Перевел с западноармянского Гурген Баренц.

 

 

Дождь

1

Каждый раз, когда облака рассеивались, ветер сбрасывал с крыш листья высохшей травы, а озеро святого Огана волновалось, я вспоминал облик Гандзака Парсама. На его лице тоже был ветерок: вот почему его лоб всегда был изборождён морщинами, верхняя часть носа была вздёрнута, напряжена, всегда выглядела так, как будто он вот-вот чихнёт, хотя он вовсе не собирался чихать. Веки его глаз от тяжести нависали ещё ниже, словно были неудачной работой какого-то ювелира. Поговаривали, что Гандзак Парсам имел золота столько, что оно не поместилось бы в ослином ухе, что дед Гандзака Парсама переплыл Чёрное море и во время строительства церкви Св. Варфоломея проявил незаурядные архитектурные способности.
Гандзак Парсам рассказывал, что столь звучный отголосок церковных песнопений – это не что иное, как единичный образец архитектурного таланта его покойного дедушки: он, дескать, заложил в стены какие-то неведомые материалы…
По-видимому, в этом таилась причина того, что в доме Гандзака Парсама ощущался лёгкий душок мещанства. Кроме печи и подвала, у него была ещё и гостиная, в которой он, вместо того чтобы потчевать своих гостей вином или водкой, угощал их кофе в синих чашечках.
Гандзак Парсам тонко завязывал свой рукодельный ночной чепец, любил салат, заправленный постным маслом, и имел особое пристрастие к игре в дамки.
Рассказывали, что ещё много лет назад, задолго до Уста Закара, первым человеком, открывшим в селе магазин, был Гандзак Парсам. Привёз несколько коробок спичек, соль, мыло, лопаты, бороны, плуги, лемехи, гвозди, папиросы, керосин, ручки, деревянные дощечки, мел, перья для ручек в форме рыб и многое другое и начал свою торговлю. Магазин располагался в его доме, который находился в той части села, откуда начиналась дорога к гумну.
Каждое утро, когда село уже бывало охвачено трудовой суматохой, и крестьяне вместе с волами впрягались в полевую работу, Гандзак Парсам открывал ворота своего магазина, приносил из ближайшего родника воды в небольшом кувшине, складывал куски мыла друг на друга и вспоминал, что вчера, во время игры в дамки с Ториком Гукасом вместо одного камешка отдал два.
В магазин вошла маленькая девочка с бидоном для керосина в руках.
– Мама сказала, что деньги отдадим завтра.
– Как поживает твоя мама? – спросил он, одновременно наливая керосин. – Письма получаете? Что вы жгли всё это время? Вот уже пятнадцать дней, как вы не покупаете продукты. Яваш*, держи крепче, чтобы не пролить. Спроси у матери, что она делает с деньгами, получаемыми из Америки? – балагурил, шутил он, провожая свою маленькую покупательницу.
Село постепенно пустело. Можно было увидеть, как сапожник вышел из своей мастерской, на ходу стал свивать нить с помощью железного веретена, закручивая её, и приблизился к магазину Гандзака Парсама.
– Ты был вчера в городе? За сколько шла пшеница?
– К пшенице сейчас не подойти, Барсег; золото, оставшееся со времён Султана Сейлима, всплыло наружу. Убийственные цены, убийственные цены.
Сапожник вощил нить пчелиным воском, Гандзак Парсам прогонял мух, усевшихся на связки овощей, в то время как издалека слышался звук пилы Уста Закара – хырз, хырз, хырз…
Солнце напротив опрокинулось наземь, какая-то собака от скуки ткнулась мордой в калитку и прошла мимо. Гандзак Парсам брал в руки свой хозяйственный журнал, надевал очки, просматривал списки своих должников и, очень медленно двигая ручкой, тонким старческим почерком, формой напоминавшим ножки насекомых, добавлял новый кредит.
– Акоенц Ехсик – один кусок мыла, сорок пара.
Было то время дня, когда семидесятипятилетний Каро Бато, склонившись дрожащим телом на посох, выходил погреться на солнышке у стены магазина Гандзака Партева.
– Гукас должен прийти с минуты на минуту. Вчера ты не должен был взять этот камешек, нет, это было неправильно, – продолжал старик, наполняя свой чибух дрожащими руками.
Каждый раз, когда Гандзак Парсам и Торик Гукас начинали играть в дамки, старик усаживался рядом с ними и молча смотрел, раскрыв рот. Иногда только посмеивался – кхе-кхе – когда видел опасность, грозившую чьей-то дамке, когда кто-то из игравших попадал в ловушку или брал неправильный камешек. Ничего не говорил, и только на следующий день высказывал свое замечание:
– Нет, нет, ты не должен был брать этот камешек.
Гандзак Парсам и Торик Гукас были большими приятелями. Не проходило ни дня, чтобы они не приходили один к другому и не переживали бы радости игры в дамки. Торик Гукас гордился тем, что у него есть такой приятель, как Гандзак Парсам. Торик Гукас не был очень занят, подобно другим фермерам. У него не было столько работы, чтобы можно было путать день с ночью. У него было три земельных угодья, два вола, одна жена и один глаз, – вот и всё, что у него было. Каждый раз, когда он делал грядки в своем огороде или расчищал русло ручья, на уме у него был Гандзак Парсам, прохлада магазина и дамки. Камешки дамок обретали глаза, уши, рот. Торик Гукас вытирал пот, брал лопату на плечо и прямиком направлялся в село.
Село молчало. Иногда только слышались голоса пилы Уста Закара и петухов. Молчали также игроки в дамки, и только мягкое посмеивание старика нарушало их молчание. А иногда случалось так, что подобно шквалу, закатав белые голени и рукава, с красным вспотевшим лицом, вваливалась Хатуник-баджи.
– Прах на ваши головы! Амбары пустые, зерно не развеяно, на носу свадьба младшего сына, а они тут сидят в дамки играют. Ну-ка пошевеливайся, дай мне кусок мыла, чтобы я отнесла домой; тучи собрались, нужно высушить стирку, пока ещё дождь не начался.
Гандзак Парсам, продолжая рассчитывать в уме ходы, давал ей кусок мыла. Хатуник-баджи удалялась, подобно буре, так же, как и пришла. Старик Каро бросал мимолётный взгляд на мясистую спину Хатуник-баджи и снова сосредоточивал внимание на игре в дамки.
– Возьми вот этот камешек.
– Взял.
– А теперь раз, два, три, вот этот камень становится дамкой.

 

2

 

Были первые дни весны: село было охвачено страдой, напряжённой работой. В обрамлённых длинными ресницами глазах волов и буйволов ширились зелёные горизонты весны. Шли первые дни полевых работ. Солнце восходило в глазах крестьян и в них же заходило.
Вот так они выходили на работу и возвращались с работы, и вечер смешивался с утром.
Из широко, настежь открытых дверей выходили ростки с мясистой зелёной мякотью. В эти дни Торик Гукас также вывел двух своих волов, Тогана и Тигго.
Тоган был серый грузный вол, с отрезанным кончиком уха, короткими рогами. Он был из волов с горы Гараджа, купленный два года назад за пять золотых монет. Тоган, хотя и был грузным и прожорливым, но был при этом очень выносливым, мог долго трудиться. Торик Гукас часто сетовал, что Тоган сожрал все запасы припасённого на зиму сена. Когда он выходил из сеновала с мешком сена на плечах, Тоган сразу же вставал на ноги, не отводил от него глаз. Как только сено оказывалось перед ним, он зарывался в него мордой и уже не поднимал её.
“Ну ладно, не беда, – думал часто Гукас Торик, – сам зарабатывает, сам и проедает”.
Заботой для Торика был вовсе не Тоган, а Тигго. Тигго в ту зиму еще больше отяжелел, с большим трудом поднимался на ноги. За три дня едва справлялся с сеном в яслях. Кости стали выпирать, глаза были затуманены, словно после заката солнца на поля сходила сизая дымка сумерек и наступал вечер. Когда он поднимался на ноги, то всей своей тушей несколько мгновений покачивался взад-вперёд и после этого уже не осмеливался оборачиваться.
Торик Гукас знал, что Тигго уже состарился. Но что он мог поделать в те трудные, полные лишений дни? В тот год хлопок продавался по очень низкой цене. На ремонт потрескавшейся стены пришлось заплатить три золотых. Если бы заботы не навалились на Торика Гукаса, то он непременно купил бы вола и стал бы крестником на церковном празднике Крещения Господня.
Торик Гукас подождал, пока весна вступит в свои права. Вместе с новой зеленью и новым солнцем Тигго, возможно, сумел бы собраться с силами, во мраке его глаз, возможно, заискрились бы зелёные цвета полей. Если бы он и в этом году с помощью Тигго справился с работой, то на будущий год, как говорится, Господь велик. Продал бы зерно, хлопок, купил бы нового вола, и нужды в Тигго больше не было бы.
В первые дни весны Торик Гукас также вывел соху в поле, вспахал его. Увидел, что рогаль у сохи ослабел. Затянул его потуже, закрепил. Привел в порядок лемех, который всю зиму был на простое, затем пошёл в коровник, чтобы вывести волов. Всё внимание Торика Гукаса было обращено на Тигго: как он двигался, как держал голову, как переставлял ноги. В тот момент, как его вывели за ворота, нога вола ударилась о порог, и он чуть было не обрушился на землю всей своей тушей. Тигго стоял посередине улицы – со своей бледно-жёлтой шкурой он был похож на сколоченное из досок изваяние, сделанное руками Уста Закара.
На соседних полях фермеры шли за упряжью, тянули ярмо, подавали голос друг другу, были веселы, очень веселы. Только на душе у Торика Гукаса было мрачно, как в глазах постаревшего Тигго. Хоть бы он благополучно отработал этот год…
– Мако! Эй, Мако! Хоть бы ты провалилась сквозь землю, – в сердцах позвал Торик свою жену. – Пошевеливайся, чего ты возишься? Ждёшь, когда солнце покажет свою пуповину? Битых три часа ты возишься с узелком для обеда.
– Мать честная! Да ладно тебе, какие три часа, ты же еще не надел упряжь на волов, – проворчала жена, протягивая ему узелок с обедом.
– Мало мне моих забот, так ещё и ты со своим длинным языком… Заткнёшься ты наконец или нет?..
Чтобы не спровоцировать ругань и брань, жена прикусила язык. Стыдно ведь перед соседями.
Торик Гукас отправился вместе с волами в путь, чтобы вспахать поле в Гохдаре. Солнце ещё не взошло, однако на восточном горизонте, казалось, занялся пожар, охвативший амбар с сухими снопами пшеницы. На синеватых склонах гор виднелись очертания волов и тружеников. Крестьяне поправляли лемехи, закрепляли плуги, чтобы приступить к работе, опередив солнце.
Солнце выходило и постепенно меняло расцветку полотен картин. По дороге Гохдара направлялся Торик Гукас со своими волами – Тоганом и Тигго. Солнце закинуло тень Тигго до самого горизонта напротив. Ах, какой же уродливой была его тень! Это была огромная скалоподобная масса, в ней выпирали растянувшиеся наподобие жерди округлые, кольцо за кольцом, кости рёбер.
Повсюду была весна, и только дорога Гохдара, казалось бы, все ещё переживала осень. Торик Гукас добрался до своего надела. “Бог в помощь”, – сказал он и сжал рукоять плуга. Тоган стал тянуть плуг, Тигго последовал за ним, и они потащили плуг вдоль всего поля.
Солнце поднялось на уровень борозды. Синеватые мухи, одна за другой, прилетали и жужжали у самых ушей волов и улетали. Торик Гукас заметил, что Тигго постепенно стал замедлять свой ход: вся тяжесть сохи ложилась на Тогана. Несколько раз Торик хлестнул кнутом, однако Тигго от этого ещё более отяжелел. Торик Гукас остановил пахоту, потому что туша Тигго, подобно колебавшейся от землетрясения горе, покачивалась взад-вперед. Он вынул чибух и с озабоченным видом присел в отдалении на небольшой холмик.
Другие уже успели вспахать целое поле, а он за это время едва осилил восемь борозд. Эх, что он мог поделать, ведь он был беден. Если бы он мог в этом году впрячь вместе с Тоганом молодого вола…
Торик Гукас решил сделать ещё одну попытку. Он очень легко нажал рукоять плуга: ничего, пусть поле будет вспахано не очень глубоко, поверхностно. Не успел он поправить лемех, как увидел, что Тигго всей своей тушей рухнул на вспаханные борозды. Торик Гукас всполошился, снял с шеи вола упряжку и сделал бесполезную попытку поднять вола на ноги, чтобы напоить водой и отвести под тенистое дерево для отдыха. Полуденная жара всё больше усиливалась, и одышка Тигго становилась всё более и более тяжёлой.
Торик Гукас взвалил на плечи соху, оставил Тигго на полувспаханном поле и вернулся прямиком в своё село со своим единственным оставшимся волом . По дороге он решил открыть свою беду приятелю, Гандзаку Парсаму.
– Здравствуй, Гукас, так рано ?..
– Почему бы тебе не спросить, в каком я состоянии, – ответил Торик, снимая с плеч соху и прислоняя её к стене. – Сегодня Тигго, старший вол, упал во время пахоты. Эх, что можно поделать во время весны, во время пахоты; что можно поделать с одним волом? Если бы у меня был осёл, я бы впряг его с Тоганом: если сумею дотянуть до сбора урожая, то – велик Господь, с Божьей милостью не пропал бы…
– Ты не горюй, Гукас, всё образуется, давай сыграем в дамки.
У Торика Гукаса на сердце кошки скребли; ему совершенно не хотелось ни возвращаться домой, ни играть в дамки. Гандзак Парсам между тем расставлял камешки дамок…
Торик Гукас хотел отдельно поговорить с Парсамом, пока еще не пришёл старик-сосед.
– Возьми камень, ну вот, раз, два…
– Парсам, – заговорил наконец Гукас, – кому ещё мне сказать, если не тебе? Ты же видишь моё состояние. В этом году из хлопка ничего не вышло.
Парсам смотрел на доску, делал в уме какие-то расчёты, в то же время одно его ухо было обращено к Торику Гукасу.
– Парсам, если можешь, протяни мне руку помощи, чтоб я мог купить молодого вола. Если дашь мне пять золотых, я тебе во время урожая верну с лихвой.
Торик Гукас был серьёзен. Не поэтому ли покой и умиротворённость сразу же улетучились с лица Парсама, вместе с бровями поднялись вверх тяжёлые веки, лоб ещё больше наморщился. Он приподнял голову от доски и на мгновенье задумался; подумал, что Торик Гукас никогда не подведёт его, не останется в долгу, что ему можно было бы ссудить пять золотых – под хорошие проценты. В крайнем случае, он знал, что угодье рядом с Мостом прямо записано на имя Торика Гукаса, так что он мог заставить его продать либо поле, либо волов и вернуть свой долг.
– Это будет правильно, Гукас. Кому же ещё, как не такому другу, как ты, могу я дать деньги в долг? Я дам тебе пять золотых в это трудное время, реши свои проблемы. Я так тебе скажу: ты хороший человек. Однако существо, которое зовётся человеком, питается сырым молоком – кто может знать наверняка, что будет и чего не будет. Деньги – такая штука, что находится в пасти змеи, заработать деньги – дело не простое. Напишем сенед, уговор за подписями двух свидетелей, месячный процент на каждый золотой составит сто пара, не больше, но и не меньше. Продашь урожай пшеницы и вернёшь мои деньги вместе с процентами.
– Это ты хорошо сказал, Парсам: составим уговор, сенед, если хочешь, с тремя свидетелями. Даже если Торик Гукас испустит свой дух, он вернёт тебе эти деньги с лихвой. В этом отношении можешь быть спокоен. Я человек чести, Парсам. В этом году собирають засеять поля в Кармудже и Гохдаре пшеницей. А поле в Мархоне засею хлопком. Я твой долг не оставлю на одном только хлопке.
На следующий день в присутствии трёх свидетелей был написан долговой вексель и подписан обеими сторонами. Гандзак Парсам настоял, чтобы под векселем было написано не Гукас Торикян, а Торик, сын Казара, Гукас Торикян. Потребовал также, чтобы свидетели, ставя свою подпись, указывали также своё отчество. После того, как все подписи были поставлены, Гандзак Парсам отсчитал в ладонь Торика Гукаса золотые – раз, два, три, четыре, пять; каждая из пяти золотых монет была озвучена отдельно.
Всего лишь пять золотых из несметного богатства, из золота в меру ослиного уха, – невольно отметили про себя свидетели.
Торик Гукас, получив золотые, уже на следующий день, не мешкая, отправился на гору Гараджа, чтобы привести молодого вола. Гора Гараджа находилась на расстоянии двухдневного пути. Шёл пятый день, когда Гандзак Парсам увидел Торика Гукаса сразу после его возвращения в село – с новым волом.
– Здравствуй, Гукас. Это твой новый вол? Да благословит Господь твою покупку, – заговорил Парсам и вышел из своего магазина.
Для того чтобы посмотреть на нового вола Торика Гукаса, вышли сапожник и Уста Закар.
Новый вол не был великаном, как Тигго. Рога у него были подобны полумесяцу, на лбу была небольшая отметина, хвост казался длиннее обычного – вол напоминал рисунок огромной коровы, нарисованной на камнях разрушенных крепостей.
Торик Гукас ожидал, чтобы собравшиеся высказали своё мнение, вернее, ему хотелось, чтобы его покупку похвалили.
– За сколько ты купил его, Гукас? – спросил Уста Закар, между делом осматривая зубы вола.
– Четыре с половиной золотых, наличными деньгами, да ещё с каким трудом!
– Хорошо, Гукас, он ведь очень молодой. Может тянуть телегу, может боронить и пахать землю. Пусть Бог благословит.
Сапожник смерил взглядом длину хвоста и осмотрел копыта.
– Когда приведёшь его домой, Гукас, – заговорил старик, – не забудь разбить о его лоб свежее яйцо. Смотри, чтобы одна нога его полностью заступила за порог, – и он наклонился, чтобы осмотреть глаза. Красные и светлые глаза – плохой знак. Нет, у нового вола были крупные и тёмные глаза, с чернотой оливковых плодов. Чернота воловьих глаз является признаком изобилия.
– Как назвал?
– Тигго, – ответил Гукас.
Вол стоял растерянно, совершенно не воспринимая своё крещение. Иногда только мотал головой, чтобы прогнать пришедших с ним от самой горы Гараджа муравьёв, свисавших с его ресниц.
Торик Гукас подключился к работе со своим новым волом. Вскопал землю, засеял. В Мархоне засеял поле хлопком.
После посевных работ дела Гукаса полегчали на порядок. Каждый день он брал лопату и выходил в поле. Делал грядки, убивал мышей, поливал угодья, пропалывал хлопок, а иногда навещал постаревшего Тигго.
Вернувшись с горы Гараджа, первым делом перевёл Тигго из Гохдара в гумно. Тигго всегда, безвыходно, день и ночь был там, растянувшись на земле в своей обычной позе. Торик Гукас иногда относил сушёную траву, иногда солому, но куры из соседних домов приходили и расклёвывали, разбрасывали всё это прямо перед ним. Прохожие нередко видели постаревшего вола, видели, как на его спине сидели куры или как петух, стоя прямо рядом с его ухом, своим звонким и бодрым голосом сообщал прохожему путнику полуденное время.

 

3

 

Была середина мая. Воздух стал необычным образом нагреваться. Уже больше недели не было дождя. Это было такое время, когда пшеница начинает колоситься. Торик Гукас подметил, что некоторые зёрнышки прорывали колосья и выходили наружу.
Дождь запаздывал. На лицах крестьян появилась лёгкая озабоченность: со дня на день они ожидали дождя.
Дождь запаздывал.
Больше всех остальных был озабочен Торик Гукас. Как ему не быть озабоченным? Пахота, засев, новый вол, пот, работа, долг, вексель, – после всего этого его мысли были заняты только урожаем, только бы собрать хороший урожай. Теперь Торик Гукас каждый день не спускал своего взора с небес и понапрасну искал глазами хотя бы маленькое облачко.
Торик Гукас заметил, что количество муравьёв вокруг старого Тигго необычным образом увеличилось. Журавли в эти дни необычным образом очень высоко распростирали свои крылья. Из-за горячего воздуха волы валялись в болоте, и солнце сразу же высушивало грязь на их спинах. Торик Гукас, как обычно, держа руку козырьком на лбу, поискал глазами хоть какое-то подобие облака и нашёл малюсенькое облачко размером с овчинку, раскрывшееся над ивняком Маргара. Сосед Акоб также рассматривал со своего поля то же самое облачко, которое напоминало распластанную козью шкуру. Торик Гукас, с лопатой на плече, подошёл к соседу Акобу.
– Вот уже сколько времени это облако находится в том же самом месте.
– Я тоже недавно его заметил.
– Хоть бы журавли слетели вниз…
Два фермера наблюдали за светлым облачком, которое постепенно стало обретать очертания белки. Увидели, как хвост отделился, затем туловище разделилось надвое, голова оторвалась и исчезла, испарилась…
Оба фермера опустили глаза долу.
– Я сегодня видел, что мельник Наво запер свою мельницу и вышел.
– Ну, а как же, ведь не знаешь, что делать – то ли воду на мельницу лить, но ли поле поливать. Воды стало так мало, что пока доведёшь её до своего поля, твоё время закончится.
– Вчера Мато и Хемел Минас чуть было не раскроили друг другу головы лопатами.
– Почему?
– Мы выступили в качестве посредников и разделили воду мельницы на две части, очень хорошо распределили – поровну, ни кому-то больше, ни кому-то меньше. У обоих было два часа на пользование водой. Но поди ж ты, этот Мато пришёл, положил на месте водораздела маленький камень, чтобы в его сторону шло больше воды. Стали размахивать лопатами друг на друга. Если бы нас там не было…
– Это дело никуда не годится, Акоб: не можешь смотреть в лицо пшенице. Сердце не лежит идти на свое поле. Нужно бы собраться крестьянами, пойти с зурной и доолом и найти источник мельничной воды, копать-перекопать, увеличить воду.
– А по мне так нужно всем селом, от мала до велика, установить контроль над водой, да, контроль…
Так беседовали два фермера и озабоченно направлялись в село. У них под ногами сновали ящерицы. Был вечер: журавли стали снижаться; за спинами двух фермеров угасало солнце.
Теперь уже Торик Гукас не испытывал большого удовольствия от встреч с Гандзаком Парсамом, поскольку заметил, что лицо его постепенно становилось всё более и более суровым. Гандзак как-то особенно интересовался состоянием пшеницы, и было в нём какое-то беспокойство. Вчера он собирался что-то сказать, но так и не сказал.
– В каком состоянии твоя пшеница, Гукас? – заговорил Гандзак Парсам, и на его суровом лице не дрогнула ни одна мышца.
– Вот уже целую неделю разрываюсь на части, чтобы подвести к пшенице хотя бы немного воды. Вчера еле успел довести до поля воду с мельницы, как увидел, что сверху её перекрыли. Что можно успеть полить за три часа?
В магазин зашёл маленький мальчик с бидоном для керосина. Парсам пошёл, чтобы налить керосина, а Гукас воспользовался случаем и ушёл. Как было ему не уйти: ведь он догадывался, к чему клонит Парсам, со дня на день он готовил почву, чтобы сказать то, что было у него на языке. Вот уже неделя прошла с тех пор, как он заметил, что Парсам больше уже не предлагает ему сыграть в дамки, и даже не собирается делать этого. Из этого он сделал умозаключение, что отношение Парсама к нему изменилось. Эх, ну что он мог с этим поделать, ведь все остальные крестьяне также были в таком же положении.
В один из вечеров, когда Торик Гукас, съев несколько ложек обеда за ужином, собирался пойти к камню Оливы, чтобы встретиться с односельчанами и предложить им установить дежурство и контроль за водой, увидел, что в дверь вошёл Гандзак Парсам.
– О, здравствуй, Парсам! Заходи, садись, сосед. Эй, жена, это Парсам пришёл, постели циновку, прибавь огня в светильнике.
Жена Торика постелила циновку, и они уселись на веранде.
– Эй, жена, приготовь яичницу с луком, принеси водки, будет неплохо и салат приготовить. Парсам, если бы у меня были камни для дамок, мы бы с тобой поиграли как следует: сколько времени уже не играли.
Гукас и Парсам немного помолчали. По балкам кровли спускалась чёрная кошка соседа.
– А я как раз собирался пойти к камню Оливы, чтобы сказать, что необходимо охранять воду. Пока мы не станем охранять воду, не будет вообще никакого прока. Смотрю на пшеницу, просто плакать хочется.
Жена Торика принесла поднос с едой, бутылку водки и несколько ломтиков сыра. Поставила всё на середину стола и ушла. Женщина была явно обижена. Почему Торик при госте покрикивает на неё – это принеси, то принеси. Разве он приносил когда-нибудь хоть что-нибудь из всего этого? А ведь такое случалось не раз и не два. Это было одной из самых главных печалей и горестей Мако-баджи.
Торик Гукас безмолвно рассердился на жену. Эх, если бы не было гостя, он указал бы ей её место.
– Гукас, – заговорил наконец Парсам. – Когда смотришь корове в морду, то можешь определить, даёт это корова молоко или нет. Если засуха продолжится, в этом году не будет никакого урожая. Мы ссудили тебе денег, в присутствии свидетелей заключили уговор, сенед. Пшенице грозит большая опасность. Ты поступишь хорошо, если с нынешнего времени начнешь заботиться о выплате долга. И смотри, я говорю тебе это как другу.
– Парсам, ну откуда я могу достать эти деньги? Если в этом году мы не получим урожая, то, наверно, Господь откроет другую какую-нибудь дверь. Торик Гукас разорвётся на части, но от своего долга не отречётся.
– Если ты не вернёшь мне мои деньги, то потом не говори, что Гандзак Парсам – плохой человек. Есть уговор, сенед, свидетели, правительство. Ждать урожая – гиблое дело. Колосья пшеницы уже пожухли. Какой урожай? Не будет никакого урожая. Продай своих волов, Гукас, продай плуг, соху; поле в Кармудже записано на твоё имя, продай своё поле, в общем, сделай всё, что можно, но долг Гандзаку Парсаму верни. И поверь мне, я говорю тебе это как другу.
Гандзак Парсам не выпил водки, не отведал даже сыра. Высказал то, что давно уже намеревался сказать.
Прежде всего, он хотел обеспечить возврат своих денег. Кто знает, что может случиться, что может произойти. Вот уже целый месяц прошёл, как не выпало ни капли дождя. Мельницы закрылись, воды стало значительно меньше, день и ночь из-за воды происходили нескончаемые ссоры и свары между крестьянами. Гандзак Парсам прежде всего хотел обеспечить возврат своих денег. Он был предельно краток и вышел за двери дома Гукаса.
Гукас наконец-то нашёл повод и выплеснул всю накопившуюся горечь на жену.
– Ах ты собачье отродье! – рассердился Торик Гукас на жену. – Я ведь сказал тебе, чтобы ты сделала яичницу, приготовила салат; если не было томата, не было яиц, то можно же было приготовить хотя бы салат. Взяла бы лук и петрушку, полила бы уксусом – получился бы салат.
– Как мне приготовить салат? – дома ни уксуса, ни петрушки.
– От тебя только и слышишь: этого нет, того нет: вот и довела меня до этого состояния, собачье отродье. Сорок раз я тебе говорил – не говори “нет”, из-за этого вся благодать нашего дома улетучилась. Гандзак Парсам никогда до этого не приходил к нам домой. Я не хочу, чтобы мои друзья говорили, что Торик Гукас живёт натощак.
– Пусть будет проклят такой друг, который приходит, пытается влезть обоими ногами в один ботинок и требует денег, заставляет тебя продать волов и землю.
Женщина была права. Если бы он не завёл привычки сердиться на жену, то не сделал бы и этого замечания. Слова Гандзака Парсама ещё больше обескуражили его. Вот почему его гнев был столь мягок, что он не обратил внимания на ответ жены.
Однажды в воскресный день, по дороге в церковь, Гандзак Парсам заметил, что жена Торика Гукаса надела на голову новый платок. Он пристально, внимательно посмотрел на свои туфли и пробормотал: “Долга своего не возвращает, а на голову жены надел новый платок. Откуда у него эти деньги? Добротный платок, он стоит по меньшей мере четыре куруша”, – и прямиком направился к дому Торика Гукаса. Увидел, что накрыли на стол и готовятся есть хаш с чесноком.
– О, здравствуй, Парсам, заходи, садись, а я как раз намеревался пригласить тебя поесть с нами хаш. Эй, жена, приготовь-ка для нас салат…
– Нет, нет, я должен идти. Гукас, как я вижу, ты ничего не предпринимаешь, чтобы вернуть мои деньги. Гукас, я отсчитал тебе пять жёлтых золотых монет. Есть свидетели, есть уговор, сенед, есть правительство.
– Э, Парсам, твой долг на мне: если будет возможность, не буду дожидаться урожая. Да, да, если не будет урожая, если не будет дождя, продам свой дом, но деньги твои верну.
– Урожая нет, Гукас. Если не будет дождя, если не будет воды, то откуда возьмётся урожай?
В это воскресенье Торик Гукас был настроен с большим аппетитом съесть свой хаш, сдобренный чесноком, если бы перед ним не возник его заимодавец. Аппетит исчез: он придумывал всё новые способы убеждения неумолимого кредитора, раздумывал, как бы повыгоднее продать волов. Гандзак Парсам был не из тех, кого легко можно было уговорить.
В полуденных полях был какой-то удушливый покой: не было ни ветерка, не шевелился ни один лист на деревьях, вдали колебался пустынный зной. Солнце постепенно желтело и обретало цвет постаревшего вола, Тигго. Крестьяне подавали друг другу голос. Солнце занялось.
Это был дурной знак, да, дурной знак. Дьякон Макар посмотрел в церковный календарь. Было странно и удивительно: календарь предписывал “Мир между царствами и обильные дожди”. Торик Гукас услышал это и направился прямиком в магазин Гандзака Парсама.
– Парсам! Парсам! Сегодня или завтра, календарь говорит, сегодня или завтра должен пойти дождь…
Прошли и сегодня, и завтра. Дождь запаздывал. Гукас оказался в стеснённом, отчаянном положении и загадывал дождь по разным знамениям. Как-то он увидел, что их домашняя кошка уселась на крыше и облизывала лапку: это был знак дождя. Это показалось Торику Гукасу настолько символичным, что он решился было пойти к Парсаму и сказать, что будет дождь, потому что кошка сидела на крыше и умывалась.
Гандзак Парсам увиделся с несколькими свидетелями: свидетели также рассчитывали, что кредитор возложит решение вопроса на правительство.
Что ему сказать, как его уговорить?..
Каждый раз, когда он видел лицо Гандзака Парсама, ему казалось, что перед ним предстал сам предводитель дьяволов без крыльев. Улыбка безвозвратно сошла с его лица, высохла, словно затянутая паутиной раскрывшаяся расщелина у камня Св. Саркиса, из которой, возможно, когда-то исходила ключевая вода. Нос у него был задран, ни одна муха не должна была осмелиться сесть на него.
Эх, какие хорошие были деньки, когда он во время полевых работ вспоминал влажную прохладу магазина Гандзака Парсама и игру в дамки. Запахи керосина и мыла в магазине казались более приятными, нежели аромат ладана в церкви. В движении одного камешка дамок, казалось, было больше смысла и таинства, чем в проповеди священника, начинавшейся словами “Благословенный народ”. Вот почему он нередко отлынивал и не хотел идти в церковь.
Какие славные были дни, когда на лице у Гандзака Парсама играла улыбка. Однако теперь его лицо было жёстким, словно горная скала, монолитная и металловидная. Его шаги отдавались в Торике глухим и мрачным отголоском. Он безошибочно узнавал Гандзака Парсама, когда тот стучался в его двери. О чём бы они теперь ни говорили, каждый раз, когда Гандзак Парсам заходил к нему в дом, то заносил руку под полы пиджака, доставал полотняный конверт и среди тысячи и одного листочка разных бумаг, купчих, долговых расписок, векселей и расписок находил вексель, заключённый между ним и Гукасом, и грозил, угрожал…

 

4

 

Мельничной воды стало ещё меньше. Солнечный свет стал ещё более горячим и белым. Во всем селе только на лице Хатуник-баджи можно было увидеть улыбку. С какой стати лицо её должно было быть мрачным? Делала свою стирку, развешивала бельё на верёвках, прикреплённых с четырёх сторон крыши, высушивала и в идеально чистом виде складывала белоснежное бельё.
Почва на полях стала трескаться, все крестьяне от мала до велика, со священником и дьяконом, с евангелием и пюпитром вышли дежурить, стеречь воду. Священник с крестом и кадилом выполнил церковную службу “благословения”, поочерёдно отдавая поклоны на все четыре стороны света.
Единственное упование и надежда Торика Гукаса была связана с контролированием воды. Он давно уже говорил об этом крестьянам, но только теперь, после того, как мельничной воды стало ещё меньше, крестьяне признали необходимость дежурства.
На следующую ночь после установления дежурства Торос Гукас заснул с жизнерадостной надеждой. Во сне он увидел, что как раз над их полем зависло облачко величиной с человеческую руку, словно это была обмотанная ватой правая рука отшельника Бардуха в церкви Барцраайац. Затем облачко выросло и стало размером с фартук соседки Манан. Облачко постепенно побелело и стало квадратным. На его белой поверхности показались пятна, похожие на письмена. Во сне сердце Торика Гукаса стало трепетать, когда он увидел под письменами четыре печати. Это был вексель, заключённый между ним и Гандзаком Парсамом.
Крестьяне были безутешны. У них не было настроения идти в поле. Как им было идти, какое сердце могло выдержать при виде этих сиротливых колосьев пшеницы? Если дождь ещё больше запоздает, колосья станут желтеть. Ох, в этом случае Аджи Хатун будет вынуждена продать все свои инкрустированные серебряные изделия, а Торик Гукас – своих волов.
Был конец мая и полдень. Воздух был особенно удушлив, однако рядом со старым Тигго муравьёв было не много. Пчёлы кружились вокруг летковых отверстий своих ульев и не вылетали в поля. Куры расслабили свои крылья. Торик Гукас вывел своих волов в поле – попастись. Заметил, что волы каким-то необычным манером лижут себе спины. Затем журавли стали постепенно снижаться.
Торик Гукас по привычке посмотрел вверх и увидел небольшое облако над Гохдаром. У этого облака был серый, тёмный оттенок, который раскрылся над полем наподобие пергаментного евангелия. Он заметил, что этим облаком заинтересованы были все труженики поля. Прошло немного времени и, казалось, лёгкий ветерок растрепал тысячи и тысячи страниц евангелия, и они закрыли собой синеву неба и солнца.
Всё это произошло на протяжении очень краткого времени. Солнце на этот раз было в сердцах крестьян. Женщины со снопами сена на плечах поспешили домой. Торик Гукас, разволновавшись и расставив обоих волов перед собой, по дороге между гумнами заторопился домой. Ему хотелось пойти в магазин Гандзака Парсама, хотелось посмотреть на его лицо и сказать, что услышал раскаты, когда проходил мимо кладбища.
На лицах у всех крестьян была улыбка: некоторые с засученными рукавами и с лопатами на плечах отправлялись в поле, чтобы вместе с колосьями наслаждаться дождём и промокнуть под ним. Всё село ликовало, как на свадьбе, крестьяне ждали, когда на их полях, на дверях и на крышах начнётся концерт дождя. Торик Гукас отвёл волов домой и поспешил навестить своего приятеля, Гандзака Парсама, и вновь обрести его прежнюю улыбку и поиграть в дамки. Ликование Торика Гукаса еще больше усилилось, когда он почувствовал на себе две упавшие капли дождя – одну на своей руке, а вторая попала точно в кончик его носа.
Гандзак Парсам опускал навес магазина, чтобы дождь невзначай не проник внутрь магазина.
– Парсам! Парсам! Вот, три капли, три капли дождя капнули на меня, смотри, смотри, две большие капли попали на мою руку. Когда я говорил, ты мне не верил: смотри, вот дождь на моей руке. Так что я не буду продавать своих волов.
Не успел Торик Гукас произнести свои слова, как на дощатый навес стали шумно падать крупные капли дождя. Затем они попали в ручей, и капли эти были крупнее пшеничных зёрен. Послышался звук дождинок, падавших на залатанную жесть, которой была окована покатая спина крыши дома напротив. Для общего концерта капли настраивали свои струны, находили гармоничные созвучия, и вот уже пошёл сильный дождь, однотонный и гармоничный.
Несколько крестьян заспешили в магазин Парсама, чтобы не промокнуть под дождём и стали широко раскрытыми глазами смотреть на идущий снаружи дождь. Среди них было также старое и трясущееся лицо Тато Каро.
– Ух, чтобы глаза твои вылезли – моё бельё осталось на крыше.
Это была Хатуник-баджи, она быстро бежала под дождём.
Торик Гукас смотрел во все глаза и хотел выйти на улицу, промокнуть под дождём. Дождь ещё больше усилился: капли были словно зёрна жемчужин, падающих на камни. Жёлобы на крыше стали сливать дождевую воду через водосточные трубы на камни улицы с насыщенным и весёлым шумом.
– Эти дождевые капли – золото, настоящее золото, – заговорил Гандзак Парсам.
– Ещё какое золото, – сразу же согласился Торик Гукас и, оторвав глаза от потоков дождя, посмотрел на Парсама. Это был его старый приятель, со своей прежней улыбкой.
– Гукас, – сказал Парсам, – а давай-ка сыграем с тобой в дамки, уже давно не играли…
Парсам расставил костяшки дамок, и они уселись друг напротив друга. Рядом с ними уселся старик-сосед, другие также смотрели – стоя.
– Возьми этот камешек.
– Взял.
– Раз, два…
– Убери этот камешек.
– Убрал.
Дождь на улице шёл ещё сильнее, шёл долго и нитка к нитке, шёл щедро и мирно, шёл на поля, на крыши, на подохшую на улице кошку и на старого Тигго.
– Теперь – раз, два, три, вот тебе и дамка…

 

 

* Турецкое выражение, означает: осторожно, тихо, спокойно, медленно.

 

 

Голуби

1

В селе было только два человека, державших голубей – Мано и Агаджан.
Кто не знал Мано, запускателя голубей оборванца Мано, который во время одного запуска разрывал ремень в семи местах? У Мано не было жены: односельчане не отдавали за него своих дочерей. Кто отдаст свою дочь за человека, который запускает голубей?
Мано натягивал на себя изношенную до самой изнанки рубашку, энтари, и, зачастую босиком, прошмыгивал по улице, словно ветерок, раскрыв, подобно парусу, полы своей рубашки.
Мано был задирой и забиякой; у него не было ни родных, ни родственников. Многие боялись его, особенно когда видели за его поношенным и залатанным во многих местах ремнём маленький ножик.
Каждое утро, когда крестьяне, помазав свои лбы миррой первых солнечных лучей, обращались к молитве и работе, на крыше голубятни во весь свой рост виднелся Мано, который открывал настежь окна голубятни и поправлял колотушки. Голуби один за другим расправляли свои крылья и начинали кружить вокруг Мано.
Мано недвижно становился посередине крыши, словно изваяние. На его плечо садились сперва Абрикоска, затем Читчит, Торон, Сизый, Пёрышко; постепенно поднималась сотня голубей и садилась ему на плечи, на его руки и на голову. Многие голуби продолжали кружиться вокруг него, однако не находили места для посадки и вдруг все вместе взлетали, пролетали мимо купола церкви, устремлялись, минуя голубятню Агаджана, к вершинам тополей, и стремительно, подобно ветру, нежно, подобно ветру, совершали большой круг над селом, снова возвращались на голубятню, где Мано, на этот раз собрав вокруг себя сотню голубей, широко расправив руки, словно сеятель, разбрасывал перед ними зёрна. Голуби подпрыгивали, угрожающе надвигались друг на друга, ворковали, без конца ворковали. В это время Мано внимательно осматривал всю сотню голубей и мог сразу же определить, нет ли среди его голубей чужака и не отсутствует ли какой-нибудь из его голубей.
Солнце постепенно белело, тени становились короче, издалека виднелся силуэт Агаджана на его голубятне. На этот раз стая голубей, пролетавших мимо купола церкви, принадлежала Агаджану. Завидев голубей Агаджана, Мано предпочитал отдельно запускать своего Сизого.
Сизый взлетал прямо, три раза кувыркался в небе, три раза слышалось хлопанье его крыльев; затем он снова поднимался ввысь, снова кувыркался и направлялся к стае голубей Агаджана. Смешавшись с чужой стаей, Сизый совершал вместе с ней несколько кругов; потом вдруг смотришь – отделялся от стаи, прихватив с собой какую-нибудь самочку-голубку, и оба голубя опускались на насест голубятни Мано, переводя дыхание.
В такие минуты Агаджан, прикрыв рукою лоб, не спускал с неба своих глаз с раскрасневшимися веками. Следил за своими кружащимися в воздухе голубями. Замечал в синеве неба крылья Сизого. Сердце Агаджана трепетало. Он начинал ругаться, когда видел, что Сизый залетал в стаю его голубей один, а вылетал с парой. Сколько раз Агаджану хотелось сбить Сизого ружьём! Мано несколько раз угрожал Агаджану ножом, оскорблял его. Равняться на Мано было невозможно, тем более, что Агаджан уже сдал, постарел. Теперь уже он напрасно старался следить за полётом очень высоко летящих голубей.
У Агаджана были жена и ремесло: он изготавливал верёвки. В определенное время дня он спускался и вязал веретеном верёвки. Агаджан устанавливал веретено прямо у стены своей голубятни. Свивал конопляные нити друг с дружкой и веретено вращалось, вращалось и вращалось, превращая конопляные нити в верёвку. Агаджан отступал подальше от веретена, веретено продолжало шуметь – чохыр-чохыр – и верёвка становилась всё длиннее и длиннее. Напротив него окна голубятни смотрели на восток.
Порик опустился на насест, Нашхун, только что поднявшаяся с кладки яиц, также уселась на насест. Порик и Нашхун стали целоваться клювами.
Агаджан наблюдал за всем этим, внимательно наблюдал, когда голуби Мано пролетали над его голубятней, когда слышал хлопанье голубиных крыльев, в то время как свиваемая верёвка становилась всё длиннее и длиннее под скрип веретена – чохыр-чохыр.
Братец Агаджан, хотя он и имел жену и ремесло, тем не менее, всегда был очень беден и всеми отвергнут. Сельчане ни разу не видели его молящимся или посещающим церковь.

 

2

 

Утром ни свет ни заря жена Торика Ована, Нуник-баджи, поднялась на чердак, чтобы открыть бухарик, и из-за перегородки услышала голоса беседующих людей.
– Среди моих голубей, Хачик, самой отборной, самой нежной голубкой, если хочешь знать, является Абрикоска. Я не променяю её на ваш земельный участок в Гохдаре. Видел вчера, как она летала? Она так кувыркается, что можно подумать, это повисшая в небе чесалка для шерсти.
– А знаешь, отдай мне эту свою Абрикоску, Мано. Сколько мер пшеницы скажешь – дам тебе. Отборный голубь, я глаз на него положил.
– Ты с ума сошёл, Хачик. На что мне твоя пшеница? Эти два голубя, Абрикоска и Сизый, являются моей душой. Даже если ты мне дашь два каравана, нагруженных драгоценными камнями и сокровищами, всё равно я тебе этих голубей не дам. Ну смотри, я отдам тебе Читчита, Торона. Вчера этот самый Читчит привёл с собой в мою голубятню одну из голубок Агаджана. Вечером у Масличного камня Агаджан увидел меня. Он уже знал, что его голубка у меня. Так на меня посмотрел, словно хотел вытянуть из меня все жилы. Если бы он только осмелился открыть свой рот, тогда Мано знал бы, что ему нужно делать… Он боится только Сизого: но на этот раз трофей принёс Читчит. Ну в чём я провинился, Хачик? Его голубка сама польстилась на моего Читчита, сама прилетела в мою голубятню.
– Так и быть, если дашь мне этого Читчита и шесть пар голубиных самцов и самок, я тебе во время урожая дам три меры пшеницы.
Из-за ульев Нуник-баджи слышала этот разговор. Одним из говоривших был её сын Хачик, другим – запускатель голубей Мано.
Хотя соседи и сплетничали насчёт Хачика, Нуник-баджи, тем не менее, всегда защищала своего сына. Не верила, что Хачик настолько сблизился с Мано, стал его закадычным приятелем. Однако в этот день она слышала своими ушами: её сын собирался отдать пшеницу, взамен получить голубей.
Как же так – неужели её сын тоже должен стать таким же запускателем голубей, как Мано? Боже, ну почему мир не рушится?
– Ну так вот, Читчит и шесть пар голубей – самцов и самок…
Сомнений не было: это были слова её сына.
Нуник-баджи сошла вниз по лестнице. Во дворе её старший сын Саркис уже занялся подготовительной работой, чтобы пораньше выйти в поле. Он прикреплял хомуты к шеям волов, устанавливал ясли, вместе с пакетом для хлеба привязывал к своему поясу блестящий лемех. Две невестки вместе со свекром должны были пойти в этот день на поле Карктоц, чтобы посадить саженцы.
– Скажи Хачику, чтобы после полудня пошёл расчистил русло ручья близ поля Мархони, – обратился Торик Ован к своей жене Нуник и, с лёгкой поспешностью наполнив маленький мешочек папиросами, вышел за ворота, чтобы пойти вместе с невестками в поле.
День пролетал незаметно. Сейчас солнце свесится со стены двора и наступит полдень. Необходимо подоить коров; сейчас внук проснётся; нужно выгнать телят на пастбище. Полевым работникам нужно отнести полуденный обед; нужно подмести дом и двор; нужно сбить молоко в бочонке для пахтанья; нужно приготовить тан, мацун.
Для Нуник-баджи недостатка в домашней работе не было. Невестки почти каждый день выходили на полевые работы. Хозяйкой дома была Нуник-баджи и, несмотря на свой искривившийся позвоночник и на преклонный возраст, справлялась со всеми делами, содержала дом в порядке. А если бы не было несносной надменности у этой старшей невестки, если бы у неё язык был чуточку покороче, то у Нуник-баджи не было бы ни каких забот в этом мире.
Однако в этот день в душе у Нуник-баджи была сумятица. Разговаривала, заводила себя и, одной своей рукой держа крышку кастрюли, а в другой держа черпак, воздевала руки к Создателю.
– Смилуйся надо мной, Господи! Надоумь нашего Хачика, научи его уму-разуму.
Был полдень. Хачик все ещё не спускался с крыши дома. Нуник-баджи сама поднялась на чердак, чтобы сказать ему, что нужно пойти расчистить русло ручья.
Поднявшись на чердак, Нуник-баджи увидела, что неподалёку от пасеки Хачик и Мано, держа ладони козырьком на лбу, чтобы заслониться от солнца, наблюдают за голубями. Затем они отошли на несколько шагов от пчелиных ульев.
– Ну вот, здесь будет получше, Хачик. Если будет близко к ульям, будет не хорошо.
Говорящий был Мано. И они начали ногами измерять крышу, чертить на крыше какие-то линии.
Нуник-баджи, стоя у пчелиных ульев, смотрела, но ничего не могла понять, пока Мано не заговорил снова.
– Столько места для голубятни достаточно, Хачик. Здесь сделаешь дверь, вот так построишь насесты. На этой стороне откроешь пять-шесть окошек. От балок крыши протянешь два провода вон к тому дереву.
– А мне кажется, что столько места будет мало, Мано, – заговорил Хачик.
– Вовсе не мало, Хачик, просто так кажется. Когда построишь, увидишь сам. Здесь как раз столько же места, сколько в моей голубятне. Здесь за глаза хватит места, чтобы держать сто пар голубей.
– В таком случае, сегодня я принесу сюда досок: мы вместе построим.
И стали снова наблюдать за голубями в небе.
– Хачик! Хачик! – позвала Нуник-баджи.
– Ну что там случилось?
– А что может случиться, сынок. Яврус*, голубями сыт не будешь. Ты уже взрослый парень; твой брат Саркис, еще до рассвета начал работать. Всё село от мала до велика трудится, яврус. Ну-ка посмотри вокруг – кто ещё такой, как ты? Каков Мано, таков и ты, вы с ним – два сапога пара.
Мано, вперив свой взгляд в небо, наблюдал за летящим в вышине голубем. Хачик с восхищением следовал примеру Мано, не обращая внимания на слова матери. Летящим высоко в небе голубем был Сизый.
– Хачик, Хачик, я с тобой разговариваю! Не доводи меня до того, чтобы я тебя прокляла.
Хачик и не думал опускать глаза. В небе между тем становилось всё больше голубей Агаджана. Слышалось хлопанье крыльев Сизого.
– Хачик! Хачик! Ну что с тобой творится! С тобой мать разговаривает, Хачик. Иди сюда, возьми эту лопату и иди расчищать русло ручья. Отец сказал, чтобы ты пошёл и расчистил ручей рядом с полем Мархони. Завтра день поливки.
– Я теперь и отцу скажу, и тебе. Что ты кудахчешь, словно курица – кыр, кыр, кыр, – заговорил Хачик недовольно и снова приложив руку ко лбу, стал вместе с Мано следить за крыльями Сизого, который летел в синеве неба, словно стрела, то вверх, то вниз, простирая крылья в бескрайнем голубом пространстве солнца.
Сейчас он пролетает над ивняком Мрто, а сейчас приближается к голубям Агаджана. Вмыл ввысь, два раза похлопал крыльями над головой и опустился на купол церкви, где давно уже сидели другие голуби Мано – Абрикоска и Торон.

Напрасно Нуник-баджи выговаривала ему: Хачик изменился. Да и как мог не измениться человек, водящий дружбу с Мано?
Вечером обе невестки вернулись с поля раньше обычного; затем пришёл внук вместе с телятами и, усевшись на лестнице, начал вытаскивать из ноги занозу.
Невестки, несмотря на усталость, сразу же стали заниматься домашней работой. Младшая с кувшином на плече пошла за водой; старшая невестка занялась оправлением постелей. У ворот показался Саркис и стал загонять волов в стойло. Саркис дал волам сена и, будучи сам вконец измождённым, облокотился на подушку.
– А куда подевался отец? – спросил Саркис свою жену Ехсаи.
– Он отделился от нас у самого огорода Арто. Сказал, пойду посмотрю, в каком состоянии русло ручья у поля Мархони, – ответила жена, сняв с волос длинный стебель травы.

После обеда наёмный работник отправился к себе домой. Внук рано пошёл спать; невестки вместе с соседскими девушками и невестками устроились на невысокой кровле, чтобы поболтать, пообщаться друг с дружкой. Саркис же пошёл ненадолго к Масличному камню, где должен был встретиться с Кургиком, поскольку в последнее время решил купить земельный участок у отца и сына Кургика.
Работа, которой весь день занималась Нуник-баджи, всё ещё не закончилась. Она то и дело заходила и выходила из дома, мыла посуду, в то время как поздно вечером домой вернулся Торик Ован.
– Здравствуй, муж, – сказала Нуник-баджи с улыбкой, в которой была заметна едва сдерживаемая боль. – Ну что, проводил солнце и встретил луну? Даже о голоде забыл?
– Нуник, ты сказала этому парню, чтобы он расчистил ручей? – спросил Торик Ован удручённо.
– Ты пока что съешь свой обед; я тоже ещё ни кусочка в рот не положила, – заговорила Нуник-баджи.
– Да на что мне твой обед, жена? Разве дают сесть и спокойно пообедать? Завтра день поливки. Сегодня посмотрел – этот ручей всё еще не расчищен. Какое будущее ожидает этого парня? И ведь не один день, не два дня…
– Ну что я могу сказать? Он будет для меня вечной заботой, муж. Сегодня этот парень не пришёл даже на обед.
– Куда он пошёл?
– Куда он может пойти? С утра до вечера якшается с этим Тлканц Мано.
– С Мано?..
– Да, с Мано. Соседи говорили мне, а я не верила. Сегодня увидела: за пчелиными ульями сидели и о чём-то перешёптывались.
– О чём они говорили, Нуник?
– Из-за жужжания пчёл я мало что узнала. Хачик говорил, что если ты отдашь мне Читчита и шесть пар голубиных самцов и самок, то я тебе во время урожая дам три меры пшеницы.
– Что? Голуби? – спросил Торик Ован, и лицо его стало ещё более серьёзным.
– Да, голуби, муж, голуби. Хачик станет запускателем голубей.
– Сын Торика Ована?
– В полдень я пошла и сказала ему, чтобы пошёл и расчистил ручей. Он меня не послушался: даже в лицо мне не посмотрел.
– От дружбы с Мано не может быть никакого проку, Нуник: конечно, он не посмотрит тебе в лицо, матерью тебя не будет признавать.
– Увидела, как этот Мано делает замеры. Измерял ногами. Рядом с недостроенной стеной наш сын собирается построить голубятню.
– Что ты такое говоришь, Нуник?
– Я своими глазами видела, муж, своими глазами. А ещё я видела – задрали носы к небу и больше уже не опускали.
– Этот парень принесёт проклятье на нашу голову. Я боюсь, Нуник: крыло голубя означает проклятье на дом, проклятье. Если так, то кому нужны все эти наши старания и мучения? В нашем преклонном возрасте у нас нет ни минуты покоя. Для чего всё это, Нуник? Мы же не возьмём всё это с собой. Я ведь для них стараюсь, деревья сажаю, покупаю новые земельные участки, умножаю свой скот. Всё это для них, Нуник, для них. Если бы не было Саркиса, мой дом обрушился бы, Нуник. На нём нимб святости. Нужно полить угодья, он уже там; нужно помолоть зерно, он и это успевает; здесь пахота, здесь косьба, здесь сбор урожая – Саркис повсюду успевает. А тот парень, Хачик, ни разу не запачкал своих рук, ни разу не взял в руки золу. Уже вполне взрослый парень, а теперь вот вздумал запускать голубей. Сельчане, родственники и соседи, что они скажут, Нуник? Они скажут, что сын Торика Ована запускает голубей. Для меня это всё равно, что умереть, для меня это смерть, – говорил Торик Ован раздосадованно, закидывая лопату на плечо.
– Садись, пожуй хотя бы ломоть хлеба, куда ты идёшь?
– Иду расчищать русло этого ручья.

 

3

 

Была лунная ночь. Светильники один за другим закрывали свои глаза – вместе с усталыми, измождёнными работниками.
В эту ночь Саркис пошёл на поливку полей. Домочадцы давно уже спали, и только телята продолжали мычать во дворе.
Торик Ован в освещённом луной дворе беспокойно курил, облокотившись на подушку.
Хырз, хырз, дыг, дыг…
Когда он слышал идущие с крыши звуки тесла и пилы, время от времени нарушавшие тишину, ему казалось, что это распиливают его кости.
В этот вечер Торик Ован намеревался поговорить с Хачиком, пока еще помещение для голубятни не было достроено.
Натягивали доски друг на дружку: звук тесла в темноте распространялся гулким эхом.
Стук тесла прекратился. Спускавшимся с лестницы человеком был Хачик.
– Хачик! – позвал Торик Ован.
Хачик удивился, что его отец всё еще не спит.
– Тебе что-то нужно, отец?
– Что мне может быть нужно, сынок? Ты не приходишь обедать, не помогаешь по дому. Я слышал, ты сдружился с Тлканц Мано, голубей запускаешь. Подойди поближе, хочу увидеть твоё лицо; глаза мои плохо видят. Эх, в этом моём преклонном возрасте мне только этого и не доставало.
– Что это ты там строишь, Хачик?
– Голубятню.
– Позор, сынок, позор. Ты даже не стыдишься, даже говоришь об этом вслух. Мы там надрываемся, трудимся, а сын здесь не спит, строит голубятню. Ты же видишь, что я в эти свои годы не выпускаю из рук лопаты. Когда возвращаюсь домой, не могу выпрямить спину. Тот парень, Саркис, день и ночь трудится, не разгибая спины. А ты здесь строишь голубятню. Ты уже не маленький мальчик, ты уже вполне взрослый парень, Хачик. Напрасно, что ли, мы сосватали тебе девушку, женили тебя? Абгар Ако отдал за тебя свою дочь, поскольку ты сын Торика Ована. Я ведь не сказал, что Хачик станет запускателем голубей, на что ему сдалась жена? Не строй голубятню, сынок, яврус, отставь тесло, разбей свои доски, не строй эту голубятню. Не распускай голубиных крыльев над домом Торика Ована. Не превращай дом Торика Ована в руины, подобно святилищу. Голубиные крылья над домом – это проклятье, яврус, проклятье. Ну скажи на милость, что тебе понравилось в Мано? Что ты в нём нашёл? Этот твой Мано – отвергнутый всем селом голодранец; у него ни кола ни двора; лицо его вечно разбито, вечно в крови. В прошлом году именно Мано изрезал саженцы в нашем огороде.
Хачик выслушивал всё это. Ну как ему было терпеть, что его лучшего друга в чём-то обвиняют! Мано и Хачик за очень короткий промежуток времени так крепко сдружились, стали не разлей вода. Мано не только до самого конца помогал ему достроить голубятню, но и пообещал отдать ему своего лучшего голубя, Сизого. Мано рассказал Хачику почти все свои тайны и секреты. Это правда, что Мано украл осла у мельника Наво, но злоумышленником, изрезавшим саженцы в их огороде, был не Мано.
– Мано не причастен к этому, отец, – заговорил Хачик с искренним желанием оправдать своего друга в глазах отца.
– Нет ничего, к чему бы Мано не был причастен. И к этому он тоже причастен, Хачик. Разве не Мано выкрал стог сена у невестки Экука? Разве не Мано поджёг дом Агаджана? Это стало предметом для пересудов для всех сельчан.
Это было правдой. Всё это Мано рассказал Хачику во всех подробностях, однако от этого Мано вовсе не перестал быть хорошим другом. Хачик был уверен, что Мано – такой парень, который способен пожертвовать свою жизнь, своих голубей ради друга: обещание отдать ему Сизого было самым большим доказательством его преданности. Мано был хорошим парнем. Что с того, что он был изгоем в глазах односельчан? Что с того, что и отец также был настроен против него?
– Или возьмём Агаджана, Хачик, – продолжил Торик Ован. Не стыдится, верёвки вьёт, да при этом ещё и никак не отстаёт от голубей. Бедная его жена, она всё мечется, разрывается на части, идёт батрачить, пропалывает сорняки, чтобы свести концы с концами. А сам он, видите ли, вьёт верёвки: чирр-чирр, вращает веретено. Вечно впроголодь, вечно натощак. В доме у него нет никакой благодати.
Ну какая может быть благодать в доме у держателя голубей! Эти самые голуби живут в монастырях, усаживаются на камнях святилищ. Голубь – хорошая птица, красивая птица, значит, держать его в доме – проклятье, яврус, проклятье.
Торик Ован поменял табак в своём чибухе и продолжил – с искренним желанием вернуть своего сына на путь истинный.
– Ты знаешь тот дырявый камень рядом с родником, Хачик? Когда-то там находилась голубятня Кылкыл Закара. Прежде этот родник протекал рядом с церковью. Это события, происходившие в дни моего деда и в мои дни. Мой дед, царство ему небесное, рассказывал, что в какое-то лето голубей этих самых стало очень много: я скажу – тысяча, ты говори – две тысячи голубей, которые летели в небе, закрывали собою солнце; село восхищалось их красотой. В тот год на поля не выпало ни единой капли дождя. Стоило появиться облачку величиной с овчину, все крестьяне таращили свои глаза в небо. Это облачко проходило над селом и исчезало в стороне горы Хазар Папа. Чего только не делали: установили дежурство, устраивали жертвоприношения. В том году посевы засохли, поля потрескались. Я помню, как во сне: поговаривали, что это из-за такого размножения голубей в село пришла засуха и голод. Кто знает? Я видел Кылкыл Закара. Такого необычного человека я никогда в жизни не видел. Волосы у него на голове были, словно верблюжья шерсть; он был высокого роста; глаза у него были странные – один зрачок выпирал и вываливался – и сверкали, как кошачьи глаза. Во всём селе ни у кого не было голубых глаз, только у Кылкыла Закара были голубые глаза. Говорили, что он может видеть во тьме – кто его знает? Стоило пролететь голубю над горой Святого Саркиса, как он, один раз посмотрев, мог точно определить какой породы этот голубь, самец это или самка, пёстрый или одноцветный. Другого такого запускателя голубей свет не видел. Горе той кошке, которая посмела бы приблизиться к его голубятне. Ловил её, завязывал верёвку на шею и свешивал вниз с балки крыши. Потом среди голубей начался мор. Голуби стали гибнуть косяками. А в одно утро мы увидели, что Кылкыл Закар повесился на своём ремне на крыше голубятни. Вот, смотри, Хачик, таким бывает конец запускателя голубей. Я рассказываю тебе обо всём этом, чтобы ты как следует понял, что к чему, чтобы отошёл от этой напасти. Не уподобляйся Мано: у него нет ни отца, ни матери, ни жены. Ну, а у тебя есть и родители, и жена. Сегодня дом Торика Ована – полная чаша, с пахотой, с просторным коровником. Эх, если не будем работать, откуда у нас будут эти сорок ульев, эти амбары и зерно пудами, откуда будет такое поголовье скота? И я, и твоя мать уже постарели. Сегодня мы есть, а завтра нас уже не будет. Этот дом вы должны содержать; я стану горсткой земли, поэтому хочу, чтобы дом Торика Ована был еще более богатым и благоустроенным, чтобы вы, два брата, жили в любви и согласии, подобно вашим дедам и прадедам, хранили бы преданность земле, полевой работе. Эх, если ты будешь продолжать гнуть своё, если станешь держать голубей, если будешь водить дружбу с Мано, если не будешь советоваться со своим братом Саркисом, не будешь с ним заодно, этот дом не будет уже таким благодатным, Хачик. Однажды светильник этого дома погаснет, господская земля уйдёт из наших рук, а после этого – горе мне, пропала тогда моя голова.
В курятнике куры внезапно закудахтали. На улице какая-то собака беспокойно завыла и замолчала. В ночной тишине внезапно пронеслось какое-то странное дуновение ветра. Немного спустя в курятнике закукарекал красный петух.

Торик Ован бросил взор на три звезды в небе: была полночь, и он только-только заканчивал свою нравоучительную беседу.
– Хачик, яврус, забрось это тесло и пилу. Завтра возьмёшь лопату и пойдёшь к участку у моста и перебьёшь мышей. Я видел сегодня: они перерыли весь участок.
Хачик в течение всего времени отцовских нравоучений почти всегда молчал, потому что глубокое молчание было тем средством, которое связывало его сердце с голубями, так же как сердце ашуга связывается с девушкой и сердце поэта – со звёздами. Кто может понять это молчание, таинственное и могущественное?
Конечно, если бы у Хачика не было хотя бы маленького чувства уважения к отцу, он бы не стал сидеть, не стал бы выслушивать всё это.
Ах, почему, ну почему его не понимали? Как он мог не завершить строительство голубятни, если она была домом его души? Как он мог отречься от этих светлооких, гладкопёрых и добрых птиц и идти на земельный участок и убивать мышей, мышей, мышей… Пусть останутся им и поле и скот, и земля, и деньги, только бы они не отрывали его от Мано и от голубей. Ах, почему, ну почему его не понимали?
Дыг, дыг, дыг… Хачик уже завершал строительство голубятни, устанавливал последние колотушки. Для высиживания яиц со всех четырёх сторон выстроил горлышки разбитых глиняных кувшинов, подложив под них мягкие ветки. Из другого разбитого кувшина он сделал поилку для голубей, налив в неё воды. Через маленькие открытые окошечки в воду проникали солнечные лучи и мерцали, блестели на потолке, и у бликов были цвета голубей.
Мано, держа голубей в руках, за пазухой и в обнаженных объятиях, поднимался вверх по лестнице. Хачик открыл дверь голубятни, и они оба вошли. Мано выпустил голубей из рук и из объятий, затем высвободил их из-за пазухи.
Голуби все хором заворковали, нахохлились, несколько раз прошлись по голубятне и облюбовали шесты, протянутые в разных местах голубятни, словно не нашли более удобного насеста.
Ах, каким сладостным был шум от хлопанья их крыльев! Хачик слышал, видел взмахи их крыльев и цвет – в построенной своими руками голубятне. Эти разноцветные крылья, казалось, были в самом его сердце.
Наконец, один из голубей уселся на насест: за ним последовали шесть пар самцов и самок и выстроились на шесте в ряд. Крайним с одной стороны в этом ряду был Читчит. Маленькие красивые птицы понимали, что они находятся в чужом месте, и были беспокойны. Хачик бросил им зерна. Голуби один за другим слетели вниз, затем выпили воды. Всё это означало, что голуби стали приноравливаться к выстроенной его руками голубятне.
И Хачик был рад, очень рад. Однако среди всех этих голубей всё ещё не было Сизого. Мано рассказал, что Сизый весь этот день не спускался с неба и летал на такой большой высоте, что его не было видно. Пообещал назавтра обязательно принести. Мано наказал также, чтобы на протяжении нескольких дней окна голубятни держались закрытыми, пока самочки не снесут здесь яички. Затем уже можно было открыть окна, запустить голубей и ожидать их возвращения…
Хачик уже открывал окна голубятни и сам, стоя на крыше, с устремлёнными вверх глазами, следил за полётом, за крыльями голубей. Читчит вернулся и уселся на шест. Торон сидел на крыше, на солнце и, спрятав клюв под своими перьями, дремал. Торон заметил возвращение Читчита и, коротко взмахнув крыльями, приблизился.
Р-р-р-у-у-у, р-р-р-у-у-у, – подал голос Торон, раскрыв разноцветные, словно рассвет, нежные пёрышки своей шеи.
Читчит почти каждый раз избегал Торона, когда тот приближался к нему; он всегда держался на дистанции.
Р-р-р-у-у-у, р-р-р-у-у-у…
Сизый, расслабленно держа свои крылья, подавал голос из самого своего сердца, с рыцарским великодушием, пока Читчит раскрыл крылья и примостился под крылом у Сизого.
Таким был Сизый среди всех других голубей.
Сизый не был красивым голубем: голубоватого оттенка, все перья на нём были одинаковой расцветки. Ни одного нежного, пухового пёрышка вокруг шеи. Красноватые лапки, казалось, были засучены и обнажены. Если бы не было его красных лапок, если бы не было этого голубоватого цвета и голубиного клюва, его на какой-то миг можно было бы принять за сороку. Несмотря на уродство, все самочки протягивали ему свои клювы: объяснялось это тем, что он был рыцарем для всех сельских голубок, когда летал, парил в бескрайних просторах неба – так же, как лысый и низкорослый рыцарь садится на арабского скакуна и начинает искать приключений.
Мано знал о возможностях Сизого. Именно Сизый увеличивал число его голубей. Не только у Агаджана, но и из ближайших сёл приводил он десятки голубок. Мано знал также, что удерживать Сизого в других голубятнях очень трудно, потому что у него всё ещё оставалась Абрикоска, Клеопатра голубей.
Каждый раз, запуская Сизого, Хачик напрасно ждал его возвращения. На следующий день Мано брал его и снова приносил Хачику.
– Вчера смотрю – опять он среди моих голубей, Хачик. Не бойся, он не потеряется. Если он не возвращается, знай, что он с моими голубями. Я приношу его для того, чтобы он приноровился к этому дому.
Мано знал, что рано или поздно Сизый снова будет его голубем. Хачик должен был заплатить за Сизого всего лишь две меры пшеницы. И еще три меры за шесть пар голубей. В общей сложности получалось пять мер пшеницы. Мано с нетерпением ждал урожая. После этого решить проблему с Сизым не представляло большой трудности…

 

4

 

Спина Торика Ована, казалось, согнулась ещё больше. Он не мог смотреть людям в глаза. Ему казалось, что все люди сторонятся его, отворачиваются, потому что его сын стал таким же запускателем голубей, как и Мано и Агаджан; тем более, что он день и ночь якшался с Мано, да, с Мано.
Ну как было не постареть Торику Овану. Вчера кто-то вырвал саженцы в огороде Карука. Говорили, что это дело рук Мано. Соучастником проделки считали его сына, Хачика.
Вчера у Масличного камня он встретился с кумом Акобом. В других случаях при встрече они дружески приветствовали друг друга, расспрашивали о житье-бытье, о домочадцах, приглашали выпить вина. Но вот вчера ему совершенно не понравилось отношение кума Акоба. Он явно что-то хотел сказать, у него что-то было на языке, но он сдержался, не сказал…
– Имеет право, имеет, – думал Торик Ован. Он пошёл и стал посредником, посватал дочь Акоба. Бедная невестка света Божьего не видит в его доме. У него дома постоянно ссорятся и враждуют. У старшей невестки язык стал длиннее: по каждому поводу она скандалит со свекровью и младшей невесткой.
Ну как было не постареть Торику Овану!
Бедная Нуник-баджи также каждую ночь съёживалась в постели и рассказывала мужу обо всём, что происходило дома в течение минувшего дня.
– Ну что мне греха таить, муж, поведение этой невестки ни на что не похоже, – тихим шёпотом говорила Нуник-баджи.
– Сегодня вот уже неделя, как она палец о палец не ударяет. Чёрт меня дёрнул сказать внуку: мол, отведи телят на выгон. Не успела я досказать, как она налетела на меня, как злая оса. И знаешь, что она мне сказала? “Я не хочу, чтобы ты давала поручения моему сыну. Разве вам мало того, что мой муж работает? Еще и мой сын должен работать? Твой сын Хачик, как князь, сидит дома: скажи ему, пусть поведёт. С нас уже довольно. Что мне сказать о своем муже, который безропотно трудится, не поднимая головы, в то время как Хачик вместе с Мано с утра до вечера запускает голубей”.
– Эх, ну что я могу сказать, Нуник. Не могу смотреть людям в глаза. Ну конечно, язык у старшей невестки будет длинным. Дай-то Бог, чтобы у Саркиса терпение не иссякло. Эх, если Саркис отвернётся от нас, дом Торика Ована рухнет, Нуник. Я уже не прежний Ован. Сегодня едва справился с поливкой. Что я могу поделать, Нуник? Я столько говорил, столько разъяснял, что к чему, что у меня во рту выросли волосы. Никакой пользы: человек увлёкся этим Мано. Дай-то Бог, чтобы терпение Саркиса не иссякло.
– А эта старшая невестка… Каждый раз, когда Саркис возвращается с земельного участка, начинает шептаться, подначивать. Ну что я могу поделать, муж?
Нуник и Ован ночами спали очень мало, как куры. Едва они засыпали, как начинало светать. Как всегда, Нуник-баджи и на этот раз рассказала свой предрассветный сон. Во сне она увидела, что Хрык Гево в пьяном состоянии пританцовывает вокруг их внука.
– Да смилостивится над нами Господь, Нуник: это плохой сон.
– На всё воля Божья.
Слышны были звуки хлопанья голубиных крыльев: с утра пораньше они усаживались на крыше, то и дело спускались во двор и снова взбирались на крышу.
Саркис открыл двери коровника.
Саркис каждое утро, не говоря ни слова, отправлялся на работу. Старшая невестка в последнее время стала вставать очень поздно. Со свекром в поле выходила младшая невестка.
Торик Ован и Нуник-баджи давно уже заметили, что Саркис уже перестал быть прежним парнем: улыбка сошла с его лица. В доме ссорам свекрови и невестки не было ни конца, ни края. Старшая невестка не упускала случая, чтобы швырнуть в лицо свекрови и свекру проступки, проделки Хачика. Когда садились за стол, не могли спокойно пообедать. Младшая невестка всегда сидела с поникшей, понурой головой. Из её отчего дома больше никто не приходил. Внук тоже словно самоустранился, стал чужим: он следовал советам матери и мало общался с бабушкой.
– Эх, жена, Саркису приходится не сладко; он изменился, очень изменился, – говорил Торик Ован жене Нуник-баджи.
– А как ему не измениться, муж? Эта старшая невестка… её словно змея ужалила в голову. Сегодня – пупук-пупук – нарядилась, надела свои воскресные одежды и расселась: увидела, что Хрык Гево дома. А теперь вот то и дело бежит к своей матери, всё наше домашнее вино, всю водку тайком несёт и наливает в желудок Хрык Гево. Слава Богу, что вот уже три недели как Хрык Гево отвадился приходить к нам домой.
– Это плохой знак, Нуник: Хрык Гево невозможно было отстранить от нашего стола и от нашего вина. Видно, между ними пробежала чёрная кошка. Я боюсь раздела, жена, боюсь раздела.
– Эта невестка в минувший день открыто заявила: “Хочу отделиться”. Я ведь говорила тебе, муж, что дочь этого пьяницы Хрык Гево не подходящая пара нашему Саркису. Сегодня придёт, закрепится в нашем доме, а завтра потребует своей доли.
– Дело здесь не в невестке, Нуник: невестка – чужая дочь, ей нету дела до того, что будет с нами. Причина раздела кроется в этом парне, причина в голубях, Нуник, в голубях.
Эти последние слова Торик Ован произнёс с дрожью в голосе.
– Голуби, Нуник, голуби…

 

5

 

Наступило время сбора урожая.
В эту ночь Саркис пошёл поливать поле. На гумне дежурил Хачик. Ранним утром Саркис, вернувшись к гумну, заметил, что пшеничные снопы были явно кем-то тронуты. Большой холм из снопов накренился набок. Затем злоумыщленники попытались деревянными досками выровнять скирду: явственно виднелись следы досок. Было неясно, сколько именно пшеницы украли, но то, что украли, было очевидно. Да, украли.
– Эй, Хачик! – закричал Саркис разгневанно.
– Чего тебе, брат? – отозвался Хачик, притворяясь, что только что проснулся ото сна.
– Кто-то трогал наше зерно.
– Что?
– Я говорю, что эти снопы кто-то трогал; украли, наше зерно украли.
– Я был здесь, только недавно смежил глаза. Кто мог украсть?
– Не знаю – скирда разворошена.
– Ветер…
– Ветер не мог этого сделать, Хачик.
Собрались другие жнецы, соседи. Весть распространилась по гумну и по селу.
С гумна семейства Торика Ована похитили пшеничное зерно.
Собравшиеся жнецы также признавали, что похищено зерно. Одни говорили о десяти мерах, другие – о семи или пяти мерах. Среди соседей-жнецов был один, Бамбак Марсуп, который хранил молчание. И с понурой головой, держа руку за спиной, время от времени смотрел в лицо Хачику.
Когда жнецы разошлись и занялись своей работой, когда число летающих в небе голубей возросло, и Хачик удалился с гумна, Бамбак Марсуп незаметно подошёл к Саркису.
– Не печалься, Саркис, что случилось – случилось.
– Как мне не печалиться, Марсуп: всего одну ночь он пришёл охранять гумно, и кто-то пришёл и украл зерно. Но ведь он не работал, чтобы знать, как трудно собрать урожай, чтобы знать, как именно следует охранять зерно. Во всём должна быть мера. А теперь вот встал и убрался – кто знает, куда он пошёл? Его совершенно не заботит, что нужно размешать, развеять урожай, нужно обмолотить снопы, собрать сено в стога. Он наверняка пошёл к Мано и своим голубям. Ты не понимаешь, что натворил этот парень, Марсуп: просто нет мочи терпеть всё это. Ну, конечно, когда из дома уходит благодать, то может красть кто угодно – и вор, и ветер. Хоть бы благополучно смогли донести урожай до дома…
– Разве я что-то сказал тебе поперёк, Саркис? – заговорил Бамбак Марсуп слабым голосом. – Это зерно украли Хачик и Мано.
Хотя Саркис и был очень молчаливым, уравновешенным человеком, он внезапно побледнел.
– Каким образом, Марсуп?
– Ну да. Потерпи, дай мне рассказать. Когда ты отсюда ушёл, – заговорил Марсуп, достав из-за спины мешочек с табаком и наполняя свой чибух, – когда ты отсюда ушёл, я не спал, – снова положив мешочек с табаком на прежнее место, он несколько раз провёл рукой по поясу, чтобы убедиться, достаточно ли хорошо закрепил мешочек с табаком на его месте.
– Когда ты отсюда ушёл…
– Ну же, Марсуп, что ты из меня душу тянешь, расскажи всё, посмотрим, – заговорил Саркис с нетерпением.
– Потерпи, дай мне рассказать. Когда ты ушёл отсюда, я ещё не спал. Не мог заснуть. Сам про себя думал, какими же прочными верёвками прикреплены эти звёзды, что ни одна из них не падает вниз. Потом вдруг услышал, что с вашей стороны раздается какой-то шёпот. Сказал: кто это может быть с Хачиком в такое позднее время? Приблизился. Увидел, что это Мано и Хачик, ну да, они были как раз здесь, рядом с гумном. Они сидели на корточках, по-лисьи. Мано спросил: “Когда он придёт?”. “Он до утра не придёт”, – ответил Хачик, и они сыпали зерно в мешки, дживалы. Это были довольно большие дживалы. Этот Мано три раза взваливал эти мешки на плечи, шёл в село и снова возвращался. По моим подсчётам там было пять мер зерна. Я хотел было их окрикнуть. Эх, но ведь если хозяин урожая, Хачик, тоже там, то с какой стати я должен был подавать голос?
– Марсуп, ты видел всё это?
– Видел, Саркис, видел вот этими самыми глазами. Было светлое полнолуние, и я отчётливо всё видел. Это были Мано и Хачик.
Бамбак Марсуп взял вилы-двузубец и пошёл по своим делам.
Саркис был просто ошеломлён: он не знал, как ему теперь быть. Ближе к полудню, запыхавшись, пришёл отец.
– Что случилось, Саркис? Из гумна украли зерно? Я на пастбище косил траву; мне наш сосед Сурбик сказал.
– Ну конечно украдут, а почему бы и не украсть? Если сам приглашаешь лисицу в курятник…
Торик Ован осмотрел собранное в скирду зерно. Украли, несомненно украли.
– Какая лисица, какой курятник, Саркис?
– Кто ещё должен быть? Мано и Хачик.
– Хачик в своем собственном гумне?..
– В своем собственном гумне, в своем собственном доме. Бамбак Марсуп всё видел. Этого только нам и недоставало. Ну что еще осталось, чтобы он сделал? Ничего другого и нельзя было ожидать от человека, который сдружился с Мано и стал запускателем голубей.
– Чтоб тебе пусто было, никудышный сын.
Саркис впервые осмеливался говорить с отцом в таком сердитом тоне. Он всегда отмалчивался, он вообще был очень молчаливым.
В полях полным ходом шёл сбор урожая. Всюду был слышен трудовой шум: крестьяне пели, вязали пшеничные колосья в снопы, молотили цепями зерно, собирали сено в стога. Раздавался скрип телег; волы грузно тащили свою ношу, вращали колёса, зарывались мордами в пшеничные колосья, прогоняли мух, брызгая слюной, размахивая хвостами и ударяя себя по бокам.
В этой рабочей сутолоке и шуме отец и сын какое-то время молчали; сами по себе, одновременно связывая колосья пшеницы в снопы.
– Отец! – заговорил, наконец, Саркис, – так не может дальше продолжаться, отец. Из-за этого парня ни еда не идет впрок, ни питьё. Ты ведь сам знаешь, что дома ссоры и свары не кончаются. Дом Торика Ована был богатым домом, в доме были порядок и любовь, было уважение к старшим, каждый знал своё место, у каждого были свои обязанности и права. Если один из домочадцев крадёт зерно, то в этом доме уже не будет благодати, отец, не будет.
– Что я могу поделать, яврус. Я столько всего ему сказал, не было никакой пользы. Мы так и не смогли уберечь, отвратить его от Мано и голубей.
– Хочу отделиться, отец, хочу свою долю, – продолжал Саркис, бросая на землю пшеничный сноп. – Я тоже пойду со своими детьми, буду есть свой честный хлеб, заработанный своим честным трудом. Теперь ты видишь? Ехсан не приходит сюда из своего отчего дома. Это не дом, а какой-то ад, настоящий ад…
Слова Саркиса шли из самой глубины его сердца. Он хотел отделиться, хотел свою долю. Эх, неужели всё это непременно должно было случиться именно с ним, с Ториком Ованом? Лучше бы они сперва спровадили в могилу и его, и эту злосчастную Нуник, и только после этого начали этот делёж, эти распри. Торик Ован ради этого дома отдал всю свою жизнь. Купил поле, вырастил сад, обрёл родню и родственников. Долгие годы содержал свой дом и свою семью, арендуя господскую землю.
Вечером, когда Торик Ован вернулся домой, увидел, что Нуник всё еще продолжает работать.
– Эх, для чего всё это? Мы до сих пор трудимся не покладая рук, и что мы выиграли? Твоя спина согнулась в три погибели, до самой земли, а ты всё ещё работаешь.
– Что с тобой, муж, почему цвет лица у тебя так изменился? Ты, часом, не болен?
– Горсть земли, Нуник, горсть земли: к чему нам было доживать до этих дней? Оглянись вокруг – есть ли в селе кто-нибудь в нашем положении? Эх, что сказать тебе, Торик Ован: ты прошёл через лишения, всю жизнь трудился, вырастил детей, ну и что из того?..
– Сегодня этот парень не приходил домой: что случилось, муж?
– Что может случиться? Пошли вместе с Мано, украли пшеницу из гумна.
– Из нашего гумна?
– Говорю тебе, жена – наш парень, из нашего гумна.
В повязанной платком старенькой и маленькой головке Нуник-баджи почти совсем не осталось памяти, но она сразу же вспомнила слова Хачика, который за пчелиными ульями сказал Мано: “Так и быть, если дашь мне этого Читчита и шесть пар голубиных самцов и самок, я тебе во время урожая дам три меры пшеницы”.
Торик Ован чуть ли не со слезами на глазах рассказал, что Саркис хочет отделиться, забрать свою долю. Поговорил с ним напрямую, без обиняков. Нуник-баджи оставила свою работу и протянула уголок подола фартука к глазам.
Двое старых людей молча присели рядышком: им больше нечего было сказать друг другу.
Торик Ован вобрал голову в руки и, вперив глаза на опускающихся во двор голубей, о чём-то раздумывал. Ах, ну почему в глазах Торика Ована эти маленькие красивые птицы имели вид дьяволов?
– Горсточки земли прошу у тебя, Господи! – проговорила Нуник-баджи, вытирая глаза подолом фартука.
– Горсть земли, горсть земли, – откликнулся Торик Ован, и они снова замолчали…

 

6

 

Урожай зерна почти полностью занесли в амбары. В это воскресенье отмечался день Святой Богородицы, день благословения винограда.
Эх, какие были деньки! Каждый год в этот день в доме Торика Ована слышался смех, и столы ломились от изобилия. Ранним утром ходили в церковь. После церковной службы приходский священник вместе со своими семинаристами собирался вокруг большого медного подноса, доверху наполненного разноцветным виноградом, совершал обряд благословения винограда. После церкви сельчане расходились по своим садам.
Каждый год в этот день Торик Ован приглашал в свой дом родителей и родственников своих невесток, чтобы вместе пировали и шли в его сад. По дороге к саду Торик Ован рассказывал своим кумовьям о своих намерениях купить новый сад. По возвращении приносили с собой виноградные листья и надевали на рога волам и коровам.
Был праздник винограда.
В этот день, однако, никто из домочадцев Торика Ована не пошёл в церковь, даже из их ердыка не клубился дым. В этот день Саркис договорился со знающими, сведущими людьми села, чтобы они на следующий день пришли к ним домой. Следующий день был днём раздела имущества.
На следующий день к ним друг за другом пришли сельский староста Затур, Ходжа-баши, попечитель Астур, ктитор, священник и сельский учитель, варжапет. Во дворе была собрана вся домашняя утварь: подушки, землемерские инструменты, косы, бороны, плуги, глиняные горшки, карасы, молебник и так далее.
Торик Ован, заложив руки за ремень, стоял в растерянности посередине двора.
– Ты не очень-то расстраивайся, Ован, Господь велик. Эх, ты тоже постарел, как и я. Хоть бы Господь дал тебе и Нуник лёгкую смерть…
– Это ты хорошо сказал, Терпап, лёгкую смерть, чтобы я не видел всего этого: не видел крушение этого дома, Тер-Тадик, не видел бы этого.
– Эх, ну что ты можешь поделать, благословенный: Господь ниспослал тебе такую вот участь. На всё Божья воля. Без Божьего желания даже листочек не шелохнётся. Что скажешь, учитель?
– Правильно, – ответил учитель.
– Наверняка во всём этом есть свой смысл. Худа без добра не бывает, – вставил Ходжа-баши.
– Я слышал, вашу господскую землю покупает Мато Гукас, это правда? – спросил попечитель Астур.
Хотя Торик Ован ничего не знал об этом, однако ожидал, что ага отберёт у них ту землю, которую он арендовал и возделывал целых тридцать лет.
– Эх, ну кто же будет работать, Астур: Торика Ована уже нет, дома Торика Ована тоже нет. Дом Торика Ована превратился в голубятню, в голубятню, – заговорил Торик Ован, в то время как голуби спускались во двор, ворковали на крыше и даже бесстрашно приближались к самым ногам людей.
– Вот что я вам скажу, – произнёс Тер-Тадик, – держать голубей в доме нехорошо. Мы, смертные, не достойны прикасаться к этим созданиям. Они – священные небесные птицы, благословенные: Дух Божий снизошёл на Деву в образе голубя. Что скажешь, учитель?
В этот день пришли также заинтересованные и сердобольные родственники. У столба, в углу, стоял отец старшей невестки. Не было ни дня, чтобы Хрык Гево не приходил в дом Торика Ована, не пил вина или водки и не уходил бы захмелевшим. Но в последнее время он давно уже не приходил в дом Торика Ована. С какой стати ему заходить, если его дочь под своим подолом всегда приносила ему то вина, то водки? Хрык Гево не имел ничего против Торика Ована, просто его дочь ему так повелела. И когда некоторое время спустя он пошёл к куму промочить горло, кума Нуник сказала ему, что у неё нет ключей от сундука.
Хрык Гево пришёл в этот день, потому что это был день раздела. Домашнюю утварь делил ктитор. Присутствующие только делились своими замечаниями.
Раздел домашней утвари был уже почти завершён, и напоследок ктитор взял большую бутыль и положил в долю Хачика. Присутствующие согласились.
– Нет, так не пойдет, это не справедливо, – раздался чей-то пьяный крик сзади. Присутствующие обернулись и засмеялись. Кричавшим был Хрык Гево. Он требовал, чтобы эта большая бутыль досталась его дочери, потому что она была наполнена водкой.
Несмотря на то, что всё домашнее имущество, весь скот и все земельные угодья были разделены по справедливости, тем не менее, Хрык Гево до самого конца не скрывал своего недовольства.
– Нет, раздел был проведён не справедливо.

 

7

 

Саркис взял к себе свего отца и мать, однако едва прошёл один месяц, когда мать, Нуник-баджи, навестила свеого младшего сына Хачика и пожаловалась, что ей трудно приходится в совместной жизни со старшей невесткой.
Торик Ован и Нуник-баджи, два старых человека, состарившиеся на одной подушке, теперь проживали по отдельности. Именно сейчас они особенно нуждались друг в друге, должны были – спина к спине – согревать друг друга в постели, должны были утешаться друг другом. Но теперь им приходилось жить в разных домах, и только по дороге в церковь они встречались друг с другом.
– Вот уже целых три часа тебя не было, муж, – говорила Нуник-баджи, – я все глаза проглядела, всё смотрела, смотрела, а ты не приходил.
– Вчера у меня немного болела голова. Ты даже не думала, что нужно зайти ко мне. Посмотреть, жив я или умер.
– Что мне греха таить, я не хочу лишний раз видеть лицо дочери этого Хрыка Гево.
– Как там поживают невестка, Хачик?
– Невестка вот-вот родит. А Хачик всё тот же. Теперь стал хозяином в доме, вроде бы стал понемногу работать. Насколько я слышала, теперь он и с Мано не разговаривает, поссорились.
– Ты правду говоришь, Нуник? – спросил Торик Ован с ликованием.
– После раздела имущества Мано ни разу не заходил в наш дом.
– Ну, слава тебе, Господи! Если так, то Хачик собрался с умом. Ведь он всё-таки сын Торика Ована, Нуник.
И действительно, отношения Хачика и Мано основательно испортились. Получив обещанное зерно, Мано стал предпринимать конкретные действия, чтобы оставить Сизого себе. Хачик заметил это. Каждый раз, когда он запускал Сизого из своей голубятни и во все глаза, всей своей душой следил за его полётом, с другой стороны Мано запускал свою Абрикоску.
Абрикоска была королевой всех голубей, была гордой голубкой, с высокой шеей и привлекательной походкой. Во время полёта она была похожа на кусочек луны, который обрёл крылья и полетел. Пух на её шее был разноцветный, словно лучи солнца, ниспадающие на маленький водопад. Её крылья были окрашены рукою Великого Мастера, Творца. Этот Великий Мастер вобрал в свою цветовую палитру цвета лилии, фиолетовой мглы росистого рассвета, неба, заката и выкрасил кисточкой пёструю Абрикоску Мано с крапчатыми лапками.
Мано не обменял бы свою Абрикоску со всем белым светом. Великое множество голубей кружились и вращались вокруг неё. Абрикоска очень немногим протягивала свой клювик, перед очень немногими склоняла свои красивые крылышки. Сизый был одним из этих немногих.
Абрикоска и Сизый в небе летали вместе, спускались вместе, усаживались на куполе церкви или на высоких крышах опять-таки вместе. Если Сизый был рыцарем среди всех сельских голубей, то Абрикоска была княгиней голубого небесного замка.

В этот день Хачик запустил со своей крыши Сизого. С другой стороны Мано следил за ним со своей крыши и сразу же запустил Абрикоску.
Сизый поднялся, взмыл высоко в небо. Абрикоска сделала невысокий круг в небе и уселась на церковной колокольне. В вышине слышалось хлопанье крыльев Сизого. Шарп-шарп – он кувыркался через голову, кружил у самых облаков, словно островок синего пламени. Затем начал спускаться и уселся прямо на церковную колокольню.
Р-р-р-у-у-у, р-р-р-у-у-у…
Сизый ворковал из самого своего сердца, несколько раз покружился вокруг Абрикоски, и они вместе полетели в направлении серых скал горы Сурб Саркиса.
Хачик наблюдал за происходившим со своей крыши, наблюдал также Мано. После полудня Абрикоска и Сизый вместе опустились на крышу голубятни Мано. Мано в этот день вознамерился больше не возвращать Сизого Хачику.
Вечером Хачик, по обыкновению, пошёл к Мано, чтобы вернуть своего Сизого.
– Мано!
– Чего тебе, Хачик?
– Хватит тебе безобразничать, Мано: я ведь уже говорил тебе, чтобы ты не запускал свою Абрикоску вослед Сизому.
– Что ты хочешь сказать, Хачик? – заговорил Мано, на этот раз придав своему голосу твёрдость и жёсткость. – Даже если весь мир ополчится против меня, всё равно я буду запускать свою Абрикоску. Сизый мой, Хачик, мой.
– О чём ты говоришь, Мано? Я ведь за этого Сизого уплатил тебе две меры пшеницы, – ответил Хачик удивлённо.
– Мне всё равно, давал ты мне зерно или нет, Хачик. Сизый – мой, он не отступается от моих голубей. Если хочешь, я тебе вместо Сизого дам какого-нибудь другого голубя.
Вечером в селе было шумно. Труженики полей уже вернулись, участники молебна выходили из церкви, в то время как Мано с крыши своей голубятни и Хачик с улицы говорили друг с другом на повышенных, резких тонах, используя грубые слова и выражения.
– Эй ты, Мано, я тебе не Агаджан, знаешь? Меня зовут Хачиком. Ты отдашь мне Сизого или нет?
– А меня зовут Мано, Тылканц Мано. Сизый принадлежит мне. Иди куда хочешь, жалуйся, кому хочешь.
Хачик надумал, что ему следует делать, и, раздосадованный, вернулся домой.

 

8

 

Теперь уже каждый день Хачик наблюдал со своей крыши за полётом, за мелькавшими крыльями Сизого и надеялся, что в один прекрасный день он опустится на его крышу… Каждый раз, когда Хачик видел в небесах Сизого и Абрикоску, он запускал всех своих голубей, чтобы они полетели и смешались с этими двумя голубями. Кто знает, может таким способом ему удалось бы завладеть Сизым, тем более что этот голубь был хорошо знаком с его голубями и голубятней.
Мано наблюдал за мальчишескими затеями Хачика и посмеивался.
Однажды в понедельник, в утреннее время, Хачик занимался домашними делами. Мать взяла шиповник, взвалила на плечи деревянные колья, и они вместе вышли из села, чтобы вбить колья в огороде. Невестка осталась дома со своим ребёнком.
Хачик ходил взад и вперёд вдоль стены их огорода, наносил на колья красные и белые пометки, когда над кольями пронеслись две тени. Хачик посмотрел вверх. Это были Сизый и Абрикоска. Хачик сразу же выронил из рук плоды шиповника.
– Куда ты, Хачик, куда ты? – закричала мать ему вослед, – сейчас дождь начнётся, отнеси колья домой. Куда ты идёшь? Иди домой.
– Я сейчас вернусь, – ответил Хачик и исчез.
Нуник-баджи ничего больше не сказала и стала сама вбивать в землю опорные колья, в ожидании, когда вернётся Хачик. Хачик сразу же взобрался на крышу дома и запустил всех своих голубей. Голуби все вместе совершили один круг и затем присоединились к Сизому и Абрикоске. Хачику на этот раз повезло. Некоторое время спустя на крышу его голубятни вместе с его голубями опустились Сизый и Абрикоска.
Вечером Хачик взвалив на спину колья, вернулся домой. Нуник-баджи зажигала очаг, невестка, с грудным ребёнком на руках, поправляла прутья корзины, когда вошёл разгневанный Мано.
– Эй, Хачик, не смей играть со мной в эти игры. Верни мне моих голубей, а не то…
– Какие голуби?..
– Сизого и Абрикоску.
– Сизый – мой голубь, Мано, мой. Об Абрикоске я ничего не знаю. Сегодня голуби Агаджана также были в воздухе. Возможно, они примкнули к его голубям. Иди, спроси у него, – ответил Хачик спокойно.
– Я знаю, что говорю, Хачик. Абрикоска и Сизый находятся среди твоих голубей. Шутки шутить со мной не получится. Я сожгу твой дом, так и знай. Сожгу твой дом.
– Перед тобой стоит Хачик, Мано, Хачик. Я уничтожу, сотру с лица земли того, кто сожжёт мой дом.
В ту же ночь Хачик услышал чьи-то шаги на кровле дома. Он вскочил на ноги, поднялся на крышу. С крыши кто-то – бах! – спрыгнул на землю и исчез. Это был Мано.
После этого случая Хачик уже не спал по ночам. До тех пор, пока не оказался вынужден достать Сизого и Абрикоску из голубятни и поместить их в корзине, изготовленной из ивовых прутьев, рядом со своей постелью.
Однажды ночью Мано наконец-то проник в голубятню Хачика. Он осмотрел всех голубей и не нашёл ни Сизого, ни Абрикоску. Что такое? Неужели Хачик зарезал их своей рукой? Воображение Мано нарисовало окровавленные перья его столь любимых голубей. Его воображение особенно распалилось, когда он представил окровавленными подобные полнолунию перья Абрикоски, и он ужаснулся, содрогнулся.
Мано в голубятне Хачика устроил настоящий погром, начал избивать направо и налево голубей. Бедные маленькие птицы затрепетали, затрепыхались и упали на свои клювы. Некоторым удалось выскользнуть и убежать в оставшуюся открытой дверь с перебитыми крыльями, с переломанными лапками. И только два голубя растерянно взмыли в ночную тьму, в бескрайнее небесное пространство…
Хачик проснулся от шума и поднялся на крышу. С ужасом увидел он тельца растерзанных своих голубей. Их гнёзда были разрушены. Увидел, как снаружи, на сухой траве, трепыхались голуби с перебитыми крыльями. В поднебесье, во мраке, услышал звуки хлопающих крыльев…
Действительно, с Мано шутки были плохи. Мано был бессердечен и жесток, очень жесток. Как у него поднялась рука на этих красивых и невинных птиц, – думал про себя Хачик и вознамерился завтра же вернуть Сизого и Абрикоску и заново отстроить и заселить свою голубятню. Вознамерился также предостерегаться от Мано: Мано бессердечен и жесток, очень жесток. У него самого были жена и ребёнок, и, тем более, он очень любил своего маленького ребёнка, словно ребёнок пришёл в этот мир, чтобы примирить его со своим домом.
С этими тягостными мыслями Хачик стал собирать на сухой траве своих раненых голубей, когда вдруг из-под разрушенных пчелиных ульев перед ним возник Мано – с ножом в руке.
– Подожди, Мано! – подал голос Хачик, похолодев от ужаса. Для осознания и объяснения ситуации не было времени. Для предотвращения удара ножом Хачик сразу же ухватил Мано за руки и прижался к нему.
– По-по-подожди, Мано! Го-го-голуби, Ма-но! Мано…
Мано не давал ему времени: он высвободил одну руку. Хачик последним усилием снова прижался к нему, чтобы выиграть время и объяснить, что к чему.
– Подо-жди, Мано, подо-жди, Си-зый, Абри-коска…
Мано с молниеносной быстротой высвободил свою правую руку и вонзил нож в грудь Хачика…

 

9

 

Первым на шум проснулся сосед Микаэл-ахпар. Он отчётливо услышал слова: “Подожди, Мано, подожди”.

______________________

 

– Дядя Ован! Дядя Ован! – кто-то стучался в двери дома Саркиса и кричал.
Торик Ован вышел: было ещё очень рано для церкви.
– Что случилось, Мартик? Собираешься в город? Да, хорошо, принеси мне трость.
– Нет, дядя Ован, я в город не еду. Нуник-баджи сказала, чтобы ты пришёл домой.
В сердце Торика Ована закралось лёгкое сомнение.
– В чём дело, Мартик?
– Не знаю.
– Кто-то заболел?
– Не знаю.
Торик Ован с охватившей руки и ноги дрожью шагал рядом с Мартиком. Оба молчали. Торик Ован знал, что что-то произошло, и Мартик не хочет сказать.
– Что, наверное, Нуник тяжело заболела, да? Но мы еще вчера вместе шагали по дороге в церковь.
Торик Ован во время ходьбы заметил, что в темноте из окон люди подавали друг другу голос и интересовались, идёт ли он. Когда он вошёл в дом, увидел суету, растерянных людей; стоял плач и стон.
– Хачик, яврум, подними-ка свою голову, посмотри на своих голубей. Ах, Мано, Мано, хоть бы руки твои отсохли.
Это была Нуник-баджи; она громко плакала и причитала и, обняв безжизненное тело своего сына, целовала его рану.
Пришёл также брат, Саркис, а также старшая невестка. После раздела это был первый случай, когда они переступали порог дома Хачика. Среди плача и причитаний слышался голос бедного Торика Ована, жалобный и прерывающийся.
– Голуби, голуби…
В тот день в доме покойника прибирались соседки. Перекладывали домашние предметы с одного места на другое, готовили еду. Другие соседи говорили слова утешения. Во время уборки одна из соседских женщин взяла также сплетенную из ивовых прутьев корзину, на донышке которой Хачик замуровал князя и княгиню голубей – Сизого и Абрикоску. Голуби внезапно выпорхнули из-под корзины. Никто не обратил на это внимания.
Сизый вышел в открытую дверь. Абрикоска растерянно уселась на пустой жбан для пшеницы, стоявший на капище, неподалёку от очага; там в тёмных углах нередко виднеются блёстки кошачьих глаз.
Во дворе женщины подогревали воду на очаге, когда увидели кошку, которая, держа в зубах красивую и пёструю голубку, спрыгнула вниз с полуразрушенной стены. Одно крыло голубки было перебито и свисало вниз, другое крыло было в пасти у кошки. Голубка была ещё жива и понапрасну, безуспешно трепыхалась, чтобы вырваться, освободиться из пасти кошки.
Этой голубкой была Абрикоска.

 

10

 

Прошло несколько лет. Торик Ован и Нуник-баджи давно уже стали горстью праха.
Над домом Торика Ована, подобно проклятью, всё ещё стояла полуразрушенная голубятня, оставались голубые протянутые деревянные стержни, залепленные голубиным помётом. Всё еще оставались пчелиные ульи, также разрушенные и в руинах, как и голубятня.
В этом пустующем доме, вместе со своим маленьким сыном, продолжала жить несчастная, так и не увидевшая в жизни ничего хорошего, жена Хачика, сиротствующая и вдовствующая Юхабер. Её сыночку едва исполнилось семь лет. Он ещё только начал ходить в школу. Юхабер же нанималась на работу к соседям, пекла для них хлеб, делала стирку, пропалывала сорную траву, чтобы прокормить и поставить на ноги своего ребёнка.
Однажды, вернувшись с поля домой, Юхабер увидела, как её маленький сын, только что пришедший из школы, стоит на кровле дома с маленьким молотком в руке и – дыг, дыг – вбивает в доски гвозди.
Юхабер была рада, что её сын занят строительной работой. Возможно, он станет хорошим каменщиком или плотником, кто знает?
С радостным сердцем женщина подошла и спросила:
– Что ты здесь строишь, сынок?
– Голубятню, – произнёс мальчуган с наивным непониманием сущности своей работы.
Лицо матери внезапно помрачнело, губы задрожали; из её груди вырвался непроизвольный крик. Она обняла своего сыночка, посмотрела на него с полными слёз глазами и сказала:
– Нет, нет, ты ведь не станешь строить голубятню, да?..

 

 

* Сынок.

 

 

Иллюстрации: 1. худ. М. Сарьян; 2. М. Хачатрян.

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование