Есиль*
1
Мне восемь лет, карабуран звенит
На медных проводах, как на скрипичных струнах,
Телеграфируя депешами в зенит
Свою тоску новорождённым Лунам.
Буран немеет, оседая до утра,
В кровать степи, становится добрее,
Восточным полумесяцем заря
Колеблется в сухих зрачках Борея.
2
С сумою редких слов, из забытья
Глуши целинной, скроенной из фетра,
Я в мир входил. Нет лучшего питья,
Чем смесь полузабытых слов и ветра.
Попробуешь и вспомниться ковыль
Тургайских прерий, городок на карте,
Забитый в степь, как путевой костыль,
Забытый навсегда в междоусобном гвалте.
*Есиль – город моего детства в Северном Казахстане
Душа
Когда земное притяженье
Погаснет вдруг, душа моя
Взлетит над бухтой, в отраженье
Стеклянных волн, узнав себя.
Целебна, как благая весть,
Души спасительная смесь.
Вглядевшись в моря непогоду,
Вдруг обнаружит над собой,
Досель невидимые всходы
Грядущей жизни молодой.
Озимых юных новый вид –
Необычайно плодовит.
Не веря вознесенья чуду,
Увидит в ясности зеркал
Свои черты, себя врачуя,
Как скальпелем о гребни скал,
Срывая путы и узду,
Бросаясь в неба пустоту.
Но, кто ты? Вера или птица,
Живущая в моей груди?
Жизнь отступает, как зарница,
Лишь Воскресенье впереди.
Я – жизни временный посредник,
Сосуд, наполненный судьбой,
А, ты – свидетель дней последних,
Мне не угнаться за тобой.
По силе блеска в сгустке ртути,
Напоминавшая звезду,
Душа, взмывая над распутьем,
Расплескиваясь на лету,
Навстречу Страшному суду,
Превысит смертную черту.
Охолонись, хоть на мгновенье,
Мятущееся вещество,
Разъяты швы, распались звенья.
Я жив, но всё внутри – мертво.
И также мертвенны закаты:
Последним ямбом золотым,
Навстречу фугам и токкатам,
За горизонта хрупкий тын,
Склонилось солнце по покатой
Тропинке – в залетейский дым.
Вернись, душа, в свои пенаты –
В родное тело, и не плачь.
Как ты свободна и перната!
Я – твой заёмщик и палач.
Продлись, душа, в родных пенатах,
Уйми свой безутешный плач.
Ты форма ангельских пернатых.
Как мне тебя с собой сопрячь?
Я без тебя, как крот не зряч,
Ворочаясь немым растеньем
В ночи кротового жилья.
Вернись, обратно, кроткой тенью,
Душа бессмертная моя.
***
Я вымеривал ямбы, анапеста метр,
В пустоту заколачивал слово.
Рифмы в ухо бубнили, что я геометр,
Озадаченный их родословной.
Из подполья души выходили на свет
Незаконнорождённые рифмы,
Корневые созвучья меняли свой цвет,
Обагряя колючие рифы.
Стих цеплялся за стих перекрёстной дугой
Предударных стрекочущей сцепкой,
Я вылепливал смыслы звериной тоской,
По канону древнейшего слепка.
Я по памяти рисовал
Горловины пьянящий овал,
Изнутри обожжённый сосуд,
Из которого вечность пьют.
***
Гаспар, Валтасар, Мельхиор в Палестине
Брели по промёрзшей до неба пустыне,
Им ориентиром служила тогда,
Восставшая над горизонтом звезда.
Лучи озаряли умы звездочётов
Грядущих веков новизной безотчётной.
Кремнистым путём, под всевидящим оком
Сходились жрецы на свидание с Богом,
Ведя сквозь пургу караваны. Роптали
Погонщики. Вдруг проступили детали,
Когда, наконец, осветила звезда
Пещеру, Святое семейство, тогда
Восточное золото, ладан и мирра
В яслях поместились Спасителя мира.
Младенцу дары принесли звездочёты,
Упав на колени, и царским почётом
Его окружили и пели от счастья,
От радости и своего соучастья.
Сердца наполняя рождественским светом,
Как точкой отсчёта иного завета.
***
Я не боюсь ни зимних холодов,
Ни колкой ясности январских полдней.
А.С. не правил ход моих слогов,
Но слабый слух мой рифмами наполнил.
И, я пою. Что делать мне зимой,
От бури укрываясь в тёплом доме?
Лишь предвкушать несносный, летний зной,
Закутавшись в тепло, в ночной истоме.
Зима на юге: без конца дожди.
Бора, как реактивная турбина,
Ревёт, то день, то три, то пять… почти,
Замолкла. Штиль. Вновь зыбкая равнина
Над черноморской бухтой. Тишина.
Утихли ветры: зюйды и норд-осты.
Февраль – мой ангел, форма счастья, сна.
Живёшь, в Раю, а солнце, словно остров,
Плывёт над зимним морем, не спеша.
Вдруг багровеет воздух предзакатный,
И замирает медленней душа,
Чем волн солёных сонные накаты.
***
Мне снятся призраки лесные,
Ночного леса полумгла,
Слова, как ангелы ночные,
Раскрыли надо мной крыла.
И новый сон. И явью лунной
Слова трепещутся в ночи,
Коснёшься их – разбудишь струны,
Напрасно возмутишь ключи
Живительной кастальской влаги.
Я глух, чтоб уловить ответ.
Светает. Облака, как флаги.
А за спиной – незримый свет.
***
Муза, скажи мне…
Гомер
Только твой голос, порой, настроен
задержать мой взгляд хоть на чём-то дважды:
на странице, чей блеск белизной утроен,
на словах, заплетающихся от жажды.
Только твой голос, как озаренье
от всех прочитанных книг, лишь он,
зрачок наделяет способностью зренья
сквозь тьму, чего был до сих пор лишён.
Если видел, вообще:
в чертеже, в мираже.
Дидона и Эней
Я как сон, как продолженье
Расставания с тобою.
Ты проснёшься, в утешенье
Будет рай над головою.
Ухожу. Слезою, пеной
Вслед махнёшь мне, чуть живая.
Назову тебя Еленой.
Но опомнюсь, узнавая:
С кем сравнить тебя, Дидона?
В этой схватке рукопашной,
С миром всем, я обнял стоны
Тех, кто обнял камни, пашни.
Не хочу тревожить взгляд твой
Наважденьем стран восточных.
Непроизнесённой клятвой
Догорают многоточья.
Вслед махнёшь пурпурной пеной,
И вернёшься за когортой,
Дым взойдёт над Карфагеном,
Трои гордой.
Памяти Марины Цветаевой.
Что сделать мне тебе в угоду?
Дай, как-нибудь об этом весть.
Б.Пастернак. Памяти Марины Цветаевой
I
Что стеречь? Беспечно слово,
Открывает двери и засовы.
Ты подобна первой христианке:
грудь растеряна, одна на полустанке
остаёшься дожидаться, то, что свыше
будет, ведь пока не весь же вышел
свет: так факелом по коже –
узнаёшь, что ближе, что негоже
смерти перед сетью изобилья
слов. Но пытка речью – не бессилье.
Речью заполняя письма, встречи;
что грядёт – то будет, может, сжечь их?
и, вгрызаясь в воздух, в область слуха,
обогнать, умножить? эхо глухо...
Остаётся след, поверхность. Где-то,
очень далеко, письмо – ответом:
что? запреты отстоялись в вина?
пей! верёвка, шарф, там – всё едино.
Без вины она, с одним предначертаньем
дневников. Под чёрной с белым тканью –
руки, грудь растеряна. Ответь: что стеречь?
Как быть, когда иссякнет речь?
Светлой памяти О.Э. Мандельштама.
На стёкла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
О. Мандельштам. 1909
Черная ночь, душный барак,
жирные вши…
О. Мандельштам. 1938
…Чернела ночь, душил барак,
Жирнели вши от перепоя.
Над саркофагом грозный мрак
Своё правленье моровое,
Браздами жутких холодов,
Справлял с коварством печенега.
И слёзы всероссийских вдов,
Как звёзды наполняли небо.
Я б в Петербург дошёл пешком.
Вы видите, как осы бьются
Через игольное ушко,
В просвет, прорваться, дотянуться,
Хотя б на полувздохе сна.
Кончается моя морока.
Икон небесных кривизна
Плывёт из готики в барокко.
Но, нет мне места на «доске»,
Чернеющей в другой стихии.
Один, в затерянной строке,
Как тень лечу на волоске.
Я легче тени, налегке,
На ссыльных облаках России.
__________
На стекла вечности, как амальгама,
Легло тепло дыханья Мандельштама.
Второе рождение
Елене
Я люблю тебя здесь, в окруженье февральской разнузданной вьюги,
Среди, жалящей веки, разорванной в клочья небесной фольги,
Налетевшая заумь ненастья бушует на призрачном юге,
За студёным, зудящим забралом не видно ни ночи, ни зги.
Полустёртые профили жизни теряют своё очертанье,
Пропадают из виду, навек, в беспощадном извиве судьбы,
И февраль, укрывая от Бога глаза, доверяет решать трамонтане,
Кому выжить, сегодня, в грохочущем хаосе вирусной злой молотьбы.
Эту ночь отстоять, отмолить все напасти во всенощном бденье.
Как впервые, увидеть тебя, возвращённую из темноты.
В наступающей жизни, весной, каждый вдох, как второе рожденье.
Я люблю тебя голосом, вырванным из коченеющих лап пустоты.
Продираясь сквозь гулкое горло боры перекрученным хрипом,
Ледяным наждаком, до крови, соскребая с себя немоту,
Я люблю тебя голосом, шёпотом, небом услышанным криком,
Шевелением любящих губ на гремучем февральском ветру.
Над закатом далёкого неба
Звёзд отары, внезапно, под осень,
Пропитались парным молоком,
Распуская тяжёлые косы
Ариадниным белым клубком.
Молчаливо глядят на дорогу,
Не галдят и не путают след,
Не спешат возвращаться в берлогу
Несуразною разностью лет.
Звёзды лицами прячутся в осень,
Опасаясь ходить нагишом,
Чтоб не рухнуть, рассеянно, оземь,
Вместе с тяжким медвежьим ковшом.
Растворяясь в ночном купоросе,
В пустоту зарываясь ежом,
Словно, в хвою под ветками сосен,
Налетевшим под утро дождём.
Так и жить бы спокойно, высоко.
Смейся, пой, на судьбу не ропщи.
Но, однажды, в мгновение ока,
Молча сгинуть… Кремнём из пращи,
Улетая в кромешную небыль,
Прогорая дотла от тоски,
Над закатом далёкого неба,
С комом в горле, и пеплом в горсти.
Художник: Исаак Левитан
