Природе
Ты – вечно юная путана.
Лицом – как солнце и луна.
В непостоянстве – постоянна,
Ты и жестока – и нежна.
И неуемна – и бесстрастна.
И жар – лед, и мрак – и ясно.
Ты отдаешься без разбору
И храбрецу, и подлецу,
И работящему и вору,
И пожилому и мальцу.
Всё обнажаешь, чем богата. –
За неизбежную оплату.
Клиенты любят одержимо
Коварные глаза морей,
Твои вершины и ложбины,
Степной простор груди твоей,
Густых волос лесные чащи
И вены рек твоих журчащих.
В твои объятия, как в омут,
Безумно бросится любой…
Совокупляются – и тонут,
Жизнь отдавая за любовь.
А ты, разгорячась, с досады
Вулканы дыбишь и торнадо.
Дождем оплакав после гнева,
Взбив облако на голове,
Любовников – глазами в небо –
Ты распластаешь на траве,
Чтоб мог увидеть Всемогущий
Засыпанных землей цветущей.
Мальчик у дома
Вьется пыль годов далеких
вдоль по улице булыжной.
Мальчик возле дома крепость
воздвигает из песка.
И чего бы он ни строил
для себя или для ближних, –
Больно по лицу ударив,
рассыпается пока.
На завалинке осевшей
шепчет нищая старушка.
Учит жить на подаянье,
от стыда не пряча взор.
В щель сует клочки бумаги,
в каждом – табаку понюшка.
Той нужды понюхал мальчик –
и чихает до сих пор.
Он окурки собирает,
курит, кашляя надсадно.
Ловит муравьев он смело
и жует, скрипя песком.
Жмых, в штанинах шароваров
принесенный из детсада,
Он грызет и со старушкой
робко делится куском.
Дом притих, зажмурив ставни
и сутулясь как-то сиро.
Бабку – нищую хозяйку
в марте занесло пургой.
Дом продали, переехав
на казенную квартиру.
Мальчика жильцы чужие
не пускают в дом родной.
И с тоской в дыру калитки
он заглядывает зорко.
Как шагреневая кожа,
меньше делается двор.
И все глуше слышно эхо
его песен на задворках.
Вот уже почти не слышно –
за парчой столичных штор.
Транзитный
Пассажиром, транзитным, живу у железных дорог.
Постоянно прописан, но жду своего отправленья.
Мне кричат поезда: «Еще долог твой путь и далек!»
Но не знают они о местах моего назначенья.
Запах угля сожженного веет в окошко всегда.
Этот запах знакомый из печки далекого детства.
На исходе ночей петухами поют поезда,
Но пока не мои – от моих никуда мне не деться.
Чутко ухо прижато к подушке, как будто к земле.
Лишь узнаю по гуду мой поезд к заветному краю –
Тороплюсь собирать свои вещи в предутренней мгле.
В спешке что-то ломаю, топчу, забываю, теряю.
Мчится в даль неизвестную лет моих длинный состав,
Позади оставляя былых горизонтов итоги.
Вот и новая станция. Версты считать перестав,
Пассажиром, транзитным, опять поселюсь у дороги.
Перелетные годы
Перелетные годы мои,
заповедные годы,
Возвращаетесь вы,
лишь оттает немного душа.
Озарятся надеждой
ее омраченные своды –
И смогу я опять
разглядеть ваш полет не спеша.
Неуемные годы мои,
улетели из дома.
Но вдали от земли корневой
не обжили гнезда.
Все чужим остается,
что не было с детства знакомо.
Вас едва узнаю,
и меня изменили года.
Позабылась родня
под цветущими в небе крестами.
Покосившийся дом
продала постаревшая мать.
И куда ж вы вернетесь
с окрепшими в грозах птенцами?
Вы кружите, кричите –
покинутых мест не занять.
Почему и ношу я
дыхание Волги по свету.
Перелетные годы,
весенней порой налегке
Возвращайтесь ко мне
издалека по вещему следу,
Так – как волны с истока
до устья летят по реке.
«Пушкин дух»
(Притча)
Она склонилась над листом.
На нем начертан круг,
И черт с рогами и хвостом –
Кудрявый «Пушкин Дух».
И блюдце с меткою бежит
Под пальцами. И вслух
По буквам круга ворожит
Ее устами Дух:
«Войны не будет… Завтра дождь…
Твой муж среди живых…
Под осень выйдет замуж дочь,
И я – ее жених…»
«Смеется блюдце надо мной?»
Вновь ворожит: «Пора
Тебе, старуха, на покой
Катиться со двора.
Но будешь сильно ты страдать
От нестерпимых кар,
Пока не сможешь передать
Другому вещий дар».
И вот она уже лежит,
Хватается за крест.
А он в углу ей ворожит
О перемене мест.
Она грозит ему в ночи.
Двенадцать бьют. И вдруг
Ужасный грохот из печи
Весь дом привел в испуг.
На крик сбежалась вся родня.
Я в изголовье встал.
Старуха дунула в меня –
И Бог ее прибрал.
С тех пор дух Пушкина зажег
В душе моей пожар.
Смог получить я, иль не смог
Той ночью вещий дар?
Золотая лампада
Притча
В тревожных потемках
Корсановский лес.
Срываются тучи
С летящих небес.
От страха луна побледнела.
И вдруг на дороге
Встречается мне
Сияющий всадник
На белом коне.
«Ты кто?
Из какого предела?»
«Я – старый пустынник
По имени Грек.
Я здесь зажигаю
Который уж век
Свою золотую лампаду.
Я был богомазом,
По свету бродил.
У речки Вороны
Вдову полюбил.
Но с нею мне не было сладу.
С красавицы я
Богоматерь писал.
В лице ненаглядной
Святое искал.
Грешно –
На живую молился.
Но горе случилось:
Вдова умерла.
Пустынником стал я.
Вдруг робость нашла –
Мне образ в киоте грозился.
Я справил поминки –
Все так же грозит.
Украсил оклад
В аметист, малахит –
Грозит!
Выражает досаду.
Лишь тем я иконе
Сумел угодить,
Когда все богатства
Решил перелить
В одну золотую лампаду...
И время мое
На земле истекло.
Икону с лампадой
Я спрятал в дупло
Березы
От грешного взгляда.
С тех пор по ночам
Из предела теней
Являюсь сюда я
К иконе моей –
Зажечь золотую лампаду»
К березе корявой
Приблизился конь.
Пустынник лампады
Коснулся рукой –
Исчезла ночная завеса.
И чудо-икона
Растаяла вмиг.
В рассветных лучах
Растворился старик.
И вспыхнуло солнце над лесом.
Трое
Памяти Героев Советского Союза,
летчиков-космонавтов Ю.Т. Добровольского, В.Н. Волкова и В.И. Пацаева
Лишь только в полночь отзвонят
Часы огромные,
Они неслышно отворят
Щиты надгробные.
Втроем шагают вдоль Кремля –
Шаги нескованы.
На миг у Вечного огня.
Склоняют головы.
Такси стремительно несет
Их в Домодедово.
Взлетел стрелою самолет,
Куда – неведомо.
На космодроме тишина
Ракетой взорвана.
Впилась тревожно вся страна
В героев взорами.
Мелькают цифры: «...Два! Один!»
«Пошла, родимая»
Но прижимает их к груди
Земля любимая.
Рванулись – вырвались – летят,
Звездою светятся.
А дома матери не спят
И жены мечутся.
Всю ночь смятенная Земля
За ними гонится.
Окончит путь у стен Кремля
Земная Троица.
Вечерний звон
О чем скорбит душа моя,
О чем томится?
О том, что вскроет вешний лед
Волненье вод?
О том, что вознесется дух
До неба птицей
И беззащитно всем ветрам
Грудь распахнет?
О чем грустит душа моя
И что так ропщет?
В глазах скрывает божий страх
Или испуг?
Боится обнажить себя
Осенней рощей,
Подставив наготу ветвей
Хлестанью вьюг?
О чем болит душа моя
В потемках тайных?
О том, что через этот лес –
Дорога в ад?
Где топи похоти и грез,
Пороков стаи,
Где хищный клюв, змеиный яд,
И волчий взгляд.
О чем скорбит душа моя,
До гула в сердце?
Не от того ль со всех сторон
Вечерний звон?
За скорбь всех радостей земных,
Я натерпелся,
За радость всех земных скорбей –
Вознагражден.
Крестоносцы
Раскрылся замшелый бестселлер
Богов, научивших читать –
И грянуло землетресенье,
И вышла нездешняя рать.
На стертых страницах столетий –
Столбцы из кровавых следов.
И серный космический ветер
Вздымает щетину крестов.
Подпольные слуги пришельцев
Повылезли из темноты.
Открыли жрецы-правоверцы
Свои потайные хвосты.
И хлынула адская лава
Гоморр, Хиросим и Помпей.
И вспыхнули свечками главы
Моих православных церквей.
По судьбам, святыням и душам –
Разгульное стадо копыт.
Что было незыблемо – рушит,
Что было едино – дробит.
Распятые тени смятений
Кричат на горящих крестах.
И косы голодных метелей
Мелькают в костлявых руках.
Доколь вавилонским бесеньем
Корежиться нам от невзгод?
Захлопни тот ветхий бестселлер –
И вмиг наважденье пройдет.
Нотр-Дам
Когда оглохнут огненных страстей
раскаты,
И погрузится разум в сонный храм
распятый,
И храп часов, стекающих со стен,
хиреет, –
Залают на кресты оконных рам
химеры.
И бросит в грешный ужас их наркоз
гундосый.
И рой миров сорвется, зазвенев,
с откоса.
И закружит вертеп из грез и гроз,
и жара.
И витражи страстные звездный неф
изжалят.
Там Гений Рода сердце под пятой
терзает,
Там Гений Рока тешится – палач –
слезами.
Там Гений Света вечною пьетой
не стынет, –
Там у Природы безутешный плач
о Сыне.
Но утро разума забьет опять
в литавры –
Окаменеет на карнизах стон
картавый.
И Сыну вымолит бессмертье Мать
у Бога,
Животворящим сделает крестом
любого.
Пилигрим
Вспять веков я двинулся –
от устья до истока,
Праздностью круизной
потрясенный пилигрим.
В хлябь свою уставившись
опустошенным оком,
В Средиземье
Силами Небесными томим.
Цепкими арабами
гнались за мной суеты.
Кровью астраханской
исходила нищета.
Из Амфитеатра
в шею вытолкали ветры.
Пеной исхлестала
Афродита по щекам.
Лик Луны скорбящей
в ризе тьмы летел укором.
Вдруг смятеньем кары
обдала морская мгла.
На Голгофе я метался
с кающимся взором.
Пальцы
Вифлеемская звезда мне обожгла.
И позвал Египет
из Земли Обетованной.
И Стеною Плача
голосил вослед кагал.
Космос Пирамидой
навалился мне на раны.
Тщетно муки рая
в граде мертвых я искал.
Как я потерял священный дар –
и не почуял.
Дом свой обошел я
со свечой из Божьих мест.
Предки в материнских снах
просили слезно чуда –
И с дождем ко мне вернулся
искупленья крест.
Ледяной дождь
Дождь штормовой и надсадный,
Снег с грозовою крупой,
И гололед беспощадный, –
Все это – дождь ледяной.
Жмется душа безутешно.
Силы стихии страшны.
Лед нарастает поспешно…
Буря страшнее войны.
Множатся стоны больницы
На катастрофы дорог.
Замертво падают птицы…
Буйству стихии итог.
Жмет ее лед до ломоты.
Ноги не чуют земли.
Бьются ее самолеты,
Тонут ее корабли.
Жирного льда ожерелья
Рушат стволы и столбы.
Падают, словно деревья,
Старой культуры столпы.
В пробках машины застыли.
Порвана сеть проводов.
Вымерзли села пустые,
Вымерли окна цехов.
Вскрыли ей вены, качают
Нефть, словно кровь ее недр.
Дождь ледяной все крепчает.
И напряжен каждый нерв…
Дождь ледяной – сущий Ирод,
В лед заковал – и крошил.
Как ледниковый период –
Оледененье души.
Тени
(Притча)
Видел однажды тревожный я сон:
Тысячи мертвых людей среди волн,
Скорбно над ними молился Имам,
А перед ним – мусульман океан.
Долго учил правоверных Имам,
Но его в небо унес ураган.
Только осталась знакомая Тень,
Образ Имама – в успения день.
По окончанью молитвы, с земли
С Тенью – и тени людей не ушли.
Тень же Имама, закончив намаз,
Сгорбленным теням давала наказ.
В письмах Имам свой завет изложил,
Хоть запретил его книги режим.
Только и Запад их знал, и Восток,
К ним у народов – священный восторг.
Учеников Тень Имама нашла,
Тень революции в людях зажгла,
Но откатиться навеки должна
На сотни лет от прогресса страна.
«Сердце тройное – и с силой тройной,
Равное с солнцем, землей и луной.
Нужно в три сердца усердство сложить
Чтоб в нашу веру весь мир обратить.
За революцию нашей страны,
Страны другие подняться должны!
Это – Великий Джихад мировой!..» –
«Русский хотел так октябрьской порой, –
Вдруг прервала тот призыв чья-то тень.
«Смолкни, макрух! Тюбетейку надень!» –
Спор в темноте затянулся ночной
Тени Имама и тени земной.
«Каждой стране мы объявим Джихад!
Истинный единоверец – солдат». –
«Даже Россия, большая страна
Мир обратить в коммунизм не сильна». –
«Нам же Россию в мечеть не согнать –
Их не позволит Иса побеждать». –
«Этот народ наказать мог господь, –
Но бережет, как родимую плоть… –
Снова Имам свое слово берет. –
Здесь мировой нужен переворот!
Ждите, возьмет скоро черной порой
Черный монарх власть над сильной страной.
Нужно проникнуть нам в эту страну,
И разъярить ее, как сатану:
Две пирамиды святые взорвать
И Золотого Тельца разодрать.
Яростно взбесится Черный монарх
И наведет на людей смертный страх.
Гога с Магогой отправятся в путь
Черную Африку перевернуть.
И вековые тираны падут.
Каждого будет губить самосуд.
И африканцы, не выдержав страх,
Бросятся в море на утлых челнах.
Вы же должны переплывшим помочь,
В женщине каждой – жена вам, и дочь.
О похищенье Европы есть миф –
Как Зевс в быка превратился на миг.
Эту невесту из Азии бог
В жены за море к себе уволок.
Все, кто из Африки переплывут,
Зевсами в жены Европу возьмут.
Восторжествует всемирный Ислам!» –
Кончил пророчить Великий Имам…
Утром проснулся – виденье сбылось:
Сколько на улицах орд собралось!
Переселенье народов грядет,
Или уже Страшный Суд настает?
Или же Солнце готовит Исход,
Африку если водою зальет?
Белый человек
Я тебя в саду видел в Вене –
Замер на виду белой пеной.
А потом за мной увязался,
И во мне душой осязался.
Белый человек, призрак белый,
Что ты целый век рядом делал?
Не давал простить падших, наглых.
Не давал забыть ложь во благо.
Верить не давал мудрым фразам:
Красные слова – мол, прикрасы;
Аксиомы смысл – пораженье;
Изреченья смыл – заблужденья.
Заставлял смолчать, иль хвалиться:
ЧТО разоблачать, ГДЕ дивиться.
Заставлял идти к главной цели.
А в конце пути – я бесценен.
Я, не одолев совесть – вражью, –
Сколько милых дев не уважил.
Ты – мой вертухай и ревнитель.
Мой вожатый в рай – искуситель.
Белый человек, суд небесный…
Так и не изверг ангел беса.е
Всё простое – всё пустое
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Борис Пастернак
Всё простое – всё пустое.
Потому и жизнь – в простое.
И нагрянет забытьё –
Будто не было её.
Если с детства величаво
Добиваться будешь славы,
И невежество дразнить –
Быть тебе или не быть.
Если будешь развиваться,
Достиженьем упиваться,
То тебя ограбит месть,
Плагиаторов не счесть.
А попробуй знать повыше –
Так поедет сразу крыша.
И с возвышенным трудом
В сумасшедший канешь дом.
Если соберёшь украдкой
Гениальные тетрадки –
Знать тебя не будет знать:
Жди молчания печать.
А всего страшнее ревность –
Вечность жмет и повседневность.
Пуп земли – талант любой,
Быть не может пуп другой.
Чтоб поэтов не плодить –
Могут, как котят, топить.
И Шекспир им – не Шекспир:
За него писал весь мир.
Жмурят глазки – все согласны:
«Вот всё просто и всё ясно,
Всё на русском языке»…
Выше крыши – на райке.
Приливы любви
(Из Антуана де-Сент-Экзюпери «Цитадель»)
Де-Сент – пророка святости указ.
Глас – проповедь его – врачует нас.
И краткость фраз его – волна с волной –
Влечет нас морем вдаль и вширь с собой.
Вот в тайну материнства ты проник.
Любовь, как вечный двигатель, постиг,
Законы Рода с вожделеньем чтишь,
Свое бессмертье в детях ты творишь.
И вот плодоносящая жена
Благоговением твоим окружена.
Склонясь к ее постели в тишине,
Себя с творцом считаешь наравне.
А жизнь ее, младенцу жизнь творя,
Твой дух возносит, как у алтаря…
Но как ни дорог волн прибрежных вал,
А целого ты моря не познал.
Перед тобой сейчас – беда в стране:
Сказалась гибель павших на войне.
Три поколенья не рождали род, –
Та плешь земли века не зарастет.
Злой Центр Планирования семьи
Отсевы на посевы уж сменил.
Кишат роддом, перинатальный центр,
На хлев с конюшней – рост огромный цен.
В них разместят беременных стада…
Страданий материнская страда.
Кто от нужды рожает на заказ,
Кто – оберег на старость, про запас…
Все женщины торопятся рожать,
И даже те – без мужа и страшат.
Ведь платят материнский капитал,
Чтоб семени зародыш расцветал.
Так убивают то, в чем жизни свет,
С приливами любви до склона лет.
Да нежны ль чувства у коров, когда
Свершают разведение скота.
Что будет, прошло
Всё, что будет, прошло,
Совершилось однажды.
Кольца ножниц Кашо –
Миг один режут дважды.
Все, что будет, и как,
Показал сын с рожденья,
Повторяя мой шаг,
Жест, любовь и цветенье.
Все что будет, прошло.
Говорится уныло:
«Все быльем поросло…»
Значит, все-таки было?
Суть прошедших начал
Архимед вспомнил в ванне,
С криком «Эврика!» мчал,
Голый из умывальни.
Все, что будет, прошло.
Знают это провидцы.
Нам в ладони вросло
Все, что с нами случится.
Тихоня
(Притча)
Жила Тихоня на селе, красива и умна,
Всегда достаток на столе, да вот беда – одна.
И редко кто из молодых в ее окно стучит.
Походит – глядь, отстал жених. А почему – молчит.
Но вот Тихоню полюбил с чужих краев матрос.
На танцы ночью проводил, а днем – на сенокос.
Поцеловать все норовит, прижав ее к груди.
Она ж печально говорит: «До свадьбы погоди».
Гуляет свадьба на селе, сошлись кольцо с кольцом.
Поет жених навеселе, с распаренным лицом.
Народ им «Горько!» – закричал. Невеста вся бледна.
Матрос целует сгоряча, упрямится она.
А он поцеловал – и сел! Испуг в его глазах.
С нежданным ужасом смотрел на милую в слезах.
И вспомнил: от свинарки дух ничем не прошибить.
А ей в селе пришлось за двух за свиньями ходить.
С ней проводили всех гостей, закрыли на ночь дверь.
Разобрала она постель. Метался он, как зверь.
Наутро – сдуло молодых, распахнуто окно.
В дому лежит одежда их. В избе подметено.
Замерз в сугробе сирота, стал весь седой, как снег.
Он брачной ночью скоротал с Тихонею свой век.
В сраженье с духом не помочь. В селе молва жила:
Свинья, что резали в ту ночь, Тихонею была.
Поэзия самоотрицания
«Тем не менее, когда с помощью интриг, хлопот и
унизительных просьб ей удалось сделать его академиком, она стала относиться к нему с известным почтением, забывая, что она сама облекла его в украшенный пальмами мундир, который скрывал его ничтожество».
Альфонс Доде, роман «Бессмертный»
Обидно отдать свою жизнь по-пустому,
Под старость остаться ни с чем.
Обманно мечталось, что все давал в жертву
Молитвам самотворенья.
И сам молодел, не желая стареть вместе с телом.
А тело состарилось вяленым мясом хамон, между делом.
Ходил в Академию, в круг выпивавших Омар Хаямов.
И думал, каким бы Хайямом был Пушкин,
Кто верил, что «весь не умрет «, сам третий, на одном пьедестале
С Державиным и Горацием, Памятник – общий.
А нынче Природа на творческий ген истощилась,
Разжижилась слава на сотни и тыщи поэтов,
И сталкер выводит лишь клонов поэтов из падшей среды.
Им памятников нерукотворных –
Пеньков на лесоповалах – и то не хватает.
И каждый в бессмертие через дверь и окно Академий
Вступает с лавровым венком за наличные деньги.
Цепляются дряхлые руки за старую музу.
Живут академии на переработке отходов
От собственных членов, да мета-мета мычанья,
Коверкая вечного сеятеля очей.
***
– Обидно отдать свою жизнь по-пустому,–
Сказала, уставив мне в лоб свои очи, моя бизнесменка.
– Да вас же, паяцев, и в дом не пускали дальше передней,
И не хоронили на кладбище, лишь на отшибе,
За ваши творенья, без разрешенья Творца.
Вы – голь перекатная. Все ваши беды – объедки к обеду.
Так умер голодный Багрицкий под окороком луны,
Все ваши обиды в былом – зажатые рты.
Свобода сейчас, во все горло орать! «Я свободен!»
Но быть вам всегда во служенье Мамоне. Служите!
Нет даже профессии вашей – писатель. Хоть был раньше писарь.
Мы в рабстве кормили писак, менестрелей, паяцев.
А бросили вас – вы остались в осадке, бомжи и бичи.
– Нет! – Крикнула гордость моя из осипшего горла, –
Обидно отдать свою жизнь по пустому служению музам.
Блок не от голода умер с буханкой в обнимку.
Кричал он: «забыться бы сном навсегда!
Молчите, проклятые книги! Я вас не писал никогда!»
И Майков твердил в балладе о менестреле:
Рефреном заклятье от собственной смерти:
«Молчите, проклятые струны!» «Молчите, проклятые струны!»
Так принял поэта позор цесаревич Романов,
Боясь, что его в царский дом не пустят дальше передней.
Писал: «Когда креста нести нет мочи,
Когда тоски не побороть, мы к небесам возводим очи,
Творя молитву дни и ночи, чтобы помиловал Господь».
Боялся я страсти Господней:
«Шел – своей судьбе наперерез, только трудной ношей озабочен.
Я пытался сбросить этот крест, но к нему был крепко приколочен».
Комментарии пока отсутствуют ...
