«Москва уснёт, но мы с тобой пойдём…» / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Пойдём со мной

Москва уснёт, но мы с тобой пойдём

по этим мокрым улицам и крышам,

(как Данте и Вергилий!) – под дождём,

чтоб пение небесных сфер услышать,

и, под огнями сумрачных домов,

в дыму осеннем, в киновари листьев

мы наберем букеты новых слов

и бросим миру в лица эти лисьи.

Придут снега, но стоит ли дремать?

Коснись со мной холодного гранита:

мне надоело, друг мой, воевать,

мне надоело всеми быть забытой,

ведь я же не Алкей, не Феогнид,

мой жаждет флот открытия Америк!

Ведь что же ярче в юности блестит,

чем новый берег?

Пойдём же, друг, бродить по мостовым,

смотреть на кабаки и на вокзалы!

О счастье, сшито ты из бересты:

легко порвать, легко начать сначала -

и так я начинаю новый лист,

по эту ли он сторону от рая?..

Пойдём со мной, покуда воздух чист,

я приглашаю!

Ворожея

Солнце снова в железо заковано,

И в осоке уснут вечера,

Я к избушке твоей заколдованной

Пробираюсь во тьме до утра.

Ворожея, подруга речистая!

Видишь – звезды, как жар, горячи…

Слышишь – сердце моё огневистое

Лебедьми над Непрядвой кричит.

Не спасёшь меня в холод колодезный,

Хочешь – душу с размаху руби…

Мне признаться пред небом не боязно

В ветровой заплутавшей любви.

Что хвалиться мне памятной силою,

Ворожить над болотной водой?

Я хочу позабыть, чернокрылая,

Прежних мыслей настой травяной.

Brevislux

Закатятся и возвратятся солнца,

но что они? Нам – гроздья винограда,

хмельная ночь – и осень, осень, осень:

вот первая и горькая награда.

И падал снег.

Под ним дрожали крыши,

и краткий свет, как нож, разрезал полдень,

и если ты замолкнешь, то услышишь,

как умирает терпкое «сегодня».

Так стань мне божеством или проклятьем

на пару дней, оставшихся до лета,

взъерошенным стихом, который знать нам

не суждено без права и привета,

и пей до дна, не испытавший страха,

расплёскивай по чашам эти песни!

Зови меня хоть птицею, хоть прахом:

когда же смолкнет солнце – мы воскреснем.

Аллюзия

Тянет ночь, кочующая, грузная –

не любя:

жизнь моя – огромная аллюзия

на тебя,

что, вздыхая, валится подкошенно

сердцем – вниз,

если ты позволишь, тяжкой ношею

поделись.

Так – любовь и боль моя становятся

на ребро:

город этот – старая пословица,

тёмный брод,

кипятком – в сердца, в ладони снежные

жжётся – стих…

я хочу, чтоб ты сокрытой нежности

не постиг.

***

По пологим холмам - и в горячую слякоть,

- Так, что пышет дождём кровеносная сетка -

Я привыкла бросаться, как в реку - и плакать,

И шутить над собою колюче и метко.

Я уже не вернусь: ведь сюда уходящий

Не глядит впопыхах на пустые ошибки,

И забудется старая комната, ящик

Потускневших стихов, что колючи и зыбки,

И улыбка чужая - ненужным приветом

Проскользнёт по губам - и дыханье собьётся...

Я уже не вернусь: рассыпается лето

В прогоревшем и мутном сентябрьском солнце.

Купеческие висы

Море дымилось. Мы бросили якорь

там, у последнего фьорда,

чтобы потом, уезжая, заплакать

и отвернуться нетвёрдо.

Да! Мы носили рубахи по-русски,

как и барон, так и ленник,

здесь обещали нам странные сгустки

времени, счастья и денег.

Челюстью лязгая – мощной, балконной –

город рычал в непогоду.

В воду бросали мы старые кроны,

в жгучую, чёрную воду!

Этой воде ли простить нам печали,

дать индульгенции в руки?

Слышат ли волны, как стонут причалы,

полные снов о разлуке?

Мёду ли жаркого? Сизого шёлка,

что на базарах дамасских

взял моё сердце, как ты, незнакомка,

робостью, грустью и лаской?

Что тебе снится ночами скупыми

в северном робком сиянье?

Я сохраню – о, поверь! – твоё имя

запеленав его снами,

и, убаюкивая, как ребёнка,

с сердцем, подкошенным бредом,

я – ведь купец я! – на радость потомкам

в страны иные уеду.

И, меж крестовых походов и пыли,

в золоте пьяном прибоя

снова приснятся мне фьорды и мили,

небо моё молодое.

Мчись же, ладья – пусть охрипнут вороны,

пусть искажаются ноты!

В воду мы бросим старинные кроны,

в жгучую, чёрную воду.

Sednolimodo

Ночью останется только читать по-латыни,

бредить стихом и тугие верёвки плести…

Ходишь с пергаментом – даром что солнце не стынет,

значит, к восходу немного останется сил.

Пьёшь – не взахлёб, да и пишешь с неловкой оглядкой,

мол, разберёмся потом, а пока – карнавал!

Просишь огня, а дают отопления... Кратко:

я бы нашёл, если б ведал, чего я искал.

Всё – суета? Так скажи это другу и смейся,

лекции брось и молись на свою немоту;

все мы, как видно, немного данайцы-ахейцы:

лезем в нутро –

только видим в нутре пустоту.

Капает с крыши. Промокла под осень солома,

в серых хрущёвках синеет включившийся газ.

Дай мне пергамент – и выпусти в полночь из дома,

дай мне смирения!

Только, молю, не сейчас.

***

В средневековой пустоте,

где ночь – от края и до края,

мы все – отчаянно не те,

и не живём, а умираем,

и рвётся чёрная строка

от строгости молитвослова

к окну, в витраж и облака

без дум и горького былого.

На что я трачу эту жизнь,

о чём кричу высоким слогом?

Номинализм и реализм! –

какая сухость, боги, боги…

Свою же праведную грусть,

по завещанию Эразма,

несу я к Вакху и молюсь

тайком об этом безобразье.

Я - жалкий грешник, чистый лист,

но всё же в чём-то разумею:

номинализм и реализм

мои не высушат идеи,

там, в монастырской пустоте,

сижу, зажатый кельей тесной,

и к неизвестной красоте

слагаю сумрачные песни.

Монолог запертых ночью в музее

Какой там импрессионизм,

нам дайте бутербродов с чаем,

мы все порядком здесь серчаем,

что свет погас, а лифт завис.

О, мы блуждали в темноте,

как тени скорбные в Аиде,

без всякой надобности в гиде,

но с надобностью в красоте.

По залам влёк нас этот пыл,

к груди прижали мы билеты!..

Но нас охранник не заметил:

и сам ушёл, и дверь закрыл.

Как душно здесь! Со всех сторон

белеют мраморные бюсты;

напрасно здесь, кося под Пруста,

искать утраченных времён,

одна лишь пыль покрыла зал…

Нам тут заночевать придётся?

С одной стены глядит уродец,

с другой картины – кардинал.

Мы повернули. И во тьме,

казалось, засияли стены:

полотна вспыхнули Гогена

в противовес седой зиме.

И мы стояли, онемев

от этой яркости безумной,

не замечая мглы чугунной,

сигнализации напев…

И уж поверьте, что, когда

открыл нам дверь освободитель,

билет мы взяли на Таити

и улетели навсегда.

Из цикла «Сентябрьские стихи»

***

Я училась всему: понемногу, помногу? – впустую,

ибо время меня не грызёт, не тревожит, не лечит;

это, может, и к лучшему. Так, подъезжая к столице,

я смотрю на рябину и рыжие мхи у дороги,

колоски и шиповник. Других я названий не знаю.

Мне хватает и тех, что могу удержать на мгновенье —

как горячие угли, как снежные искры в ладонях! —

ведь случайное слово всегда будет проще и ближе,

чем плетенье словес. Безопасней не думать, не помнить,

не привязывать встречи к домам, а тоску — к переулкам,

и, в какой-нибудь книге знакомое выискав имя,

в тот же миг разучиться читать на родном языке.

***

К передвиженью по карте

нужен особый талант;

верхняя полка плацкарта,

снова я твой арестант.

Едем, качаемся в дрёме,

тычемся в ком простыней,

чтобы услышать сквозь гомон

грёзу свободы своей.

Полка с Вселенной мне узки,

но, растирая виски,

жажду вкусить среднерусской

средневековой тоски!

Ой, то не вечер для юных,

чёрная шапка в снегу…

К чёрту колёса фортуньи,

слышать о них не могу!

Стуком их ровным и рьяным

полнятся наши края:

здравствуй, Кармина Бурана,

милая песня моя.

Так всё отныне и будет

во времена перемен:

путь в никуда ниоткуда —

и растворенье во тьме.

***

в реке не страшно, там течёт вода,

офелии и рыбы плещут в бездне;

я столько лет карабкалась сюда,

что позабыла, для чего я лезу,

а в самом деле, Боже, для чего,

ты мне не говорил, а я не знаю,

плыву непотопляемым бревном

к калиточке потерянного рая.

а там закрыто. выключили свет.

мол, милая, и так уж много чести,

но я-то исполняла свой обет,

я думала, там будут Эвересты!

а это просто северный пейзаж

мне говорят: «вы этого хотели»

(таскаться, будто матушка Кураж,

нести пургу и торговать метелью?!)

тут нет трагедий, у меня есть дом,

там молоко и баночки из лаша:

в хранилище незначимых имён

так пошленько вершится повесть наша,

и я плыву – скорей бы уж, скорей! —

в реке не страшно, там не до балета,

и точно не до оперных ролей,

ведь всё равно выходит оперетта.

***

Я пишу тебе письма на жёлтой шершавой бумаге,

словно ранний романтик (а может, и бартовский скриптор,

языку подчинённый), мечась меж двумя берегами.

Эта комната осенью схожа с заброшенной криптой.

Заходи в катакомбы — я буду радушный хозяин,

я тебе на стене нарисую ягнёнка и рыбу.

Это будет наш завтрак: духовное светлое пламя

да цветной фолиант, привезённый тобой из Магриба.

В эти ветхие дни я сажаю на нитку сюжеты,

словно яркие бусины (вроде обычай навахо).

Ты не верь им, не верь: я всего лишь цепляюсь за лето,

но зимы не боюсь, потому что не ведаю страха.

Ты ко мне не придёшь: неприход твой сродни ритуалу,

как работа, метро, сериал, остывающий ужин,

я зову твою тень, только зова безмолвного мало:

мне так нужен мой голос, но разве я голосу нужен?..

Метаморфозы: уроки птичьего языка

Есть то, о чем я не могу писать,

пока не доучу, допустим, птичий

насмешливый пронзительный язык

без словарей и прочих упражнений.

Его слова наивны и светлы:

закрой глаза и повторяй за мною,

но помни: что с закатом значит «осень»,

с рассветом превращается в «весна».

Произносить не легче: сделай вдох,

пусть струны арфы вытянутся в горле,

и вспомни, что любовь подобна смерти,

и зазвучи, и в звуке задохнись.

С тех пор, как я учу его, мой слух

настроился на звон цветущей липы

и отторгает прочие слова,

которые я прежде так любила.

Я снова прихожу к тебе домой.

Там холодно. Зима грызёт деревья,

ты говоришь мне что-то; но на птичьем

звучат похоже «стой» и «уходи».

Переведи меня на твой язык,

переведи меня через дорогу,

я так хочу сказать тебе, что я…

Но я не помню слов, что шепчут люди,

зажатые меж тесных зимних рам

в томительном, горячечном ознобе

под музыку кипящей батареи,

в стеклянной клетке выбеленных стен!

Я – Филомела, лавровая ветвь,

я – Дафна в соловьином оперенье,

скажи мне, что твердят на грани сна,

какие песни посвящают страсти?..

Вот то, что было прожито давно:

когда я прохожу во тьме по парку,

ты следуешь за мной. Я слышу листья,

подёрнутые инеем и тленом,

но стоит обернуться – пустота.

Ты существуешь и не существуешь,

такого слова не бывает в русском,

(другое есть, но я его не помню,

весьма невразумительный глагол).

Когда-нибудь я позабуду всё

расплывчатое, тёмное, простое

и клёкотом наполню этот дом.

Не вслушиваясь в лиственную речь,

я буду рвать сиреневые фразы;

отброшенные мною на асфальт,

они твоё всегда слагают имя:

бескрылых букв бессмысленный набор.

Золото

Возьми моё молчание, которое золото,

и дай мне простой фарфор.

Всем сестрам по серьгам из слитка размолотого,

мне – разговора сор.

Потому что из любого узелка – хоть Гордиева! –

я одна расплету, смеясь,

карфагенские косы буйного норова,

коммуникаций вязь.

Даже в злом завихрении спора, как омута,

знай, водица моя чиста;

возьми моё молчание, которое золото,

и я разомкну уста.

Как только рухнул Советский Союз, многие соотечественники попытались заняться частным предпринимательством. Не у всех это получилось и не у всех вызвало приятие. Но были и такие люди, кто, начав своё дело в 91 г., сумел развить его и усовершенствоваться. Таков, например, один мастер по изготовлению печатей и штампов из Москвы. Прочитать подробнее об этом мастере вы можете на его сайте. Там же найдёте информацию о том, как сделать у него заказ.