Пауты на железке – пруте буром. Над тёмно-зелёной рудой реки. Выплёвывает труба воду с пеной, захлёбывается словно. Кипень рвётся из дамбы-дороги через эту трубу. Бетонные плиты сковали канаву вблизи плотины, а далее река свободна. А труба ревёт, стремительные потоки сбивают с ног, не дойти до неё по прямой. Нужно идти вдоль стен и боком. А в углу на дне много рыбёшек. Нырнуть и хватать их. Так делал я. А брызги летят в лицо.

Где заканчиваются плиты, к телу может присосаться пиявка. Железный прут меж двух бетонных столбов с ними застыл, как ворота нараспашку. А по ту сторону река в исконном своём русле, дика и вольна.

А лето ароматное. Светом залито всё: округа, липы, речные омуты... Свет – белогривая лошадь. Пробегают сверкающие пятна по воде в канаве. Жмурю глаза, ныряю. Вода безумно гулливая у трубы, плюется, гудит. Дальше по течению река лениво-ласковая, уходит в синюю даль. Лесная воронка сидит в листве. Бочаг на боковом ручье-притоке, закоптила сосна смолой, амбра в травах.

Я ловлю рыбу по щелям в канаве, иногда и под пяткой оказывается гладкий карась. Пойманный улов бросаю на берег. А друг Костя, которого звали все ещё и Язь, подбирает рыбу в пакет. У него на шее болтается металлический кружок, отпиленный от толстого медного прута. Эту блямбу он превратил в свой амулет.

– Что это у тебя сердце зашалило, синее пятно на грудной клетке, что-то с тобой не то, – сказал ему кто-то, шутя, показывая на пятно от трения окислившегося медного амулета об кожу.

– Да иди ты, – отвечал Язь.

За день до того мы нашли выжженный молнией ствол дерева и бросили в реку. Он держался на плаву, частично погрузившись в воду сантиметров на тридцать. Из ветки вышло удалое весло. Вода хлюпала в полом бревне. Мы плыли на этом деревянном коне мимо поплавков и крючков рыбаков. Шумливой толпой на этой своей быстролётной ладье неслись вперёд. Я держал длинную палку как гитару. Рыбаки пеняли нам на отсутствие улова из-за нашего шумного сплава вблизи их рыбного места. Рыбёшкам мы, оказалось, не даём пойти на столы этих рыбаков. Мы постарались по-быстрому уйти по тиховодной реке дальше, где не было ни души. В глухой части реки мы доплыли до омута. Длинной палкой до глубины не достали. Смотрели в эту бездонную глубину, но ничего кроме ивового листа, висевшего в глубине, нельзя было разглядеть. Это истинный чёртов омут. Рядом на берегу седая многовековая ветла и следы от старого кострища. Мы пытались исследовать это место, но погружаться в воду побаивались. Лишь, держась за бревно, стопой тянулись ко дну. Раз кто-то ощутил под пятой что-то гладкое и округлое. Либо горшок, либо шлем, наподобие того шлема антского или праславянского воина с гривнами-брусками и женскими украшениями из Колосковского клада. Подцепить этот предмет не выходило. И не сом ли в таком глубоком логове притаился? Также вспомнили и про гробницу Аттилы на речном дне. Не изменяли ли древние русло и этой реки, чтоб спрятать свои секреты. На реке поставлено тавро с боков тмутараканских коней. Мы всё ныряли. В зарослях на берегу торопилась куда-то болотная черепаха. Лето, как летучий ладан, тает, улетучивается. Свой утлый ушкуй мы направили дальше вглубь дебрей реки. А себя мы ощущали новгородскими ушкуйниками. Вода в тех дебрях совсем мутная, как глина или глиняное тесто с дресвой зарубинецкого гончара стародавних времён. Речка напоминает там Амазонку и анаконду и змеёй крадётся сквозь зелёную бороду поймы. Заболоченная местность слева густо покрыта тростником. Справа лозняк, краснотал. Чертоги глухие, цепкие. Не пристать к берегу. Длинные ужи переплывают речку поперёк. Край непуганых змей. Много плавника на пути. Ветхие колоды размокли. Плавали кроме них и другие серые стволы деревьев разной толщины. Всё это образовывало заторы. Мы их отгоняли к берегам как могли. Таким образом, верхом на бревне нами пройдено не менее двух километров. Пирогу мы бросили. Зверобой покачивался, и ату из уст древнего зверолова в нём стругало свои давние звероловьи тропы. Курился ливан лета над луговыми травами и всей дикой степью. Коней боспорских видит в жёлтом сне пижма кручинная кружка из кельи. Житейское марево белого города она бежит в жёлтой лощине своей. Алая лампада заката белой рукой дамы зажжена. Там за мостом из стойбища ханша в закате мерещилась.

       

А после этого мы решили заняться рыбной ловлей. И вот улов наш в пакете, и мы идём обратно в село. Канава с оводами остаётся позади. Дорога белёсая от мела. 

– А Митя Бубушонок ловил карасей в канаве, где отстойник натуральный. Редко вода из водохранилища туда идёт. А он в муляке и среди коряг как-то глаз себе не выбьет. Ныряет и достаёт откуда-то вот таких как ладонь, – говорили мы в дороге.

На окраине села на самой дороге нам встретился Бурбон, наш односельчанин. Он спал прямо на краю грунтовки. Он частенько баловался рюмочкой. 

– Вставай! Машина раздавит! Ты слышишь? – будил его Язь. В его действиях и словах было переживание за чужую судьбу и добродушие с долей шутки. Подняв Бурбона, он направил его до дома. Бурбон оглядывался и нехотя шёл. Это прозвище прилипло к нему давно. Когда-то в Шляхово была Механизаторско-тракторная станция, которую называли просто мастерской. В рабочее время возле обитых железом ворот мастерской кто-то увидел, что Бурбон лежит на траве и спит. А рядом дубрава, которую частично вырубили во время дорожных работ. И так и прилипло к нему прозвище в честь одной из французских королевских династий, ибо лежал как король. 

Пойманную рыбу мы решили продать и обсуждали, до кого её лучше отнести. Возле глубокой трещины возле колеи лежал старинный заржавленный замок. А Бурбон спустя год умер, у него оказался запущенный сахарный диабет. Баловаться стал он рюмочкой после того как его жена погибла в пожаре. А тот старинный замок всё лежал возле того места. И где-то за оврагами курились печенежьи курганы.

В следующий раз мы ездили на речку на велосипедах. Пошёл дождь, и пришлось возвращаться. Обратный путь оказался испорчен ливнем. Велосипеды оказались обузой, мы их тянули, счищали беспрестанно с них грязь. Долгий путь по грязным колеям казался ещё длиннее. Измученные мы всё же одолели эти грязные километры и зареклись при тучах ездить на речку на велосипедах. Дорога земляная и рискует всегда стать вязкой. Что-то не давало нам изучить тот глубокий омут. И о нём  мы забыли совсем.

       

Прошли годы, и снова я вернулся к берегам родной реки. Заехав в один из лесков на берегах Разумной то ли на «Оке», то ли на «Четырке», давно это было, мы пошли через кучерявые кленовые перелески. Со мной был один из моих товарищей детства. Пролазив по той роще пару часов, мы сели в машину. И я почуял, как что-то передвигается у меня в волосах. Я запустил руки в волосы. Много усилий стоило, чтобы поймать нечто твёрдое и напомнившее сначала крупного муравья. Но всё же я выудил какое-то насекомое. Потом я узнал, что это была лосиная вошь. Она же оленья кровососка. Эта муха гроза парнокопытных, обитающая на сырых лосиных тропах. Друг на меня смотрел, когда я копался в волосах. Пальцы как грабли обрабатывали волосы, прочёсывали как лесные угодья. Пальцы как комбайны. И всё же я смог её изловить. Мы выехали на полевую дорогу и помчались в сторону села. Нарост на терновой древесине напомнил мне амулет старого друга, погибшего в аварии.

 

Уже давно пришла осень. По пасмурному полю, по горбу высот гонит ветром «Уазик» в хмельную дымную даль отчего края. Доносится издали рокоток трактора. В чёрном огне, нагретые плугом глудки в стуже осени остыли. Грай грачиный над дождевым червём. Вязнет подошва в чернозёме. Жидкая чернозёмность. Печалится копна у дороги, черна и как шелом смята. Рука тракториста на рычагах, а за стеклом крик фазана печальный. Тучи как овцебыки несутся на яйла. Тоскливо реке, из лап древесных ранетки просит. Попреют яблоки на её берегах, охваченные коричневым тленом. А в овражке в рощице упало золотое яблоко на следы от копыт косуль. Кабанье логово в камыше туча крышей кроет своей. Заунывно вепрь благовонную рощу обхрюкал. Гусли печальные осени всюду под её рукой, всюду она по ним дланью пройдёт. И отрясает листву, и летят косяки утиные, и ситник тут как тут. Чернотроп сырой, чахлый, прибирает листву вперемешку с криком гусей. Пугливый олень в сонный пруд глядит, и кричит сойка. Лосиная мгла за бугром, корягогной под ногами. Перепревшие листья и сучья. Купена душистая на берегу речном тростниковую свирель свила заунывную.

Жимолость татарская в глину рва смотрит уныло. А в глине варвохронология и родная Повесть временных лет. И колет от родных пейзажей в груди. Бехом – говорят половецкие головы из-под глины. Чёрный гавран парит над синей ржавчиной земли и до моста мотает его, как катушку ветер. В бухту морского Гавра всё не попадёт, сносит ветром. И край родной дороже.

Жёлтой репой луна смотрит на суглинок с золотоордынским черепом и генуэзской ржой от меча. Нагайка еголдаева в свекольных кормах искрошилась среди земляной зерни. Аттилы мизинец с перстнем преет в соевище. Жёлтым квасом лунный свет полил поля, полные русских побед. Широколицая и заржавленная в ножнах луна помнит мильоны русских побед. От синей Онеги и до Прохоровки.

 

Художник: Исаак Левитан

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование