Лучшие стихи

***

Мы знаем, что любые перемены

осядут илом в жизненной реке.

Но красота рождается из пены

и оседает в песенной строке.

Она не миф, не фраза эрудита,

не статуя былого естества –

возникшая из пены Афродита,

до сей поры в поэзии жива.

Дитя воды Кастальской и мечты,

храни себя, храни, душа поэта!

Быть может, осквернённая планета

твоей спасётся струйкой красоты.

Созвучие

Не плачу, не жалею, не зову,

мир уходящий всё равно вернётся,

ты снова упадёшь в его траву,

глотнёшь воды из милого колодца.

Но прав поэт, родная красота

в грядущей жизни поменяет лики.

Трава, зазеленеет, да не та,

мелькнут в воде совсем иные блики.

Есть в каждой нашей встрече древний зов

и тонкая печаль неузнаванья.

В нас это просыпается без слов,

всю суть твою пронзив до основанья,

когда, склоняясь к дорогим губам,

почуешь жар Божественного гнева

и то, что ты – обманутый Адам,

которого нашла в капусте Ева.

И приходя на землю каждый раз

из тишины, что спрятана за кадром,

соединяешь вечный праздник глаз

с есенинским прощаньем незакатным.

Борис Пастернак

Я в нём ещё подростком полюбил

особицу лирического брасса

и то, как из взбаламученных глубин

он к простоте неслыханной добрался.

Над странной тишиной его стола

вождя висела грамота охранная.

Потом была всеобщая хула

на них двоих — поэта и тирана.

Он избегал шумихи всех эпох,

всех направлений, партий и позиций…

И, наконец, ему позволил Бог

в желанное забвенье погрузиться.

Теперь он русской вечностью храним,

как и мечтал. Продлим его сиротство

и преклоним колени перед ним

за редкую удачу донкихотства.

***

У цветов недолгое дыхание,

без полива нет цветенья роз.

Охрани любовь от высыхания,

от житейских неизбежных гроз.

Всё приемли, что судьбой обещано,

всё отдай, чтоб сохранить тепло.

Ты каков, такая рядом женщина,

помело твоё или крыло

Старому другу-поэту

Тебя чарует нежная росинка,

ты славишь мир любви и тишины,

ты вторишь Достоевскому – слезинка

дороже нам кровавых рек войны.

Не хочется, да и не нужно спорить,

но если сверить с вечностью часы,

то светлая михайловская Сороть —

подруга чернореченской грозы.

Загадки жизни – не мораль из басни,

судьба певца – не сладкий благовест.

Он и конец приемлет, словно праздник,

идёт без приглашения на крест.

Всё освящает подлинная лира,

всё осветляет русская роса:

и гром войны, и тихий шелест мира,

когда их посылают Небеса.

Сибирское море

Есть Чёрное море, есть Белое море,

иные известны морские чины.

А есть на степном солонцовом просторе

сибирское море, зовётся «Чаны».

Названье по чину – котёл мелководный,

на кромке – ондатра, чуть ниже – карась.

Камыш неоглядный да берег болотный…

Ну, что ещё скажешь?

Купаться не лазь!

Пока добредёшь до купальных промоин,

весь в тину оденешься, точно Нептун.

По всем показателям море хромое.

Но вот ведь приходит зачем-то на ум.

Когда-то в шуршащем скрадке приозёрном

там грела мне душу охотничья дрожь.

Я видел, как тихо на бархате чёрном

рассветного солнца чеканилась брошь.

Бескрайная степь и огромное небо

такую же вниз уронило слезу.

Давно это было, давно я там не был,

но память о море сибирском несу.

Русский романс

Умолк романс на ноте звёздно-синей,

сгустилась ночь над дремлющей страной.

Родной простор, цыганщина, Россия!

Кочевье в неизвестность под луной.

Нам ведома уступчивая святость,

а также непреклонные штыки.

Но, что скрывать, – беспечность, вороватость,

чужие нравы – тоже нам с руки…

Лежать в канаве вольно и случайно

за многие века пришлось не раз.

Что к этому добавить можно? Тайну,

что неизменно поднимала нас.

Новогодний вальс «Кострома»

Голубая зима,

вся в снегу Кострома,

подо льдом задремавшая Волга.

Я никак не пойму,

почему в Кострому

путь-дорогу отыскивал долго.

На высоком холме

мне бы жить в Костроме,

в звонах древнего русского эха,

видеть солнце вдали,

наши корни в пыли,

слушать всплески далёкого смеха.

Кострома, Кострома,

вековые дома,

белоснежная храмов извёстка.

Даже дом-каланча

здесь горит как свеча

из пчелиного жёлтого воска.

Бьётся в сердце страны

светлый дух Костромы.

И лесов берендеево царство,

и раздолье полей,

и гнездовье царей

лечат душу волшебным лекарством.

Голубая зима,

вся в снегу Кострома.

Eль сияет в огнях и в раскраске…

Серебристая пыль,

незабвенная быль…

До свидания, город из сказки!

Размышление на концерте ансамбля

«Казачий кругъ»

Казачий круг. Умчавшиеся годы.

Труды на поле, вешняя заря.

И славные военные походы

За веру, за Россию, за царя.

Царя не стало, вера покачнулась,

Россия ослабела на глазах,

Порой мы даже думаем – согнулась.

Но не согнулся, жив ещё казак.

Он помнит веру, помнит Русь святую,

Он знает, никогда не дремлет враг.

Поёт казак и шашкой джигитует,

без шашки казаку нельзя никак.

Что нам привычней, песня или шашка?

Пусть обе не уходят из очей –

С весёлой песней умирать не страшно,

а с шашкой – жить, храня страну и честь.

Aз есмь

Когда облечься письменною плотью

Пришёл душе славянской звёздный час,

Ту плоть Кирилл и брат его Мефодий

Определили первой буквой –

Аз.

«Аз есмь» мой предок тонкой вывел кистью

Слова Творца, Те самые, что Он

Вписал нам в сердце, как венец всех истин,

Как главный над законами Закон.

Летели годы, дни, Россия крепла

На радость Богу – сатане на страх,

То поднимаясь фениксом из пепла,

То падая опять почти во прах.

Когда же чужеземная зараза

Вползла незримо в русские сердца,

Мы отделили наше «я» от Аза

И первым поместили от конца.

Сегодня мир охвачен общим тленьем.

Но мы всему, что утеряло честь,

С российским нескончаемым терпеньем

Ответствуем уверенно:

– Аз есмь!

Жива души уступчивая сила,

Жива в душе торжественная песнь,

Жива Земля, пока жива Россия.

Аз есмь!

1982

***

Не за тем, чтоб с грехами расстаться,

Не для праздных томлений души

В оны веки к пустынникам-старцам

Наши гордые прадеды шли.

И какой-нибудь грозный воитель,

Весь в былых и грядущих боях,

Перед тем, кто жука не обидит,

На коленях смиренно стоял.

Темнота? Суеверье? Юродство?

Или мудрый завет старины –

Напитаться святым благородством

Перед варварским делом войны?

Чтоб любовь и во мраке дышала,

Чтоб в жестоких трудах бытия

Возвышалась, добрела, мужала

Дорогая Россия моя.

1984

Мы тебя отстоим!

Край передний иную

наметил манеру рисунка,

поменяли регистры

октавы военной грозы –

по высотам сердец,

по лощинам и лужам рассудка

пролегает сегодня

зигзаг фронтовой полосы.

Мы в окопах ещё,

мы в траншеях по самые плечи,

видно, день не настал,

видно, час наступать не пришёл.

Словно мессеры кружат

чужие недобрые речи,

атакуя повсюду

притихший российский Глагол.

Ждали пуль и огня,

оголтелой пехоты и танков,

на прямую наводку

в туман приготовив стволы.

А отрава вползла

на позиции главные с флангов,

потому что мы сами

открыли отраве тылы.

Мы и это пройдём,

в эшелонах тройных перестроясь,

пусть нас кто-то хоронит,

пророчества нам – не в нови.

Мы тебя отстоим,

золотая славянская совесть,

наше русское сердце –

сияющий Спас на крови!

Тебе, победа

Никуда от пафоса не денусь,

Не могу не написать стихов.

Я люблю тебя за неподдельность

Святости твоей, твоих грехов.

Ты вместила на полях и займищах

Наш позор и славу, кровь и дым,

Мужество, какого мир не знал ещё

И свинцовый ливень… по своим.

Да, мы помним, мы, конечно, помним

Тот, с известным номером, приказ.

Только он не гневом душу полнит –

Пониманьем наполняет нас.

Сорок первый был щемящ и жуток,

Потому суров сорок второй.

Маршалы твои! Георгий Жуков!

А народ! Сказать, что он герой

Мало, он в самом аду кипящем

Укреплял и суть свою, и стать.

Был и вождь, жестокий, настоящий,

Времени и родине под стать.

Нет вождей и маршалов в России,

И врага густой скрывает дым.

Сердце, только сердце с прежней силой

Верит – всё равно мы победим!

1995

***

Ax, власть советская, твой час

Был ненадолго вписан в святцы.

Ты гнула и ломала нас,

Пришёл и твой черёд сломаться.

Бывало, на тебя ворчал,

Но не носил в кармане кукиш.

И поздно вышел на причал,

Что никакой ценой не купишь.

Когда сегодня Страшный Суд

Долги последние свершает,

А телевизионный шут

На торг всеобщий приглашает,

Я поминаю дух и прах

Отцов, которые без хлеба,

Отринув всякий Божий страх,

Как боги, штурмовали небо.

Не убивал и не убью,

Не принесу свидетельств ложных,

Но их по-прежнему люблю,

По-детски веривших, что можно

Через кровавые моря

Приплыть к земле без зла, без фальши.

Смешная, страшная моя,

Страна-ребёнок, что же дальше?

Встреча

Озябший под крещенским толстым льдом,

Он путь держал к соседке многоводной,

В её мечтая постучаться дом,

Такой же полутёмный и холодный.

Но застучала наверху пешня –

И крыша ледяная проломилась,

И вёдрами над прорубью звеня,

Над ним с улыбкой женщина склонилась.

Он замер на минуту в полынье,

Коснувшись глаз смеющихся несмело.

Покачиваясь в маленьком окне

О чём-то тихо женщина запела.

Кружился незатейливый мотив,

Пока не заскрипело коромысло

И не затихло, вёдра подхватив.

И тишина над прорубью повисла.

Он не расслышал песни той слова.

Ручьи бегут, им торопиться надо.

Осталась лишь в проломе синева,

Как эхо прикоснувшегося взгляда.

Да след в снегу оставил быстрый шаг.

Озябшие порой крещенской тоже

Все женщины куда-нибудь спешат,

И в этом на ручьи они похожи.

Ель

Там, где январская дремлет метель,

в хвойных запутавшись иглах,

из-за ствола корабельного ель

в свитере снежном возникла.

Солнечный луч у высокой сосны

перехватив незаконно,

словно смычком на струне тишины

что-то играет знакомое.

Что-то забытое будит в груди

строгая зимняя пьеса.

Светловолосая, не уходи

в синие сумерки леса!

Эту мелодию ждал я давно

встретить на тропах закатных.

Чуть задержитесь в дорожном кино,

неумолимые кадры!

Но за шлагбаумом крутит метель

снова свои серпантины.

Прячут от глаз уходящую ель

сосен гвардейские спины.

Прячется солнца недолгий каприз

в складках январского неба.

И растворяется маленький принц

в свитере белом из снега.

2000

Комаровка

В ночь на Покров, в тридцатом, с парохода

Они сошли у этих берегов

В густой кедрач –

шестьсот врагов народа,

Сынов и внуков классовых врагов.

Жестокую страна явила милость –

Живи, коль помереть ты не готов.

И сотней труб к весне тайга дымилась,

И рядом встало столько же крестов.

Сменили пятистенники землянки,

И становилось всё, как у людей:

И общий клин, и личные делянки,

И на сто вёрст тайгою володей.

И радио, и флаг над сельсоветом,

И патефон, и Библия в пыли,

И даже в новых горницах портреты

Того, кто ими правил издали

Бестрепетной тяжёлою рукою.

…К Покрову в сорок первом, аккурат,

Бессонная пехота под Москвою

Из Комаровки приняла солдат.

Никто из них под танками не дрогнул,

В плену не оказался ни один…

И вот теперь не стали в Комаровку

Обские теплоходы заходить?

Ах, Комаровка! Или это снится?

В твоих дворах крапива да пырей,

Да ночи беспросветные в глазницах,

В пустых глазницах окон и дверей.

Уж не узнать, кто вязь карнизов ладил

И бросил всё, уехал в города,

И где теперь сердца Серёжи с Надей,

Пронзённые стрелой на воротах.

Ах, Комаровка,

Неулыба сроду!

Стоишь, пока тайгой не заросла,

Как памятник эпохе и народу,

Не помнящему той эпохе зла.

1974

***

В памяти застрял светло и немо

Ласковый осколок тишины –

Синее саратовское небо

Самых первых месяцев войны.

Есть ещё там зарева полночные,

Огненные прочерки наверх,

И барак соседский развороченный,

Точно в клочья порванный конверт.

Паровозный дым густой и чёрный,

Долгий путь,

налёты,

крики,

рвы.

А за Волгой вылетают пчёлы

Не из туч,

Из листьев, из травы.

Тихие цветочные пожары,

Жаркой дымкой сломанная даль…

Ничего прекраснее, пожалуй,

Никогда на свете не видал.

Что ещё?

Покос июньский помню,

Дальних молний частые броски.

Почтальон привозит прямо в поле

Призывные серые листки.

Медленно уходят полудети

В полутьму

с медовой полосы.

Тишина.

Над нами солнце светит,

А над ними сполохи грозы.

Небом этим, степью,

удивленьем,

Красотой,

упавшей в сердце мне,

Я обязан маленькой деревне,

А выходит –

и большой войне.

С ними в грудь мою вошла Россия

Бабушкиной сказкой наяву

И косой тяжёлой,

Что косила

Только что подросшую траву.

***

Клок сена –

зов пахучий лета

Упал на синий санный след.

Примета памятная эта

Во мне живёт уж много лет.

Да, пара синих тонких лент

На весь великий белый свет

В душе струятся много лет,

Хотя чего там только нет.

Итак, чадящий сорок первый

На искорёженной земле,

И снег,

торжественный,

безмерный,

За Волгой в маленьком селе.

Трусит седой Серко в тумане,

Качает длинной головой.

И пахнут, о, как пахнут сани

Блаженной летней муравой!

А в небе синий столб висящий,

Не дым войны –

но дым кизячный.

Да деревенская труба,

И снег, и сено с санным следом –

Как вековечная борьба

И неизменная победа.

1977

***

М.Н. Красильниковой

Как это внятно и близко,

Как безнадёжно далеко!

Старый альбом. Гимназистка.

Пальмы фанерные. Ять.

В Питере на Офицерской

Вы встретить могли ещё Блока

И на Волхонке, конечно,

Пасхальную ночь отстоять.

Вот ваш отец-профессор

К матери вполоборота.

Где-то потом в тридцатых

Его затерялся след.

Вы его взгляд сохранили,

Доверчивый взгляд Дон-Кихота,

Ясный и в восемнадцать,

И в семьдесят с лишним лет.

Старый альбом. Закладка.

Длинная, тонкая нитка

Тянется неподвластная

Времени топорам.

Руку вашу целую,

Склоняюсь пред вами низко –

Вы уж простите, но это

Мне нужно больше,

Чем вам.

1977

***

Звенит печаль легко и строго,

И мужество звенит окрест.

Мне вспоминается дорога,

Военной музыки оркестр.

Коляски детские и танки,

Солдат и беженцев река,

И марш «Прощание славянки»,

И облака, и облака…

Струила музыка щемяще

Сквозь первых дней военных ад

Какой-то мудрый, настоящий,

Утерянный сегодня лад.

Летела праведно и строго

В неумирающий зенит.

Куда теперь зовёт дорога?

О чём старинный марш звенит?

1993

Старинный вальс

Я не могу такое не лелеять –

С пластинки тёмной дедовских времён

Взлетает в небо белоснежный лебедь,

Кружит старинный вальс «Осенний сон».

В лесу прифронтовом и на болоте

Когда-то среди грохота войны

Нам грела сердце тихая мелодия,

Мелодия несдавшейся страны.

«Осенний сон» – старинный вальс военный

Звенит среди всеобщего вранья.

Как светлый зов России сокровенной,

Как вызов чёрным стаям воронья.

Светлеют человеческие лица,

Блестят ресницы увлажнённых глаз.

Взлетает в небо царственная птица –

Кружит «Осенний сон», старинный вальс.

1999

***

Ю. Кузнецову

Из ясных струн,

Из звонких строчек

Забрезжит в сердце

Смутный лик.

Он прояснится только ночью

В самосожженья звёздный миг.

Он вырастает в лёгких бликах,

Он жжёт,

Он манит,

Он томит.

И нет ни малых, ни великих

В самосожженья звёздный миг.

Такая боль и камень ранит.

Но дачный воздух вязко тих,

Когда в него,

Как в глину, грянет

Самосожженья звёздный миг.

Глухой,

Кремнёво-неутешный

Молитву высекает стих:

Да не погаснет луч надежды

В самосожженья звёздный миг!

1984

Маршал

Ему в победах равных нет

Средь всех, кто вынул меч из ножен.

А мне в ряду его побед

Одна не то, чтобы дороже,

Но памятней:

Когда скрестив

Свой взгляд с державным взглядом,

Маршал

Не захотел перенести

Несправедливости монаршей.

Во всех его поступках есть

И прокалённой воли отсвет,

И некасаемая честь

Георгия Победоносца.

1984

Звезда

Над Белухой вспыхнула звезда.

Что-то шепчет горным склонам глухо.

Что же ты услышала, Белуха?

Что нас ждёт, надежда иль беда?

Над Белухой вспыхнула звезда.

Ловят свет алтайские озёра.

Что-то здесь случится очень скоро.

Но тиха озёрная вода.

Над Белухой вспыхнула звезда.

Мир подлунный в ожиданье замер.

Смотрят вверх тревожными глазами

Ледники, селенья, города.

Над Белухой вспыхнула звезда.

Сердце, ты одно звезду услышишь,

Мужеством и радостью утишишь

Пламена Последнего Суда.

Над Белухой вспыхнула звезда

Белуха

Когда расстанусь с плотной оболочкой,

Когда в бесплотный устремлюсь полёт

В бездонно-фиолетовый, полночный,

Луной посеребрённый небосвод,

Налюбовавшись звёздными мирами,

Я возвращусь однажды на заре,

Как блудный сын в новозаветной драме,

К тебе, всеутоляющей Горе.

Берели Белой светлая излука,

Кок-коля Малого немолчный звон и зов.

Белуха, несравненная Белуха,

Ты для меня – как первая любовь.

В душе моей впечатаны навеки

Снегов твоих целительный простор,

Лазурные улыбки аквилегий,

Зелёный мрамор кедров и озёр.

Я знаю, что и ты, как я, не вечна,

Когда-нибудь твои растают льды,

От всех твоих нарядов подвенечных

Останутся лишь светлые мечты.

Но никакой зигзаг судьбы случайный

Не разлучит нас с очагом Отца.

Живёт в нас ослепительная тайна,

Которой нет и не было конца.

1999

***

Горчит душа.

Но это не тоска

По дню ушедшему

И не разлад с идущим.

Надежды величавая река

Течёт, как надо

Всем на свете ждущим.

Давно не жду случайный ручеёк,

Который мне из той реки потрафит.

Так что же на скрещениях дорог

Я потерял?

И что мне душу травит?

На чистый лист своих грядущих лет

Накладывая прошлого лекало,

Не за грехи себя казню я, нет –

За каждый день, прожитый вполнакала.

Ясность

Даже дьявол России не страшен,

если ясно, где «нет», а где «да».

Там ливонцы, за озером наши,

здесь Москва, за Непрядвой Орда.

У каких же костров обогреться

можно нынче на русской земле?

Что теперь на уме и на сердце

у князей современных в Москве?

Ни костра и ни звёздочки. Вечер.

Ты с Отчизной один на один –

и судья, и истец, и ответчик,

и надежда притихших равнин.

Уши говор назойливый режет,

как нам рыночный рай заслужить.

В силе бесы, но это же нежить.

Им не жить, понимаешь, не жить.

Им бы только втащить тебя в омут,

чтобы вместе и вниз головой…

Потому так пронзительно громок

их торговый нерадостный вой.

Давит каждого время сурово,

разделяя на масло и жмых.

Ясность есть – оставаться здоровым

среди мёртвых, безумных, больных.

2004

Слушая Рахманинова

Страна в сраженьях напрягала нервы

за общую судьбу и за мою…

А я, мальчишка, в страшном сорок первом,

блаженствовал в саратовском раю.

Такое в жизни приключилось сальто –

забросила война в степной простор.

Дитя каре кирпичных и асфальта,

что знал я о России до тех пор?

…Над головой распахнутое небо,

у ног босых звенящий коростель.

Осенними цветами пела немо

в душе моей невспаханная степь.

Впервые сердце ощутило эту

щемящую, до слёз родную дрожь,

совсем как у Рахманинова флейту

в раскатах труб, когда её не ждёшь.

Второй концерт. Овраги и пригорки,

цветочные костры, войны пожар…

А он в ту пору в каменном Нью-Йорке

за фортепьяно родиной дышал.

***

Всё просим у тебя,

нам вечно мало

твоих даров и сладких, и лихих.

Врагам ты позвоночники ломала,

но и сынов не бережёшь своих.

В твоих очах, загадочных и ясных,

бездонная, как небо, синева.

В степях твоих, ленивых и опасных,

нас вечно караулит трын-трава.

Промчится конник юный и горячий,

и гасит пуля огонёк свечи,

и втоптан воск, и сотня дальше скачет…

Куда? Бог весть.

Ведь главное – скачи!

Скачи вперёд до гробовой истомы,

за нею новый бой и шенкеля.

Полынные российские просторы,

безжалостная, нежная земля.

Серебряный век поэзии

Я без улыбки не могу, не скрою,

читать стихи поэтов той поры,

когда была поэзия игрою,

ещё не знавшей истинной игры.

Их ранил тусклый свет аптеки рядом

или беззубый царский манифест…

Не тронутые настоящим адом,

они не знали, что такое крест,

когда за слово ставили под пули

или гноили в дальних лагерях…

Иные из поэтов тех уснули,

младенческие песенки творя.

Но были и такие, что споткнувшись

о новых истин каменный порог,

сумели победить себя и ужас,

понять, каким порой бывает Бог.

Отбросив ненадёжную манерность,

«впав, словно в ересь»,

в чудо простоты,

они несли к ногам России верность,

живые –

не бумажные цветы.

Так «будь же ты вовек благословенна»,

судьба страны, сумевшей превратить

гонимый дух серебряного века

в алмазную сверкающую нить.

2002

***

Налево синий глаз балкона,

направо дверь в дневной содом.

Передо мной моя икона –

чугунный Пушкин над столом.

Литьё из той ещё эпохи,

тридцатых… Чёрный барельеф.

Тогда в стране иные боги

царили, прежних одолев.

А наши даже не родились…

О, Боже, сколько перемен!

Но мы-то, сколько ни рядились,

мы – те же, не встаём с колен.

Чугунный барельеф поэта

зовёт к свободе тайной вдаль.

Кому нужна свобода эта?

Зачем нужна она?

А жаль!..

Два века с Пушкиным

Говорят, что две тыщи девятый

нам всё переменит,

что поднимет Россию с колен,

только чуть подожди.

Улыбается Пушкин,

два века он наш современник,

он не верит тому,

что пророчат волхвы и вожди.

Улыбается Пушкин,

он знает, что счастье, как пряник

или куклу ребёнку,

никто не положит в наш дом.

Что пока мы сердца

не очистим от всяческой дряни,

будем вечно ходить

под своим или Божьим Судом.

Улыбается Пушкин,

химер не оставив для рабства

и свободу воспев

в первозданной её чистоте,

ту, к которой мы можем

лишь в духе и в тайне прорваться,

потому что иной

не бывает свободы нигде.

Улыбается Пушкин,

гармонии освобожденья,

даже боги летят

на её ослепительный свет,

потому что она,

как всемирный закон тяготенья,

управляет Вселенной,

и значит, пределов ей нет.

2000

***

Не нужно думать о дурном,

На самом мрачном дне земном

Всегда есть место светлой думе.

В угрюмом корабельном трюме

Возили амфоры с вином.

И в этом мире, и в ином

Добро и зло в строю одном

Сгорают, приближаясь к звёздам.

Смотри на них легко и просто

И не заботься о дурном.

***

В молодые дни торопишь жадно

наслаждений резвого коня.

А под старость путник безлошадный

только руки греешь у огня.

Ничего они не удержали.

Потому в свой предзакатный час

повторяешь древние печали,

сказанные многими до нас.

Срок приходит – всё уходит в зиму,

словно флоксы в прошлогодний тлен.

Остаётся лишь невыразимость

Божества в потоке перемен.

Как оно вселилось это чудо

в женщину, в цветок, в сиянье глаз?

И куда уходит из сосуда,

где свеча прекрасная зажглась?

Не дано нам ни поймать жар-птицу,

ни понять. И сколько ни грусти,

всё, чем вдох успеет насладиться,

с выдохом на волю отпусти.

Исподволь, свободно и случайно

в небесах кочуют облака,

а из сердца в сердце эта тайна –

женщины,

поэзии,

цветка.

Вечер

Он пока ещё дивно красив,

весь светящийся и величавый.

Но уже из болотных низин

выползают туманы-удавы.

И шуршат в камышовой тиши,

и ленивыми кольцами вьются.

И утиная стая спешит

опуститься в озёрное блюдце.

Он встречает доверчивых птиц

канонадой дуплетов бездушных.

После в дымке озёрной коптит

бездыханные, влажные тушки.

Уходящему солнцу вдогон

золотит по краям облака он,

попивая лиловый кагор

из хрустальных закатных бокалов.

Он волшебник, но что за резон

в его сполохах чудных и кратких?

Скоро спрячутся за горизонт

все его мимолётные краски.

Что он может ещё обещать

уцелевшим от выстрелов уткам?

Бесконечную жажду прощать

в этом мире обманном и жутком?

Или веру великую, что

непреклонны свободные ветры,

что за тёмным флажком на флагшток

непременно поднимется светлый.

***

Одинокий костёр

ты зажёг на излуке Катуни

уходящему солнцу вдогонку.

Вокруг ни души.

Всё, о чём бы во мгле

наступающей вдруг ни подумал,

облекается тотчас

в картины живые.

Пиши!

Например, как в костре

огнеликие ангелы бродят

или гном на огонь

из-за мшистого камня глядит,

как танцует вода

на катунском крутом повороте,

и рождает из брызг

белопенных речных афродит.

Всё вибрирует жизнью

и смертью задымлено тоже

под лучами души твоей.

В ней и надежда, и жуть.

Ты на этой излуке

всего лишь случайный прохожий

Дай же право поверить,

что ты её главная суть.

Великое число

Москва, Москва, не торопись прощаться

С отвергнутыми числами войны.

Ты вспомни, как шагали по брусчатке

Седьмого ноября твои сыны.

В те месяцы разгромной нашей смуты,

В те дни почти безвыходной тоски,

Воистину, в те страшные минуты

Мир, как дитя, припал к ногам Москвы.

О, как дышал над нивами, над рощами,

Над самым нашим ухом жаркий ад!

А ты, Москва, вела по Красной площади

Парадным строем молодых солдат.

Они надежду нам несли на лицах,

Печать ухода к ангелам в очах…

Не забывай, российская столица.

Свой самый грозный,

Самый звёздный час.

Когда сегодня маленькие черти,

Как тина, вяжут властное весло,

Не дай, Москва, в угоду буйной черни

Топтать твоё Великое Число.

Все остальные числа не пороча,

Держись за это, мужеством горя.

Мы дьяволу сломали позвоночник

Уже тогда, Седьмого Ноября.

Молодым

Поучать не хочу,

жизнь сама вас научит:

обломает рога,

шоры с глаз уберёт.

Есть у каждой эпохи и солнце, и тучи,

есть у каждой души свой крутой поворот

или вверх, или вниз,

остальное – детали…

Вон Георгий опять поднимает копьё.

Мы Россию в боях никому не отдали,

вы на ваших торгах не продайте её.

***

Жара за тридцать. Клонит в сон.

Молчит, не требует поэта

к священной жертве Аполлон.

Ему видней.

Пройдёт и это.

В глазах моих немало снов

прошло за жизнь к поре осенней

от потрясения основ

до жажды новых потрясений.

И так случалось, что всегда

далёкий свет маячил смутно,

за вспышкой света шла беда,

и снова наступало утро.

Но не об этом нынче речь,

мне странно, что порой вечерней

сумело сердце уберечь

неугасимое свеченье.

Точнее, тихое тепло

к земле, деревьям, людям, птицам,

и даже к злу, что отошло,

но может снова возвратиться.

И Аполлону ли, Христу

шепчу в сердечной сладкой трате:

– Пусть всё пройдёт,

невмоготу

лишиться только Благодати.

Кувшинка

Как всплеск последний летнего тепла,

а может быть, как нежную ошибку,

судьба в мой пруд осенний занесла

случайно желтоглазую кувшинку.

Меня уже прихватывает лёд,

листва берёз в воде кружится палая,

заканчивают утки перелёт,

и вот она, как птица запоздалая.

Я камышами что-то ей шепчу,

зову на плёс, что издали синеет.

Она смеётся, наклонившись чуть:

– Я – выдумка твоя, я – Дульсинея.

– Но для чего тебе моя вода?

Зачем меня фантомами тревожить?

Что делать нам?

– Не знаю, никогда

об этом не задумывалась тоже.

Я глажу ей волной зелёный стан,

глазами провожаю птичью стаю,

грущу, что безнадёжно опоздал.

А может быть, мы оба опоздали…

Воспоминание о певце

Я в юности его однажды слушал

и горько каюсь, что не принимал

ни голоса, смутившего мне душу,

ни жестов рук, когда он их ломал,

как мне казалось, томно, по-кошачьи.

Иной эпохи маленький зверёк,

я вырос под рукою недрожащей,

что нас вела по лучшей из дорог.

А юнкера, мадам и негр лиловый,

цветы ей подающий и манто,

в дороге этой, строгой и суровой

смотрелись как презренное не то.

Я позже разглядел в игре манерной

отважного пророка на коне

с мечом в руке.

И этот меч фанерный,

на вид смешной, ненужный, невоенный,

сердечность отвоёвывал стране.

Да так, что страшный вождь в расстрельном списке,

встречая отрицание своё,

вычёркивал фамилию «Вертинский»:

– Пускай старик, как хочет, допоёт.

Гроза в горах

Тучи ниже, темнее, упорней,

Ты же в горы отправился, к ним

в полной вере, что Промыслом горним

и направлен и свято храним.

Перед бурей бывает безмолвный

миг сомненья, куда ты полез.

Там весёлые лезвия молний

замахнулись на дремлющий лес.

И, конечно, отчаянно ахнут

в тёмно-синие кроны дерев.

О, как кедры торжественно пахнут,

небеса головой подперев!

А сверкающих шашек всё больше,

гуще грома густые басы.

Путь наверх продолжается.

Боже!

Как прекрасны раскаты грозы.

Где-то ель одряхлевшая треснет

или рухнет гнилая сосна.

Жизнь огромная тем интересней,

чем грозней и опасней она.

Спишь потом одиноко и сладко

на камнях среди вздыбленных круч

под чечётку дождя о палатку,

под ворчанье слабеющих туч.

Заметки на полях книги Астольфа де Кюстина

«Россия в 1838 году»

Нам обезьянничеством власти

не победить чужую тьму.

В России слишком много страсти,

чтоб подчинить её уму.

Но и немало смердяковых,

в том, несомненно, прав Кюстин,

судья совсем не пустяковый

из европейских палестин.

Куда мы ездим за наукой,

глотаем, что ни попадёт.

И давимся фольгой и скукой,

Об этом зная наперёд.

Маркиз проехал по столицам,

глубинку тоже посетил,

в необразованные лица

лорнет небрежно наводил.

Узреть сумел в нас и холопов,

и бунт грядущий, и напор

с оглядкой вечной на Европу –

всё сохранилось до сих пор.

Лишь не узрел грядущей участи,

Не понял будущей зари,

а также корневой живучести,

зарытой впрок под алтари…

Родная земля

Век двадцатый тобой

поиграл, словно брошенным мячиком,

мощь и веру твою

в бесполезных сраженьях губя.

А потом два расстриги

в сообществе гарвардских мальчиков

сердце вырвать хотели,

понять не желая тебя.

Как понять, если дух твой

лишь креп в трескотне пулемётной,

но в торговых делах

затрещали все скрепы и швы.

Ты сегодня простёрлась

в пределах своих полумёртвой,

рук не можешь поднять,

оторвать от земли головы.

И лежишь на спине

от Камчатки до Выборга немо,

грезишь прошлым, не видя,

что стало с тобой наяву.

И с великой тоскою

глядишь в беспредельное небо.

Всё уходит под ним,

кроме веры в его синеву.

2000

Поезд Абакан — Москва

Поезд тянется еле-еле

через горы декабрьским днём.

Словно свечи, высокие ели

полыхают зелёным огнём.

Это тёмно-зелёное пламя

здесь горит с берендеевых пор,

здесь свои всепланетные планы

над Уралом Господь простёр.

По ту сторону тренды, бренды

в европейской нарядной фольге,

а по эту – наши легенды,

соболиное царство в тайге.

Там ночное шарканье тапок,

здесь в снегу медвежьи следы.

За науку спасибо, Запад,

что, спасая тебя от беды,

мы взамен получаем подкопы,

двоедушие пятых колонн…

О твои мостовые подковы

проверяем веками на звон.

Без камней и мелеющих стариц

не бывает течения рек.

За спиною горы остались,

поезд наш ускоряет бег.

Колокола Ростова Великого

Ползёт очередная смута

змеёю пёстрой по Руси,

мешаем снова мы кому-то

тем, что  живём и дух еси.

Поэтому святые лики

глядят встревожено с икон,

а древний град Ростов Великий

с утра устроил перезвон.

Как убедителен и грозен

ушедших предков чистый глас.

Как на рождественском морозе

он пробуждает память в нас.

Колокола и колокольцы

окрест благую весть несут

– Одни кресты и богомольцы

отчизну вашу не спасут.

Где Пересвет, где новый Минин?!

Опять над Родиной гроза.

В своих сердцах под небом синим

творите эти образа!

8 января 2013

***

Нам их кафтан и неуклюж, и тесен

Их раздражает наш простор и вес...

Они не понимают наших песен,

А мы – их либеральный политес.

Нам скучен гвалт о пользе инвестиций,

жар биржи не живёт у нас в крови.

Душа жива погоней за жар-птицей,

тоской по правде, братству и любви.

Мы выжили в аду мечтой о рае.

Всё это тоже не понять умом,

как родина моя не умирает,

как мы до сей поры в ней не умрём.

Да, не умрём, доколе в русском поле

родная песня излучает грусть

и русская учительница в школе

нам Пушкина читает наизусть.

2013

Узелки памяти

Течёт река за горизонт,

как мы течём, как наши дети,

как всё течёт на этом свете,

в наш невозвратный вечный сон.

Внезапно, вынырнув со дна,

обрывок памяти проснётся,

и памятная тишина

тебя живым огнём  коснётся.

Бессонница. Кого-то жаль,

пред кем-то каешься, стыдишься…

О, память, память, ты как шаль,

вся в узелках,

                            усни, утишься!

Но не смирит её зевок,

ни ум, ни даже Высший разум,

пока последний узелок

твоим поступком не развязан.

Неизведанное

С евангельских времён известно нам,

что мы лишь неизведанное любим.

Познав, уже глядим по сторонам,

куда теперь губам припасть.

                                                  И губим

свою любовь. Она бежит от нас

ручным зверьком, чтоб жертвой пасть закона,

печально отомстив в который раз…

И это тоже нам давно знакомо.

Всё познано отныне на Земле,

обнажено, поломано, раздето.
Осталось что-то смутное во мгле,

в далёкой мгле и по соседству где-то.

Его мы не узрим со стороны,

губами и ушами не услышим

то Главное, что осознать должны

в глубинах сердца,

                                   чем живём и дышим?

Вспоминая классика

Хаос повсюду, что ни говори.

Весенний календарь и тот в смятенье:

конец апреля встретил нас метелью,

как молвил классик: «врут календари».

За этой ложью по дурному следу

и в головах метельная зима.

В гробу мятётся даже Грибоедов,

не ждал такого горя от ума.

Так вот чем страшен либеральный зуд

свободы, с коей лучше б не встречаться.

Не ожидал прекраснодушный Чацкий,

насколько прав бездушный Скалозуб.

Всё сдвинулось прогнозам вопреки,

нам остаются считанные годы,

когда построит нас во фрунт природа

и высечет за все наши грехи.

Брамс

– Aimez vous Bramse? –  француженка спросила

– Люблю, – ей отвечаю, азиат.

И верю, что таких мелодий сила

нам не позволит опуститься в ад.

Закат цивилизации раздвоен

на море тьмы и редкие огни.

Приходится вести разведку боем

среди необозримой толкотни.

Искать следы живых опорных точек

поверх локтей, прилавков и машин.

И вот он в небе метеорный прочерк –

ушедший гений душу тормошит

раскатом труб в ночи, где еле слышный

свирели звон в рассветном янтаре.

О, Боже! Так ведь это сам Всевышний

нам возвещает об иной заре…

Да, я люблю, люблю до боли Брамса.

Спасаюсь на сегодняшнем кресте

хрустальными мелодиями братства

всех состоящих с Музыкой в родстве!

3 марта 2012

Рембо и Есенин

Вот бы из Парижа часть бульваров

вывезти в Рязань или в Тамбов

по причине, что шумел, бывало,

как Есенин там хмельной Рембо.

Не с экранов толпам на потеху

нарастивший бицепсы атлет –

тот, что пал звездой в библиотеку,

на стеллаж, где дремлет наш поэт.

Миф не нов, когда в минеи-четьи

время прячет беспокойный дух,

мы-то знаем: ангелы и черти

бились насмерть в душах этих двух.

Оба в океане беспредельном

к свету пробивались в мутной мгле.

Оба плыли, в трюме корабельном

да ещё на пьяном корабле.

Породнив разбойничьи услады

с рифмами, отправились в полёт

на олимп своей посмертной славы

и в почти библейский переплёт.

Смирно возлежат на полках рядом,

от штормов житейских вдалеке

те, что выплавляли в топках ада

бронзу поэтических легенд.

15 марта 2012

Меланхолия

Осенний дождь весь вечер льёт

безостановочный и долгий,

навстречу Лермонтов бредёт,

сойдя фантомом с книжной полки.

Кремнистый путь блестит во мгле

поверх столетий и сезонов.

Всё так же трудно плыть Земле

в сиянье голубом и сонном.

И та же древняя тоска

в душе соседствует с надеждой.

И тот же ветер у виска

проносит мимо зов нездешний.

Держись за это всё, поэт,

За этот дождь, за этот воздух,

За этот недоступный свет,

Который посылают звёзды.

День поэта

Итак, Россия, вспомним наши святцы,

что жив Поэт, всей нежити назло.

Ему отныне двести и тринадцать.

Забудем  это чёртово число,

Забудем независимость отпраздновать

через неделю. Так теперь велят…

Нальём вина за все мечты прекрасные,

за устремлённый в будущее взгляд.

В России Пушкин – праведное знамя

для тех, кто даже слепы и глухи.

Но появись Он – разве бы узнали

сегодня его думы и стихи?!

Он в памяти у всех у нас пока что,

как чудный ангел, что неповторим,

Сегодня, как и встарь, духовной жаждой

в подлунном мире мало кто томим.

Всех, в этой жажде пламенной упёртых,

мы издавна привыкли стричь под «ноль».

«Они любить умеют только мёртвых».

Прости меня, Поэт, за эту боль.

Прости за то, я в твой день рожденья

ушёл в неподобающую грусть.

Бокал налит. Так выпьем за терпенье,

его ещё не растеряла Русь!

6 июня

К выходу сборника

«Осенняя молитва»

Болеет и болит она,

в густом потоке книг –

«Осенняя молитва»,

лирический дневник.

Я в ней смыкаю вежды

на все грехи Руси,

и светлые надежды

пытаюсь воскресить.

В себе самом и в людях,

таких же не святых,

хочу мечты о чуде,

вдохнуть в усталый дых.

Душою грешной выболеть

за весь честной народ,

к своим морозам выполоть

наш общий огород.

Чтоб новые осилить

и вёсны, и грехи.

Для этого в России

и пишутся стихи.

13 июня

Синие волны Катуни

В прозрачном плёсе камушки на дне.

Перебираю памятные струны

той были, что судьба вручила мне

когда-то здесь, у синих волн Катуни.

Не стёрли сказки прежней берега,

готов я это подтвердить строкою.

Но быль умчала быстрая река,

оставила лишь тени над рекою.

– Ты, опоздал, поэт, твоя вина, –

доносится мне шёпот еле слышный, –

прибилась к плёсу синяя вода,

и третий между ними явно лишний.

Как камушки бросаю вниз слова,

волны касаясь нежно и несмело:

– Ты с глаз ушла, речная синева,

небесная  же в сердце – неизменна.

***

Когда страну повергли в шок

ночные злые призраки,

он сам себя во тьме поджёг

со всех сторон и изнутри.

Он бился, одинокий лев

с толпой чертей в полемике

за  Русский Путь, что сдали в плен

торговцам академики.

Светил он страждущей стране

из наших древних далей

и сам сгорел в своём огне,

не проиграв баталий.

Теперь сияет в небесах

звездою путеводной.

Да не затмится  ни в глазах,

ни в памяти народной!

Ночной полёт

Садится в Боинг правовед, как в сани,

небрежным жестом запахнув полу –

и мы летим вне всяких  расписаний

в сгустившуюся над планетой мглу.

Куда летим? В ушах звенят цикады,

в глазах мелькают клочья облаков.

А в голове снуют одни цитаты

серебряных и золотых веков.

А в памяти, увы, одни кюветы,

где лом реформ и тихий шелест трав.

О, вечно молодые правоведы,

неутолимо жаждущие прав!

Не беспокоят стюардессы спящих,

не скажут сны, чего же мы хотим.

Гудят турбины, пишет чёрный ящик.

Так разобьёмся или прилетим?

Всё очевидней мрачные примеры,

всё ненадёжней самолёта гул.

Неслышно бьётся в сердце камень веры.

Лишь он бы ненароком не заснул!

26 октября 2011

ХХ век

Памяти Н.С. Гумилёва

Я люблю этот век,

потому что он начат стихами,

карнавалами масок,

игрой коломбин и пьеро.

А ещё потому,

что срывал наши маски штыками,

что на кровь и на вес

измерял нашу суть и перо.

Я люблю этот век,

потому что ласкал нас свирепо,

и надежду таил

среди самых свирепых угроз.

А ещё потому,

что  на прочность проверил в нас

                                                Небо –

нашу верность Ему

и связующий с Вечностью трос.

Я люблю этот век

за его чёрно-белые страсти,

потому, что размазал 

по стенке все полутона.

А ещё потому.

что любое ничтожество власти

долго терпит, но быстро

смывает со стенок страна.

Я люблю этот век,

потому что в нём жизнь свою прожил

и не мог не влюбиться

в его восхитительный лик.

А ещё потому,

что был сыном его, не прохожим,

что родное болото

всегда обожает кулик.