо, те улыбки?..

***

Даже в самый пасмурный день здесь пролетают самые родные, самые милые сердцу тучи. Пусть даже и грозовые. Но они пролетают... И небо опять становится ярким и чистым. И иностранные воробьи («вон тот – из Пекина, а тот – из Ташкента...»), получив местную прописку, начинают обживать кроны клёнов, карагачей, берёз... Становясь при этом неотъемлемой частью алма-атинской цивилизации.

ПИСЬМО №3:

«Дядя Вася»

При переложении слова «Altruisme» с французского языка на общедоступный, получим когорту людей, острочувствующих и думающих, любящих и сопереживающих, действующих во благо человека, природы, да и человечества в целом... изменяющих мир к лучшему.

«Условия рынка – выживание, жёсткость, конкуренция», – то не для них. «В погоне за хлебом насущным человек теряет Любовь. Исчезает Человек в человеке. Всё больше людей становятся похожими на сухари, которые пора отправлять на панировку. Общаться с ними больно – натыкаешься на что-то твёрдое и острое...» – это не о них, беспечных детях мироздания. Детях, которые и в преклонном возрасте, в самый серый будничный день всегда отыщут крупицу добра, радости, счастья. И обязательно поделятся этой крупицей с ближним, будь то сын, внук, сосед, или же просто случайный прохожий...

***

Их знают в лицо все окрестные голуби, воробьи, синицы... Они, вместе с соседями, птицами, облаками, живут в нашем городе, в наших дворах, заменяющим им собой всё земное и околоземное пространство. Жаль, что с каждым годом их, почти ровесников XX века, становится всё меньше. Людей, для которых словосочетание «делать добро» – не абстрактная субстанция, а, как это ни банально звучит – образ жизни. Лет 30 назад едва ли не каждый третий столичный (да и не столичный!..) двор имел своего ангела-хранителя. Их ареалом, средой обитания были районы с презрительно высокомерными прозвищами «хрущобы», «микры», «шанхай»... Это там, в помпезных «Новостройках» да «ЦентрАх» был свой жизненный уклад, с казёнными дворниками и управдомами.

А у нас был Дядя Вася. Лысый, в лучезарных морщинах, он бесплатно создавал ту уютную дворовую атмосферу в отдельно взятой точке нашей планеты, ограниченную квадратом пространства четырёх невысоких домов. «Хрущобы»! Мало кто из соседей догадывался, что этот пожилой, с виду неказистый мужчина (язык не поворачивается сказать, произнести – старик) – Василий Данилович, кавалер орденов Красной Звезды и Боевого Красного Знамени, почти сорок лет отслужил старшиной в Советской Армии. Для всех он просто Дядя Вася – как имя, как фамилия... Как символ времени, сделавший эти невзрачные с виду дворы непохожими ни на один другой двор мира. Не по форме, нет – по мироощущению, по внутреннему содержанию. Дядя Вася и был тем «дворником Мира», создавшим вот эту вот цивилизацию. Пусть и на ничтожно малом, дворовом, околодворовом уровне.

***

Казалось, Дядя Вася может всё или почти всё: паять, лудить, вырезать оконные стёкла, починить нехитрую домашнюю утварь. Отремонтировать механическую швейную машинку «Зингер» или электрическую «Тулу» – пожалуйста. Вскрыть случайно захлопнувшуюся дверь – да нет проблем. Поставить на окно сетку от комаров – запросто. Наружное домовое освещение, каток зимой – всё на нём. Нечасто, но приглашали его третейским судьёй на разрешение внутрисемейных конфликтов. Взять напрокат стеклорез, пассатижи, пилу, лопату, грабли – так это в порядке вещей, в маленьком сарайчике полный набор инструментов. И ведь никак Дядю Васю не отблагодаришь, пустое, – деньги не берёт принципиально («Мне пенсии хватает!»), бутылку дать – так ведь не пьёт («Я своё ещё в армии выпил!»). Вот и хитрят соседи – кто набор немецких пилок да лобзиков презентует, кто дрель шведскую «попользоваться» даст, да про неё и забудет. В дядивасином хозяйстве всё равно, что в своём кармане, на все четыре дома и близлежащую округу хватит.

Индивидуальная помощь – это одно. Ещё на стыке эпох Дядя Вася и сотоварищи отстроили беседку собственной, пусть и неказистой, но прочной и надёжной конструкции. С утилитарно-бытовым погребом. В беседке целыми днями вились малыши и подростки с настольными играми, ребята постарше по вечерам услаждали окрест нескладными гитарными аккордами. Двор Дяди Васи гордился собственными скворечниками и единственной на весь квартал площадкой для сушки белья. Так именно создавалась та атмосфера, где было принято собираться всем двором, когда пусть даже и нелюбимого соседа провожают в последний путь...

***

Затем Дядя Вася сдал... Ему уже не с руки починить суперсовременный дверной замок или плазменный телевизор. Но есть ещё порох пусть и в изношенных, но сухих пороховницах!.. В отличие от пустопорожних «отцов города», кидающих в массы безыдейный клич «а-ля субботник», «Деды дворов» руководствуются лишь принципом «Проснулся – приведи в порядок планету!». Они берут в мозолистые руки лопаты-грабли, высаживают деревья, цветы – мальвы, лилии, ирисы, астры. И... на глазах молодеют. Причём делают это каждую весну и с каким-то блаженным упорством. На подмогу старожилам уже выходит среднее поколение, выхватывает из рук лопату: «Дядя Вася, дай помогу...» Растёт-таки смена!

Однажды утром Дядя Вася видит на цветнике лишь следы от срезанных цветов. В это трудно поверить, но он улыбается, радуясь опустевшей клумбе: значит, кто-то пошёл на свидание ли, на день рождение ли, и его, Дядя Васи, цветы стали кому-то нужны, пригодились, значит! Он не понимает, что такое менталитет и монетизация, не очень-то доверят ТСЖ, КСК и прочему... («Как были домоуправлениями – так и остались»), но продолжает и на склоне лет с детской непосредственностью радоваться жизни, оставляя вокруг себя цветы и деревья, бесплатно и бескорыстно...

Дядя Вася сдал. И силы уж не те, и финансовых ресурсов – пшик да маленько. Но на сооружение скамейки-то много ли сил да средств надо? Это в тамошней Германии бизнесмены-бюргеры дарят городу заказанные на заводах скамейки с именными табличками (мол, смотрите – это Я подарил), наши же деды берут три бруса, стягивают их хомутами и намертво вкапывают в землю. А уже на следующий день вместо бизнес-таблички на скамейке появляется что-то до боли родное «Джон+Валентина=...» и пронзённое стрелой сердце...

Где не хватает собственных сил, Дядя Вася созывает ватагу пацанов, и они вместе за пару-тройку дней сооружают ворота из металлических сеток кроватей, вытащенных из подвала. Пусть ребятня в футбол играет, на мяч родители скинутся. Те же подростки водружают на одиноко стоящий столб щит со старым велосипедным обручем, обтянутом старой волейбольной сеткой. «Стритбол? Ну, пусть будет стритбол...» Уходящее поколение не понимает неологизмов...

Песочница... Много ли ума надо? Четыре доски, тонна песка (привёз сосед из 27-й квартиры), лёгкий изящный грибочек из фанерно-подручных материалов, покрытый водоотталкивающей краской, стилизованный под «солнечный зайчик». Фирменный дворовый стиль!..

***

Одевается Дядя Вася кое-как. Под, хотя и залатанными, но опрятными одеждами – израненное тело. Шрамов под одеждой не видно, видна душа. Она – как расплёсканная солнечная пыль – её не видно, но она светится!

***

Намедни к Дяде Васе подошёл карапуз: «Дедушка, а как делается скворечник?» И с дедушкиного лица в одно мгновение исчезли все грозовые годы. Выцветшие зрачки, как по мановению волшебной палочки стали яркими и чистыми, обволакивая родной двор любовью и надеждой. Значит, грядущей весной опять защебечут возле его дома воробьи, скворцы, голуби, слагая из звуков оду любимому городу, в котором свиты их птичьи гнёзда, в котором они поют и выращивают птенцов. В городе, заменяющем им собой всё земное и околоземное пространство. Значит, на смену Дяде Васе придёт этот самый розовощекий карапуз, который вместо стенаний по поводу неудачных климатических условий, загазованности и кислотных дождей, просто станет высаживать деревья, писать стихи и разводить цветы...

Так продолжается Жизнь. А вечным двигателем этой жизни является Любовь, неиссякаемая сила которой заключена уже в самом её существовании.

ПИСЬМО №4:

«Зимняя душа»

У неё два возраста. Биологический – по паспорту ей нет ещё и сорока. И эфемерный – она воспринимает окружающий мир с детской непосредственностью.

У неё две фамилии. Одна – по праву рождения, наследство родителей. Другая – по факту замужества, с которой она никак не может свыкнуться.

У неё два образования. Журналист – детская мечта и вера в могущественную силу Слова. Педагогом-психологом стала уже в зрелом возрасте, имея за плечами спорный опыт воспитания двух обыкновенных пацанов.

У нее два места работы. Помпезный глянцевый журнал – для кошелька и имиджа успешной леди. Малотиражная педагогическая газета – для выплеска своих болей, обид, личных переживаний.

У неё два мужа. Утилитарно-бытовой – для хозяйственных нужд и воспитания их общих чад. И наёмный, небесный романтик – облегчающий её земное, каторжное существование.

У неё два сына: великовозрастный красавец-оболтус и маленький гений, рисующий на стенах квартиры облака, на которых цветут подсолнухи.

У неё две... души. Металлическая, хоть и из благородного металла. Плюс душа с виду невидимая – деревянная. А, может быть, уже и пепельная... Но! со стороны ведь всегда виднее – душа у неё Зимняя. Взять только одну фразу: «Через розовые очки на мир смотрят только святые и идиоты».

Часть первая: «ЗОЛОТОЕ ПЕРО»

Разговор с ней, как согласие, причём согласие обоюдное, пройти тест-допрос на своеобразном полиграфе, разумеется – анонимно. (Согласитесь, допрос есть наиболее эффективная форма диалога...). О журнале – ни слова. Это «на вынос». Это – не интересно: «Ну что за прелесть в амальгаме?»

Она не экстремист, но искренне считает, что не писательство, но журналистика – сродни революции. С той лишь разницей, что победоносные революции меняют политический строй, общественно-экономические формации, а журналистика (вот тут – вкупе с писательством) – меняет человеческое сознание. Ей неоднократно предоставлялась возможность совершить революционные преобразования в тиражноуспешных, но ангажированных изданиях. Она предпочла путь иной, обычного редактора Газеты для родителей, и теперь совершает «бархатные революции» в умах и сердцах школьников и их родителей. В том издании нет и намёка хоть на малую толику журналистской славы...

– Слава, удел ленивых. Карьера – амбициозных. Ни на то, ни на другое у меня просто нет времени. Я воспитываю двоих детей. Как мама хожу с ними в школу, гуляю во дворе, познаю заново окружающий мир... А как журналист вижу, что в современном обществе нет реальной силы, способной протянуть руку помощи детям, подросткам. Да, есть социальные институты, государственные учреждения, неправительственные организации. Но все они где-то очень далеко и абстрактно. Глобальные проблемы детей и юношества решаются в высоких кабинетах как-то аморфно и нестерпимо долго. Родители, и только они в силах искренне, оперативно помочь своим детям. Помочь локально – здесь и сейчас. Чем больше я это понимаю, тем больше вижу: у родителей нет элементарно-необходимых знаний – педагогических, экономических, юридических... Пыталась сама, собственными силами открыть дворовый клуб. Бесплатно, на общественных началах. Все благие намерения хоть как-то скрасить подростковый досуг, упёрлись в десять долларов за квадратный метр аренды помещения. Прошёл век энтузиастов. Газета для родителей – своеобразный зонтик безопасности для детей. Негласный девиз издания: «Если не мы, то кто!» Но детей надо не укрывать от проблем, а помогать им безопасно плыть по волнам жизни в этом добром, уютном и удобном зонтике.

– Творческие амбиции? Здоровые творческие амбиции это что, – богемные тусовки, популярность, заграница, да!? Храни нас Бог от этой мишуры. Я из простой рабочей семьи. Мои родители – простые люди, никогда и не помышлявшие о каких-то высоких пьедесталах. В детстве, в ограниченном пространстве коммунальной квартиры, родители ставили меня на высокий стул, с которого я с нескрываемым удовольствием декламировала стихи, пела песни. В моём нынешнем возрасте начинаешь понимать – залезть на стул не самоцель. Важно, чтобы тебе было что сказать. То неважно – городу или миру. А читать с пьедестала чужие стихи – много ли ума надо? Если же считать здоровыми творческими амбициями пользу от журналистских публикаций, то они у меня есть. В этом случае я – максималистка, и до сих пор верю, что журналистика – один из революционных способов воздействия на сознание для изменения в лучшую сторону души человека, его быта, сознания, да и жизни в целом...

– Большая Журналистика?! Сверхстранное деление профессии на «большую» и «не очень». Массовое чтиво, будь то СМИ или литература, далеко не всегда отличается высшей пробой. Что считать эталоном «Большой Журналистики»: иллюзорную борьбу за деньги и власть, скандальные светские репортажи, антикоррупционные разоблачения, садистские подробности криминальных хроник? Если в нашей газете, в моей статье читатель отыщет хоть одну-единственную крупицу счастья, добра, радости девятьсот девяносто девятой пробы, то и пять тысяч экземпляров Газеты значат много больше, чем самая разбольшущая журналистика.

– Звали поработать за рубежом. Только мне милее «родное болото». Смысл, завоёвывать большие города, брать штурмом крепости... Интересная работа есть везде, надо только оглянуться. Главное, чтобы работалось душевно, тепло, красиво. Чтобы внутреннее «Я» совпадало с выбранным направлением. Хотя... Если человек уехал «За туманом», счастьем, любовью – обязательно найдёт. Если же отбыл в поисках лучшей доли, дабы реализовать себя на бескрайних информационных просторах, то всё зависит от воли случая. Кто-то растворяется в закордонном информационном пространстве, кто-то спотыкается о языковые барьеры. Кто-то удобно устраивается. И всё равно, хоть изредка, но шлёт в свои бывшие издания материалы, в которых нет-нет, до и промелькнут нотки неизлечимой ностальгии...

– Бытует мнение, жанр «розовых слёз» уже исчерпал себя. Да пусть назовут это как хотят, «розовые слёзы», «слёзы в сахаре». Но это материалы, написанные искренне, с любовью, от души. Я не миссионер по размягчению чувств, но хочу и буду говорить о теплоте человеческих отношений. Пусть даже и «розовыми слезами». И в то же время подчас журналистское перо острее скальпеля хирурга. Вопрос в другом: где та грань, когда добро переходит во зло, розовое в ядовито-фиолетовое? «Врачу – не навреди». А журналисту? А писателю? Или же видеоблогеру? Впрочем, человек, индивидуум зачастую сам находится, оказывается между жерновами чёрного и белого цветов. Не радостно, что сейчас в моде другие цвета – чёрные, жёлтые, голубые... Вполне возможно, что мир тем хорош, что гипермногоцветен. Ведь нет предела совершенству... Я весьма уважаю людей, которые прочитав всего одну книгу, смогли кардинально изменить свою жизнь. Серьёзно. Есть хорошая пословица: «Бери один урок, но повторяй его тысячу раз». Всё, что я знаю, умею и делаю – всё это и есть один большой урок, учителями на котором выступает не обезличенное «общество», чаще, мои дети. Хотя контекст жизни, разумеется, всегда разный.

Зарисовка с натуры: «СНЕЖНАЯ МАМА»

Как-то знакомые отдыхали в живописном зимнем лагере у самого подножья горы. С виду ну просто семейная идиллия: муж, жена и ребёнок, мальчик лет пяти, шумно катались с горы на санках, изредка прерываясь на чайную церемонию, весело смеялись. Затем все вместе начали лепить снежную бабу. Скульптура получилась просто на загляденье: пышный бюст, трепетно вылепленный папой, нос из еловой шишки, любовно приделанный сынишкой, плюс косынка из маминого мохерового шарфа. Мальчуган в восторге закричал: «Папа, папа, смотри: как эта Снегурочка на нашу маму похожа!» Выражение лица мужчины в момент стало каким-то задумчивым и где-то даже одухотворённым. Он неспешно стал лепить снежки и размеренно, целенаправленно метать их в снежную бабу. Сначала у неё отвалилась одна рука, потом вторая. Затем с головы упал шарф... Ребёнок в полной растерянности стоял и хлопал глазами, на которые наворачивались слёзы, а потом навзрыд заплакал: «Папа, папа! Ты зачем нашу маму убиваешь?!» Меньше, чем через год семья распалась...

Часть вторая: «ДЕРЕВЯННАЯ ДУША»

Она не двуличная, нет. Просто где-то там, внутри неё, сиамскими близнецами срослись две души: первая – напоказ, для профессиональных подиумов, коллег по работе... Вторая, деревянная – для внутреннего пользования. Эту не видит никто. Никто не видит, что с каждым днём дерево всё больше и больше обугливается, превращаясь в головешку. Под зимними снегами душа всё равно становится, станет «Зимней»...

«Вы думаете я несчастная? Всё обстоит гораздо хуже. Мне – никак...

Каждое утро я уговариваю себя, как маленькую, встать с кровати и маленькими шажками дойти до ванны, умыться. Это становится болезненным ритуалом (уговаривание), но встать, как раньше – бодро и весело, с пол-оборота включиться в эту жизнь, у меня уже не получается, да и не хочется. А надо...

Надо проводить старшего сына в школу и на дорожку обязательно сказать что-нибудь тёплое. Надо собрать и младшего сына. Но сделать это так, чтобы его день начался солнечно, легко и сладко. Он ведь ещё такой махонький. Надо пообщаться с мужем, хоть несколько минут перед работой, прежде чем между нами кирпичной стеной ляжет долгий день разлуки. «Но что же могу я ему сказать!?» И ещё надо хоть чуть-чуть привести себя в порядок, например, нанести на лицо «боевую раскраску». На работе ведь – люди. Надо выглядеть. И я выглядываю из самой себя – настоящей, уставшей и вялой и ищу, ищу себя другую. Но не нахожу, не вижу, не чувствую. И уже кажется, что так будет всегда. Или так оно и было?

Однажды старший сын упрекнул меня в том, что я в своей жизни ничего не добилась: не заработала денег и не обзавелась традиционными благами. Я ему тогда сказала: «Зато у меня есть ты. Ты и есть моя карьера. Можно было профессионально расти – многие подружки так и сделали, а я выбрала семью. Для меня семья много стоила». Но я не убедила сына. И себя не убедила тоже. Какая семья? Вот эта самая, в которой так много надо – и ничего не хочется...

И сразу же нахлынули воспоминания: повылазили обиды, заскреблось недовольство, вспомнились разногласия. Много лет подряд, пытаясь сохранить свою семью, я искала пути примирения с чуждым мне воспоминанием, с неумением любить, устраивать праздники по пустякам и с жуткой душевной приземлённостью. А примирения всё равно не получилось. Внешне я вроде бы смирилась – да. Но пока искала другие входы и выходы, внутри всё будто разрушилось.

Сейчас ещё не повзрослевший сын часто спрашивает: «Мама, ты меня любишь?» Его вопрос мне кажется диким, недетским. Конечно, я его люблю. Я это знаю. А как же иначе? Но честно сказать, не чувствую. И он, бедолага, это ощущает, мается. От мамы – внешне успешной, заботливой, ласковой – веет холодом. Деревяшка.

Я не помню, когда начала деревенеть. Наверное, со дня замужества. Сразу не сложились отношения с мамой мужа. Она считала, что картошка и хлеб – это всё, что нужно иметь в жизни. Я думала иначе и в результате превратилась в её глазах в капризную «прынцессу», которой зачем-то надо учиться, работать, читать на ночь сыну книжки. Лучше бы надела фуфайку и в огороде поработала. Идейные разногласия заставили меня ходить на какие-то заумные семинары, искать ответы на свои вопросы: может быть, и впрямь человеку ничего не нужно, кроме хлеба, постели и выводка детей? Я даже попыталась изменить себя. Зачем? Чтоб не чувствовать боли. Жить было больно. Его мама мне с первого дня сказала: «Я жила плохо. Почему ты должна жить хорошо?» Поэтому очень долго всё было плохо. Муж молчал. Я сопротивлялась, не хотела жить просто так. Хотелось высоты и полёта. Тянулась вверх изо всех сил и, наверное, надорвалась.

Когда у меня не стало моей мамы, очень близкого мне человека, оглянулась вокруг, ужаснулась. Кто рядом и зачем? Чужие люди, с которыми я прожила много лет, стараясь сделать им что-то приятное, остались чужими и далёкими. Я больше не могла называть свою свекровь «мамой». Никакая она мне была не мама. И я разрешила себе называть её по имени-отчеству. Это была крошечная революция. Я решила отказаться от своего правильного воспитания и жить честно, но без общих правил. Моё воспитание, где на первом месте стояли «надо, долг и обязанности жены», уже давно превратили меня в муляж коровы со стеклянными глазами. И никому до этого не было никакого дела. Вроде бы я есть и даже живу, всё делаю, но ничего не чувствую и не хочу жить. Однажды я попробовала об этом сказать мужу. Он не понял, что это я о себе говорю. «Вечно ты всё усложняешь. Живи проще», – посоветовал он и «пошёл себе жить дальше».

В этом жутком деревянном состоянии я умудрилась родить второго ребенка. Дура, конечно – думала, что он спасёт меня. Заполнит мою жизнь нежностью и любовью, оторвёт от невесёлых мыслей и вопросов. Он заполнил мою жизнь бессонными ночами, серьёзными проблемами со здоровьем и тупыми угрызениями совести: «Зачем я это сделала?» Хотела счастья

... Иногда по утрам мне удаётся довольно ловко приладить к своему лицу маску счастья. Я надеваю нехилый костюм, сажусь за руль автомобиля, отмечаю, что в глазах ещё есть дымок (но порох давно взорван), включаю «Сувениры» Демиса Руссоса и жму на газ. Еду на работу, как в последний раз в жизни. Жадно всматриваюсь в прохожих. Они такие живые, разные, цветные. Картинки счастья. Щурюсь на солнце. Оно греет. Как трава, пытаюсь впитать, вобрать в себя тепло. Говорю себе, что сегодня я буду настоящая. И от души нюхаю цветы на прилавках и у цветочниц. Глубоко-глубоко вбираю тонкий запах и фотографирую зрачком («щёлк» – на вечную память внутри) буйно-жёлтую фрезию. Обалдеть!

В такие дни я почти что счастливая. Живая. Но эйфория, бегство от себя, несчастной, длится недолго. Как правило, домой я возвращаюсь уже прежней: стереоэффекты души рассеиваются прямо на пороге. Усталость, точно она медведем стоит у двери, тут же наваливается на меня и мнёт, мнёт, мнёт. Я смотрю на своих детей, которые ещё хотят жить и думают, что у них это получится, и мне становится страшно. Неужели и они когда-нибудь испытают то, что испытала я. Разочарование и неспособность очаровать саму себя тем, что я есть. Просто есть.

Тут, правда есть один небольшой нюанс – весной, весной я ненадолго оттаиваю...»

ПОСЛЕСЛОВИЕ:

«Патетическое»

Село уже утонуло... Город же постепенно, гордо тонет во мгле, словно ночная книга, обрастая с наступлением тёмного времени суток мириадами огоньков. Разноцветные источники света делают его похожим на громадный межзвёздный корабль, уносящий своих обитателей в безбрежный океан снов и удивительных приключений...

Социологи, психологи, статистики садятся за подсчёт нелепого: мнений и голосов. Что, снова!? Выборы, выборы, выборы... В цезари, в сенат, в наместники. Избиркомы достают из урн прах кандидатов.

Нас много, нас очень много. Нас целых семь с половиной миллиардов!

Жителям Тарановки перед выборами выдают зарплату – к избирательным урнам они попадут нескоро... Дядя Вася не дожил до прекрасной «цифровой» эпохи... Деревянные души проплывают мимо... Мимо чего? Мимо всего...

Нас мало, нас очень мало. Нас всего-то семь с половиной миллиардов... Капля в огромной галактической цивилизации. И, вероятно, нет ничего прекраснее на земном шаре, чем добродушная улыбка на лице человечества.

Шар Земной во Вселенной летит,

добрый, ласковый, точно кит,

и свободный, как человечество.