Памяти художника-графика Булгакова В.М.

 

 

Вот сейчас говорят, что этак лет тридцать назад, был такой зажим мнений, такая несвобода, такая духовная тирания, что мыслящему человеку и продыху не было, задыхался он в тенётах застоя и безгласия в тяжких условиях прежнего режима. Что ж, поплёвывать в прошлое давно стало нашей национальной забавой. Только позволю себе заметить, что прежде чем, что-то сказать, во всеуслышание обнародовать свою мысль, нужно эту самую мысль иметь, притом свою собственную, а не заёмную со стороны, из какой-нибудь чужой подворотни. Но ведь такое дело: ни тогда, ни сейчас наши дорогие сограждане, получившие от первого президента наименования россиян; своеобычным мышлением не блистали и до сих пор не блещут. Что поделаешь! Век телевидения, и любой мыслитель российского розлива – всего лишь добросовестный ретранслятор выдумок политиков, газетных строчил и экранных журналюг. А эта публика всегда покупалась, во все времена, оптом и на корню.

Известно, что новые, свежие мысли рождаются в споре, а спорить под силу только молодым, когда в душе ощущается горение, жажда справедливости и прочие высокие чувства. Старики уже не спорят, они брюзжат, а тогда мы были молоды, мы были людьми искусства, и нам сам бог велел время от времени сходиться вместе для немедленного решения мировых вопросов, которые к счастью также не были нами решены и оставлены другому поколению, чтобы ему было чем заняться на досуге.

Мы – это шумная братия, которая не вписывалась во всеобщее равнение: поэты, художники, скульпторы и просто любопытствующие интеллигенты, мы собирались обычно в скульптурных мастерских в центре города, в разрушенной церкви. Собирались от случая к случаю, конечно, с вином и тощей закуской и устраивали заседания, которые начинались с разговоров о вечном, а зачастую заканчивались мощным хоровым пением русских песен. Да, веселье, неповторимое было время!

Конечно, когда сойдутся пять-шесть творческих работников, всех, как правило, нетерпимых гордецов, верящих в своё высокое предназначение, то слушать их со стороны весьма любопытно. Тут и несомненное знание предмета разговора, и нетерпимость в оценках, и стремление поразить противника убийственным доводом. Для посторонних слушать это всё было любопытно. Да и сама атмосфера мастерской, где мы обычно собирались, была для новичков удивительной: мрачный сумрак, скульптуры и прочий творческий антураж заставлял этих случайных гостей задуматься. Одни жалели, что их творческая жизнь не коснулась, другие, выходя, с радостью думали, что их, слава богу, судьба не ввергла в эту катакомбную и разгульную жизнь. Эти люди приходили в наш кружок и уходили, часто навсегда, но были и такие, кто не часто, но раз в месяц чувствовали потребность окунуться в нашу жизнь. Как раз таким был и следователь прокуратуры Пётр Иванович Бобров.

Кто его привёл к нам первый, я не помню, но он, когда ему хотелось развеяться от погонь и перестрелок, появлялся в мастерской с неизменным потёртым кожаным портфелем, крепко пожимал всем руку и присоединялся к компании с непременным вкладом – бутылкой водки и парой банок хороших консервов.

– Что, Пётр Иванович, дают прокуратуре спецпайки?.. – обычно спрашивал скульптор Ш., хозяин мастерской.

– Не забывают, дают, – обычно отвечал Пётр Иванович и тотчас же направлялся к новой незавершённой скульптуре.

Бобров был очень интересным человеком. В редких своих репликах он обнаруживал весьма значительную начитанность, причём знал литературные тексты весьма основательно, не в пример писателям, которые часто бывали в нашем кругу. Многие из них были непроходимо провинциальны, то есть необразованны, ленивы и просто тупы.  Но не о них речь. Пётр Иванович привносил в нашу компанию теплоту, которой нам всегда не хватало, он умел незаметно перевести разговор с абстрактных высот в земное русло, причём каждый раз мы ждали от него рассказа, а рассказывать, излагать свои мысли он умел прекрасно. Жаль только, что не записывал свои рассказы, а они всегда были интересны и поучительны.

 

И в этот раз Пётр Иванович припас для нас кое-что близкое к искусству.

– Не открою большого секрета, если скажу, что работа следователя, а я следователь уже пятнадцать лет, чрезвычайно скучна, формальна, поэтому нас и называют казёнными людьми. Так было всегда и, думаю, пребудет вечно, пока существует государство. Конечно, вы можете мне сказать: вот был Кони, блестящий публицист, Апухтин, поэт, но это исключения, которые лишь подтверждают правило. Да и материал, с которым приходится нам работать, преступники, как бы их ни живописала литература и блатные легенды, в общем-то, банальные и скучные люди, которые легко укладываются в профессиональные схемы дознания. И четыре тысячи лет назад люди совершали те же преступления, что совершают сейчас, и мотивы преступлений те же, всё это подтверждает, что человек в нравственном отношении остаётся величиной постоянной во все доступные нашему знанию времени. Ну, да оставим общие рассуждения.

Случай, о котором идёт речь, произошёл около десяти лет назад, и я как следователь вёл это дело. А произошло следующее: я был дежурным следователем и вот уже под утро поступил вызов, произошло что-то невероятное в городской бане. Мы немедленно выехали и уже через десять минут были на месте, возле большого здания с обвалившейся штукатуркой в одном из кривоколенных переулков старой части города. Надо сказать, что этот околоток пользовался дурной славой, здесь постоянно с завидной регулярностью случались поножовщины, грабежи, здесь торговали наркотиками, играли в карты на деньги, словом, много чего здесь было.

Нас встретил кочегар банной котельной, от которого разило огуречным лосьоном, любимым напитком горьких пьяниц. Кочегар пытался что-то рассказать, размахивал руками, словом, был явно не в себе. Наконец мы пришли в баню, точнее в предбанник, где стояли скамьи, находилась касса и киоск. Далее виднелся коридор, по обе стороны которого находились помывочные номера, а дальше начиналась общая баня. Дверь одного из номеров была распахнута, туда мы и вошли. И сразу же попятились: пол был залит кровью, негде было ногу поставить. Наконец, кочегар раздобыл нам какие-то отопки, я сунул в них ноги и вошёл. Сразу было видно, что оба потерпевших были безнадёжно мертвы. Мужчина, полностью обнажённый, лежал на полу, его спина имела множественные раны, так же выглядела и молодая женщина, только лежала она на спине. Следов борьбы никаких не было: пострадавшие были раздеты, их одежда аккуратно висела на вешалке, прикреплённой к стене, а два алюминиевых тазика были сложены стопкой в углу.

Между тем у входа в баню уже шумели любители пара, некоторые из них уже стучали в тазы, словом, торопились. Это я говорю к тому, что горячая вода отсутствовала летом и при коммунистах. Но, конечно, это не идёт ни в какое сравнение с теперешним бардаком по части помывки граждан сегодня. Вот народ и изворачивается, как может: кто в ведре воду нагревает, кто устанавливает водонагревательные приборы, кто на даче баньку соорудил. Ну, а тогда всё-таки порядок был: написано, что баня открывается в восемь часов, так и должно быть.

Правда, когда трупы стали выносить, народ притих, но только труповозка отчалила, опять зашумели, зазвякали тазами. Директор вышел на минуту к клиентам и мигом уладил дело. Народ решили запускать в общее отделение, а номера закрыли. Так что и тогда умели находить консенсус.

Меня, конечно, в первую очередь интересовали личности убитых. Это удалось выяснить без затруднений. Районный опер мне уже шепнул, что мужчина имел фамилию Листогонов, а по их уровским делам был известен как хулиган по кличке Орясина, ввиду своих колоссальных габаритов. С женщиной вышла поначалу заморочка, но и тут оперативники не оплошали – копнули одного, другого прямо здесь, у пивного ларька, который уже работал, и выяснили, что это небезызвестная Анна Глебова, несудимая, по кличке «Натурщица». Она когда-то закончила, одновременно с общеобразовательной, художественную школу, и свои многогранные таланты раскрывала в мастерских художников, оформителей и шабашников. Между ними и существовала уже несколько лет. Многим позировала, в основном, для картин, где фигурировали молодые труженицы, комсомолки, революционерки.

Тут же из пивной очереди оперативник извлёк и представил мне потрёпанную личность в очках, с бородкой – эспаньолкой, судя по данной ему характеристике, графика самой высшей пробы.

График не смутился, его занимала только проблема сохранности трёхлитровой банки с пивом.

– Сначала пиво, потом вопросы.

– Разрешаю отпить треть сосуда, – сказал я.

График прямо из горлышка отхлебнул треть банки, осторожно отставил её в сторону, несколько раз крякнул и прямо на моих глазах из забулдыги превратился в довольно осанистую личность с живыми, чуть насмешливыми глазами, розовыми щёчками и витиеватой манерой разговора. Я надеюсь, вы поняли, о ком я веду сейчас речь?

– Ну, конечно, – зашумели мы. – Он в У. единственный и неповторимый!

– Не спорю с такой оценкой, только добавлю, что я на его речь не обратил внимания, а надо было прислушаться.

– Да он у нас такой, прямо в корень зрит, – заявил скульптор, хозяин мастерской. – А иногда и за неделю двух слов не скажет…

– Так вот, – продолжил Пётр Иванович свой рассказ, – этот график почему-то посчитал, что мы его замели по причинам, касающимся его профессии: ведь графику многое по силам: и печати, и документы, и деньги.

– Ну, показывайте, – сказал он, – что там у вас? Сотенные бумажки?

– Помилуй бог, Виктор Михайлович! Какие сотенные! Два жмурика у нас. Ты Орясину ведь хорошо знал? И Натурщицу?

– Так это их?

– Да, да… Вроде, стамеской.

График посмотрел на меня внимательно, будто примеривался, готов я к его разговору, как выяснилось, разговору больше философскому и высокомерному, ведь мы по его понятиям о высоком не думаем вовсе.

– Доводилось мне делать рисунки по словесным портретам, говорят, получалось. Но в данном случае очевидцев нет, значит и словесного портрета не будет. Иначе говоря, нужен тот, кто мог это сделать и почему он это сделал. Я правильно  излагаю?

– В общем правильно. Но вы развивайте свою мысль…

– Тогда посмотрим, что собой представлял этот Орясина. Знаете, это был типичный Ноздрёв из гоголевских «Мёртвых душ». Вы удивляетесь, что я прибегнул к литературному сравнению, но литература дала нам столько образов, что присмотревшись к тому же Орясине, невольно и тянет сравнить его с Ноздрёвым. Ну, во-первых, отъявленный лгун, наглец, драчун и нахлебник, во-вторых, он жил всегда какой-то вымышленной жизнью. Представьте себе, в районах области его знали всякие чиновные шишки лучше, чем наших художников лауреатов Госпремии. Он им расписывал клубы, детсады, украшал всякие различные юбилеи и праздники, строил под ключ бани для начальства, продавал портреты членов политбюро, великих революционеров и знаменитых земляков.

– Признаться, я не подозревал, что Листогонов столь многогранно талантлив.

– Как же, – ухмыльнулся график. – На двоих с братом букварь искурил. Типичный рабовладелец, на него постоянно пахали, не разгибая спины, до пяти художников, спившихся, но мастеровитых людей. Он от их имени заключал договора, сдавал работу, получал деньги, а что исполнителям перепадало, то неизвестно. Брал в артель работать только алиментщиков. Те у него в буквальном смысле рабы. Бунтовать не смели, их сразу за неуплату алиментов посадят, вот и жили на полном его попечении, деньги получали только на опохмелку.

«Мотив преступления, кажется, наклёвывается, – подумал я. – Но девица при чём? Да и присутствие третьего лица не доказано»

График ушёл допивать своё пиво, а я начал озадачивать двух, приданных мне оперативников. Собственно, и задания давал я самые стандартные: установить круг знакомых, кто конкретно пострадал от Орясины и т.д.

Тут ещё, совсем некстати, влез со своей версией участковый: убитый был наркоманом, может, на этой почве всё и произошло.

– Хорошо, капитан, – согласился я. – Давай тяни эту ниточку…

– Вы, товарищ следователь, только райотдел поставьте в известность, хорошо?

Зачем это было участковому нужно, я догадался сразу: парень рвался в уголовный розыск, боялся завязнуть в участковых, а с оперативной работы выдвигали быстрее, словом, там были перспективы роста.

Пришёл директор бани, потный и грузный человек.

– Мне эта история совсем не нужна. Теперь начнут склонять на всех совещаниях. А что я? В сторожа никто не идёт, приходится брать всяких забулдыг.

– Кстати, а где сторож?

– Я его в душевой на отмочку закрыл. Лыка не вяжет…

Директор достал из холодильника минералки, налил два стакана шипучей воды.

– Ну, какой я работник быта? – сказал директор. – Я учитель математики. По молодости комсомолил. Секретарь бюро курса. Взяли в райком комсомола. Там десять лет работал. Другие уже о-го-го где, я вот чем-то не вышел. Вот и сунули меня в эту баню. А здесь одни заморочки: то воды нет, то течёт ржавая, то пара нет, то ремонт, а это трубы, всякие фланцы и краны, пьяные слесаря…

– А что вы в школу не ушли?

– Эх, брат, – вздохнул директор. – Ну, какой из меня теперь математик, одну только таблицу умножения и помню. А партбилет? Я здесь на этом месте горкомом партии утверждён.

Наконец появился сторож, худой и долговязый мужчина лет пятидесяти, весь в наколках и шрамах.

– Я этого грохнутого кента видел вчера второй раз. Приволок два пузыря, я, бля буду, не хотел пускать, но сосало, хозяин, знаешь, как сосало нутро. Думаю, да хрен с ним трахаются, а я пузырёк приму и на боковую…

– Так и было?

– А как?

– Может быть, напились вместе до разборок?.. Он – тебя, ты – его. Так?

Сторож замахал руками, как пропеллер, отказываясь от всего начисто, но для разговора с ним у меня времени не было: позвонили из прокуратуры и сообщили, что мою персону хочет лицезреть сам пан прокурор.

 

Наш прокурор Иван Фёдорович Дрязгин был человеком сталинского закала. Недавно только похоронили, а так всё держался, сколько я его помню, в одинаковом состоянии, будто и не старел, а твердел, резче морщины, скрипучей голос. Но умница и дока был по нашей части первостатейный.

Иван Федорович расспросил о деле, заметил, что оно пустяковое, и сразу же нагрузил меня ещё одним старым тягомотным делом, которое ему пришлось открыть по вновь выявленным обстоятельствам. Поэтому к банному делу я в этот день касательства не имел, а читал порученное мне следственное дело об утоплении некой гражданки, якобы совершённом ещё два года назад.

– Вот такая наша работа. Представь, Василий Петрович, – обратился Бобров к хозяину мастерской, – что тебя оторвали бы от лепки ударницы производства и приказали лепить Александра Македонского, а на следующий день изображать пионера с горном. А у нас, следователей, это запросто.

– Всё равно у вас, следователей, одна задача, как у котов, – ловить, ловить и ещё раз ловить преступников, – отшутился скульптор.

– Коты ловят, а мы расследуем, – добродушно усмехнулся Бобров. – Словом, просидел я в прокуратуре допоздна и пришёл домой. Поужинал, вышел на балкон покурить, а там жена читает книжку, готовится к экзамену по литературе.

Вера училась в аспирантуре, и Гоголь был её специальностью. Поэтому я невольно кое-что знал об этом писателе и, конечно же, читал его произведения. Больше всего мне нравились его юмористические вещи, всякие его фантасмагории я не понимал, да и не особенно старался это сделать.

– Слушай, какое поразительное место в «Шинели»!.. – с жаром воскликнула Вера. – Да присядь на табуретку, не стой столбом!..

Я послушно уселся на указанное место и приготовился слушать. Эти чтения Вера устраивала не впервой, считая, что книги нужно читать вслух, всей семьёй, как это было до появления всякого телерадио. И она была права: совместное прослушивание произведений писателей, хороших, конечно, создавало в доме атмосферу тепла, взаимопонимания и душевного уюта. То же самое бывает и при совместном, всей семьёй, деланье пельменей, игре в лото.

Жена начала читать отрывок из «Шинели», печальной повести о бедном питерском чиновнике Акакии Акакиевиче Башмачкине с того места, где говорится о его преследовании молодыми сослуживцами. Они рассказывали про него всякие гадости, что, дескать, квартирная хозяйка бьёт его, сыпали на голову бумажки, называл это снегом. Словом, вытворяли над ним всякие мелкие, но злые пакости, и это каждый день из года в год. Башмачкин всё молчаливо сносил, и только когда толкали его под руку, мешая заниматься перепиской казённых бумаг, произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?..»

– Ну как? – спросила Вера, закончив чтение. – Ведь тут в нескольких фразах обрисован забитый, убогий человек, над которым все издеваются. Башмачкин панически боится начальства. Но с другой стороны – в его жизни, в том промежутке времени, который охватывает повесть, у него была великая цель – шинель. На неё он откладывал каждый день сколько мог, чтобы не умереть с голоду, шинель ему виделась счастьем, она была смыслом его существования. И вот тёмной ночью у него отобрал шинель грабитель. То есть, украл у Башмачкина счастье. Разве это не трагедия?

– Беда Акакия Акакиевича не в том, что его взяли на гоп-стоп, а в том, что он таким уродился – несчастным, слабовольным, это скорее пародия на человека, чем реальное лицо, – сказал я. – Современный поэт сказал: добро должно быть с кулаками.

– Чепуха, сказанная для красного словца. Кулаки добра не принесут. И почему сильные не дают на земле житья слабым? Да потому что слабых способнее грабить, эксплуатировать. Но вечно это продолжаться не может, даже слабый, уступающий насилию человек может взорваться, схватить бритву и прикончить обидчика. А потом, разве так уж слабоволен Башмачкин, одна постройка шинели – это титанический труд, слабый человек донашивал бы отрепье, а наш мелкий чиновник чуть голодом себя не уморил, а шинель новую себе справил.

Вера, молча, уткнулась теперь уже в какой-то конспект, а я отправился в комнату, где вольготно раскинулся на диване, решил немного вздремнуть. Но ничего из этого не получилось. Мысли невольно возвращались к разговору с женой. Я согласился с ней, что слабых людей, неспособных чего-то добиться в жизни, не следует осуждать, обижать, но на кой чёрт лить по ним слёзы. Безволие, лень, а это как раз наиболее отличительные черты неудачников, не имеют оправдания. Допустим, не может человек в силу физических недостатков быть лётчиком, но что мешает ему стать сапожником, портным, да мало ли других профессий. Я, может быть, рассуждал не совсем гуманно, но объявленное сейчас якобы равенство людей, а наш социализм и есть равенство, хотя бы в идеале, это равенство плодит множество паразитов. Я окончил университет, а зарабатывал тогда рублей сто шестьдесят. По сути я, здоровый, профессионально подготовленный человек был зачастую в положении гоголевского Башмачкина: строил себе пальто, откладывая из зарплаты деньги по несколько месяцев, жену до сих пор обувала и одевала её родня. Но я себя слабым не считал, надеялся, что со временем всё выправится и придёт в норму.

Следовательский опыт мне говорил, что так называемые слабые люди порой становятся очень опасными существами, когда сбиваются в стадо. Припомнился недавний случай: стая подонков, лет по четырнадцать, забила насмерть здоровенного мужика, который вступился за девушку. И что оказалось при расследовании: один из молокососов был астматик, другой сердечник, третий… И справки из больниц были самые настоящие, не туфтовые. Что их на это толкнуло?.. В стае они чувствовали себя сильными. Да, думал я, много в человеке что есть от животного. Сознание, воспитание – лишь небольшая плёнка. Слетит она, и пустится человек во все тяжкие…

Утром я в кабинете дочитывал подсунутое мне прокурором старое дело. Зазвонил телефон, я снял трубку, а оттуда раздалось:

– Петр Иванович! Убийца объявился, сам пришёл. Как, его к вам доставить?..

– Сам буду у вас, – ответил я и стал складывать бумаги в сейф.

На втором этаже райотдела я вошёл в узкую, как окоп, комнату оперативников. Милиционер курил и разговаривал с кем-то по телефону, а напротив него сидел тощий и невзрачный мужичонка в рубашке с расстёгнутым воротом, из которого выглядывала тонкая кадыкастая шея. Про таких говорят, что «можно соплёй перешибить». Мужичонка посмотрел на меня и скривил физиономию, точно хотел заплакать.

– Вот, Пётр Иванович! – сказал оперативник, бросив на телефонный аппарат трубку. – Представляю – Егор Фомич Селезнёв. Хочет сделать официальную явку с повинной об убийстве в бане двух человек. Ну, вы работайте, а я на секунду отлучусь…

– Давай отлучайся, – махнул я рукой и сел за стол на освободившееся место.

Какое-то время мне не удавалось поймать взгляд Селезнёва, он вроде бы смотрел прямо на меня, но взгляд уходил куда-то в сторону, размывался. Наконец, я догадался, что у него небольшое косоглазие, а тогда я, каюсь, любил сверлить подследственного своим прокурорским оком. Но кто не грешил по мелочам в молодости?..

Я задал ему несколько формальных вопросов. Селезнёву было сорок два года, жил он на квартире, после развода с женой. Закончил художественное училище в Пензе.

– Итак, вы делаете официальное признание, что вчера совершили двойное убийство, Листогонова и Глебовой? – строго спросил я.

Селезнёв обхватил голову руками, будто почувствовал внезапно вспыхнувшую в ней сильную боль, закачался на стуле и обречённо выдохнул:

– Да. Я их пришил…

Далее, естественно, последовал вопрос, при каких обстоятельствах это произошло. Вялым бесцветным голосом Селезнёв рассказал, что узнал о пребывании Листогонова в бане от его приятеля, и назвал фамилию приятеля. Дверь в баню со стороны кочегарки была открыта. Он зашёл в номер и принесённой с собой стамеской убил Листогонова и Глебову, которые спали нагишом на помывочных скамьях. Затем ушёл, а стамеску бросил в кусты за забором бани.

Дело можно было считать законченным, учитывая признание убийцы, показания приятеля Листогонова и стамеску, осталось только их найти. По этим направлениям и двинулись оперативники. А у нас с Селезнёвым было ещё достаточно времени для разговора «по душам». Нет, мне и правда было очень интересно узнать, как этот слабосилок решился на убийство, которое, кстати говоря, было совершено с особой жестокостью.

– Я из нормальной семьи, – начал рассказывать Селезнёв. – Отец – художник, мама – врач, есть ещё две сестрёнки. У меня не было никаких проблем, я хорошо учился, много читал. Но у меня был один врождённый недостаток, который почему-то не считается психическим заболеванием: романтическая наивность, маниакальная доверчивость всякому человеку. Этот романтизм меня и столкнул с прямого пути. Для меня женщина, девушка всегда были чем-то святым. Я начал влюбляться рано, лет с четырнадцати, но большинство из них так и не догадалось об этом. В армию меня не взяли, я окончил училище, и судьбе было угодно свести меня с моей бывшей женой. Случилось это в посёлке одного кирпичного завода, где я делал панно для клуба, возле клуба была летняя танцплощадка, и вечерами там гремела музыка. Сам я не танцевал, но иногда приходил туда,  прислонялся к тополю и смотрел на танцующих. Она, моя будущая жена Юля, сама подошла ко мне. Мы разговорились. Юля была приезжей с Украины, сюда попала, потому что город был режимный, из-за прописки. Работала в формовочном цеху. Она говорила, а я тем временем присматривалась к ней. Юля была, как говорится, без изъянов, более того сразу заметно, что она из хорошей семьи и в посёлке человек совершенно случайный. Конечно, я сразу в неё влюбился. Как говорили в старину, у нас начался бурный роман. Вот рассказываю вам сейчас, а сам переживаю всё это заново, каждой клеткой, каждой жилкой своего тела. Прошла неделя, мне нужно было уезжать, и я в каком-то отчаянном порыве, ещё не поцеловав даже её ни разу, позвал её с собой. Денег за работу получал много, Юля срочно уволилась, и мы поехали в город. По дороге мне взбрело в голову позвать её в загс, я это сделал, и она согласилась. После мы пошли в ресторан, затем в мою мастерскую, маленькую комнату в старом коммунальном доме. Я её так любил, что даже не притронулся к ней ни тогда, ни целый месяц после свадьбы. Мне почему-то казалось, что я сделаю ей невыносимо больно, ведь опыта по этой части у меня не было никакого. Зато потом я горел огнем, дожидаясь, пока она расстелет кровать… Да… Родители нам помогали купить двухкомнатную кооперативную квартиру. Родилась двойня, две девочки, затем пацан. Юля не работала, но я тогда зарабатывал много, во всяком случае, больше генерала. Брал официальные заказы через художественный фонд и шабашки. Тысячу рублей зарабатывал, а то и больше. Свою творческую работу я забросил, просто не тянуло. На уме одно – Юля, дочки, сын. Всё для них. И через десять лет всё рухнуло. Приехал с заказа, зашёл в худсовет, а мне говорят, что на меня пришёл исполнительный лист на алименты. Оказывается, Юля объявила меня сбежавшим и подала в суд заявление, а там без волокиты выписали на меня исполнительный лист. Домой Юля меня не пустила, уловив запах вина, вызвала милицию. Я сопротивлялся, что-то бузил, и мне дали пятнадцать суток.

Чувствовалось, что Селезнёв приготовился слишком подробно рассказывать о своих семейных тайнах, и я перебил его, спросив, как он сошёлся с Листогоновым.

– Этот кровосос сразу меня раскусил, – ответил Селезнёв, – он ко мне давно подступы искал. Я знал, что он пробивной мужик, вы же его видели – морда, брюхо, костюм с галстуком – личность. Меня вот во что ни одень, сразу видно, что я за человек. Он на заказы меня сманивал, но я знал его повадки и не соглашался. А тут такой случай. В милицию он за мной на своей машине приехал. Я вышел из клоповника грязный, мятый, а он дверцу «Волги» распахивает. Повёз в сауну, купил одежду новую от носков до плаща. Весёлый был очень и добрый. Ну, а потом рабство, да самое натуральное рабство. Я по его заказам полстраны объехал. А денег почти не видел. Меня то и дело таскали в ментовку за алименты. Когда дело вставало таким образом, он что-то платил. И дальше по кругу. Почему я не возмутился, не поговорил с ним по-мужски?.. Легко сказать! Пробовал и не раз. А этот бугай отметелит меня без членовредительства, сунет в машину и запрёт в сарае на своей даче. Последний раз лежу я там на рваном матраце, смотрю, а через дырочки в крыше звезда светит. Подумал я, может, там есть счастье, вспомнил Юлю, дочек, сына и зарыдал. Всю ночь плакал, бился в судорогах, а пёс за стеной воет. Вот мы и выли оба, я и пёс, всю ночь. И почувствовал я утром, что мне как-то легко стало. Листогонов отпер сарай, а я смотрю на него и хохочу. Он даже перепугался поначалу. Но потом понял, что я не шизанулся. Покряхтел и дал полста рублей. Иди, говорит, отдохни. Завтра, то есть сегодня, мы на работу поедем. А я посмотрел на него, взял деньги и опять захохотал. Уж очень мне интересно было на него посмотреть в гробу…

Наконец появились оперативники, привели свидетеля, указавшего Селезнёву, где находится Листогонов, принесли стамеску, всю в крови. Положили её на стол перед Селезнёвым. Тот усмехнулся и сказал:

– Да, это она. Лет десять я ей по дереву работал. Признаю.

День шёл к вечеру, я оформил все необходимые бумаги, Селезнёва увели в наручниках, дело было закрыто. Но мне идти в прокуратуру не хотелось. Уже тогда у меня стала появляться привычка по завершению каждого дела уйти в парк, сесть на скамейку и смотреть на Волгу, на облака. Это, знаете, помогает освободиться от того, что остаётся за порогом казённого дома. Собственно, вот и всё. Остаётся добавить, что Селезнёва приговорили к пятнадцати годам строгого режима, и он исчез из поля моего зрения.

Мы молчали. Наконец, Василий Петрович произнёс:

– Скучная история. Ни погонь, ни перестрелки, ни лихо закрученного сюжета.

– А тут есть сюжет и острый, – сказал бывший среди присутствующих журналист. – Беда в том, что когда человек испытывает переживания, они кажутся ему грандиозными, невыносимыми. Этот Селезнёв к моменту убийства был живым динамитом, взрывчаткой. Но вот убийства совершены, и он рассказывает о них так, как будто всё это происходило с посторонним человеком.

– А вывод все-таки есть, – вдруг сказал Василий Петрович, – каждый даже самый незначительный человек – существо опасное для окружающих. Звериного в человеке много запрятано, вот и весь вывод.

Но с ним почти никто не согласился. Мы были молоды, мы верили в разумное, доброе, вечное. Да, такими были в уже далёкие годы.

 

 

 

Уже более 10 лет завод «Ферингер» продаёт отопительное оборудование. Компания выпускает и печи для русской бани и финской сауны. А кроме того и комплектующие к таким печам. Печи «Ферингер» созданы на основе новаторских разработок. А купить оборудование можно на сайте https://печи66.рф/fehringer

 

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование