Правда для Аввакума

Лукавый бес оковал его члены и напустил тумана на глаза. Понял Аввакум, что пропадает: сердце уже застыло, а теперь в бесовском морозе застывает тело. Слышал он ещё, как прозвонили к вечере колокола, примечал, как в соломе шуршат мыши, но рвалась и эта последняя с миром связь.

Аввакум умирал. Страшный мороз не смягчался в деревянном срубе. Кроме холщовой рубахи и немного соломы на подстиле, не было никакой защиты телу. Успокаиваясь, шептал он последнюю молитву Богородице, как озарилась его темница, распахнулись двери её, и показалась на пороге фигура в сиянии и ореоле. Вмиг узнал пришедшего Аввакум и бросился со слезами ниц.

– Ты пришёл! Приснодева услышала меня!

– Вставай, протопоп. Ещё не свершена твоя стезя.

Возликовал Аввакум. Сам Первозванный пришёл к нему на зов. Смотрел Аввакум бестрепетно на Божий промысел. Муж сей был бородат и ликом благолепен. Одет в пустынные одежды, с большим осьмиконечным крестом, сияющим в руках.

– За что погибаешь, Аввакум? Достоин ли страдания своего?

– За веру истинную, за Христа, за Русь. Вот правда – и за правду жизнь, – твёрдо отвечал протопоп.

– Послан я с откровением Его, Аввакум. И не покажется тебе странным те знамения. Ибо правда ведома только для Него.

И с этим исчез апостол Андрей, а пред Аввакумом тут же разлилась великая река – с огромными, как озёра, плёсами, и ветры на ней ходили свежие, и утёсы возносились высокие. На той стороне реки стоял град деревянный, со стеною зубчатою, да с теремами богатыми, золотыми. А возле самой реки, под Детинцем, лепилось много чёрных изб.

Вспомнилось Аввакуму, что картина эта есть давние мечтания его, и стало душе легко. Стоял он пред Кем-то невидимым ему, а явления приходили сами издали. Было это нечто схожее с явлениями Иоановыми, а сам он вообразил себя бедным странником с крестом и посохом, в пустынном одеянии, ходящим по вселенной, самым диким уголкам её и несущим имя Господа Христа.

«Чу, не слышно колокольного звона», – подумал только Аввакум, как кроткая девочка, почти что девица, стояла, невесть откуда взявшись перед ним.

– Кто ты, дитя, явленье ль божие? – ласково произнёс священник.

Прыснула девчонка в кулак, увидев мужа в странном одеянии, и после всего произнесла:

– Я? Кто я? А Псковитянкой кликали меня. Но княже сказал: «Будешь отныне зваться Ольгой».

– Ольга ты? И ещё ничего не всколыхнулось на Руси… Но постой, а какой это город за тобой?

– Город? Да Киев это. А я княгиней скоро его буду.

Хотел было расспросить Аввакум княгиню молодую, какой ныне год со дня творения Господня, да замерли уста от новой мысли, да и убежала девчонка и бросилась со смехом на большую поляну, в невиданный Аввакумом девичий хоровод. Девицы те были бесстыдно все обнажены, лишь венки, да цветы на головах, и Ольга, сбрасывая на ходу одежды, затерялась сразу в этом странном хороводе. Но спокоен был Аввакум, без смущения, без усмешки смотрел на знамение сие. Вздрогнул лишь раз, когда рассмотрел, что именно вырезано из большого деревянного столба, вокруг которого и кружился бесстыдный девичий хоровод.

Но вот исчезли свет, поляна, хоровод, и вышла к Аввакуму в день пасмурный иная Ольга. Она вышла как будто из Днепра, и теперь была одета строго. Темна вода была позади неё, а лицом княгиня была измождена и постарела будто на десять лет.

– Скажи-ка, старец, разве малую жертву я принесла моим богам? – воскликнула она. – Они убили, убили моего бесценного князя! И ладью с самой воды мы подхватили, бегом снесли, и в яму с углями бросили её – а я уже ждала, стояла на краю. И других послов приняли с лестью, с мёдом, и в баньку проводили и брёвнышко приставили к двери. А факел я поднесла опять сама… но они всё равно убили его, убили!

– Что ты, дочь моя! – воскликнул поп. – Сказано: не единожды, а семь раз прости, обидевших тебя. Разве не знаешь сии великие слова?

Не удивилось, а исказилось в ненависти, неприятии лицо княгини, и обернулась она – и опять постарела на десять лет.

– Исус Боже, всё в Твоих руках, – перекрестилась Ольга. – И в Царьграде смеялись над нами, словно смерды, али купцы мы, и Святославово войско смеялось: «Мало нам своих, греческого бога привезли». А я мать, и знала, как любить, Кого теперь любить.

И с этими словами стала уходить, теряться во тьме святая Ольга. А вслед ей, вдали и вблизи, много прошло святых и мучеников с нимбами, проповедников с крестами, и казалось, земле этой святой в веках (всё более обнимал её глазами Аввакум) блаженствовать и утопать в любви от Господа нашего Христа.

Но разнёсся до самых небес чей-то визг, и полезли из болот и лесов чудища, рыла одно уродливей другого. Увидел протопоп, как начали гореть люди, а с ними города. Послышались рык, вой, вопль, и очень красно стало на Руси, всё изначала которой было от любви.

Но сгинула, как и явилась, нечисть, и раздвигаться стала русская земля. Видел Аввакум, как пробивались сквозь дикие леса, высокие горы, великие реки почти что великанские люди. Начали выходить к нему мужи, один могучее другого. Все боголюбивы и благообразны. Прошёл мужей тех великих целый ряд, и последний из них, перекрестясь двуперстно, воскликнул плача, восторгаясь:

– Слава святым угодникам! Я вижу Ламское море – мы дошли!

– Кто ты? – спрашивал Аввакум сего благородного мужа. – И что узрел ты впереди?

– Зовут меня Иван Юрьев, а прозвище Москвитин, – был ответ российского великана. – Шли мы рекой Чиркол, и вышли к морю-окияну. И числом было нас три десятка, казаков да служилых, да был толмач, Чистой Петров.

Прошли богатыри, раздвинув Русь от океана к океану – и раскололась тут же русская земля. И взвыли, ненавидя и проклиная друг друга, её народы. И пропасть росла, страна расходилась – массы людей сливались в кровавые глубины.

Тогда услышал Аввакум чей-то знакомый голос издали. Какие-то мёртвые, давно умершие слова. Он обернулся – но кроме кровавой мглы ничего не увидал. Не понял эти слова Аввакум, ибо сам был уже словом, но другим.

Почему-то вспомнил, почти увидев наяву: Байкал-море, как его переплывал. Белым-бело от птиц было море. И лежали вокруг великаны-сопки. А всё то у Христа того, света наделано было для человека, чтоб, опокояся, хвалу Богу воздавал.

Вспомнил ещё свирепую Тунгуску, как несло по её порогам, чуть не утопив.

И снова предстал пред Аввакумом Первозванный:

– О человек! Не боишься узнать всю правду о себе?

– По вере истинной иду, – отвечал бестрепетно священник. – А всё в руках Христа. И предстать хоть пред умыслом Его, хоть перед ликом не боюсь.

Увидел тогда Аввакум впереди огонь, а в том огне себя – с двуперстием, вознесённым ввысь. И бесы плясали вокруг того огня. Но он воскликнул:

– Выпросил у Бога светлую Россию сатана, даже очервленит ю (окровавит её) кровию мученискую. Добро ты дьявол вздумал, и нам то любо – Христа ради, нашего света, пострадать!

Тогда всё стихло – словно от слов его – утряслось, исчезли кровь, огонь, болезни, грязь, чудовища, уродства, и вышло к нему совсем иное: степь вольная, спокойная, сливающаяся где-то с небесами. И шёл в той степи, из глубины её, одинокий странник. Был этот странник монах, однако с осанкой гордой. В прозрачно-голубых глазах его таилась некая загадка. Держал он, как щит, икону с ликом святого Александра Невского. Видно было, что этот святой любим старцем.

Прошёл божий странник мимо священника, его не увидав. А смотрел он куда-то вдаль, куда стал смотреть и сам Аввакум. В той дали уже вспыхнул мощный звёздный свет, и опустился с небес на землю странный храм. Могучие лестницы поднимались ввысь, переходя в тяжёлые колонны, те воплощались в просторный зал и тут же переходили ввысь в воздушную ротонду с блистающем куполом в венце.

Запел молитвы божии благородный старец и, держа икону двумя руками пред собой, устремился к небесному храму, но бросился вслед ему Аввакум и успел ухватить за руку.

– Остановись, не обольщайся, старче. Не призрачный ли храм сей, не капище ли это идолово, не было подобного храма на Руси!

– Это ты сказал? – оглянулся и удивился монах-странник. – Но где они, слова твои? А видишь, как истинно это явленье в небесах?

– Я только сказал, – смиренно ответил протопоп, – а всё что вокруг, Господь для нас раскрыл.

Изменилось, покрасивело лицо собеседника его. Проговорил он задумчиво и тихо:

– Славен замысел сего Храма и благословенен его освятивший Государь.

– Но кто Государь, и где его богонравная держава?

– Россия дремлюща, покойна, а Государь, аки нищий, среди ненавидящих, своих, – был загадочный ответ протопопу.

И с этим пошёл монах-странник навстречу Храму – а Храм поплыл ему навстречу. И вот сошлись они, слились. И грянули гимны неведомые, и в этих невидимых потоках вознёсся Храм в зовущие Государя небеса.

И снова услышал Аввакум знакомый голос за спиной. И снова не разобрал, не понял слов, хотя и по-русски произносились те слова.

Тогда появились ещё два странника в пустыне. Шли они с посохами в руках, поддерживая друг друга. Стал вглядываться Аввакум, что значит ещё знамение одно. Один из них был ростом невысок, с некрасивыми ногами, с неправильными чертами на лице. Видно было, лицо его не знало лести никогда. Второй был высок, с шапкой волос кудрявых на главе. Вся его стать выражала образ рыцарский, благородный.

Тот, что был ниже, некрасив, первым заметил протопопа. Казалось, он узнал Аввакума, знал что-то про него.

– Не будет твоей России, протопоп, – жёстко ударил незнакомец словом. – И пропадут её леса и обмелеют реки и не останется у ней святых. А будут проговариваться в ней слова лукавые, да сотворятся чудеса.

Заплакал и стал молиться Аввакум. А странник всё дерзновеннее прельщал:

– Есть странные сердца, Аввакум. Есть сердца, которые, разрушают. Полюбит оно – и погибнет человек, возликует оно – и сотрясётся небо.

– Кто ты, раскройся! – воскликнул Аввакум.

– Я тот, кто слово говорил, но за Господним словом.

И с этим вскриком он взмахнул руками. Вмиг превратились руки в чёрные крылья – и пошёл он вверх, и уже с выси прокричал:

– Берегись, берегись, человек, моей любви!

А за спиной протопопа вспыхнул огонь, и в третий раз раздался тот же глас. Обернулся протопоп и снова узрел самого себя посреди огня. Закольцовывал, закрывал в себе огонь Того Аввакума. Кающийся, исповедующийся был Тот Аввакум, с двуперстием, поднятым вверх:

– Слабоумием объят и лжёю покрыт есм, братоненавидением и самолюбием одеян, во осуждении всех человек погибаю!

И молился, прощал другой, смиренный:

– Не нас ради, ни нам, но имени своему славу Господь даёт. А я, грязь, что могу сделать, аще не Христос? Плакать мне надобно о себе.

Ушло и это знамение, и молча стал рыцарь-странник раскрывать иные дивные картины. Выходило к нему, одна за другой, много прелестных незнакомок. И каждой рыцарь воздавал, то выпуская поющих птиц, то осыпая цветами, извергшихся из уст его. И наконец повёл он Невесту в Божий Храм. Кротка, как голубица была Невеста, и прелестна такой же кроткой красотой. И не довёл до Храма свою Невесту Рыцарь. Ибо растаяла она, стала просто ветерком. Понял священник, что это душа была, не плоть.

И пошёл дальше странник-рыцарь, и увидел Аввакум, что было дальше с плотью. Увидел, что в России той, осквернённой, возрождённой, захламлённой всё продолжался ход времён и выходили одни люди из тумана, другие выползали, как крысы из щелей, третьи бежали с воплями, четвёртые снисходили тихо и светло. Были здесь пьяные и развесёлые, воры и ушкуйники, блаженные и святые. И числом набралось их двенадцать.

Шли они все на север, сквозь пургу и ветер. И проступил из тьмы гигантский город из каменных храмов и дворцов. Чёрный и очень холодный с виду город. И появился странный человек с большим красным флагом впереди. И хотя вместо венца тернового на чело его кто-то возложил венок из роз, Аввакум узнал в нём своего Господа, Христа.

Прошла и эта богомерзкая сцена, и увидал Аввакум, что за ней стоит. Рыцарь вдруг обратился в старца и облачился в смиренные, схимные одежды. Ничего уже гордого, благородного не было в облике его. Не обратился сей старец ни в демона, ни в херувима, а шёл по земной юдоли обыкновенный человек.

А привела тропа этого уставшего, согбенного человека к обыкновенной стене. И кровью была заплёвана та стена. Увидел Аввакум знак сатанинский на стене – пятиконечную звезду. И только успела вспыхнуть мысль: «Вот плаха. Закономерно кончаются все дороги на Руси…», как грянул залп – и потухла последняя, сатанинская сцена.

Подумал Аввакум: «Истинно ли, до конца пострадали мы за Русь? Истинно ли сатана был посрамлён?»

И не вышел уже к нему никто – ни апостол Андрей, ни Государь и ни Поэт. И не было ни единого слова в пустоте. В ужасе оцепенел Аввакум: «И это всё? И некуда далее идти?»

Но свершилось Его богомыслие под стать слезам священника: пропала мгла, и сошло прекрасное лето. Провела рука Божия по горизонту – и небо стало синь-синева, и леса-дубравы сочные, рассыпные, и речка, как серебро живое, и жёлтый, отмытый, не топтаный никем песок.

Вспомнил протопоп, сколько читал о житии великомучеников, опять же, сколько раз представлял Спасителя: и как оболгали, и как смеялись, и как вели, и как прибивали ко кресту. А как испепеляюща была пустыня. А Голгофу видел раскалённо-чёрной. И лица все вокруг были чёрные, кроме Его.

Теперь по этой чистой нетоптаной дорожке к нему шли двое, отрок и отроковица. Шли они босые, одетые в простые холщёвые платья, и дорога их была среди хлебов рдяно-рыжих. Держались за руки двое и шли тихо, задумчиво, и было видно, что любы они друг другу и весь этот мир веселится, красуется для них одних.

Они подходили всё ближе к протопопу и, увидев его, улыбнулись. Аввакум, осмотревшись мельком, увидал себя в полном облачении сана, а позади его была церковка белая, чистая, и вышел он в день праздничный, благословлять.