Вспоминают, что Д. Бедный очень хотел переписать по-своему, в стихах, Бажовские «Сказы». Считал их народным фольклором. Однако ударом по его самолюбию стала весть, что Бажов сам придумал сказы. А пересказывать другого автора – плагиат, братец ты мой. Вот и нас со школы заставляют поверить в миф о том, как француз Проспер Мериме якобы придумал песни на иллирийском языке «Гузла» (Гусли), потом перевёл их на французский. А Пушкин включил 11 глав из неё в свои «Песни западных славян» снова на русском.

В литературе нет ничего прочнее штампов, укоренившихся в сознании, и нет ничего труднее развенчания их. Мы этот факт даже не пытаемся вырвать из цепких лап неточностей. Есть письма на французском языке Пушкина к Мериме, где он спрашивает, а француз откровенничает, признавшись в розыгрыше. Но если внимательно прочитать эти письма, окунуться в мир начала девятнадцатого века, то можно, если не разрушить, то основательно расшатать «бетонный миф».

 

«Глубокий и жалкий упадок»

 

Литература начала 19-го века… Дамокловым мечом над ней висит классицизм 18-го, и только начал формироваться под пером А. Пушкина современный русский язык. Поэт внимательно следит за мировой литературой, особенно французской, отмечая в ней «глубокий и жалкий упадок» (из Предисловия к «Песням западных славян»). Ведь язык галлов был вторым родным языком Пушкина. На нём он говорил с детства, более половины библиотеки семьи – книги на французском. Это влияние тонко улавливает Мериме: «Может быть, вы, бояре, сначала думаете по-французски, а потом пишете по-русски?»

Творчеству Мериме Александр Сергеевич даёт высочайшую оценку: «острый и оригинальный, автор “Театра Клары Гасуль”, “Хроники Карла IX”, “Двойной ошибки” и других произведений, чрезвычайно занимательных». Любит, конечно, литературные розыгрыши. Но по этой части Мериме и Пушкин очень близки! Им свойственно удивлять публику. Пушкинские «Повести Белкина», «Метель», «Выстрел» – это ли ни классика мистики?

Проспер, почувствовав, как вошёл в моду местный колорит, в который «ударились многие», решил, в который уже раз, посмешить публику, посмеяться над обществом, откровенно мистифицируя его.

 

Кто ты, Клара Гасуль?

 

Вдруг появляется у издателя Сотле книга «Театр Клары Гасуль, испанской комедиантки», где анонимный автор уверяет страну, что существует испанский подлинник пьес. Пьесы пошли в театрах и стали обличителями инквизиции. Ватикан даже внёс «Клару» в список запрещённых книг. Но ни сама Клара, ни испанского подлинника не существовало. Это была блестящая выдумка Мериме. «Гузла» (Гусли), как он признавался, продолжение его забавы. «В 1827 году я был романтиком, – пишет он в “Предуведомлении к Гузле”, – мы говорили классикам: “Ваши греки вовсе не греки, ваши римляне вовсе не римляне. Вы не умеете придавать вашим образам местный колорит”». Опять этот пресловутый местный колорит. Первое издание «Гузлы» состояло из 29 баллад в прозе, Адам Мицкевич перевёл его балладу «Морлак в Венеции». Даже Мицкевич, по признанию Пушкина, «критик зоркий и тонкий знаток славянской поэзии, не усумнился в подлинности сих песен». Первым заподозрил «Гузлу» в фальши И. Гёте. Мериме признаётся: с одним из друзей вздумал совершить путешествие по Италии, Триесту. Но денег в кошельке хватило только «на Венецию», да и то по карте. Тогда игривый француз предложил «сначала описать наше путешествие, продать книготорговцу, а вырученные деньги употребить на то, чтобы проверить, намного ли мы ошиблись». На себя он взял собрание народных песен и перевод их. Осень Мериме провёл в деревне, завтракал в полдень. Вставал в 10 утра и от нечего делать «выкурив одну-две сигары до прихода дам писал балладу». Из них писатель составил том и издал его «под большим секретом и мистифицировал им двух-трёх лиц».

 

Только не Далмация

 

Откуда же Мериме черпает местный колорит? Отец Поспера некоторое время служил в Далмации. Однако, оттуда, Проспер, сын отца и матери – художников – ничего не вынес… Родился Проспер Мериме на четыре года позже Пушкина – в семье известных художников. Семья была свободной от религиозных предрассудков. Проспер с увлечением читал «безбожников» 18-го века. Итак, откуда? «Из небольшой брошюры, – признаётся Мериме, – одного французского консула в Банялуке. Местами консул употреблял иллирийские слова, чтобы выставить напоказ свои знания (на самом деле, может быть, он знал не больше моего), затем прочитал главу из “Путешествия по Далмации” аббата Фортиса». Там и нашёл текст «заплачки жены Асана – Аги, знаменитую «Хасанагиницу». Но разве Пушкин поверил в подлинность «Гузлы», как почему-то считают многие библиографы? Он обращается с письмом к С. Соболевскому, чтобы тот «писал Мериме, с которым знаком»: «Мне очень хотелось бы знать изобретение странных сих песен». Вдумаемся! Разве не заставляет нас фраза «изобретение странных сих песен» по-другому посмотреть на эту историю? Изобретение! Не написание, не перевод, а именно «придуманное, изобретённое». А «странные сии песни»? Странные, необычные внушили всё-таки поэту подозрения, что они «ненастоящие». Мериме ответил Соболевскому: «Передайте Пушкину мои извинения, я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался». А вот и не попался! Не мог! О чём прямо и говорит пресловутое «изобретение странных сих песен». Я думаю, что в этот момент не раз мелькали молнии в голубых глазах поэта! Александр Сергеевич, знаток славянской поэзии, почувствовал инонациональность песен, мира без нации. И постарался сделать свои песни по-настоящему славянским фольклором.

 

Не проведёшь Пушкина!

 

Российские учёные в области сравнительного литературоведения справедливо полагают, что за несколько лет до появления «Гузлы» Пушкин пытался осуществить какой-то замысел, ориентируясь при этом на подлинный фольклор сербов – западных славян. Работа над славянским циклом началась вслед за «Борисом Годуновым», «Песни о Стеньке Разине», пик её совпал с «Медным всадником» и сказками. А завершился «пугачёвской тематикой». «Песням западных славян» предшествовали годы общения Пушкина с проживающими в Бессарабии сербами, годы знакомств с письменными источниками в богатейшей библиотеке Кишинёва, а позднее – с трудами о Сербии, русскими и зарубежными. В библиотеке самого поэта сохранилось 9 книг по истории и культуре Сербии – на русском, сербохорватском, французском языках, в их числе трёхтомник «Сербские народные песни» Вука Караджича. Дошли до современников и сделанные рукой поэта выписки из других источников. Непреложный исторический факт: поэт был знаком с «сербским Оссианом» (выражение Пушкина) Милутиновичем Симой Сарайлией, другом Караджича, участником сербского восстания. Он как раз в пору пушкинской ссылки жил в Кишинёве. Знаменитая поэма Сарайлии «Сербиянка» была издана в 1826 годы на средства И. Ризнича, мужем той самой Амалии Ризнич, которой посвятил поэт одно из лучших своих стихов «Для берегов отчизны дальней». Милутинович, к примеру, впервые упоминает о Георгии Чёрном, балладу о котором пишет Пушкин и включает в «Песни западных славян». Сюжет об убийстве Георгием своего отца (Карагеоргий – вождь сербского войска в войне против турок в 1804-1813 гг.) был записан в войсках Черногорского князя Данилы сотником и передан Караджичу. Неужели всё ещё мало доказательств, что Пушкин был основательно подкован в вопросе славянского фольклора? И он показывает читателям правду о западных славянах, ведь любой фольклор строится на выработанных народом правилах.

 

А напиши-ка, брат, по-русски!

 

Пушкин, в отличие от Мериме, который писал баллады прозой, использует в «Песнях» славянскую антитезу, присущую сербскому фольклору. Она трёхступенчата, первая ступень – ложное утверждение, вторая – его отрицание, третья – истинное утверждение. Это как бы спор, который устанавливает истину. К примеру, перевод Пушкиным «Хасанагиницы»:

 

Что белеется на горе зелёной?

Снег ли то или лебеди белые?

Был бы снег – он давно бы растаял,

Были б лебеди – они б улетели.

То не снег, и не лебеди белы,

А шатёр Аги Ассан-аги.

 

У Мериме первая строка звучит так:

 

Что белеет на зелёных холмах?

 

Вроде бы, Пушкин не совсем точен. Слово «гора» в сербском языке имеет два значения «горе» и «лес». Сербский эпитет, подмечает Н. Толстой в «Семасиологических этюдах», «горски вук» означает лесной волк. Русской пословице «Как волка ни корми, он в лес смотрит» соответствует сербская «Крсти вука. Вук у гор». Существует перевод «Хасанагиницы» А.Востокова:

 

Что белеется у рощи зелёная?

 

Однако именно через пушкинские строфы русский читатель воспринимает поэтический мир сербов более точно. Для серба «палатка стоит в лесу да ещё на горе» понятна, ведь картина мира у него строится по вертикали, а не горизонтали. Русский скажет: «взад – вперёд», «туда – сюда», а серб: «горе – доле» – «вверх – вниз».

Духовные братья?

Как-то Л. Толстой заметил: «Читал Мериме. Странна его умственная связь с Пушкиным. Я бы пошёл ещё дальше, назвав их “духовными братьями”». Да ни в коем случае! Литературными братьями – согласна, но не духовными! Мериме воспитан в духе атеизма и материализма. Пушкин, православный, всю жизнь шёл к Богу, посещая храм, изучая святое писание. В 1828 году, когда работала комиссия синода по делу его «Гаврилиады», Александр Сергеевич очень нервничал и переживал. Синод простил поэта. Интересна переписка поэта с приснопамятным Московским святителем митрополитом Филаретом, ставшая новым периодом осмысления жизни Пушкина. Пушкин пишет:

 

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей…

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силой мощной и любовной

Смиряешь буйные мечты.

 

Поэт отправляет Филарету «скептические куплеты»:

 

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана.

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена.

 

На что Филарет отвечает:

 

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога нам дана,

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

 

Священник подчёркивает: «К неверующему в Бога не простирается из-за пределов мира …мощная рука». Александр Сергеевич – не чуждое чадо для церкви. В балладе «Видение Фомы II, короля Боснии» Мериме посещение православного храма мусульманином считает осквернением:

 

А сам Махмуд стоял у осквернённого алтаря.

 

Перевод Пушкина:

 

На амвоне сам султан безбожный.

 

«Осквернить», по Словарю Ожегова, «подвергнуть поруганию». Пушкин размещает героев на амвоне, по Ожегову, «на возвышенную площадку в церкви перед иконостасом», как на своеобразную сцену, видную со всех сторон. «Безбожный», опять же по Ожегову, «творящий дела, несовместные с именем Бога». Сам факт присутствия «басурманина» – отцеубийцы в православной церкви поэт не признает за осквернение. Где же ещё, по мнению славянского народа, может произойти праведный суд, как не в храме?

 

О славянской мифологии

 

А ведь до Мериме, до начала 19-го века, мифология славян была совсем иной. Этот народ – бывшие язычники. В стихах Караджича действуют символы Солнца и Месяца, Ветра и Луны, Реки – того, чему, они поклонялись. Самая активная нечисть – особый дух Вила, которая может быть то доброй, то злой. Именно с 19-го века литературу захлестнула, «благодаря» стараниям Мериме, адова нечисть: вампиры, вурдалаки, «дурной глаз». А сегодня мы уже не можем обходиться без телевизионных блокбастеров с зомби, страшилками, которые не снились в ужасном сне. Появилась масса особенных людей, экстрасенсов, наделённых сверхчеловеческим даром. Пожалуй, поймёшь (но не оправдаешь!), с какой-то точки зрения, инквизиторов средневековья, которые предали огню Джордано Бруно не за то, что он подхватил научные идеи о форме Земли и строения Вселенной, а за безбожество. Он твердил, что Бога нет, а Иисус – маг и волшебник.

Чего не знал Мериме о славянском фольклоре, так того, что в нём имеются два вида песен – женские и так называемые юнацкие. Хотя задолго до «Гузлы» он начал изучать сербский фольклор, в руки ему попадается сборник песен и сказок «Голоса народов» Гердера, потом большое собрание фольклора, изданное в 18-м веке, о чём француз, естественно, умалчивает. Но русскую литературу обожает, он пишет «Казаки Укаины и их последние атаманы», «Восстание Разина», переводит Пушкинскую «Пиковую даму», из-под его пера появляется очерк «Иван Тургенев».

Но вернёмся к «Гузле» и «Песням западных славян» – это два мира: атеиста-материалиста и истинно православного. Нам выбирать. Мир Мериме – без нации, без его настоящего колорита, но такой, что просвещённая Европа пришла от него в изумление: «Что за народ, эти славяне – гордые и жестокие, независимые и дикие!». Но этот эпитет можно отнести к любой нации на Земле. Мир Пушкина – естественный, с Богом в сердце. И, может, пора убрать из школьной литературы миф о розыгрыше Мериме русского поэта?

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование