Слово о поэтах / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Ирония и метафизика Николая Глазкова

Ирония, переходящая в метафизику, и метафизика в маске иронии – своеобразный код поэзии Глазкова, этого дервиша русского стихосложения.

Фирменный знак его – яростный, великолепно мерцающий лаконизм, и суверенное, ни на кого не похожее мастерство: словно возрос поэт сам из себя, не имея корней, слабо перекликаясь с предшественниками.

…вОрона непременно разоблачат, но гуттаперчевое «ч» будет играть мощным таким звуком, что заслушаешься:

Черный ворон, черный дьявол,
Мистицизму научась.
Прилетел на белый мрамор
В час полночный, черный час.

Самоирония, сквозящая онтологическим ветром, перекликается с иронией над… всеобщими штампами и государственной пропагандой:

Я спросил его: – Удастся
Мне в ближайшие года
Где-нибудь найти богатство? –
Он ответил: – Никогда!

---------------------------------

Я спросил: – Какие в Чили
Существуют города? –
Он ответил: – Никогда! –
И его разоблачили!

Век, выпавший на долю поэта, его недра и закрома, изобиловали и кровью и ядом, и свершениями и потрясающими открытиями, но, кажется, никто так ясно не определил метафизику истории, как Н. Глазков – одним четверостишием:

Я на мир взираю из-под столика,
Век двадцатый – век необычайный.
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней!

Печальная истина, хотя и историки – современники, и по истории поэзии вполне можно восстанавливать историю времени, в которое жил поэт.

Печальны и другие истины открытые метафизическим иронистом Глазковым:

Когда я шел и думал – или-или,
Глухонемые шли со мною рядом.
Глухонемые шли и говорили,
А я не знал – я рад или не рад им.

Один из них читал стихи руками,
А два других руками их ругали,
Но как глухонемой – глухонемых,
Я не способен был услышать их.

Люди – бездны в телесной оболочке, в спец-костюме плоти, и одной бездне услышать другую – ох, как сложно…

Собиратель истин, постигатель времени, странник стиха – великолепный Николай Глазков утверждал, что все дороги ведут не в Рим, а в Поэтоград.

К сожаленью, наше время опровергает это.

Но есть, хочется надеется, и иное, метафизическое измерение реальности, то, в котором свободно существовал Глазков, и где поэзия вечно сияет золотом света.

Волшебное мастерство Вадима Шефнера

Во времена всеобщего слома, развала старых устоев и условности новых, естественно и поэтическое мастерство подвергается сомнениям – если не ставится под вопрос вообще необходимость оного; и графомания выдаётся за игру в графоманию (как в случае с пресловутым Приговым), и любые словесные выверты могут объявляться чуть ли не новым словом в поэзии (в целом стремительно превращающейся в рудимент реальности)…

В такие времена обращение к подлинным мастерам может быть целительно, и Вадим Шефнер один из тех, кто волшебно владел удивительно тонким механизмом поэтического слова.

Любые из вещей, или явлений мира обращались у него в словесное золото, и даже, казалось бы, совсем не поэтические темы расцветали яркими цветами созвучий:

Статистика, строгая муза,

Ты реешь над каждой судьбой.

Ничто для тебя не обуза,

Никто не обижен тобой.

Не всматриваешься ты в лица

И в душу не лезешь, – а все ж

Для каждой людской единицы

В таблицах ты место найдешь.

Что интересного для поэзии в сухости статистического мира? А вот поди ж…

История и пейзаж, насыщенность переживаний, тропы и тропинки жизни, городской сад и детство, льдина и время – всё оживало в таинственно-великолепном мире Шефнера чётко выверенными стихами, точно алхимическая реакция превращала факты действительности в злато искусства (не говоря о празднике слов).

Как бы ударом страшного тарана

Здесь половина дома снесена,

И в облаках морозного тумана

Обугленная высится стена.

Еще обои порванные помнят

О прежней жизни, мирной и простой,

Но двери всех обрушившихся комнат,

Раскрытые, висят над пустотой.

Строки то мускульно сжимаются, то свободно разворачиваются, раскрываясь в реальность – строки, продиктованные реальностью, и преображённые музыкой смысла; и зеркало, точно повисающее над бездной, сообщает метафизический аспект существованию – и человеческому, и стиха.

И пусть я все забуду остальное –

Мне не забыть, как, на ветру дрожа,

Висит над бездной зеркало стенное

На высоте шестого этажа.

Стихи гранятся и выплавляются, чеканятся и точно вырезываются на дереве: и дело тут не в приёмах, а в глобальном поэтическом видение мира: обширного и разнообразного, когда ни одна деталь не должна быть упущена.

Шефнер и не упустил ни одной детали из каталога мира.

Благородство, аристократизм, присущие его стихам великолепны и сами по себе – и являются живым укорам нынешним филологическим игрищам и стёбным выкрутасам – или банальному псевдо-патриотизму с безликой рифмовкой берёзок с чем придётся…

В одном из последних стихотворений Вадима Шефнера есть строчка: Лишь смерть бессмертно молода…

И в этой формуле нет трагизма – есть ясное осознание бесконечности жизни, её силы и энергии, которые не могут замглиться со смертью, как не может закончиться жизнь.

Как не могут поблекнуть превосходные стихи Вадима Шефнера.

Леонид Бородин, как поэт

Леонид Бородин, получивший известность прежде всего, как прозаик и диссидент, был замечательным поэтом – с виртуозной огранкой строки, тонкой нюансировкой психологических переживаний, и собственным, узнаваемым в поэзии голосом.

Трагические изломы сущностного, основного в человеке блестят белою солью в стихах Бородина:

Верую, Господи, в то, что Ты есть!
Верю в святую запутанность быта!

Кубы и грани сознания, или – нечто, закрученное очень туго, вихреобразно в составе человеческой психики, чётко фиксируется Бородиным – на том уровне трагизма и с тою долей искренности, на какую не каждый бы решился:

Но да подскажет ангел мой
мне путь единственно прямой
туда,
        на родину,
                           домой
                                        из пекла...

Писавший: Мне Русь была не словом спора, Мне Русь была судьба и мать… – в стихотворение, цитированном выше, очевидно, поэт имеет в виду иную Родину: мерцающую небом, его слоями, неизвестную, желанную – в осознание и предчувствие.

Интенсивность внутреннего мира, горения и переживаний, оборачиваются интенсивной перенасыщенностью стиха, столь же фактурного, сколь и глубокого:

Жизнь пошла нелепая, странная, глухая.
Право слово, хочется слезою изойти!
«Пригородный поезд до станции Лихая
Будет отправляться от третьего пути».

Зависть и отчаянье, ненависть и ярость
Божий мир завесили плёнкою слюды.
Двинулось! Поехало! И в окнах закачались
Фонари весёлые и белые сады.

Совмещаются пласты возвышенного и земного, и пригородный поезд, отправляющийся с третьего пути, наползает на зависть и отчаяние…

А в фонарях весёлых и белых садах льётся та гармония, что призвана осветлить действительность хоть немного – через поэзию.

Такую, как поэзия Леонида Бородина.

Словесные сады Сергея Аверинцев

Библейские переводы Аверинцева пенились словесами, сплетения в иносказания которых обжигали новым постижением отдельных библейских стихов.

Философ и филолог глобальной эрудиции, Сергей Аверинцев легко проходил теми лабиринтами, в каких заплутало бы большинство современных людей, предпочитающих новости мудрости, и черпающих информацию не из ветхих, перенасыщенных ею текстов, а из желтоватого отлива газет, фальшивых телевещаний, сумбурного интернета.

Собственные стихи Аверинцева, пронизанные, или перевитые гирляндами веры – такой тёплой, домашней, естественной – интересны рисунком ритма, - несколько разболтанным, как может показаться сначала, но точно соответствующим решаемым задачам: передать неуловимое, столь высокое, с чем можно только соприкоснуться, но, живя в теле, постичь глубоко нельзя.

Переводы из византийских, латинских и сирийских классиков воскрешают миры – или перевоссоздают их в пространстве русской действительности, и изрядно обогащая её самоцветами и самородками былых веков.

Занимая в споре неославянофилов и неозападников своеобразную серединную позицию, отвергая крайности, Аверинцев выработал своеобычное учение, наследуя Августину Блаженному, о будущем христианстве, как нравственном сопротивление меньшинства.

Так не чувствуется сегодня – хотя, именно теперь, когда сопротивляться приходиться столькому: от дурновкусия до банальной государственной несправедливости, учение Аверинцева стоило бы взять на вооружение.

…но главное: сады разведённых им – переводных и собственных текстов – сады с зигзагообразными стволами мысли, с роскошными листьями нежных озарений и плодами, чей вкус и терпок и сладок, и питателен духовно в высшей степени…