Петербург
Но, в стужу «держусь я одним Петербургом –
Концертным… зловещим, нахохленным, зимним»,
Он весь на шарнирах, и в шаге упругом,
Всю ночь молодеет. Во льду тёмно-синем
Невы, отражая свой блеск парусинный,
Топорщится шпилями зданий, оплывших
Под светом коптящей Луны керосинной,
Лучами немыми бессмертье суливших.
Заложен в бессрочную заводь музеев,
И сам, как в музее, в себе затаился
И хочет сбежать от шальных ротозеев,
Стыдясь, что за годы вконец обносился.
И мучится тайнами древних фасадов,
И помнит прекрасно, как вьюги ворчали,
Когда, защищая себя от распада,
Орлов всероссийских на царство венчали.
И мне не найти в продолженье проспектов,
Ни грана любви, ни границы у линий,
Проложенных по преломлениям спектра,
Сквозь только что выпавший, выцветший иней.
Но, в стужу «держусь я одним Петербургом…»
Бессрочно в него моё сердце зашили.
А, он наплывает на ночь демиургом,
Качая флагштоками царственных шпилей.
Мой ангел
I
Мой ангел, наступила осень,
И, значит, нам идти в пургу
Листвы, взлетевшей с жёлтых просек,
И подчиниться языку
Листвы, в порывистом наклоне
Жёлто-зелёных сиплых сов,
Вершащей, словно на иконе,
Вязь Византийских вязких слов.
Нам не понять и половины,
Но узнаваемы, вполне,
Неповторимые картины
И письмена на полотне,
От осени первоначальной,
Первоначальной немоты,
Под ветра возглас величальный,
В окружье азбучной фиты.
II
Мой ангел, скоро ль нас поманит
К себе бездомная весна?
Нас осень много раз обманет,
К лицу ей неба рыжина.
И, мы сдаёмся в плен тоскливый,
Вдыхая полной грудью медь
Листвы, тускнеющей в отливах
Заката; чтобы онеметь
От вечереющей лазури,
От нераспознанных теней
Всесокрушающей цезуры
Всё сокращающихся дней.
III
Ты скажешь, дым костра глотая:
– Как холодно. Как даль черна.
Кружит, кружит ночная стая,
Не птиц, то – наши имена,
В дрожащем мареве кострища,
Из пепла листьев золотых,
Ещё видны. Но, ветер рыщет
Напрасно в небесах пустых;
Ведь, как во сне, мы невесомы,
По-птичьи вслушиваясь в тьму,
Летим, летим, подобно совам,
Чтобы заполнить пустоту.
***
Утро в город заходит всегда от восточных ворот,
Вперемежку с туманом, ан нет, то, тогда, с облаками,
Всякий раз, натыкаясь на ночь, пробирается вброд,
Будто крот, осторожно, на ощупь, слепыми шажками,
Щурит глаз и пытается каждый неясный предмет
Рассмотреть досконально, обнюхать, погладить по коже
И сравнить первородство с безродностью прошлых примет,
Только память подводит, рассвет повторить невозможно.
Импрессионистично, по-детски привстав на носки,
Отвечая урок из-за школьной классической парты,
Свет небрежно тушует неброские с виду куски,
Сквозь туман проступают эмблемы, щиты, алебарды…
…Впечатленье дурное, всё смазано, чья-то мазня.
Но проходит мгновенье. И, вот, на картине вельможно
Проявляется город, законченным видом дразня.
Закавыка одна: это всё повторить невозможно.
Цикады Осипа Мандельштама
Пью ночь, как воду из бокала пьют.
И мотыльком тайком мечусь по ночи звёздной.
Мне виден свет, мне выделен приют –
Лишь поле перейти по карте пятивёрстной.
Не тороплю мгновенья высоту,
Вцепившись в воздух и держась за стремя,
Как часовой, забытый на посту,
В молчанье скорбном провожаю время.
Пью ночь, обточенную об углы локтей.
Впиваюсь в речь цикадных пилигримов,
В цитатный рой, ушедших в ночь гостей,
Летящих впереди и в темноте незримых.
Калёный оттиск, втиснутый в петит.
Под правою рукой белеет, как страница,
Пространство тех, кто следом полетит.
Мне лиц не различить, меня слепит зарница…
***
В последний раз почувствуешь себя
Приставленным к ветрилу бытия,
На утлой лодке, сорванной с причала
И бурей отнесённой в океан,
В котором без предела и начала
Приговорён носиться по волнам.
В ночи, распахнутой над сумрачной долиной,
Волами тучными с блестящей чешуёй
Пасутся волны, перемешивая глины
Глубин глухих. Всю ночь передо мной
Идёт страда, и ветер запрягает
Стада мычащих волн. В продоль и в ширину
Бредут валы, как плугом налегая
Хребтом вола на встречную волну.
Гуртовщик-ветер неустанно хлещет
Охапкой розг по спинам валунов,
Но вместо крови – горькой пеной блещут
Живые скалы грозных бурунов.
Их не унять. До собственной кончины
Взрыхлят и перемелют наготу
Распаханной в глухой ночи пучины,
Посеют свет. Здесь звёзды прорастут,
И отразятся в бездне чернозёма,
Заколосятся вышней тишиной.
Мне не пройти страду – в щепу изломан
Мой бедный ялик валовой волной.
К Урании
Мне бы каплю дождя
на иссохшую в плаванье душу.
До минут низводя
своё прошлое с будущим – в сушу,
их вложить бы хотел,
только волны с настоем печали
укрывают предел
горизонта своими плечами.
И как будто во сне
всё качнулось. Забыв оглянуться,
я плыву в вышине,
столько неба вокруг, но проснуться,
всё никак не могу,
усыплённый качаньем напева,
в своём теплом мозгу
я, как маятник – справа, налево
или наоборот.
И, покажется, что гениален
этот круговорот:
линза – плоска, но взгляд вертикален.
И следит циферблат,
как секунды сцепляются в строчку,
и сквозит через взгляд
то ли вечностью, то ли отсрочкой.
***
Я мало выпил: надо было пять,
Возможно, десять,
Я устал считать,
Запоминать и сравнивать предметы.
Но, что-то лезет в душу.
– Изыди.
Не отстаёт и душит.
Впереди
И позади
Мне ничего не видно.
Смотрю на небо –
Есть на свете Бог.
Ко мне Он до сих пор не слишком строг.
Возможно, он реликт или творенье
Нездешних мест.
Но с моего рожденья
Он наблюдает, как стараюсь я
Сокрыться от законов бытия:
Уйти в расход,
Окончить дни свои,
Без Божьей кары и Его любви.
В огромном знании, как в чаше золотой,
Не больше золота, чем серебра и меди.
И, невзначай, чтоб подтвердить, проверить,
Что всё – разновелико изнутри,
Господь даёт мне шанс,
Но я тоскливо
Взираю на бесцветный потолок
И ничего не вижу, только клок
Безмолвного «как до молитвы неба…»
Возможно, в перспективе, Бог на Феба
Похож анфас?
Но в профиль не могу
сказать, я не читал Сковороду
Г.С. А зря:
По сути, лишь пургу
Я различаю. Встану, свет зажгу.
Спасибо, Боже, что даёшь дышать
Душе бессмертной.
Поздно мне решать,
Как зарождается душа
На первом вдохе,
И после выдоха последнего,
Куда уходит вспять?
Вдруг не вдохну,
Вдруг – незачем дышать?
Я мало выпил: надо было пять,
Возможно, десять.
Я устал считать,
Запоминать и сравнивать предметы.
***
Так, видимо, растут цветы,
Так прорастают окончанья
Из слов травы. Немы, просты,
Прозрачны жесты, примечанья,
Приметы прошлых зим и лет,
Обеты, данные до смерти
Ворвавшихся слепых комет,
Разбитых в центре круговерти,
В траве из гула снов и слов,
В волне, хлестающею гривой, –
Внезапный, неземной улов
Осколков света: прямо, криво,
Как рикошет из всех пространств,
Пронзительнее ре-диеза.
Так звёзды падают на нас
Монетами из царства Креза.
***
Что сделать мне тебе в угоду?
Дай как-нибудь об этом весть….
Б. Пастернак. «Памяти Марины Цветаевой»
Что стеречь? Стереть и только. Слово
выше всплывшей фразы, сквозь засовы
лезет, исправляя гранки;
грудь растеряна. Одна на полустанке
остаётся дожидаться, то, что свыше
будет. Есть, ведь был же
свет: так факелом по коже
– узнаешь, что ближе, что негоже
смерти перед сетью изобилья
слов. Удавишься? Попытка – не бессилье.
Речью заполняя письма, встречи;
что грядёт – то будет, может, сжечь их?
и, вгрызаясь в воздух, в область слуха,
обогнать, умножить? эхо глухо...
Остаётся след, поверхность. Где-то,
очень далеко, письмо – ответом:
что? запреты отстоялись в вина?
пей! верёвка, шарф, там – всё едино.
Без вины она, с одним предначертаньем
дневников. Под чёрной с белым тканью –
руки, грудь растеряна. Ответь: что стеречь,
как быть, когда иссякнет речь?
Пять повестей
Елене
1
Войди в мой дом, перепиши начала.
Поспешность ткани придержи
Неторопливостью причала
И руки тайной обвяжи.
Мне руки тайной завяжи
И поднимись на выступ ночи,
Где сны – пустыни миражи
Свои слова о воздух точат,
Словно испанские ножи.
И прикоснись холодной местью
Незримой стали острия
К едва заснувшему предместью,
Чтоб предрассветная струя
Гремучей, неусыпной смеси,
Блеснула кожей, как змея.
И зашуршала, как змея,
Между лопаток, тратя вечность,
Туда, где рушится заря
И не дают расправить плечи
Ещё холодные моря.
И, как развязывают петли
В полёте утреннем стрижи,
Входя в дождливые столетья:
Мне руки телом развяжи.
2
То отступала, то пленила,
записывая в посредники.
И окна небом заменила,
срывая крыши, как передники.
Ты – та? Другая? Или, или…
Всё сказано, но повторяться
Приходится. Углом застыли
в ознобе пальцы. Притворяться
собой. Озоновые кили
в промокшем вечере резвятся.
И непонятно: или, или.
И повторять, и повторяться.
И, снова, по диагонали
Врываться в скученность болезней,
И ждать в приёмной госпиталя
Любых перевранных известий.
Ждать дверь, которой не по силам
Открыть пространства хрупкий полог.
Соединяла, будто, мстила.
Дрожа, держала, как осколок.
Но грани удлинялись эхом
И множились, соударяясь.
На площади стояла Гретхен.
Во всех закатах повторяясь
3. Фауст
Гроза спешила мир запомнить
Таким, каким он быть посмел:
Не понимающим спросонья,
Что жизнь изводится, как мел.
Вошёл, как будто бы приснился
Обоям тёмным, потолкам,
Камину и бессчётным лицам,
Приникших к перекрестью рам.
И, вызванная Сатаною,
Стучалась жажда в окна губ.
Но, крыши окатив волною,
Гроза вершила Страшный суд.
Входили: то поодиночке,
То целой сценой, но двоим,
Задуманным единой строчкой,
Никто исчадья не простил.
И мертвенное удивленье
Скользнуло в трещины мостков,
Ища защиту в заточенье,
От стука дамских каблуков.
Трещало платье от разрядов.
Пряма, как молнии ожог,
Она прошла, конечно, рядом,
Что лоб от напряженья взмок.
Она ему ещё не мстила
Плечом, откинутым назад,
И дьявола ему простила,
И сон дурной, зовущий в ад.
Она ему уже не мстила.
Вошла, как Эльмовы огни.
Не узнавала, лишь молила,
Чтоб чашу мимо пронесли.
4
Заплаты заката на тьме темнокожей
остаток распада на запад рогожу
чадрою восточной бросает, и слепы:
дорога, карета и платье из крепа.
Подъезды далёки, проёмы забиты,
но картою в масть все сомнения биты.
На мост разводной успевает карета.
Дорога, как платье из чёрного крепа.
Тревог перекрёстки в оковы отлились,
на руки упали и в спицы вцепились.
В декабрь, в расход – из бульварного склепа
несётся карета и платье из крепа.
И за город рвутся, забыв о засаде
по бреши, размытой в гранитной осаде,
по времени, вырванному из вертепа:
дорога, карета и платье из крепа.
5
Вы не видали их, успевших
уйти по неокрепшим вьюгам
и затеряться в захрипевших
метелях, запряжённых цугом.
И, видимо, заставы правы,
колокола твердят об этом,
что нет пронзительней отравы,
чем повесть покидать дуэтом.
В столь бесконечно ясных смыслах
расчерчено свеченье неба,
на необъятных коромыслах
расплёскивая всплески гнева.
Так вечность всходит круг над кругом,
чтоб окольцованное время
пространство вспахивало плугом,
в подзол сводя людское племя;
подобие в его деснице:
устанет трепетать запястье,
и снова сыпаться пшенице
в горнило ненасытной пасти,
и снова в забытьи заставы
пройти, укрывшись лунным светом,
и плыть пронзительной октавой
над неоконченным дуэтом.
К русской речи
Начинаю не парой слов,
БОльшим. Голосом. Невесом,
Хоть из граней и из углов.
Знает бОльшее только он.
Этот гул, этот треск в кости.
Как на дыбе мычишь. Не ты ль,
Упивалась слезами зги,
Бритвой корчилась, и хребты
Уставали хрипеть тебе
Свою нежность о пустоте,
Над глазами которой лик
Всё кружился и вдруг поник,
Оступился и ниц пред ней,
Той, которая всех пустей,
Той, которая жжёт глаза,
За которой бреду я за
Океаны любви и лжи,
Чтоб родиться и не дожить,
Чтоб не вспомнить и не забыть.
Позже тело твоё обмыть.
И глаголы одни твердя,
Истуканом стоять в толпе.
Знаю больше того, что зря
Это всё, но одной тебе
Верю на слово. Жизнь несёшь,
Как младенца. Он видит сны.
Сны о прошлом, в котором ложь
Заменяла тебя, но ты…
Ты останешься, повторюсь.
И тобою опять упьюсь.
И опять повторю слова:
Голос помнит твои черты:
Только эти, и только ты
Ночью можешь сказать – жива,
Даже, если горит гортань.
Через кожу и через ткань,
Что чернее любой ночи,
Слышу, вижу, как ты кричишь
Об одном: об одной тоске
По не сбывшемуся нигде.
Будто случай глаза отвёл
От так близкого, что-то плёл.
И не верилось ни на миг,
Что не сбудется. Только крик,
Голос, образ его в ночи
Бьётся птицей в окне. Стучи,
Бейся, хлопай калиткой, вой
По тоске, по живому. Ты
Расстаёшься со мной живой.
Я твои не забыл черты.
Я по памяти рисовал
Горловины пьянящий овал,
Изнутри обожжённый сосуд,
Из которого вечность пьют.
***
Муза, скажи мне…
Гомер
Только твой голос, порой, настроен
задержать мой взгляд хоть на чём-то дважды:
на странице, чей блеск белизной утроен,
на словах, заплетающихся от жажды.
Только твой голос, как озаренье
от всех прочитанных книг, лишь он,
зрачок наделяет способностью зренья
сквозь тьму, чего был до сих пор лишён.
Если видел, вообще:
в чертеже, в мираже.
