Рассказы / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Гранатовое дерево

Паровоз стоял под парами, когда солнце выглянуло вдруг из столичной хмари. И Сева вышел на платформу, уговаривая себя никого не ждать и всё равно ожидая.

Она, его прекрасная курсистка, пробиралась краешком, выискивая кого-то глазами.

— Наденька! — не выдержал он. — Я здесь.

И заторопился, оттолкнув чей-то локоть.

— Вы? — она сделала три неуверенных шага и еще раз быстро взглянула по сторонам.

— Я же просил не провожать. Из вагона выходить не собирался. Но тут солнце. И вы…

— Но я все-таки пришла, — негромко проговорила она. — Храни вас Бог, Всеволод, особенно там, в этом кошмаре…

Потом Надя подняла левую руку, осторожно достала из волос костяной гребень и вложила в его вспотевшую ладонь. Сева, не помня себя, подался вперед и неловко ткнулся губами в ее щеку. И отшатнулся, испуганный собственной дерзостью.

Надя улыбнулась какой-то сострадательной улыбкой.

Заиграли сбор, и его будто волной понесло обратно к вагону. Город, Надя и вся мирная жизнь тронулись и укатили мимо. А из студента, будущего горного инженера он вдруг бесповоротно стал щуплым, коротко стриженным добровольцем на далекой войне.

В гребне запутался ее длинный каштановый волос. Сева украдкой разглядывал его всю дорогу.

…В день переправы через Дунай в порыве минутной откровенности он сбивчиво рассказал об этом поручику Воронову. Тот его выслушал и изрек с видом человека, повидавшего жизнь:

— Похоже, она позволяет себя любить. Но ей нужен не трепетный робкий воздыхатель, а тот, кто возьмет и перевернет ей жизнь. А вы не такой и таким, увы, не станете…

Этот болгарин сам вышел им навстречу. Вышел и встал на повороте дороги так, чтобы его было видно за триста шагов. Ждал их, переминая что-то в руках.

— Чего это он шапку ломает? — вглядываясь из-за спин передней шеренги, произнес Сева.

Пять рот пехотного батальона русской армии огромной, белой с черно-красными пятнами гусеницей ползли вверх по нескончаемому склону. Они медленно продвигались сквозь тяжелую пыль и духоту этой задунайской глуши. Гимнастерки под скатанными и наброшенными через плечо шинелями пропитывались потом, тяжелые винтовки, сухарные мешки и сумки с патронами гнули к земле. Позади тащилась лазаретная фура, готовая подобрать упавших в обморок. Остальной обоз сливался с колышущимся маревом.

Не услышав привычного смущенного покряхтывания, Сева оглянулся на соседа по строю, огромного смоленского мужика Ваню. Его лицо побагровело, а глаза закатились, ноги машинально еще переступали, однако стоило только запнуться сапогом о самый вздорный камешек, и он мог тут же рухнуть без памяти. Сева сунул открытую флягу к Ваниным губам:

— Отхлебни-ка.

Сообразив, тот жадно припал к фляге, его крупный кадык заходил вверх-вниз. Потом Иван фыркнул, огляделся заново и кивнул в сторону одинокой фигуры:

— Это кто там?

— Сейчас узнаем.

— Сто-о-ой! — прокатилась команда. Солдаты разом выдохнули и остановились.

У ног нестарого, обросшего темной щетиной болгарина лежали ружье и ятаган в ножнах. Обеими руками он то сминал, то расправлял красную турецкую феску. Крепко сжал зубы и не издавал ни звука, только торопливый затравленный взгляд перебегал по лицам.

Статный поручик Воронов шагнул к нему с револьвером наизготовку.

— Ты кто?

— Георги от юга, — глухо проговорил тот.

— Что тут делаешь?

— Хочу за вас.

— Для чего?

— Помагам бить турката.

— Ты один?

Георги мотнул головой.

— Где остальные?

— Един, един, — забормотал Георги.

— Никак не привыкну по-вашему, — усмехнулся поручик. Кивок в этой стране означает «нет». — Ружье заряжено?

— Не.

— Яковлев, — поручик дал знак крайнему в первой шеренге. — Проверь.

Рыжий Яковлев поднял ружье и заглянул в патронник.

— Никак нет, ваш-бродь, — буркнул он.

Воронов оглядел строй изможденных солдат. Многие стояли, тяжело дыша и опираясь на винтовки.

— До деревни полторы версты подъема. Оружие сам понесешь. А мы присмотрим.

— Ша-агом марш!! — раздалась новая команда, и батальонная гусеница снова поползла вверх.

На полукруглой горной террасе стояла болгарская деревушка. В отличие от многих других в этой местности, люди из нее не ушли. Дети с любопытством разглядывали, как незнакомые взмокшие и облепленные пылью дядьки всё подходили и подходили, и как, сбросив с себя весь груз, падали в тень под деревьями, приваливались к крыльцу, оседали за большим валуном.

Сева собрал полдюжины котелков и вскоре вернулся от колодца с полными сосудами.

— Налетай! — негромко скомандовал он.

— Ты что ж, барин, двужильный, что ли? — спросил Кондратьич, самый старший из всех солдат в роте, заставший три года Кавказской войны.

— Да с чего это?

— Так изморились все, что язык на плече, а тебе вон одному и горюшка мало.

Из домов опасливо выглядывали женщины и несколько парней. Наконец, одна из них первой решилась вынести кувшин кисело мляко и стала раздавать солдатам куски местного слоеного пирога с творожной начинкой — баницы.

— Бабонька, как тебя звать? — оживший Ваня отёр усы и указал на кувшин: — с таким-то приданым — женюсь!

Воронов привел Георги в широкую тень горного вяза. Они остановились.

— Мы тут ненадолго, — сказал поручик, забирая и придирчиво оглядывая английское ружье с затвором Пибоди. — Поэтому выкладывай — откуда это и все остальное?

Сева поежился. Ему был любопытен этот болгарин, однако он невольно сторонился Воронова после того разговора.

Георги извлек из-за пазухи нож с коротким прочным лезвием. Бурые пятна запеклись на нем с обеих сторон.

— Видишь — кръв?..

— Положи вон туда, — приказал Воронов.

Болгарин подчинился. Окровавленный нож не произвел на солдат большого впечатления. Зато и Кондратьич, и Ваня вслед за поручиком поочередно брали в руки диковинное ружье и с завистью цокали языками — не чета нашим, крынковским.

— У мен всё отняли. Нямам никого, — Георги опустил голову. — Десет дней назад я не представлявам такого. Сам аз из Пиринской Македонии, это там… — и указал рукой.

Однажды рано утром, пока не припекло, он поехал на повозке в город к юго-востоку. Хотел продать зерно и разделанное косулье мясо, добытое на охоте. До города оставалось все-то полчаса, но тут сбоку вылетел разъезд черкесов, а потом появился весь турецкий табор. Сам их горбоносый бимбаши ткнул пальцем в какую-то бумагу и сказал, что Георгий вместе с повозкой должен немедленно отправиться вслед за ними. Пусть становится их обозным, если хочет жить. Мясо у него отобрали сразу, а зерно оставили в повозке, подходили и отсыпали к каждому обеду и ужину. Еще навалили палатки и огромный походный чан.

Все время он думал, как уйти, но было жаль терять мерина и телегу. За табором гнали отару баранов и нескольких коз, но туркам все не хватало еды, чтобы воевать как следует, и поэтому они не шли прямой дорогой, а петляли по разным деревням и местечкам и забирали там всё, до чего могли дотянуться. Особенно не хватало еды Дохляку.

Дохляк был албанец либо муслиман, он числился в стрелках и всеми силами старался выбиться в люди, чтобы турки признали в нем хоть вполовину ровню самим себе. Как паршивая псина, что отирается у ноги того, кто ее пинает. В надежде на кость — сперва обглоданную, а потом и с мясом. Он приглядывал за обозными бедолагами, готовый доложить и отличиться.

«А меня тоже могли бы прозвать дохляком, — подумал вдруг Сева. — Но вот не называют».

В тот день, когда из-за ближней горы вылез край тучи и всем чудилась скорая гроза, отряд доплутал до родных мест Георги. Он оглядывался — убежать сейчас было никак нельзя, слишком много винтовок со всех сторон. Дохляк шел чуть впереди и гнусавым голосом припоминал историю про свою глупую бабку, под старость совсем потерявшую память.

И тут, у того самого поворота, за которым всегда открывалась деревня Георги, потянуло гарью. Он вцепился в вожжи и приказал себе не думать о том, что этот запах должен значить. Вот среди ветвей показался тот же сочный зеленый луг, на котором... А деревни за ним… деревни больше не было.

Не уцелело ни одной крыши — всего несколько обгорелых стен. На поперечной балке близко друг к дружке висели в ряд восемь повешенных разного роста. Все раздетые и потемневшие от дыма. К самому маленькому из них прилип кусок зеленой материи. И пестрая хромая курица ковыляла по пепелищу сгоревшего насеста и надсадно квохтала, ища своих цыплят. Она могла бы стать легкой добычей, но запах был еще таким сильным, что никто из табора не сошел с дороги ее поймать.

— Башибузуки, — громко сказал рослый турок, желая этим словом отделить себя от них.

А Дохляк стал еще что-то торопливо говорить, поглубже зарываясь в историю этой своей сдуревшей бабки.

— Заткнись! — рявкнул рослый турок, и Дохляк подавился недоговоренными словами.

Все это будто раскаленным клеймом выжглось у Георги в памяти. Руки со сжатыми вожжами одеревенели. Он глядел и не видел… Не знал, едет ли еще по дороге. И висит ли тяжелая туча над ней. И снова голос Дохляка. И только потом Георги будто ткнули шилом в бок — зеленый кусок от платья дочки. И женщина рядом  это… И возвращаться ему больше не к кому.

— …Дождь так и не был. Табор шел още пять дни. Аз решил в бягство, но Дохляк о чем-то догадал и теперь нарочно стерег мен. Он върти близо, то коня упряжь потрогат, то под телегу поглянет. И вот, когда темно, всех собрали у больших пожари, аз решил его приманит и шепнул, что у мен остался целый фунт табаку. «Тю-тюн, тю-тюн», говорю, и он сперва шагат в темноту, а потом сразу дернул от мен, но аз успел накинул тело и перехватил горло ему. Вся рука стана лепкава и горещо. Он извивался, като змия, и так хрипел, аз натерпел страху, что проорет насквозь мой ладонь и вси его услышат, а след това обмяк и успокои. Аз повлек его в кусты, и тут же справил нужду — не мог удержати. Отобрал его винтовка, патрон и ятаган, натянул эта потная феска и пошел чрез лес.

Все молча слушали рассказ Георги, стараясь разобрать получше. И хотя солдаты порой переглядывались на непонятные слова, но суть его речи дошла до сердца каждого.

— А коня что не взял? — спросил Воронов.

Георги горько усмехнулся.

— Стар кон. Не е добър.

Болгарин пошел дальше с их ротой. Трофейное ружье решили оставить ему.

Рота входила в настоящий бой. Пули жужжали всё ближе. Цепь из крохотных разноцветных фигурок показалась вдалеке.

— Вон он, турка, — процедил Ваня.

— Наши крынки туда не добьют, — сетовал рядом Кондратьич. — А эти вон как палят.

Георги снял с плеча английское ружье. Все смотрели, как он выцеливает и как мягко спускает крючок.

— Эх, мимо, — Кондратьич сжал кулаки. Разноцветная цепь продолжала идти. Тогда Георги, ни на кого не глядя, перезарядил, вскинул ружье и снова выстрелил. Одна из фигурок в середине цепи упала навзничь. Другие остановились и залегли.

— Вземи! — сказал Георги.

— Вперед! Пошли ближе! — скомандовал Воронов и рванулся первым.

Раздалось жидкое «Ура!», но тут же смолкло.

Сева, который залег чуть в стороне за крупным камнем в густых колючих кустах, видел, что пуля подсекла поручика на бегу. Он мучительно повернулся и, замерев на мгновение, упал набок, а растерянные солдаты остались одни.

Пытаясь укрыться на плоской, как сковорода, площадке, они все сбились в кучу под большим деревом с толстым стволом и выпирающими буграми корней. Заметив их, яростно забила турецкая батарея. Первые гранаты упали, перелетев дерево. Следующий залп рассыпался с недолетом. Столбы камней, травы и глиняной пыли взметались всё ближе. Но ни команды, ни решительного движения не было — и все солдаты сидели, парализованные неизбежностью скорой гибели и жались друг к дружке, не решаясь сдвинуться ни на метр.

— На-зад! На-за-а-ад! Ухо-диии-те! — Сева махал им рукой и орал со всей мочи. Его не слышали.

И тогда, выждав короткое затишье, он припустил через всю площадку. Пули сразу зажужжали вокруг.

— За мной! Все — туда!

И солдаты, задыхаясь, понеслись через низкие кусты к камням. Едва залегли, как новый залп гранат ударил рядом с деревом. Открылась глубокая круглая яма с толстыми обрубками бурых корней.

— Все скажем, чтоб орден ему дали, — побледневший Яковлев повернулся к остальным. — Как мы сидели, никто б не уцелел…

Все дружно закивали.

— А это, барин… — начал Ванька.

— Какой из меня барин!

— Как фамилия твоя?

— Горошин, — выдохнул он, — Всеволод.

— Я теперь на всю жисть запомню спасителя нашего…

Спаситель кивнул и дотронулся до нагрудного кармана. Подарка Наденьки не было.

Кровь гулко застучала в висках. Без раздумий он выскользнул из-за кустов и рванулся к израненному осколками гранат дереву. Пули шлепались вдалеке. Обостренным опасностью взглядом он заметил костяной гребень, упавший в глину зубьями вверх, когда с шипящим свистом снаряд разрезал воздух.

И последним звуком перед ватной тьмой, окутавшей его голову на трое суток, пока слабый болезненный свет ни забрезжит снова, был протяжный вопль:

— С-е-в-а!

— Страйк!

Третий подряд. Володя вскинул руки, затем повернулся и замер в стойке, как бодибилдер. Щелкнула фотовспышка.

Они здесь уже третий день. В этом маленьком запыленном городишке без моря и веселой компании. Даже без хороших магазинов. Только некрологи, развешанные прямо на деревьях, были чем-то необычным. Но и это тоже ни разу не весело. Полина готова была повеситься от скуки, а конца Володиным переговорам все не было. Точнее, не было даже их внятного начала. Вежливо встретили, расположили в гостинице. Но Цветан, генеральный директор местной компании, появился лишь на пять минут и срочно отбыл по другому делу. И не вернулся ни вчера, ни сегодня. Можно было съездить в Софию. Или прокатиться вниз по Дунаю. Но Володя не соглашался ни на какие дальние прогулки, в последний раз молча замотал головой и надолго уставился в одну точку — это случалось, когда он «загонялся», не понимая, почему все происходит именно так.

Оба дня за ними заезжал Станимир — помощник Цветана. Он украдкой заглядывался на стройную шатенку Полину, может, поэтому и не мог теперь как следует совладать с шаром.

Володя залпом отхлебнул полкружки пива и уже потирал руки, готовясь к личному рекорду. Между этими своими тремя страйками он не взглянул на Полину ни разу.

Она вытянула сигарету из Володиной пачки и вышла на крыльцо. Но не закурила, наслаждаясь прохладным ветром. Вдалеке в просвете между домами приоткрылось зеленое поле и большое одинокое дерево на нем.

Полина спустилась на улицу. Возле машины кого-то дожидался пожилой таксист.

— Добър вечер, госпожице!

Она поздоровалась в ответ и спросила его про то большое дерево.

— Его называют гранатовым.

— А что — на нем растут гранаты?

— Не, — таксист улыбнулся, — нар не растет.

— А почему тогда?

— Это с давние времена. Шла война, и здесь были бои. Очень давно, когда мы опять становились Болгарией, — таксист подбирал слова. — Там погибли русские. И турки. И болгары.

— Вы не подвезете меня? — Полина сама удивилась этому вопросу.

Таксист кивнул. А она вдруг вспомнила, что этому кивку не стоит радоваться.

— Не могу, — он, извиняясь, развел руками. — Мои клиенты вот-вот выйдут. Надо везти их в Софию.

— Ничего, — сказала она. — Доброго вам пути!

От окраины городка Полина пошла через поле, то находя узкую тропку, то сбиваясь с нее. Ноги запутывались в густой траве. Она сняла туфли и зашагала босиком.

И вот оно — дерево, освещенное закатом. С шершавой, как загрубелая кожа, корой. Прохладное с теневой стороны и горячее на солнце. Полина коснулась большого, с ладонь, сгустка смолы. Под ним мог засесть осколок с той самой войны.

Шагнула вбок и, споткнувшись, вскрикнула от боли. Это был не корень, а что-то более острое. Раздвинув траву, она различила среди глинистых комочков светлые костяные зубцы.

Чуть прихрамывая, Полина шла через поле с туфлями в одной руке и со своей странной находкой в другой. Володя торопился навстречу.

— Куда ты пропала? — он окликнул издалека. — Когда понял, что тебя нет, я всё проиграл, ни одного страйка. И на звонки ты не отвечала. Взял машину Станимира и стал тебя искать.

Полина подождала, когда он подойдет ближе.

— Я хотела сделать селфи у того дерева.

— И всё?

— Нет, нашла вот это. Красивый, правда?

— Возьмем с собой?

— Возьмем.

— Завтра точно будут переговоры, — убежденно сказал Володя. — И, обещаю, сразу свалим отсюда.

— Ага. Или мы станем, как тот полковник в Макондо.

— О ком ты?

— Так, об одном знакомом, — она улыбнулась.

— А-а…

Закат догорал. Цветы с последним вечерним ароматом клонились ко сну. Из открытого окна пахло творогом и жареным мясом. Очень низко над городом показалась стая уток. Две из них летели совсем рядом, казалось, они несут кого-то на прутике, как в детской сказке.

Проводив уток долгим взглядом, Полина прильнула к Володиному плечу.

— Не торопись… никуда не торопись. Здесь прекрасно.

Здесь, близко

Любе с благодарностью

По растянутому вдоль речки районному городу катил автобус. Высокое солнце сквозь запыленное стекло гладило лоб и прикрытые глаза Звонкова. Даже не глядя, он предугадывал сильные рывки на поворотах, а проезжая, невольно отмечал, что перекрашено, перестроено или снесено. Город успел измениться, но в просвеченном воздухе было разлито такое умиротворение, что он ничуть не жалел обо всех этих новшествах.

Объехав церковь, автобус остановился. Купола разом вспыхнули. Перед глазами поплыли цветные пятна. Звонков поднял ладонь козырьком. Это помогло не сразу: темные тени сходили на асфальт и взбирались внутрь. Последней, мелко и часто семеня от церковной ограды, к автобусу поспела сутулая тетка в темном платке. От спешки платок сбился вперед, так что скрыл брови. Она села, быстро спрятав взгляд и придерживая полинялую сумку коленями. Ее руки с выпуклыми венами заметно дрожали.

— Леша? — вглядываясь в пол, хрипловатым полушепотом спросила она.

Он отмахнулся ладонью от танцующих бликов и удивленно кивнул. Очередной рывок — и что-то хрустнуло в кармане джинсов.

— Из Москвы к нам заехал?

— Из Москвы.

— Аленку-то не видал там мою?

Алена… Она вспомнилась сразу: челка, туфли в руке, босые ноги под дождем, а смех — как те искры с куполов.

— Там не видал. Большой же город, — и старательно выговорил: — Мегаполис.

С Аленой они учились в одном колледже. Гуляли даже, но ни до чего серьезнее ежевечерних провожаний, сбивчивых стихов и нескольких неловких поцелуев над заросшим фонтаном в парке дело не дошло.

— …Укатила и — ищи с собаками. — С очередной остановки донеслось бодрое тявканье. — Позвонит иной раз, — нащупав в кармане растянутой кофты огромный неуклюжий мобильник, она прищурилась на тусклый экран, потерла по нему краем платка, убрала. — Позвонит иной раз, и опять ни ответа, ни привета. По первости всегда ездила. Приедет — обнимается все: «Мама, мама». А потом — как отрезало. Учится там, работает, на личную жизнь, говорит, и то времени нет. Вздохнет только, слышу, по телефону. Куда уж ей до матери. А я за нее каждой клеточкой, каждой кровиночкой… Извелась вся, видишь?

Алексей кивнул — вижу. Украдкой он тронул карман и понял, что хрустнуло в кармане, — оказалось, неосторожно всунутая расческа.

— А этот, хахаль ее, Гоша? Замуж-то он ее возьмет, нет? Приезжал — сперва лыбился. И было уж начал: подай это, подскажи то. Я ему тогда за вечер все и высказала, и повторила, чтоб запомнил, — вот с того и не ездит больше. А только она все равно с ним, с личной этой жизнью, будь она неладна. Грустная такая от меня выходила, прибитая, как будто споткнуться обо что боялась. — Под внезапно пристальным взглядом Алексей дернулся и пальцами машинально потянул обломки расчески. — Вот ты-то и то был бы лучше, раз так. Ну да, был телок телком, и правильно я тебе тогда сказала, а сейчас вон повзрослел с виду-то.

Она говорила все громче. Стоявшие по соседству пассажиры косились и переглядывались. Почти выуженный из кармана обломок вдруг отлетел под сиденье.

…Алена тогда ушла от фонтана одна и очень просила не идти с ней. Несколько листков конспекта выскользнули из его расстегнутого рюкзака и дрожали на зябком ветру.

— Вышла бы хоть вот за тебя, — продолжала несостоявшаяся теща, — глядишь, оба тут и остались. Сердце бы не ныло день и ночь. А то что люди-то говорят? И телевизор вон, — так лучше не включать совсем, что там везде творится.

— А вы… — пригладив волосы ладонью, начал Леша.

— …и молюсь я об одном теперь: чтобы со мной была моя дочка. Девочка моя…

— Вы, Лизавета Павловна… — нажал Алексей голосом.

— Петровна, — чуть поджав губы, поправила она.

— Кхм… да, точно, Петровна, — не выдержав взгляда, он запнулся. — Вы сейчас не выходите?

— Три остановки еще, — прошелестела она затихшим голосом.

— А мне пора. Да вы не изводитесь так. Все хорошо будет!

Лизавета Петровна молчала.

Алексей встал и шагнул к двери. Кто-то грузно плюхнулся на его место.

Вышел, двинулся вперед по тротуару, соображая: да, отсюда можно было добраться и на другом маршруте.

Автобус проехал мимо. По ту сторону запыленного стекла на секунду обрисовался ее силуэт — вновь согнутый и глядящий в пол.

Спустя три года он снова оказался в том же районном центре. Намеченные дела были быстро переделаны, две несостоявшиеся встречи отложены на лучшие времена. До поезда оставалось несколько пустых часов.

Пересилив искушение квасом и беляшами, он вышел из тесного вокзала прогуляться, с опаской глядя на затянутое набухшим поролоном небо. Временами начинало противно моросить.

В дальней части улицы, где панельные коробки сменялись деревянными домами, ему повстречалась статная женщина в строгом платье, твердо и размеренно ступавшая по растрескавшемуся асфальту.

Он узнал ее в последний момент и шагнул в сторону. Поздоровался, не перепутав отчества.

— Добрый день, Алексей, — откликнулась она, — добрый…

— Как у вас дела?

— Слава Богу, Леша, — она чинно кивнула. — Как положено.

— А Алена как?

— Хорошо. К ней вот иду, — переложенный из руки в руку, захрустел целлофановый пакет. Из него показалась тряпичная голова куклы. — Вот купила, и недорого вышло совсем. А хочешь — проводи меня.

Алексей замялся — он шел в другую сторону. И о чем с ней говорить теперь, через все эти годы? Поагукать разве с чужим дитем? Но тут долго собиравшийся с духом косой дождь припустил во всю силу. Алексей раскрыл зонт и прикрыл Лизавету Петровну, оставив незащищенными собственные бок и плечо.

Они свернули. Леша старался обходить пузырящиеся лужи.

Прошли по мостку с подгнившими перилами.

— Она в Поселке живет? — отдаленная часть города по старой памяти звалась Поселком.

— Ага. Здесь. Близко, — подтвердила Лизавета Петровна.

В разъезженных колеях стояла мутная вода.

— Там пройти — посуше будет, — указал Алексей и шагнул к низкой чугунной ограде.

Они добрались до облезлой зеленой калитки с ржавыми пятнами, когда дождь стал ослабевать. Калитка протяжно заскрипела, пропуская их на скользкую причудливо петлявшую тропку.

Вдруг спутница Алексея остановилась, подошла к освеженной дождем могиле и, смахнув рукой капли, присела на край аккуратно обструганной и выкрашенной скамейки. С фотографии на плите смотрела Алена.

Лизавета Петровна перекрестилась, деловито прибралась на могиле. Обтерла фотографию чистым платком, выдернула несколько лишних травинок, заранее приготовленной связкой березовых прутьев смела с тропинки сор.

Поставила рюмку, прикрыв ее сверху ломтиком свежего хлеба. Воробьи уже сновали неподалеку.

— Как это? — выдавил из себя Алексей.

— Как у всех бывает: раньше, позже. И никакого теперь Гоши. Никакой Москвы. И отошла хорошо. Не мучилась почти…

Усадив куклу на чистое место рядом с плитой, она вновь присела на скамью. Ее дочь, молодая и красивая, неотрывно глядела с фотографии насмешливо прищуренными глазами, в которых таилась грусть. Волнистые темные волосы падали на плечи.

— Друг твой пришел вот. Как позвала, так сразу и пришел. Поглядеть на тебя каждому хочется…

Она сидела и смотрела, изредка бормоча то, что забыла рассказать в самом начале.

Свет дня над кладбищем угасал.

Оставив на краю скамейки зонт, Леша молча вышел за ржавую калитку и, не чувствуя сырых налипающих брючин, побрел по мокрой густой траве в сторону вокзала.