«К жатве серпы наточены….»

Дом сотворённый

Дом сотворённый ветшает пока ничей,

гибнут бесценные фрески, коллекции редких вещей.

Я – восхищённый смотритель,

зову: придите,

и торжественно жду гостей.

И они идут.

Одинокие, но чаще толпами.

Босоногие, но чаще топают,

сбивая с ботинок грязь на дубовый пол.

Мнят себя меньшим злом,

мажут углём

лозунги, имена и даты,

но чаще – три буквы матом.

Так великое воинство стало стадом,

а их пастыри – мелким жульём.

И одни приносят цветы в горшках,

другие – ночные вазы,

Но каждый сразу

ищет по вкусу место.

Как не рассадишь – тесно:

сосед справа не вышел расой,

сосед слева противен рясой,

или просто плохое кресло.

И не хватит хлеба щербатым ртам –

Выпьют водки, закажут продажных дам…

Раз не вышло зодчество, брошу храм

и освою иные ремёсла.

Но сначала закрою двери, открою кран,

и второй, и третий, и сколько их там –

пусть льётся!

Только бы уследить, чтобы ушлый никчёмный хам

не успел добраться до шлюпки и взяться за вёсла.

Невесёлая наука

А когда опустеют окопные рвы,

Детворою заполнятся школы.

Мать Тереза стряхнёт облака с головы,

Вытрет слёзы линялым подолом,

И пойдёт на вершину последней горы

Вдоль забора по скользкому склону.

Не Синай, не Масис – безымянный бугор,

Перепаханный жарким металлом,

Полигон бестолковых мальчишеских ссор,

Что упало в песок, то пропало.

Мать уверует, что я живой до сих пор –

Царь горы, но заложник обвала.

 Растолкает, поднимет: беги на урок,

Опоздавших сегодня приветят.

Мать, а ноги? Мне б пару неношеных ног,

Посмотри, как изранены эти.

Мать, а кто победил? Я хотел, но не смог.

Всё напрасно?

Она не ответит.

Улыбнётся и станет усердно латать

Злые раны муаровой нитью.

Мне теперь не вести оголтелую рать,

Не отчистить обугленный китель,

Но мы всё же вернёмся – бездетная мать

И постигший науку учитель.

Соседскому мальчику

1.

На самой крошечной из тысячи планет

Цветут сады, и тонут в них дома.

Нам по тринадцать беззаветных лет,

А у небес – ни берега, ни дна,

А у тебя – веснушки и очки,

И голова забита чепухой,

А у меня – косички и стишки,

И весь огромный мир – у нас с тобой.

2.

У моего рыцаря

плащ разукрашен птицами,

полон колчан небылицами

у моего рыцаря,

шпага остра, голова бедовая,

конь чёрной масти звенит подковами.

Я на высокой башне

жду его, мне не страшно –

будет повержен дракон,

будет сражён,

зря он полез на балкон

и на рожон.

Рыцарь мой р-р-раз его – и на сухарики, на квадратики,

скоро, да-да, сейчас… лишь доделает математику.

3.

Ходит по крыше холодное облако,

Сыплет дождинки монетами звонкими.

Я не с тобой в этот вечер, но около,

Спи и не знайся с другими девчонками,

Спи и не помни о том, как мы вздорили,

Спи и не бойся, что больше не встретимся.

Ты будешь спать, а я сниться. И горе ли,

Что поутру станет дождь гололедицей.

О мышке

Тихая серая мышка идет в магазин за картошкой,

Мёрзлые лапки в карманах худого пальтишка,

Ей бы спешить, дома злится голодная кошка,

Мышка бредет кое-как, у неё передышка.

Мышка не ищет чудес, ей хватает витрин и неона,

Грязного снега и шороха узких покрышек,

Дальше не видно, мешают края капюшона,

Дальше – излишки

для тихих потерянных мышек.

Грустное-девочкино

Мама в Италии пишет этюды.

Деда её называет «иуда»,

Бабушка хмурится, кличет «кукушкой»,

Быть мне велит послушной

И не выдумывать глупые сказки.

Мама грустит на открытой терраске,

Рядом с мольбертом в тени винограда,

Лето в Италии. Здесь – снегопады,

Толстые льды, на дорогах заносы.

Как объяснить недоверчивым взрослым,

Мама ко мне не сумеет пробиться:

Птица кукушка – пугливая птица.

Мама в Италии пишет картину:

Пятиэтажка, подъезд, две машины,

Мёрзлые голые тополя,

Девочка в шубке… наверное, я.

Анкор, ещё Анкор!

Мой старик в запое, ругаю, кричит: Не тронь,

у меня столько поводов, сколько на свете войн!

Заряжает кассетник и слушает про огонь

батареи батяни комбата.

Допивает водку, шлифует моим мускатом,

ближе к вечеру тащится в гастроном.

Возвращается скоро, гремит трёхэтажным матом –

продавщица, курва, затронула честь солдата,

назвала старпёром и алкашом!

Говорю: Забудь, я налью тебе выпить и ляжешь спать.

Верещит: Отставить! Я кончался в Афгане за эту лядь!

Бреет щёки, утюжит брюки, велит подать

ордена, медали, парадный китель.

Я смотрю с балкона, как он отправляется воевать

с гнусным миром, который его обидел.

Мой старик упёртый, покажет торговой гниде!

Прав батяня комбат, нам некуда отступать.

Белый бег по чёрному полю

Уважаемые знатоки хмурятся,

не хотят смотреть –

а если там смерть?

а если там голоса пилотов,

сбивчивый хриплый шёпот?

или сыплется крошево

снежных помех

и по нему как птичьи следы –

СОС?

или женщина, обязательно женщина

где-то в хвосте

задаёт вопрос,

в сотый, наверное, раз:

мы упадём?

Знатоки молчат, скорбные в чёрных фраках,

в чёрной комнате, глядя на чёрный ящик.

он настоящий, Господи, настоящий,

что в нём?

Капитан поднимает руку

и, не касаясь крышки,

раскручивает юлу,

оставляя «Ту»

самому себе.

знатоки теряют очки,

самописцы пишут,

пассажирам снится лошадка,

белая заводная лошадка

выходит на новый круг.

самолёт выпускает шасси

под мерный стук её ног

и скользит по глянцевой полосе

гладко.

Знатоки потирают виски,

просят виски,

и берут музыкальную паузу.

В этих аллеях

С клёнов и тополей тихо летят, летят

вялые-жёлтые, словно казённые бланки.

Доктор не сдался и выписал долгий яд

тем, кто с утра ускользает в больничный сад

от недоеденных страхов и жидкой овсянки.

Мокнут скамейки, мокнут штанины пижам,

если курить, то до фильтра, сестра карцинома.

Если побег, то в тапочках, без багажа,

но за ребристым забором кружат, кружат

грустные-милые . Носят бутылки боржома,

книжки про силу молитвы, и просят: держись.

Знать бы, за что держаться… а впрочем, ладно.

В этих аллеях такая густая тишь –

дышишь и дышишь. И будто по грудь стоишь

в собственных палых мыслях.

И это – жизнь.

Это, а не пилюли в тумбочке прикроватной.

Шёпот в темноте

И я думаю, да, я думаю – это была неправда

тёмных женщин с прогорклыми ртами

и старческим запахом,

они шаркали рядом, гвоздики роняли под ноги нам,

и следили, чтоб мы не смеялись, когда картавил

гладкий поп, и устал, и кивнул мужикам: «закапывай»;

так и есть, нас надули тогда ещё – с рисовой кашей

на поминках подсунули скорбь,

мол, изюм с ней вкусен,

мы теперь сомневаемся в каждом диагнозе, носим

за плечами тяжёлый узел, но это не скарб, а горб,

от него ломит рёбра и рвётся наружу кашель;

нет, послушай, я знаю средство – мы станем петь –

если траур наденут отцы

и пойдут с венками,

навсегдашние дети не в ноты споют о маме,

отпуская по тихой реке то сосну, то цинк,

то корзинки из гибкой лозы, не желая впредь

пригибаться от страха и в землю врастать позвонками.

Вместо набата

Что я могу, кроме пустого звона?

Что могут те, которые вышли рано?

От застеклённых лоджий до городской управы

Тянется очередь из мудрецов промзоны.

Эти несут на раздатку дежурное блюдо,

Смесь поросячьего визга и пареной репы.

Что могут эти, если их русское чудо

Стало чудачеством и потому нелепо?

Звоном пустым могут на кухне кастрюли,

Могут и ложки, со дна выгребая завтра.

Может, однажды я нашинкую правду,

Честную правду, но дело в другом – захочу ли?

Жажда

Поле распахано, к знойному небу развёрнуто

Миром мышиным да корневыми плетями.

Дождь не пролился, воду носили вёдрами,

Выносили до капли и не заметили.

Поле спекалось глиной, в нужде раззявилось

Лунками-ртами, и губы его иссушены.

Дождь не пролился, мы напитали завязи

Утренним потом, но жажда вернулась к ужину.

Нечего пить, нивы ломко ершатся стеблями:

Режем овец и багрянец бежит в проточины.

Бей не жалей, мы не хлеб – справедливость сеяли.

Дождь не прольётся,

но к жатве серпы наточены.

За вороньим граем, сорочьим стрёкотом

Девка родит во ржи. Тяжело встаёт,

Режет серпом, роняя тугую рожь.

Лоб заливает пот,

Полон рот забот,

А в подоле её –

Раба божия.

Под тягучими тучами перелётными

На меже тебе быть спелёнутой

Да напоенной молоком пополам с грехом.

Отыщи лазейку молчком-тишком:

Без крещения и акафиста

Поспеши ввечеру преставиться.

Матушка-заступница, прими доченьку нежеланную,

не колоть ей босых ступней на стерне, не стонать на сене

да стежками-стёжками не расшить рубаху в приданое,

принимая волю твою и смирение,

приснодева, сжалься, отвори потайную калитку ей,

чтоб у врат закрытых не томиться дитю неповинному,

ты сама понесла без мужа, натерпелась от злых людей,

только, битая, в поле не гнула спину ты.

За вороньим граем, сорочьим стрёкотом

Не услышать мольбу далёкую.

Меж колосьев стелется околесица,

Девка бедная с дури бесится.

Да не будет боли ей и стыда,

Как поймёт, что бабе весь год страда.

Свят – свят – свят,

В небо хочет всяк.

Да не всяк до рая

Летает.

Поле родит зерно, но проворен серп,

Девка поёт и плачет, сминая рожь –

Тянется к небу скирд,

А на нём сидит,

Горький глотая хлеб,

Раба божия.

Яблочный спас

Вмятина в пол-лица,

червоточина и гнильца:

пьяница-падла-падалица

от яблони катится

по кочкам, кухням, плесневым койкам,

где бог не садовник – скотник,

и сизые гематомы на белых боках налива

погань несёт горделиво,

как звёзды коньячные, винные ордена;

знает, не всякая яма – могила,

и даже могила – только нора

для нутра пропитого,

для рта распяленного,

для почти распятого

горького слова:

Благословенны плачущие.

Не могу.

Я кровоточу.

Я ведь по образу Твоему,

значит, Ты падал, Отче?

По весне поёт щегол

Самолётик легкокрылый,

Он – конвертик, в нём – секретик.

Там, где рамы тётя мыла

Будет стылая могила

На рассвете, на рассвете.

Самолётик толстопузый,

Может быть, он ждёт потомство?

Вот избавится от груза:

Тётя, поле, кукуруза

Вспыхнут солнцем, ярче солнца.

Самолётик безмятежный

Кружит в небе сытой птахой,

Тётя в праздничной одежде

Обнимает дядю нежно

Прахом к праху, прахом к праху.

Самолётики в экранах –

Мы таких видали тыщи.

Им лететь в другие страны,

Где плохие, где тираны.

А у нас за чистой рамой

Птичка свищет, слышишь, свищет?

Наде

Стойкий запах вчерашней еды и несвежей одежды

Не заставит подняться, раскрыть занавески и взяться за ум.

Как ни глупо звучит, у Надежды совсем не осталось надежды –

Раздала до гроша, говорят, в милосердии нет малых сумм.

Надя знает провисшие сетки больничных постелей,

Невозможность поймать в мониторы дрожащую нить.

Хуже – только отсутствие света в последнем туннеле,

Вероятно, сгорели все лампы, и некому их заменить.

За починку берутся провидцы, шаманы, предтечи,

Говорят, что во тьме поселилась опасная тварь,

Говорят, что способны прогнать, но закончились спички и свечи.

Говорят, говорят…

И Надежда встаёт, и включает карманный фонарь.