Миниатюры / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Как я болел за «Зенит»

Вы, конечно, во многом и теперь правы: болеть за приведённую в заголовке команду меня обязывал Петербург. Город этот принуждает ко многому, и выставить свою приверженность мячу в ногах футболистов любимого горожанами клуба – не самая трудная психологическая дань, не больший из всех оброков. Не такое обременение, особенно когда отдаёшь себя ему, оброку этому, крайне редко. Более того, теперь мне порой даже хочется уделить себя футболу, этой игре: или на матч сходить, заставить себя раз в жизни хотя б, или даже поиграть с кем-нибудь из влюблённых в поле, ворота и мяч, к примеру.

Но в семнадцать лет я не мог отводить себя на такие пустяки: конец ноября сетовал о том, что зачётная неделя близко, а мне негде жить: поиски комнаты становились происками рынка дорогого и не слишком милого жилья. Заботливые люди пристроили меня на несколько дней у старика, бывшего когда-то математиком, учёным, а в ту осень – больным развратными картинками в туалете одиноким постояльцем продуваемой старой квартиры в сталинском доме на «Нарвской». Окна, заклеенные зелёным скотчем – «фирменный стиль» хозяина квартиры, по словам другого жильца – рубившегося нещадно в компьютерные игрушки парня из комнаты с дверью в коридоре напротив моей. По дороге к этому приюту с полным справочников по «вышке» (высшей математике) книжным шкафом мне и пришлось болеть за «Зенит».

Да, прямо на троллейбусной остановке. Ничего не предвещало во мне фаната. Но одиночество моё с холодом промозглого сырого питерского вечера нарушил пошатывающийся слегка человек с бело-синим шарфом на молодецкой шее. Заметив меня, он принял улыбку, примостил её на лице, затаённую, хитрую, и побрёл в мои уделы.

- Наши выиграли! Болеешь? – с холодком возможной грядущей обиды в голосе проговорил он.

Я оценил ситуацию, как подвластную эмоционально моему актёрскому умению.

- Конечно. С каким счётом?

Он назвал.

- Здорово.

Так мирно фанаты «Зенита» и разошлись: он побрёл с пивом и победой, а я – со всем тем, с чем стоял на остановке и до его появления. Проверял: не растерял ли чего? Так и уехал бедой с победой чужой на подошедшем вскоре троллейбусе.

Печенье и её первый мужчина

Лето оставалось летом. День – днём. Взрослые – большой старой проблемой. И только дети возле автобуса радовали. Своей неповинностью, невиновностью во взрослых. Посадка была объявлена бодро и торопливо, и проверка билетов прошла в соответствии с резвостью сказанного в репродуктор. Автобус быстро наполнился разными возрастами и настроениями. Моя приподнятость духа потребовала снижения и посадки на кресло рядом с единственной в салоне молодой барышней. Вернее, одной девицей, предполагавшей в своём облике наличие тонкой и сложной душевной организации. Такое свойство обычно бывает заезжим в наши сельские края. Её немногословие, умение жеста и мимики негрубой, еле уловимой, были убедительны. Час пути рядом с ней рассказал и о том, что только лето придержит девушку в селе. Я приостановлюсь лишь на небольшой части беседы, бывшей меж нами. На её начале.

Собеседница меня не останавливала, и для её приблудившейся на губах улыбки мне нравилось становление в речи некоторой софистической правды.

- Вот о Боге, о Боге. Столь субъективно понимание этих сущностей. А дети молодцы – жуют печенье и довольны. И правильно. Печеньку всяк понимает и разумеет!

Печенька – добрая штука. Кстати, давайте обсудим тему доброты печенья. Априорно печенье не наделено свойством доброты. Вот видите у девочки печенинку? Она, к примеру, отдаст её нам. А мы с вами, допустим, серийные убийцы, которые возвращаются с очередного дела. Выходит, она прикармливает зло, взращивает его. Значит, добрым печенье делает лишь наше представление, разумение о добром.

Так? Мне кажется, Вы часто помогаете мужчинам решать их проблемы. Психологические. Проблему доброты печенья обсуждали с кем-нибудь из них? Нет? Значит, я вот так просто стал Вашим первым мужчиной. Первым, который решал с Вами такой вопрос. Спасибо…

- Да заткнитесь Вы наконец! – не в первый раз, обернувшись к нам, заорала слабо подготовленная к философии взаимоотношений с печеньем тётка. Лицо её было омерзительно искажено воплем, уродовавшим и без того малоприятное обличье этой дамы.

Я не ответил ей прямо, лишь косвенно, повернувшись с благодарностью к моей умной немногословной и терпеливой собеседнице:

- Теперь Вы видели всевластие великого и могучего русского языка?..

Кивок подтвердил улыбкой моё предположение. И мы, кстати, так и не заткнулись. Тогда.

Сломанная музыка и другие достижения

Странно, но тогда я боялся более других именно её, покойницу. Теперь на похоронах остуда к живым, пришедшим к хладному остатку трудной и сложно прожитой жизни. Хотя прошлое нам легче настоящего. Так и с ушедшим нам проще, чем с бытующим рядом. Обретёшь в нём страх? Речь собеседника и успокоение в ней? Или упокоение вместо спокойствия? Исчезнешь в разговоре? Растеряешь и боль, и тоску, и смысл, и злость? А потом останешься пустым среди напичканных людей? И все заметят: нет более человека. Есть отсутствие. Бросишься вспоминать, искать – выхватишь что поважней, да не то. Расстроишься и обидишь себя слабостью. Как бы тут «не оскорбить своей судьбы слезой поспешной и напрасной»?

В пять лет я так не умел. А бабушка, наверно, умела многое. Но её не стало. Для меня тогда пропала измученная болезнью старушка, изредка находившая последние силы, чтоб поиграть с внуками и рассказать им стишки про мух-цокотух и похождения хитрых насекомых. Или просто посмотреть одобрительно на танцующих с вытащенными из её бельевого шкафа платками детишек. Для взрослых с покойной оставило нас много большее, чем было тогда подвластно детскому неокрепшему уму. Да, я не умел любви к бабушке. И на игрушечной дудочке я тоже не умел. Но хотел музыки. Мама не хотела. А я не желал понимать, почему. Она просила прекратить, кончить музыкальные старания. В общем, дудочка была переломлена о колено расстроенной матери. Так, видимо, во мне надолго умер Лель. Вместе со сломанной музыкой.

Бабушку я так и не поцеловал тогда – не смог. Не ведал ещё, что «наши мёртвые нас не оставят в беде», что в них нет предательства. А в живых оно таится всегда. Будущее, прошлое или…

Через несколько дней того июня я обрёл правильность речи. Пока только фонетическую. С буквами прочими я справлялся неплохо, а «р» мне никак не давалась тогда. И грека ехал со мной через реку, и лев рычал, и многое другое происходило на пути к буквице. В двери дедушкиного дома я вошёл с полным алфавитом. Я освоил тогда «р». Я рычал, и близкие так воодушевлённо принимали моё достижение.

И странно теперь, после городов, деревень, людей, попыток уместить жизни, судьбы, страны, себя со всем содеянным, с деяниями и недеяниями, путающимися между грехом и святостью при переходе и переводе из уст в уста, с листа на листок. Странно, когда постаревшие свидетели моего далёкого детства как будто бы вновь готовы обрадоваться, когда я зарычу. Да-да, подлинно, как лев. А я до сих пор верю, что за тридцать лет освоил что-то хоть чуточку более важное, чем буковка «р». Большее, чем рык…