«Возвращаюсь всё чаще в былую страну…» / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Надо мной – земля

Ты меня по имени не зови,

мы с тобой случайные визави –

две беды в простреленной тишине.

А меня вне города больше нет.

Я дитя его – у него внутри,

и смотрю глазами его витрин

от Базарной площади до пруда.

Я теперь из города – никуда.

От Никольской башенки до кремля

подо мной – земля,

надо мной – земля.

Я теперь – дыханье крылатых львов,

папиросный дым, перегар дворов,

колокольный звон и колёсный скрип,

я – нектарный флёр златоглавых лип.

У меня в ладонях –

прохлада луж,

у меня в гортани –

сквозняк и сушь.

Ты привык по имени... Ну и что ж!

Отними у памяти, уничтожь,

вырви восемь звуков, сожги, развей,

без любимых слов забывать быстрей.

Я тебе ни сродница, ни жена,

не тобой наказана-прощена.

Я – вьюнок, примятый твоей ногой,

и трава, и корни, и перегной,

серый мох, крадущий тепло камней.

Ты, когда остынешь, придёшь ко мне.

Мой человек

Однажды всё пошло не так: с петель слетела дверца,
Сломался стул, сгорел утюг, закапала вода.
Но вдруг случайный человек зашёл в мой дом погреться,
Сказал – на чай, сказал – на час. Остался навсегда.
Он знал секреты всех вещей и ладил с ними просто,
А вещи слушались его, как доброго врача.
Он жил легко – не упрекал, не задавал вопросов,
Читал стихи по вечерам. И сказки – по ночам.
А там всегда: принцесса, принц, загадочная встреча,
Она – в темнице, он – герой, спасал её в беде.
Сначала – бой, а после – бал. И пир горой, конечно.
И смерть не помнила сто лет, в какой являться день.
Мой человек спасал меня от грусти и от скуки,
Резные ставни мастерил, сажал в саду жасмин.
Он взял собаку, дом, меня в свои большие руки,
Чтоб нас избавить от невзгод, пока мы рядом с ним.

Однажды всё пошло не так: завыла наша псина,
Часы затихли, замер дом и выдохнул: беда!
Мой человек сказал:
– Пойду…
– Надолго? – я спросила.
И мне на ухо тишина шепнула: навсегда…

Город дождей

От дождей раскисает, от зноя горит –
этот город непрочен, как фантик бумажный.
Я покину его на исходе зари –
пусть не скоро, но это случится однажды.
Если в небо ненастное долго смотреть,
то глаза начинают невольно слезиться…
Мне осталась от жизни последняя треть,
и боюсь, что достанутся только крупицы.

Вот опять собираются тучи в стада,
и пасутся гурьбой на макушках высоток.
Этот город сроднился с дождём навсегда,
и от слякотных луж никогда не просохнет.
Будет небо на площади вольно лежать,
зеленея и морщась от скуки смертельной,
отражая летящего с юга стрижа,
купола на соборе и трубы котельной.

Если долго на птиц перелётных глядеть,
то когда-нибудь точно появятся крылья.
Этот город не вечен. Он тонет в воде,
будто силы небесные кран не закрыли
и пустили на землю потоки дождя
с почерневшего неба, разбитого громом.
Будет город тонуть, никого не щадя.
Я спасусь. Я хочу умереть по-другому.

Соборная площадь

Возвращаюсь всё чаще в былую страну,

где мы были моложе, свободнее, проще…

Если хочешь ушедшие дни помянуть,

приходи!

Приходи на Соборную площадь.

Там лежит под ногами граффити «Забей!»,

и от этого слова коробит брусчатку.

Там Ильич возглавляет союз голубей

и двуглавых орлов костерит беспощадно.

Прихвати, как тогда: сигареты, вино,

никаких зажигалок – намокшие спички.

Если хочешь опять побрататься с весной,

то забудь, что сегодня считаешь логичным.

Где сирень бушевала – фонтанный каскад

театрально плюётся водой купоросной,

потому зеленеет с годами тоска

и становятся медными белые росы.

Мы считали тогда, в девяностом году,

что наш вид в сорок лет будет скорбен и жалок.

Поглядим!

Ты дождись, я на площадь приду –

сигареты, вино. Никаких зажигалок.

Межсезонье

Серых дней густое варево

расплескало немоту –

ни писать, ни разговаривать,

ни молиться не могу.

У домов глаза совиные,

парк до веточек продрог.

Город спутан пуповинами

размороженных дорог.

Тучи наглухо задёрнули

небо траурным тряпьём.

Голосят ветра матёрые –

скорбно, каждый о своём.

Вечер груб и необщителен,

воздух горек и несвеж.

Основным у существительных

стал винительный падеж.

Туча-роженица тужится,

приготовила сюрприз –

свежевыжатые лужицы

под ногами разлились,

потекли ручьи страдальные.

И никто не хочет знать,

что под кружевом проталины

зарождается весна.

В моей стране зима

Повешу флаг из белой простыни.
Ну, что стоишь, за краешки тяни!
Прости, что на шелка мы не богаты.
В моей стране зима и снегопады.
Душевный климат сделался иным,
Эдемские сады заметены.
Вот только про любовь, прошу, не надо.

Слова твои до глупости просты.
Смотри, покрылись инеем кусты,
И кажется, что им совсем не больно.
В церквушке праздник – радостный, престольный.
Но мне туда пойти мешает стыд.
Морозно нынче. Белый флаг застыл
И стал похож на смятый треугольник.

Рябины кисть ненужной буквой ять
Упала в снег. И мне б её поднять,
Чтоб ягоды скормить синичьей стае.
Бесстыжий ветер, изредка вздыхая,
На чучеле игриво треплет прядь
И ластится. Но чучелу плевать,
Оно сгореть на радость всем мечтает.

Ты можешь прокричать себе «ура!»
И праздновать. Но ты ведь не дурак –
В моей стране, заснеженной и нищей,
Никто от зим спасения не ищет,
Привычно доживая без тепла.
Покаюсь, от стыда сгорев дотла.
А ты внесёшь свой флаг на пепелище.

Не в Ташкенте

Саид, собрав старания в сугробы,

стоит среди зимы, разинув рот.

А снег ещё настойчивей идёт,

пятная мандаринность новой робы.

Невиданная щедрость русских зим

как чуждый перевёртыш жизни бывшей –

в Ташкенте осыпались с неба вишни,

черешня, абрикосы и кизил.

Сочится рыбный запах из столовой

и вкусно оседает на бульвар.

А в съёмной неуютности Гюльнар

баранину разделала для плова,

промыла рис и села у плиты.

Её страшит чужая жизнь и стужа.

А этот снег – разнузданный, ненужный,

как будто прямо в сердце ей летит.

***

Спеют, словно вишни, в небе звёзды.

Ты присядь с дороги и остынь.

Вытряхни из сумки горький воздух

Жадных и безжалостных пустынь.

Выпей залпом росную прохладу,

Вспомни привкус клеверных ночей.

Мало человеку счастья надо,

Если он давно уже ничей.

Здесь как прежде всё: уклад старинный,

Снег – зимой, по осени – дожди.

Хочешь, съешь прабабкиной малины,

Берегом к источнику сходи.

У реки на мостике дощатом

Эхо передразнивает шаг.

В этот час голодные щурята

Ищут живность в ржавых камышах.

Сонный лещ, наевшись звёздных ягод,

Тычет лбом в купальщицу-луну.

А луна ныряет под корягу

И не собирается тонуть.

Лодка ждёт весёлую зарницу

И уда́лых вёсел рыбака.

Хочешь в этой лодке прокатиться –

Глянуть на ночные берега?

Здешние немые колокольни

Краше, чем чужие миражи.

Но тебе смотреть на них не больно –

Значит, переплакал, пережил.

А потом себя растратил где-то –

Много на земле красивых мест.

Бог с тобой... Сходи, родных проведай.

Сгнил и покосился мамин крест,

У отца заржа́вела ограда,

Холм весной разгладили ручьи.

Мало старикам для счастья надо,

Если старики уже ничьи.

12 июня

Июнь пропишет всех на дачах,

Весёлых дней наобещав.

Забрезжит свет, проснётся мальчик,

Пойдёт с отцом на пруд рыбачить,

Поймает первого леща.

И этот день, счастливый самый,

Он будет помнить много лет:

Терраса, звонкий голос мамы,

Мажорный плеск фортепиано,

Уха, торжественный обед.

Отец похвалит, сядет рядом,

И младший брат не будет ныть,

И никуда спешить не надо…

Почти сто суток до блокады

И десять суток до войны.

Мы не умрём

У морга в госпитальном скверике

газон усеян вороньём.

Здесь бродит смерть. Но вы не верьте ей,

что мы когда-нибудь умрём.

Пускай грозит косой заточенной

и стажем в тысячи веков,

и вместо слёз росу цветочную

роняет с траурных венков.

Над моргом стайкой вьются голуби,

на флейте жизнь играет гимн.

Хмельно кружит прохожим головы

пропахший радостью жасмин.

Сирень кладёт на плечи кисти нам…

У входа в морг, под фонарём,

лежит незыблемая истина

недоказуемая истина,

дождём оплаканная истина:

«Мы не умрём!»