Арсений Тарковский: «Гений в поэзии закрывает эпоху» / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

О книге Виктора Филимонова «Арсений Тарковский. Человек уходящего лета» (Издательство «Молодая гвардия», серия ЖЗЛ)

Тарковский, Левитанский, Межиров, Самойлов, Липкин, Шпаликов, Рубцов, Кузнецов, Чухонцев, Мориц… Понимаю эклектичность такого списка, но именно об этих поэтах, об их влиянии и месте в современной литературе мы говорили в семидесятые годы прошлого века с автором книги «Арсений Тарковский. Человек уходящего лета» Виктором Филимоновым. Говорил, в основном, он, а я слушал, запоминал и открывал для себя новые страницы великой русской поэзии, которая объединяла всех этих прекрасных авторов в общий список, невзирая на все их отличия. Беседы шли вечерами в Луганске, в редакционном кабинете газеты «Молодогвардеец», где работал тогда Филимонов. И куда я, молодой инженер-конструктор и начинающий литератор, спешил после заводской смены почти каждый день, чтобы насладиться стихами и общением с потрясающим и уникальным (именно так я его позиционировал и в то время, и сейчас) знатоком литературы и кино Виктором Филимоновым. Время показало, что я не ошибался. Виктор стал известным учёным, киноведом, писателем, автором нескольких книг из серии ЖЗЛ, две из которых посвящены исследованию жизни и творчества Андрея и Арсения Тарковских. Я благодарен судьбе за те вечера, за дружбу и общение, и потому, вероятно, с особым трепетом читал эти книги, узнавая в них отдельные фразы и интонации, слышанные ещё тогда в Луганске, поражаясь точности формулировок и провидческому дару автора. Кстати, один из моих приятелей, прочитав книгу, сказал: «Так о поэте мог написать только поэт». Насколько я знаю, Филимонов стихи не пишет, но понимает поэзию очень глубоко и знает о ней, вероятно, более многих и многих современных поэтов. Это справедливо, что именно он написал книгу об Арсении Тарковском, стихи которого ещё в середине 70-х мог достаточно долго читать на память, выделяя его из того списка и называя гениальным продолжателем мастеров Серебряного века. Об этом речь идёт и в книге Филимонова, которая объективной строгостью изложения и интеллигентной сдержанностью тона более близка к научно-исследовательской литературе, чем к беллетризованному жизнеописанию. Но это оправданно, когда речь идёт об Арсении Тарковском, удивительным образом соединявшем в себе наивность поэтического взгляда на мир со стремлением к научному обоснованию мыслей и наблюдений, любившем точные науки и серьёзно занимавшемся астрономией, снискав при этом уважение коллег по астрономическому обществу. Он был очень разный – влюбчивый и внешне суровый, искренний и скрытный, бесстрашный и по-детски ранимый, общительный и внутренне одинокий. Но главное – он был Поэтом, которого ещё при жизни называли гениальным. Он писал так, как не писал никто, хотя в начале пути заметно тяготел к поэтике Осипа Мандельштама. Но лишь в начале. Он обрёл свой, неповторимый голос, который зрел и набирал мощь очень неторопливо, черпая силу, в том числе, в переводах восточных поэтов, и переводы его были, по общему мнению, божественны, они обогатили русскую поэзию оригинальным звучанием стихов лучших авторов Средней Азии и Закавказья, в которое вложил свой талант Арсений Тарковский. Прозрения странствующего мудреца Сковороды и классицизм древних греков, вечно живой Пушкин и всё богатство русской поэзии с её блестящими именами, осветившими 19-й и начало 20-го века, – всё это в основании уникального явления по имени Арсений Тарковский. Вот, как пишет об этом Виктор Филимонов:

В его творчестве обозначилась исчерпанность темы целой эпохи, как и в кинематографе его сына. Арсений Тарковский как-то сказал, что гений в поэзии, как правило, закрывает эпоху. Мы не хотим слишком вольно обращаться с понятием «гениальности», но соображение о том, что Тарковский «закрыл» эпоху, начавшуюся Серебряным веком, кажется небезосновательным. Серебряный век подарил взлёт лирики предельной лирической субъективности. Но она бесстрашно сопрягала себя с мирозданием, созидала ей внятную космогонию, в которой переживала неизбежное единство со Вселенной.

Поэты, пережившие опыт Серебряного века, а затем и советского «века железного», несли это свойство, но в трагическом преломлении – как «сироты» на материнских коленях мироздания, кровное родство с которым они хорошо ощущали. Тема исчерпалась к концу ХХ столетия. Уходило поколение, способное её воплотить. Тарковский был одним из «последних могикан» Серебряного века. …В его стихах отражаются предшественники: от Мандельштама… до Цветаевой… Последний поэт представительствовал за всех них в чуждом им мире, в нашем мире. Для этого пришлось чуть-чуть «обобществить» собственный голос… Поэзия Сковороды (как и мировидение в целом) формировалась на стыке славянских культур, подпитываясь не только опытами Тредиаковского и Ломоносова, но и украинским фольклором. Зрелая лирика Арсения Тарковского, в свою очередь, явление переходное, но только от наследия Серебряного века к поискам поэзии второй половины ХХ века, включая и такие явления, как лирика Иосифа Бродского. Сегодня Арсения Тарковского всё чаще называют «последним акмеистом», «последним поэтом Серебряного века», продолжателем этой традиции с диалогическим «возвращением к космическому мироустройству» вопреки хаосу наличной реальности»…

Стихи мои, птенцы, наследники, душеприказчики, истцы,

Молчальники и собеседники, смиренники и гордецы!

У меня не вызывает ни малейшего сомнения гениальность Тарковского, в личности которого счастливо соединились великий поэт и благородный человек (такое бывает очень нечасто). В его гениальности были уверены и многие современники, в том числе, великие Ахматова и Цветаева, для которой он стал последней, чистой и светлой влюбленностью. Об этом чувстве, ставшем легендой, Виктор Филимонов рассказывает уважительно и деликатно, отмечая высокие нравственные качества, проявленные Арсением Александровичем. И как тут не вспомнить хотя бы малые отрывки из знаменитых стихотворений Тарковского и Цветаевой, в которых они, словно ведут беседу друг с другом сквозь вечность:

Стол накрыт на шестерых, розы да хрусталь,

А среди гостей моих горе да печаль...

Это Тарковский, строки которого потрясли Цветаеву, и она ответила так, как могла ответить только она, страстно, горячо и с нескрываемой горечью:

«Всё повторяю первый стих и всё переправляю слово:

– “Я стол накрыл на шестерых...” Ты одного забыл – седьмого»...

Он не забыл и помнил всю жизнь, в которой кроме Поэзии была война. Тарковский не отсиживался в тылу. Он поступил по закону Чести и отправился на фронт, где проявил не только благородство и порядочность, но ещё смелость и мужество. Война ответила жестоко и беспощадно – она отняла ногу. Но, и став инвалидом, поэт Тарковский не изменил своему призванию, не изменился ни внутренне, ни внешне – оставался таким же порывистым, подвижным, стильным, скрывая боль, которую называют фантомной, несмотря на реальность сопровождавших её мучений. Война останется не только в памяти, она будет проявляться в стихах, не только прямо, но, зачастую, между строк.

И грязь на дорогах твоих не сладима, и тощая глина твоя солона.

Слезами солдатскими будешь хранима, и вдовьей смертельною скорбью сильна.

В своей книге Виктор Филимонов анализирует не столько биографию поэта, сколько судьбу и творчество. Творчество, набиравшее силу с каждым годом, и всё более отчетливо проявлялся в нём великий талант автора. Он вдруг стал популярным. Так же, как количество переходит в качество, в случае Тарковского качество его поэзии наконец-то перешло в количество тех, кто начал понимать: на их глазах возникает чудо рождения гения.

Поэт Константин Кедров вспоминает, что «Тарковского полюбили как-то внезапно в 60-х годах». Стихов толком не знали, а полюбили. Дмитрий Лихачёв говорил о нём: «Есть поэты яркие, они вспыхнут, как фейерверк, и погаснут. Поэзия Тарковского останется на многие годы».

В 60-е годы, когда звезда Тарковского уже набрала максимальную яркость, звезда другого гения русской поэзии Иосифа Бродского только начала восхождение на пик всемирной славы. Тем не менее, их орбиты были рядом и даже пересекались. Но поэты друг друга в полной мере не оценили, хотя были знакомы и лично, и творчески. Да и Анна Ахматова, чьё мнение для Тарковского было очень весомым, рекомендовала всем своим друзьям стихи удивительного солиста «своего волшебного хора» (как она иногда называла Бродского). Почему два гения не расслышали друг друга? Вот, как рассуждает на эту тему Виктор Филимонов:

…Один из ответов: Тарковский просто не нужен был Бродскому, создававшему в кругу своих сверстников «многомерный поэтический язык почти с нуля». Им «даже вредно было знать, что есть нестарый человек, получивший его по наследству и сохранивший это наследство. Это знание повело бы их по ложному следу…

И я ниоткуда пришёл расколоть единое чудо на душу и плоть,

Державу природы я должен рассечь на песню и воды, на сушу и речь…

Человек лета, живущий трепетным предчувствием угроз зимы, <…> глубоко частное лицо, избравшее для себя путь внутренней эмиграции – так Виктор Филимонов называет Арсения Тарковского, который дыхание зимнего холода ощущал не только в атмосфере, но и в перипетиях судеб людских, в гримасах мирового пространства. Автор, исследуя поэтическое творчество, проецирует его на события общественной и личной жизни, обнаруживая причинно-следственные связи, истоки появления поэтических строк, как реакцию на мучительно животрепещущие явления окружающей действительности. Тарковский был человеком своего времени, рождённым и воспитанным временем прошедшим. Он с осторожностью и без демонстративного энтузиазма, столь распространённого тогда, воспринимал всё, что происходило с людьми и страной. Он был патриотом, преданным своей Родине, но не бездумным, а, наоборот, мыслящим и анализирующим, не всегда и не со всем согласным, но не выставляющим напоказ свои сомнения и опасения. И, вероятно, потому «внутренняя эмиграция» стала единственно возможным и доступным для него состоянием души.

Осознание поэтом норм существования страны, поддерживаемых «народными массами» (то ли от страха, то ли от эйфории рабской влюбленности во власть), подтолкнуло Тарковского уйти во «внутреннюю эмиграцию». Такая «эмиграция» стала тем более неизбежной, когда он вернулся с войны инвалидом…. «Лирический герой Тарковского – ЧЕЛОВЕК ЛЕТА, ЖИВУЩИЙ ТРЕПЕТНЫМ ПРЕДЧУВСТВИЕМ УГРОЗ ЗИМЫ. Он лета ещё не покинул вполне – оно в нём, в глубине, в основании его существования. Да и не покинет, наверное! Оно, лето, покидает его (и нас!). Мы люди уходящего лета. Наступает (всё время наступает!) «зима тревоги нашей»». Истоки поэтического дара Тарковского – в скрепляющей мир любви, по-детски нерасчётливой, наивной, но гармонизующей мир, противостоящей своеволию смерти. В лирике (да и в повседневности) Тарковского сакральным оберегом служит июньское разгорающееся лето – время его появления на свет. Для него осенне-зимняя пора – время трудного преодоления болезни природы как собственной хвори. «Дихотомия» Жизнь-Смерть переводится в план – Лето-Зима. …Предмет в лирике Тарковского сродни предмету мифа, сопрягающему противоположности: дух и плоть, небо и землю… Герой Тарковского далёк от слияния в преобразовательном экстазе с коллективом «новых людей». Он глубоко частное лицо и, скорее, противостоит социуму, грешащему как культурным, так и природным беспамятством. Поэтому его и влечёт к себе золотой век детства… …Для Тарковского «кремнистая дорога поэта» – путь самопожертвования, неизбежность «сполна платить судьбой / За паспортное сходство / Строки с самим собой…». Но в этой неизбежности заключена осознанная готовность Художника к умиранию-возрождению, то есть к преображению; готовность идти «путем зерна».

Найдёшь и у пророка слово, но слово лучше у немого,

И ярче краска у слепца, когда отыскан угол зренья

И ты при вспышке озаренья собой угадан до конца.

Слово только оболочка, пленка жребиев людских,

на тебя любая строчка точит нож в стихах твоих.

Наверное, каждый задаётся вопросом, в чём смысл так быстро и так неожиданно проходящей жизни, «зачем всё это происходит, куда несётся мрак и свет, клубок несыгранных мелодий и неотплясанных побед»? Действительно, зачем и почему всё случается именно так, и в чём заключён тайный промысел судьбы? Неужели, человек рождается только чтобы вкусно есть и пить, производить потомство и доказывать соседям своё преимущество? Конечно, нет. Каждый ищет ответы в меру сил и способностей. Находит не каждый. Арсений Александрович нашёл. И это ответ великого поэта. И замечательного человека.

…Жизнь, в своей ежедневности, и у Поэта, как у любого из нас, внешне лишена высокого смысла, изнутри формирующего её как целое. Она случайна и фрагментарна – стихийна. И оказавшись у края бездны, человек, подобно чеховскому дяде Ване, должен прийти в отчаяние, ужаснуться: а в чём был смысл так скоро прожитого? Не стал ни Достоевским, ни Шопенгауэром, ни тем, ни этим… А кем? …Может быть, содержательно цементирующим средством жизни как целого является творческая деятельность, посылаемая как дар свыше?.. Как-то на вопрос интервьюера «Могут ли стихи влиять на судьбу поэта?» Тарковский ответил: «Как ни странно, могут. Чуткость поэта опережает его сознание. Поэзия порой не только предвосхищает судьбу, но и воздействует на неё». Лирический герой стихов отторгается близкими и в родном краю. Одиночество сомнений – прибежище поэта. «Если бы меня спросили перед смертью, – признавался Арсений Александрович, – зачем ты жил на этой земле, чего добивался, чего искал, я бы, не помедлив ни минуты, ответил: “Я мечтал возвратить поэзию к её истокам, вернуть книгу к родящему земному лону, откуда некогда вышло всё раннее человечество. Книга и природа словно две половины одной скорлупки, разрознить их невозможно, как невозможно расщепить скорлупу, не затронув при этом орех…”»«Я жизнь люблю и умереть боюсь…» – в наивной откровенности этой строки заложено одновременно и главное противоречие бытия, и его преодоление. Способность к перевоплощению, к духовному росту и есть победа над страхом. Над смертью.

Я жизнь люблю и умереть боюсь. Взглянули бы, как я под током бьюсь

И гнусь, как язь в руках у рыболова, когда я перевоплощаюсь в слово.

Но я не рыба и не рыболов. И я из обитателей углов,

Похожий на Раскольникова с виду. Как скрипку, я держу свою обиду.

Терзай меня – не изменюсь в лице. Жизнь хороша, особенно в конце,

Хоть под дождём и без гроша в кармане,

Хоть в Судный день – с иголкою в гортани.

А! Этот сон! Малютка-жизнь, дыши, возьми мои последние гроши,

Не отпускай меня вниз головою в пространство мировое, шаровое!

Я не смог удержаться, чтобы не процитировать полностью это воистину гениальное стихотворение. Ведь в нём и пронзительное волшебство поэзии, и таинственная глубина философии, и то самое необъятное шаровое пространство окружающего мира, понять которое стремился Арсений Тарковский в своих занятиях астрономией. О взаимном проникновении и взаимовлиянии поэзии и жизни речь идёт на протяжении всей книги. Ведь это Тарковский писал, что «стихи и убивать умеют», и что каждая строчка таит в себе не только эликсир любви к людям, но и порой смертельную опасность, в первую очередь, для поэта. Понимание истинной поэзии, постижение её смысла, оттенков и иносказаний – у каждого своё. И в этом тоже прелесть и магия поэтического слова.

«Что входит в моё понимание поэзии? Почему жизнь и поэзия так стремятся к постоянной связи?» – вопросы, на которые он пытается ответить. Сложность жизни – в стихийном изобилии. Поэтому её познание не что иное, как «выбор, гармонизация». Этим и занято искусство... …Поэзия – это способ видения, выбора и гармонизации. Видеть может только зрячий, выбрать может только богатый миром – бедный схватит первое попавшееся или всё; способность к гармонии – свойство как чувство равновесия… Пушкинское представление о поэте как пророке и безумце строится на том, что поэту от природы присуща исключительность выбора. Когда выбор сделан, на понятия «накладывается наша краска: слова». «…Поэзия меньше всего – литература; это способ жить и умирать, это дело очень серьёзное, с нею шутки плохи, она и убивать умеет»…

«Власть от века есть у слова, и уж если ты поэт, и когда пути другого у тебя на свете нет,

Не описывай заранее ни сражений, ни любви, опасайся предсказаний, смерти лучше не зови!

Не только интересны, но удивительно актуальны рассуждения Тарковского и его интерпретатора, в роли которого предстаёт автор книги Виктор Филимонов, о языке как о высшей форме воплощения идеи народа, и о поэзии как высшей форме существования языка. Актуальны и злободневны, поскольку именно запрет на родную речь иногда становится настоящим спусковым крючком для последующих страшных событий. И в состоянии ли поэзия с её поразительным свойством находить гармонию среди хаоса, предотвращать или прекращать подобные конфликты? Тарковский хотел в это верить. Мы тоже. Но действительность пока надежды не подтверждает.

…Легенда утверждает, что названия предметам и явлениям давал первый человек на земле, он и был первым поэтом. Никакое из искусств не даёт человеку ощущение собственности в такой мере, как поэзия. В ней наше торжество над жизнью и смертью, наша правота и наша окрылённость. Сила поэтического слова наделяет бессмертием всё, чем мы дорожим в жизни… «…поэт ценен не только как миропостигающий орган человечества, но и как гармонизатор мира, служа миропознанию. В этой двойственности смысл поэта и его искусства. Плохая поэзия – это, прежде всего, несоответствие частей…» Вот почему, считает Тарковский, учить писать следует с умения ограничиваться и гармонизировать. У молодых поэтов слаба «не столько форма, сколько мысль», играющая в поэзии, как и вообще в искусстве, грандиозную роль»…

Я кончил книгу и поставил точку и рукопись перечитать не мог.

Судьба моя сгорела между строк, пока душа меняла оболочку.

Арсений Тарковский личность мифологическая… есть нечто надмирное в его величавой строгой фигуре, в неспешности и отстраненности его музы.

Завершающая точка в удивительной книге о великом и ещё до конца не понятом поэте Арсении Тарковском незаметно превращается в запятую, поскольку желание читать стихи и постигать скрытый в них смысл только увеличивается. И потому завершить свой отзыв хочу несколькими цитатами из любимых стихотворений Арсения Тарковского, и эти цитаты говорят сами за себя.

Дано и вам, мою цикуту пьющим, пригубить немоту и глухоту.

Мне рубище раба не по хребту, я не один, но мы ещё в грядущем.

Вы, жившие на свете до меня, моя броня и кровная родня

От Алигьери до Скиапарелли, спасибо вам, вы хорошо горели.

А разве я не хорошо горю и разве равнодушием корю

Вас, для кого я столько жил на свете, трава и звёзды, бабочки и дети?..

Я сын твой, отрада твоя, Авраам, и жертвы не надо моим временам,

А сколько мне в чаше обид и труда… и после сладчайшей из чаш – никуда?

До утра в гортани воздух шелушится, как слюда,

И стоит в багровых звёздах кривда Страшного суда…

В сердце дунет ветер тонкий, и летишь, летишь стремглав,

А любовь на фотоплёнке душу держит за рукав…

Вечерний, сизокрылый, благословенный свет!

Я словно из могилы смотрю тебе вослед…