Из сборника «Путь солнца» / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Путь солнца

– Кра-со-та! – удивлённо выдохнул он.

– Здорово! – громко согласилась она.

Оба глянули на запад и замерли на месте, поражённые огромным и ярким закатом солнца. Лица смягчились улыбками. Подъём на гору был нелёгким, но сейчас для этих людей словно погасли звуки, исчезло из вида – даже для бокового зрения – всё, что обнаружилось здесь, на вершине, и сами мысли, иные чувства, кроме восторга, растворились и уступили место любованию красно-розовым праздником, который растёкся на половину неба, по вершинам невысоких гор и тёплыми, бархатными волнами окатывал двух людей, свидетелей торжественного прощания солнца с землёй.

Оно ещё царствовало, это горячее, наполненное безмерной внутренней силой проявление Бога в физическом мире, но уже начало обжигать горизонт, раскрасило тысячами искр-оттенков западное небо и больше не слепило глаза, как днём, на пике своего могущества. И оба человека одновременно почувствовали, что удостоились редчайшей возможности прикоснуться к Тайне: они видели солнце, они могли любоваться солнцем в те самые последние его земные минуты, когда светило, уверенное, что из-за деревьев и возвышенностей его никто не видит, выплеснуло напоследок из своей космической красоты самое сокровенное. И ещё оба подумали о том, какие они молодцы, что поднялись на эту, в общем-то, небольшую гору и увидели ТАКОЕ!

Когда экскурсовод предложил группе пройти ещё немного вверх, чтобы глянуть на окрестные леса с возвышения, согласились только двое – самые любопытные. Ему было шестьдесят, и в этой поездке он жадно всматривался в каждую достопримечательность и чуть ли не в каждый кустик, добирая в душу то, мимо чего незряче проходил в течение жизни. Она, десятилетняя девчонка, сама была достопримечательностью и одновременно головной болью тургруппы: всё интересное замечала первой, и резкие восторженные обращения к маме принуждали смотреть в нужную сторону весь автобус; оценку природным объектам, к которым их подвозили, давала таким взрывом эмоций, что после вскриков, визга и хлопанья в ладошки никто и не пытался что-либо добавить обыкновенными словами. Кроме того, этот сорванец женского пола постоянно стремился разглядеть всё поближе, потрогать едва ли не каждый камень, поэтому ссадины на её руках и, наверное, на коленях под джинсами соответствовали количеству осмотренных достопримечательностей.

Когда группу привели от автобуса к водопаду, народ занялся фотографированием и многократным ощупыванием воды: «Какая холодная!» Но девочке было недостаточно просто обскакать по мокрым камням чашу с водой, а её фотографии обязаны были превзойти то, что выходило у прочих. Не обращая внимания на осклизлость мшистых выступов и туман ледяных брызг, она полезла выше самых храбрых туристов, потом ещё выше, и побледневшей маме, как и другим опасливым женщинам, пришлось состязаться голосами с падающим с десятиметровой высоты потоком, над шумом которого, впрочем, легко взлетал девичий возглас то детского восторга, то весёлого приказа: «Фотай!.. Ещё!.. И так!»

Минут через сорок водопадом насладились все, даже ребёнок. Тогда экскурсовод и объявил, что вернуться к стоянке можно двумя тропами: той, по которой пришли, или другой – по противоположному склону. Подъём на гору даёт возможность увидеть соседние вершины с их обрывами и каменными россыпями, а также значительную часть реки, которая – где шире, где уже – прорезала себе путь по низким местам и вот, почти спустившись в долину, устроила для людей зрелище водопада.

– Наверное, устала петлять между скал и – прыг вниз! – предположила девочка, и все заулыбались, одобряя её поэтичное объяснение.

Однако, глянув повыше, на пару сотен метров извилистой и крутой тропы, то каменистой, то глинистой, к тому же едва видимой среди изогнутых сосен и ёлок, туристы решили, что на сегодня им красоты достаточно.

– Пока заберёмся – стемнеет, – сказал кто-то, и это стало общим мнением.

И только бодрый старик, который в автобусе сидел возле руководителя группы, шёл всегда рядом с ним, внимательно прослушивая информацию, объявил, что поднимется на гору.

– Дорогу-то видно оттуда? – спросил он на всякий случай.

– И дорогу видно, и даже стоянку с транспортом!.. Да там одна тропинка, кроме этой, её сразу заметно! – успокоил экскурсовод. – Подниметесь – будет такой вытоптанный пятачок, булыжник, на котором все сидят, и деревцо с ленточками, как здесь! А слева от булыжника – широкая тропа вниз!.. Вы ещё раньше нас вернётесь к автобусу!

– Смотря сколько пробуду на вершине… – уточнил мужчина и пошёл вверх.

– Мама, я тоже хочу посмотреть оттуда на всё! – вдруг объявила любопытная девочка и, не дождавшись разрешения, сорвалась с места.

– Осторожнее! Только не беги! Не беги! – всё, что оставалось крикнуть беспомощной мамаше.

– Скорее мы упадём, чем она, – успокоили её остальные женщины, а экскурсовод посомневался и выбрал большинство.

…Мужчина сел на камень, стоявший точно посреди площадки.

– Да… – глубоко и с удовольствием вздохнул он. – Не каждый день увидишь такую красоту…

– Шикарно, – согласилась его спутница. – Я ещё никогда не видела такого… заката, да?

– Закат… Или – вечерняя заря.

– Вечерняя заря… – повторила она и начала фотографировать разрумяненное солнце.

Оба смотрели только туда, на сияющую картину из самых счастливых цветов и оттенков, и совсем забыли про красоты земные. Между тем в ущельях уже начала уплотняться и набухать синяя мгла, а верхушки деревьев в горах, что ближе к горизонту, тоже, как и небо, перекрасились в нежно-оранжевое и розовое. Слышно было, как живым голосом ровно бурчит водопад, а на подъёме надрывается усталый лесовоз.

– Сфотайте меня на фоне неба, – попросила девочка.

– Пожалуйста. Только покажи, как. А то я в этих смартфонах не очень…

– Всё просто!

Старик несколько раз нажал на кнопку, стараясь, чтобы фотографии получились столь же красивыми, как реальная картина заката. После этого можно было уходить, но вторую тропу ещё не покрыла мгла в отличие от той, на восточном склоне, и он не торопился. Девочка тоже продолжала смотреть на розовое небо, встав у края площадки и поглаживая маленькую ёлочку.

– Вот так и наша человеческая жизнь, – негромко сказал старик сам себе, не отрывая глаз от солнца. – Ярко вспыхнем в детстве, радостно взрослеем, поднимаемся до верхней точки карьеры и – пошли на спуск. Выгоревшие, остывающие, уходим за горизонт, и – нет нас. Тем-но-та…

– Оно же снова взойдёт, – возразила спутница, не оборачиваясь. – Завтра.

– Это будет уже кто-то другой, – продолжил взрослый своё сравнение. – Два раза мы не рождаемся…

Озадаченная девочка промолчала, а старик, не смущаясь тем, что ребёнок не поймёт или удивится философствованиям отживающего человека, продолжил размышлять вслух:

– И какой в этом всём смысл?.. Прошёл круг – и всё… Даже не круг, а полукружье… Пока «светишься», тебя все видят, а на «закате» жизни и тем более там, за «горизонтом», ты уже никому не интересен…

Последние слова он произнёс с раздражением, которое поднялось в мужчине откуда-то изнутри, покрыло лицо серой мрачностью и погасило в глазах краску неба, теперь бледно-розовую: солнечный шар наполовину утонул в земле.

Оба помолчали. Всё так же глядя на запад, но уже с разными чувствами оценивая закат.

– Нет! – вдруг решительно возразила девочка и обернулась. – Вот смотрите: пока оно идёт над землёй, оно же светит, обогревает всё на земле! Поэтому и растут деревья, живут люди, звери! А не светило бы – ничего не было бы! Жизни не было бы!.. Пусть оно другое назавтра, как вы говорите, но и другое тоже всё согреет, и жизнь не исчезнет!

Старик удивился:

– Хочешь сказать, что смысл жизни – согреть мир… в свою очередь?.. Один пожил, осветил, согрел – ушёл из жизни, за ним другой. Так и сохраняем землю и людей?

– Наверное. Разве вы ничего в жизни хорошего не сделали?.. Вам вон сколько лет…

– Да сделал, конечно… – растерялся мужчина от такого веского упрёка. – Дети есть, внуки тоже… Почти твоего возраста… Работал честно, уважали. И сейчас консультирую, когда зовут помочь… Зла большого, вроде, никому не сделал…

– Вот видите!

– Ну, ты даёшь. Всё разъяснила… Слушай, юный исследователь солнца, а сама не боишься вот так закатиться? – он кивнул на узкую бледно-жёлтую полоску. – Через много-много лет?

Девочка явно смутилась, и он это заметил. Обратил внимание и на другое: она не стала опять поворачиваться туда и смотреть на исчезающее солнце.

– А я повыше поднимусь! Чтоб светить ярче и – всем-всем-всем!.. И чтоб потом необидно было исчезнуть!

От стоянки долетел крик: девочку звали по имени, и оба туриста – молодой и пожилой – пошли к своим.

Долбящий

– … Короче, раствор там очень крепкий. Добротно делали… гады…

– Не спеши с базаром, желторотый! Может, наш брат зэк штукатурил!

– С какого б это?.. Нашим – западло.

– Так не сейчас же! При Сталине или работай, или вышка!

– Блатные и при Сталине не работали… Разве пятьдесят восьмая…

– Вот-вот!

– Да обождите вы с этим Сталиным. Дайте человеку объяснить… Базарь, Долбящий.

– Только короче и без «короче»!

Долбящий, парень лет двадцати пяти, который только что вылез из-под кровати в углу камеры, начал подробно рассказывать о своём поединке со слоем штукатурки, покрывающем кирпичную кладку. Когда три дня назад он переступил порог «хаты», в которой предстояло дожидаться суда, старшие, уголовники с двумя-тремя «ходками», даже устроили маленькое совещание, посвящённое вновь прибывшему. Не то, чтобы они затруднялись с определением места и роли гражданина Макарьева, просто им интересно было поразвлечься решением чужой судьбы, интересно было попугать новенького какой-нибудь унизительной «должностью», да и как не воспользоваться возможностью обсудить что-то свеженькое, когда обговорено уже всё, начиная от перспектив уголовных дел каждого из обитателей камеры до ярких впечатлений из раннего детства, вроде угона велосипеда у соседского мальчика-очкарика.

Макарьева определили долбящим, и название занятия стало его «погонялом», кличкой. Правда, некоторые насмешливо окликали его как «Короче» за часто произносимое бессмысленное междометие, но это только некоторые. А на первое место для новенького вышла задача за два месяца предварительного заключения проковырять-продолбить дыру в стене, чтобы установить прямую связь с соседями по несчастью. Долбящему вручили орудие труда – заточенную ложку, указали место, где отверстие трудно будет заметить в случае шмона, и хлопнули по плечу, благословляя на важное и интересное дело.

О своих старых, тоже интересных делах Макарьев частично поведал в первый день заселения. Частично – потому что этих дел у него за последние лет десять было столько, что проще пересказать «Войну и мир». До ареста средствами для существования служили для него пенсии. Чужие. Днями и неделями Макарьев с напарницей выслеживали одиноких и желательно наивных и бесхитростных старушек, потом являлись к ним под видом то соцработников, то помощников депутата и, отвлекая красивой болтовнёй, обворовывали: «Короче, где-то у каждой второй лавэ отхватывали» … Со временем коллеги-мошенники ограничили пространство «работы» шустрой парочки одним районом города, а потом конкурентная борьба привела к тому, что их «сдали» свои же, и вместо очередной добродушной бабушки с чаем и печеньем их ждали «мусора» с наручниками.

– И тут шмара моя кричит: «Живой не дамся!», всех распихивает и – прыг в окно, которое в подъезде! Оно там открытое было!.. – рассказывал Макарьев про своё последнее «дело».

– А ты как же? Сиганул бы за нею. По-пацански, – смеялись сокамерники.

Макарьев смущался своего неблагородного поступка, но потом вспоминал:

– А толку? Второй этаж всего. Внизу нас тоже пасли. Эта дура даже ногу не сломала…

– … Я в трёх местах пытался штукатурку протереть. Бесполезно, – продолжал объяснять Долбящий. – А вот тут, с полметра от ножки, – он показал на кровать, – нашёл-таки хорошее местечко. Штукатурка более-менее податливая. Короче, за полчаса сантиметр сделал. Может, даже больше.

– Дошёл до кирпичей?

– Пока нет. Думаю, ещё немного осталось. Хорошо будет, если кирпичи какие-нибудь бракованные шли. Чтоб кололись и крошились. Тогда день-два – и готово… Братва там, за стеной, наверное, уже слышит, что мы долбим. Может, пойдут навстречу, тоже человека поставят?..

– Ты, Короче, стену не завали! А то похоронишь нас до времени!

– Может, и поставят. У них тоже место подходящее…

В очередной раз на игру в карты накладывалось вялое обсуждение того, куда выйдет их дыра в соседней камере. При стандартном расположении «мебели» место это знали почти точно, но надо же было о чём-то поговорить. Долбящий, чтобы отдохнуть и подольше посидеть на полу, опершись спиной о кровать, вежливо вставлял в разговор фразы, которые затягивали обсуждение. Рассуждали о необходимом для устного или письменного общения диаметре дыры, о преимуществах дыр, «парашютов» и прочих способов передачи информации внутри тюрьмы. Наконец, Долбящий опрометчиво высказывал мнение о том, что ему больше подошло бы для работы крепкое, острое «перо», вроде того, что имелось у него «на воле», и хитреца загоняли под кровать.

– Чтоб долбил, как перфораторка!

– Только без шуму, богодул…

К вечеру показался кирпич. Небракованный. Тёмно-красный и крепкий. За ужином поговорили о том, не лучше ли было, если б Долбящий попал между кирпичами. Половина камеры высказалась за то, что раствор мог оказаться крепче кирпича. Некоторые вспомнили подобные попытки долбления из своей биографии и надавали Долбящему множество полезных советов. Он всё запоминал, выражал благодарность, но про себя сознавал, что ковырять стену будут не советы братвы, а ложка в его руках.

Все последующие дни шла борьба Долбящего с первым кирпичом. О свойствах алюминия, обожжённой глины, вредном воздействии на организм пыли, духоты и однообразной позы молодой заключённый мог бы теперь рассказывать часами. Но ему давали только несколько минут. С большей охотой сокамерники выслушали личную историю Макарьева, не связанную с преступлениями. Удивило и позабавило товарищей по несчастью то, что парень вырос в благополучной, интеллигентной семье, хоть и без отца, но с мамой-музыкантшей.

– … Короче, доставала она меня со своим фортепиано конкретно! На работе пиликает, дома пиликает! Базарит: «Через музыку я общаюсь с Богом!» Типа, музыка, как молитва! Что-то такое!.. Мне-то по фигу: свои дела!..

О музыке, о матери и её оркестре подробно расспросили. Слегка и уважительно поспорили о музыкальных вкусах и преимуществах клавишных, струнных и духовых инструментов. Долбящий в обсуждении не участвовал: его работа шла очень медленно, хвастаться было нечем, и, когда он в конце дня измерял глубину дыры, оказывалось, что она стала больше лишь на один-два миллиметра. Некоторые предлагали внести изменения в технологический процесс, даже, наклонившись, заглядывали под кровать, чтобы оценить рабочий процесс, но в целом, вместо сочувствия, Долбящий получал нагоняи, упрёки в лености и даже угрозы наказания:

– Долби и не бзди! А то заберём инструмент и будешь долбить пальцем!

Когда через две недели оказалось, что первый кирпич ещё не пройден, а Долбящий завёл разговор о необходимости напарника, его загнали к месту работы, лишив права выползать из-под кровати без особой необходимости. Теперь он появлялся среди людей только, чтобы поесть и справить нужду. Следователь им не интересовался, и дело о покушении на имущество старушки где-то дописывалось-доделывалось без участия обвиняемого, а скорее всего, лежало в каком-нибудь сейфе и созревало до своего двухмесячного срока, чтобы упасть, как созревший плод, на стол судьи.

Теперь Долбящий отчитывался о работе прямо от дыры. Его спрашивали о глубине, он измерял, сообщал и, получив указания, продолжал ковырять. Такое положение – подкроватное – его начало устраивать. Про трудягу могли забыть на несколько часов даже днём, и можно было вздремнуть. Контроль ослабевал ещё и по той причине, что авторитетные люди в камере иногда сменялись, и новенькие, которые не ставили Долбящему задачу, относились к нему равнодушнее.

Долбящий ковырял с усилием, когда уставал – ковырял без усилия, отдыхал, размышлял о чём-нибудь, прислушивался к разговорам в камере или к ходу карточной игры. Дыра, ложка, кирпич стали главными его собеседниками. От «ну, что же ты гнёшься», «камешек попался? Сейчас мы тебя…» и т.п. он постепенно переходил к длинным монологам. Поначалу громким шёпотом он хотел показать, что работает, а не лежит просто так, потом привык разговаривать, и средство работы, объект работы приобрели в его воображении определённые черты характера, а значит, к ним можно было соответственно обращаться, выражать отношение и – главное – осуждать и ругать. Очередная ложка сравнивалась с предыдущими, стёртыми в неравной борьбе с твёрдостью стены. Отверстие, увеличиваясь вглубь, делалось менее податливым для долбления и ковыряния и потому беспрерывно испытывало удары проклятий и изощрённых матов. Иногда словесная борьба Долбящего с дырой привлекала внимание, и над сокамерником начинали подшучивать, намекая на его драматичные интимные отношения с «подругой».

Когда крошка сменила цвет и размер, Долбящий догадался, что пробил первый кирпич кладки насквозь. Это его так удивило, что он вылез из-под кровати и, не дожидаясь паузы в разговорах, объявил о своей маленькой победе. На целый час камера вернулась к прежним рассуждениям о дыре к соседям и всему, что с нею связано, а Долбящему позволили выпить чаю, выделив солидную порцию «рассыпухи». Авторитетному блатному, который вошёл в эту «хату» только вчера, поведали об оригинальной биографии Долбящего, и герой дня – гулять так гулять – не только ещё раз подробно рассказал о маме и фортепиано, но и прибавил никем не слыханную прежде историю маминого второго замужества. Оказалось, что, когда парню было тринадцать лет, в их жизни появился мужчина и тоже, как и мать, из сферы искусства. То ли женщина устала от одиночества, то ли (как она утверждала) хулиганистому сыну требовалась для воспитания крепкая мужская рука, но однажды через порог квартиры переступил «художник-оформитель с материной работы с бородой и двумя чемоданами». Он тоже пытался привлечь мальчика к искусству и добропорядочному поведению, тоже говорил, что есть другая жизнь, более привлекательная, чем пропуски школьных занятий, шатания по улицам и распивание пива. Он даже нарисовал портрет пасынка, где тот улыбался, был причёсан и одет в рубашку, а не в футболку с фото киношных вампиров.

– Да плевал я на этого бородатого Виктора! Я вообще перестал домой приходить! Только похавать да переодеться! Сдались мне его проповеди!..

Неизвестный эпизод из жизни Долбящего спровоцировал ещё один часовой разговор. Парня не осуждали и не хвалили. Говорили вообще за жизнь, о том, какие бывают повороты в судьбах и как на эти повороты влияют поступки родных и близких. Однако Долбящий слушал эти рассуждения уже из-под кровати. Срок его предварительного заключения подходил к концу, а работа едва ли дошла до половины, потому расслабляться было непозволительно.

Ковырять становилось всё труднее и труднее, но Долбящий не расстраивался. Он уже почти не ругал стену и дыру в ней, а спокойно и монотонно делал своё дело. Он привык. Долбление сделалось его жизнью. Желание выбраться наверх, посидеть за столом или полежать на мягкой постели исчезло полностью. Он больше не старался затянуть время, когда ел; испытывая жажду, не вылезал тотчас же, а терпел, сколько можно. Впрочем, и дыра не была теперь целью его жизни, цели вообще исчезли. Он просто долбил и долбил. А когда после длительного перерыва его вдруг вызвали на допрос, Долбящий, идя по коридорам тюрьмы, придумал кое-что, дабы затянуть следствие. И у него это получилось. Вернувшись в камеру, он с чувством довольства залез «к себе», посмотрел на дыру как на что-то родное, с чем больно расставаться, и взялся за ложку.

Крестины

– И какой ты после этого крёстный отец?

– Нормальный отец! Лучше не найдёте! Что я, к внуку на день рождения не приеду, что ли?! Завсегда приеду!

– «Приеду»… Приедем.

– Ну, приедем! Хоть с тобой, хоть без тебя!

– Без меня – чтоб больше выпить?

– Сразу – «выпить»! Я за рулём не пью!.. Вот когда вылезу из машины, тогда другое дело! Ха-ха-ха!

– Вы бы хоть перед храмом не пререкались… Сват, ты что думаешь, крёстные только поздравляют крестников с именинами и всё?

– Ну, могу на рыбалку взять, когда подрастёт! А что ещё?!

– Ещё много чего. Мы теперь не меньше, чем родители, будем отвечать за то, кем Дениска вырастет: человеком или разгильдяем.

– В нашей семье разгильдяев не было! Знаешь, какой у меня был дед?! Цельный день в колхозе, а вечером за гармошку – и по деревне!..

– Разгильдяев у них не было. Только пьяницы.

– Подожди, сваха. Я вижу, будущий крёстный совсем не слушал батюшку…

– Да на кой мне его инструктаж?! Сами в своей семье разберёмся! Что, наш Вовка и твоя Светка не вырастят ребёнка, как надо?! Да они нам ещё одного или двух внуков народят!

– Я не против. Но пока у нас один внучок, и заботиться надо о нём. Родители будут кормить-одевать, учить да воспитывать, а наша забота – в своё время объяснить ребёнку, зачем нужно носить крестик, как молиться Богу и Ангелу-хранителю, приучить ходить в храм хотя бы в праздники…

– Люда, о чём ты говоришь? Да для него та же Пасха – лишний повод «отметить это дело»…

– А что, не отмечать что ли?!. Святое дело! Потянуть рюмашку-другую, яичком крашеным закусить!.. Батюшка, небось, тоже выпивает!

– Может, выпивает. Только на Пасху он здесь всю ночь и часов до шести, потом едет в Николаевку, где церковь без своего батюшки, потом в зону – тоже просят освятить куличи, потом в Дом престарелых…

– Вот это праздник! Вот это я понимаю! А МОЯ мне пить запрещает, работать запрещает! Мука весь день!

– Ладно, о Пасхе потом поговорим: служба начинается. А ты, сват, бросай свои отговорки. Нам, как будущим крёстным, надо всю обедню отстоять.

– Идите вдвоём! Вовка приедет – и я зайду!

– Ты же знаешь: дети не виноваты, что опаздывают. Дениска с утра закапризничал, может, приболел. Позвонили, что до крещения приедут.

– Конечно, приедут. Они ж так настроились… И нас настроили…

– Верно, Надя. Всё, Слава, пойдём.

– Сказал: попозже зайду, значит, зайду! Буду я там три часа столбом стоять, маяться!..

– Опять своё заладил…

– Подожди, сваха… Да не стоять! Я ж тебе уже сколько раз объясняла, ЧТО люди в церкви делают. Не хочешь к Богу обратиться с молитвой – и Он от тебя отвернётся. О детях проси, о внуке… о себе… Сколько народу вокруг мрёт от рака да от сердца! Сначала все гордые, как ты, и Бог им не нужен, а потом за что угодно цепляются, только бы ещё пожить!..

– О Боге плохого не скажу, я ж не какой-нибудь… Вон у меня в машине и иконка есть. Но часами тупо стоять – не для меня. Я лучше окна попротираю…

– Это – не «лучше». Пойдём, Надя, а то с твоим мужем и я нагрешу, и на ребёнке отразится…

Женщины ушли в церковь, а кандидат в крёстные отцы, раздражённый уговорами и упрёками свахи и жены, мысленно продолжил с ними спор. Больше всего Вячеслава Григорьевича возмущала женская нелогичность. «И зачем полдня надоедать Богу?.. Зашёл, поставил свечку, перекрестился – и всё. Нет, стоят, стоят… Сколько времени попусту тратится… Я за это время машину помою, а Надюха два раза обед успеет сварганить… Да ещё обязанности какие-то придумали для крёстных… Их и на работе хватает. Я своего крёстного вообще лет двадцать не видел, пока тот не помер. Видать, в церковь сходили, выпили с батей и забыл, что я есть на свете… Крёстная хоть с днём рождения поздравляла. И то, потому что – материна сестра, созванивалась с нею…

…В церковь Вячеслав Григорьевич вошёл, когда его сын привёз на крещение свою молодую семью. Невестка решила, что добропорядочный свёкор дожидается внука и будущего крестника и даже извинилась, что из-за них он ещё не на службе. После таких слов да под воздействием радостного, праздничного возбуждения, которое привезли с собой молодые супруги, мужчина уже не мог отсиживаться в машине и скрепя сердце поплёлся «надоедать Богу». Однако Вова и Света устроили ему ещё два испытания, прежде чем все четверо оказались в средней части храма. Сначала его молодёжь раздала деньги бедным, которых у церковных ворот оказалось человек пять-шесть, и Вячеслав Григорьевич растерялся, не зная, надо ли ему поступать так же и, вообще, есть ли у него в карманах какая-нибудь мелочь. Пока думал, прошли дальше. Но тут сын и невестка остановились у входа и несколько раз перекрестились, причём Вова кланялся с маленьким Дениской на руках. «Сына уронишь», – буркнул заботливый дед, однако ребёнок был спокоен и оглядывал всё кругом с большим любопытством.

Внутри Вячеслав Григорьевич, дабы чувствовать себя свободнее и не равняться на своих младших, встал отдельно, почти у входа. Соседями оказались мужчины чуть помладше его, один странноватый – с бородой, бедно одетый, да щупленькая старушка, низко опустившая голову и вся углублённая в себя.

«Благословенно царство Отца и Сына и Святаго Духа!» – провозгласил священник. «Благословенно», – согласилась Людмила Петровна, крестясь и делая поклон, и мысль о будущей жизни, где не будет ничего плохого, злого, жестокого, умилила её и примирила со всеми неприятностями последнего времени, которые как-то легко утеряли свою тревожащую силу, измельчали и резко сдвинулись в прошлое, в то самое прошлое, откуда даже большие потери, покрытые наслоениями последующих событий, уже не способны резануть нас острой болью. «Почему – Святаго, а не Святого? – подумал Вячеслав Григорьевич. – Или так лучше: Святаго?.. Святаго Духа… Святого Духа… Ё-моё: опять не успел перекреститься. Бабка слева вон как крестится… И кланяется низко, хоть и старая… Подшипник надо менять… А лучше оба… Блин, хозяин с утра погонит на пекарню, скажет: “Потом сделаешь”. А когда – потом? Потом развалится на ходу, и я буду виноват. А этот хрен скажет, что я не говорил… Опять кланяются…»

На «Миром Господу помолимся» Людмила Петровна перекрестилась с улыбкой и порадовалась тому, что в её душе нет ни одной недоброжелательной мысли. Зная, что в эти минуты батюшка просит самого Господа милостиво взглянуть на неё, равно как и на всех остальных присутствующих, женщина подобралась вся, затихла внутренне и, хотя с некоторым страхом, но смело вручила себя Чистейшему взгляду. «Спасе милосердный, – обратилась она шёпотом, – прошу не за себя, недостойную, а за дочь мою Светлану, зятя Владимира, а особенно за маленького их сына Дионисия. Не оставь их, Господи. Даруй им счастливую жизнь, без горестей больших. Огради от злых, клеветников и завистников…» «Нет, точно скажет, – ещё раз беспокойно подумал Вячеслав Григорьевич. – Подлец ещё тот. Он всегда выкрутится. Васильич же расплачивался за свой счёт. Ни хрена себе, сколько платить, если подшипники разобьёт!.. Уволюсь нафиг… Чё он там шепчет?.. Ишь ты, сваха-то у меня красивая. Что-то не замечал… Скажу в понедельник про подшипник. Боялся я его…»

Какой-то мужчина одного с Вячеславом Григорьевичем возраста протиснулся вперёд, чтобы поставить свечку у большой иконы на правой стене, и мысли о подлом начальнике заместились попыткой угадать, кто этот человек. «Вроде, знакомое лицо, – уверял себя Вячеслав Григорьевич. – Чувствую, что где-то мы с ним пересекались, но где – хоть убейся: не вспомню… Может, раньше на автобазе работал?.. Нет, на водилу не похож… Да, пили мы там зверски. Санька, видать, от этого и помер… Скоро выпьем и сегодня. Оно хорошо с морозца… Беленькая, чистенькая… А потом пирожок с капусткой… Вон, выходит…товарищ… Надо ещё раз в рожу глянуть… А сваха меня ругает. Пожалуйста, зашёл мужик, поставил свечу и сваливает… Вообще-то у него не крестины… Так и у меня пока не крестины… Не, точно я его где-то видел… Что они там поют – ничего не понять… Хотя поют красиво, можно послушать… Дениска если расплачется… А не работал ли он у Петрука? Был у него похожий зам… Стоп, он же уехал куда-то на Урал… Точно, наши тогда обсуждали… Сколько детей сегодня будут крестить?

Что-то я не спросил: а на крещении тоже долго стоять?.. Тогда лучше выйти, посидеть в машине, а то спина уже начинает уставать… Во, лезет, толстуха… Служба идёт, надо стоять смирно. Ещё пропускают её… А ведь его будут купать. Тогда обязательно расплачется… Сваха сказала, что мы с нею должны ребёнка держать на руках. А он ко мне ещё не привык, ёлки-палки…»

Запели антифоны, и до малого входа Людмила Петровна мысленно перемотала-перечувствовала все те события, от которых началась наша новая эра, при этом в сотый раз поражаясь божеской любви к человечеству, когда Тот, кому подвластно всё, смирился до простой земной жизни, да ещё претерпел от глупых, жестоких и циничных людишек всяческое зло. «И никакой мести, – удивлялась она. – Наоборот, не ушёл от нас, а остался с нами навсегда…» «Да, – поразился и Вячеслав Григорьевич, – вроде бы иномарка, а сыпется, как будто на ней целую войну возили снаряды. Вот у меня ж машина ничего, а эта, на работе… Что-то сына не видно… Вышел, наверное... Конечно, Дениска здесь долго не выдержит… Ещё напугается малец… Да вроде ж не плакал… А невестка-то молится, как положено. Это хорошо: если верующая – не загуляет… Как я загулял тогда с диспечершей… Сколько был уже женат?.. Два или три года… Куда это они выходят со свечами?.. По церкви что ли пойдут?..»

«В такой вот момент литургии, – вспомнила Людмила Петровна, – Серафим Саровский сподобился увидеть, как сам Христос шёл в сопровождении святых и ангелов. Какое великое счастье, что Он где-то здесь, рядом с нами. Можно быть спокойной за мир и за людей». «Да-а, Валька-диспечерша была тёртой бабой. Еле отделался от неё, – Вячеслав Григорьевич покачал сам себе головой. – А какая с неё жена?.. Не, разводиться нельзя было… Хорошо, что этот молодой появился у нас. Передал, так сказать, “сокровище”... А чего он разбился-то?.. Не помню. Я тогда уже уволился…»

Вспоминать дальше Вячеславу Григорьевичу помешала поясница, место в организме, которое у водителей первым объявляет, что приближается старость. А тут ещё начали кадить при чтении Апостола. Вячеслав Григорьевич растерялся, не зная, как себя вести, и, когда люди внутренне подобрались и исполнились строгости, готовясь к главному – чтению Евангелия, трусливо выскользнул вон. Он завёл машину, но не сел в неё – ещё не нагрелась, – а стал бродить вдоль церковной ограды.

Когда священник начал тайно читать молитву, в которой просил Господа принять моления прихожан, Людмила Петровна, подняв взгляд к верху иконостаса, попросила Бога о здравии и благополучии всех своих родных. Упомянула она и свата. Тот уже сидел в машине и слушал радио. В церкви запели Символ веры, но мужчина развлекался другими словами:

Не уходи: мы ещё не всё сказали.

Не уходи: любви мы не додали…